Волоколамск
В восьми километрах от Волоколамска рядом с деревней Алферьево на небольшую полевую площадку произвели посадку летчики нашего 122-го авиационного полка.
После убытия основного состава дивизии под Сталинград в полку произошли большие перемены. Командиром полка стал подполковник Черепанов Георгий Иванович, командирами эскадрилий — Вараксин, Цагойко, Гугнин. Мой командир — Цагойко, но большее впечатление производил Вараксин. Два ордена, блестевшие на тонкой шерстяной гимнастерке, говорили о смелости и славном боевом пути летчика.
Ранним осенним утром летчиков вызвали на КП штурмового полка. Командный пункт — обычная изба. Длинный дощатый стол. На нем коптящие лампы, которые с трудом освещают лица пилотов и карты, развешанные на стене. Ближе к столу командира дивизии сидят штурмовики, дальше истребители, а некоторые летчики за неимением места примостились даже за печуркой.
Небольшого роста, чем-то напоминающий ушедшего от нас Николаева, новый командир дивизии полковник Толстиков спокойным, ровным, но твердым голосом отдавал приказ на боевой вылет. Вылет предстоял серьезный, и Толстиков решил организовать его сам.
— Первыми взлетают штурмовики. Истребители пристраиваются над аэродромом. Ил-2 идут бреющим, истребители — на четыреста — шестьсот метров выше. Задача: уничтожить самолеты на аэродроме совхоз «Новое Дугино» с одного захода. Главное — внезапность. Она обеспечивается [89] ранним вылетом и подходом к аэродрому с запада по лощинам, поймам рек...
Комдив не спеша, толково и умно отвечает на вопросы штурмовиков. Потом все внимательно слушают, как уточняет маршрут полета ведущий восьмерки — командир эскадрильи Карякин. Старший лейтенант по карте подробно показывает, где пролетит группа, как она построит заход на цель и осуществит сбор после атаки. Вася Карякин, кажется, знает каждую складку местности, каждую речку, ручеек и горку.
На первом ряду у стола сидят двое раненных в голову. Белые повязки в темноте, мерцающие огни коптилок. Вся обстановка чем-то напоминает избу, в которой проходил военный совет Кутузова в Филях. Даже печка, стол и скамьи очень схожи.
— Светличный, пойдешь замыкающим, — продолжает тем временем Василий Карякин.
Гриша Светличный — худенький высокий парень, но у него уже три ордена. Летает замыкающим. И по-нашему мнению, чудом спасается, ведь «мессеры» бьют крайних.
Мы смотрим на летчиков-штурмовиков. Вот эти двое — капитан и старший лейтенант с повязками на голове — пойдут где-то справа от Карякина, а Гриша Светличный опять замыкающим. Пойдут бреющим полетом, над самыми верхушками деревьев. Опасность не в счет. Главное — прорваться к цели, атаковать, уничтожить ее, ликвидировать самолеты, которые беспрерывно тревожат Москву.
Мовчан — старший нашей группы, а также первый заместитель Цагойко.
Мой ведомый вылезает из-за печки, и мы идем к самолетам тихо, молча. Когда задание серьезное, почему-то разговаривать не хочется.
Взлетели перед рассветом, почти в темноте. Это необходимо для достижения внезапности. Полет тяжелый. Штурмовики идут низко-низко — они хотят быть невидимыми. Но нам-то их терять нельзя. И мы летим за ними, но чуть выше и сзади.
Пересекли железную дорогу Ржев — Вязьма. Вот-вот вынырнет аэродром враге. Напряжение возрастает. Мы уже прилетались, привыкли к штурмовикам, к полетам в тыл, но ощущение опасности, неприятное ожидание [90] чего-то тяжелого не покидает душу. Никогда не привыкнешь к опасности, никогда не свыкнешься с ней так, чтобы чувствовать себя совершенно свободно.
Штурмовики уже подошли к цели, стреляют, бомбят аэродром. Горят «юнкерсы», и, несмотря на то что в воздухе тысячи белесоватых комочков от зенитных разрывов, шестерка истребителей хорошо держится за группой штурмовиков.
Правда, трудновато стало, когда всю группу вынесло прямо на центр аэродрома. Но это всего на какие-то две-три минуты. А вскоре дым, огонь и, наверное, адский грохот от бомб (мы его не слышим) остались позади.
Какой-то «мессер» сунулся к Светличному, но тут же ушел в сторону, когда на него посыпался сверху Мовчан.
Через десять минут нервы почти успокоились. А еще через десять мы пересекли линию фронта.
Вот и Волоколамск.
— Молодцы! — радостно встречает Толстиков своих питомцев.
У него три штурмовых полка, где всего по десять-двенадцать экипажей. Он их очень бережет — своих штурмовиков. Трудно воевать, очень трудно, но нужно, и все мы понимаем, что победа сама не придет, а ее делают вот такие шестерки и восьмерки штурмовиков, такие летчики, как Карякин, Светличный, капитан и старший лейтенант с белыми повязками на голове.
Мы живем рядом со штурмовиками. Профессия накладывает определенный отпечаток на каждого из нас. Штурмовики, как и бомбардировщики, более спокойны, чем летчики-истребители. Но Костя Брехов и Гриша Светличный не такие. Они очень подвижны, и вечером они с нами. Им очень хочется быть истребителями. А Виталий Рыбалка агитирует меня и Вернигору перейти в штурмовую авиацию.
— Какого дьявола, сделали почти по двести боевых вылетов, а на груди только медали. Истребители не в почете.
— Давай поменяемся, ты будешь штурмовиком, я истребителем, — сразу подхватывает Костя Брехов.
— Готов сию минуту, вы хоть пользу приносите, а мы...
И все вместе мы решили проситься в штурмовики. [91]
Почему? Да потому, что штурмовики более действенное оружие, чем истребители.
Но наш пыл охлаждает Цагойко, который незаметно вошел в комнату. Капитан сутуловат, нетороплив, даже медлителен. Но Цагойко замечательный пилот и командир, к тому же умеет слушать, а особенно говорить и убеждать.
— Вы, ребята, не торопитесь. Подумайте. Пока будете переучиваться, война окончится. Ни «илы» не могут летать без истребителей, ни истребители без штурмовиков.
Все зашумели. Оказывается, истребители без штурмовиков могут обходиться.
— Я имею в виду нашу дивизию. Мы без штурмовиков тоже не сможем работать. Вот, посмотрите!
И Цагойко протягивает фотографию. На ней несколько повешенных партизан.
Страшно смотреть на вытянувшиеся полураздетые тела висящих на перекладине. А перекладина сооружена на какой-то небольшой круглой площади, и вокруг — двухэтажные домики. Волоколамск! Да, это Волоколамск. Совсем рядом с нами сражался Панфилов, тут же героически гибли местные жители.
— Это только подтверждает наше решение перейти в штурмовую авиацию, — продолжает Виталий.
— Переучивание займет много времени, а штурмовать вы сможете и на истребителях, — твердо говорит Цагойко.
Командир прав, и все утихают.
Проходит несколько тягостных минут. Но жизнь берет свое.
— Товарищ капитан, разрешите сходить на танцы? — неожиданно громко просит Вернигора.
У Пети высокий темный чуб, волосы вьются, глаза горят. Петя подмигивает мне, Виталию, и мы отправляемся на танцы.
В просторную чистую избу, где из мебели только скамьи вдоль стен, набивается человек пятнадцать — двадцать. Среди них девчата и военные из соседнего полка.
Мы с Петей в углу на почетном месте, рядом гармонист.
Пара за парой начинают выводить хитроумные, замысловатые па танго. Петя и я чинно сидим и наблюдаем, [92] но не танцуем. Мы не умеем танцевать, а учиться Петя считает ниже своего достоинства. «Научимся после войны, сейчас не до этого, воевать надо», — говорит он.
А Рыбалка танцует. Танцует хорошо, красиво. Черные как смоль волосы, чуть вздернутый нос. Худощавый, высокий, подтянутый.
Мы сидим, слушаем хорошую мелодию, которая хоть немного скрашивает трудные боевые будни.
...Мы крепко подружились с летчиками штурмового полка. Карякин, Брехов, Светличный стали нашими постоянными гостями. Летали много, уничтожали технику и личный состав врага в глубине до 20 километров от линии фронта.
Однажды группу, которую возглавлял майор Любимов — замполит полка, атаковали «Фокке-Вульф-190». Мы много слышали об этом новом истребителе немцев. Тупой нос, крупнокалиберные пушки. В лобовую атаку идти с ним трудно. Но... Любимов вовремя заметил новые машины немцев.
— В воздухе «фокке-вульфы», — сообщил по радио комиссар. — За мной! — И ринулся в бой.
Вскоре один из фашистских самолетов загорелся.
Все радовались, что наши самолеты становятся лучше немецких. Новый ФВ-190 и тот против «яка» устоять не может.
Да и «як» стал другим. Конструктор срезал верхнюю заднюю часть фюзеляжа. И обзор летчика резко улучшился. Легкий планер, сильный мотор, новые пушки и отличная маневренность. Подвижная часть фонаря летчика закрывалась, приемник и передатчик позволяли держать устойчивую связь. Все это ставило «як» в число лучших наших самолетов.
— Так как же, товарищ Винокуров, хорош «як» или нет? — с улыбкой обратился замполит к летчику.
— Лучше, чем МиГ-3, — ответил Виктор.
— Но и лучше, чем «фокке-вульф»?
— Этот вывод рановат, — буркнул Винокуров.
— Это как же понимать? — удивился майор Любимов. — Мы их сбиваем, они нет, чьи же самолеты лучше?
Виктор попал в неудобное положение. Он недолюбливал Любимова за его острое слово, непримиримую требовательность, постоянный контроль за летчиками. По характеру Винокуров самолюбив, и за это Не раз подвергался [93] критике со стороны замполита. Сказать сейчас, что дело не в самолете, а в летчиках, значило отдать должное майору за последний воздушный бой, а Виктору страшно не хотелось этого делать. Но пришлось.
— Дело не в самолетах, а в летчиках, — нехотя выдавил Винокуров.
— Это неверно, — живо откликнулся Любимов. — И люди и техника играют большую роль в бою. Но мы еще поговорим об этом. — И замполит ушел.
Энергичный человек этот Любимов. Почти никогда не сидит. Все ходит, ездит, говорит с людьми. Заметит десятки недостатков, заставит устранить. Иногда он казался привередливым, и летчики дулись на него. Однако в душе каждый уважал замполита за любовь к порядку, за смелость и умение вести воздушный бой.
Любимов не пропускал ни одного вылета, летал, сколько позволяло время. Любил майор сразиться с противником и дрался хорошо, грамотно, храбро.
Таков наш комиссар, как называли мы его по старинке, майор Любимов — худощавый, небольшого роста, с черными усиками и выразительными темными глазами.
...По деревне Алферьево идет молодежь. Серые солдатские шинели, ботинки и обмотки на ногах свидетельствуют о том, что идет пехота. Мы смотрим на них грустно, уж больно неказистая у пехоты форма. Но... они оказались летчиками. Последними летчиками выпуска 1942–1943 годов.
Мне приказали вести этот строй в столовую, казарму, а потом назначили старшим над молодым пополнением.
Сержанты слушались меня не только как младшего лейтенанта, но как летчика, совершившего более двухсот боевых вылетов. Это было не только подчинение, но и уважение, и мне командовать такими сержантами было нетрудно.
Через месяц меня назначили на должность командира звена. Черепанов не возражал, когда в свое подразделение я отобрал лучших летчиков — Абрамова, Калюжного и Савченко.
Характеры у летчиков разные. Абрамов — небольшого роста сержант, молчаливый, спокойный. Он очень любит летать. На замечания реагирует быстро, ему очень хочется стать хорошим летчиком. [94]
Калюжный — страстный шахматист, любитель литературы и новостей. Он мог часами говорить об искусстве, книгах, кино. Когда проигрывал в шахматы, спокойно кричал: «Я слабак», и смешно было видеть его огромную фигуру на полу: тем, кто проигрывал, по нашим правилам следовало пролезть под столом.
Как-то Абрамов предложил Ленчику сыграть с командиром. Калюжный посмотрел на меня вопросительно: «Разве командир звена умеет играть в шахматы?» — и предложил партию.
Тотчас же нас окружили летчики. Калюжный проиграл подряд две партии. Он злился — как так, всегда выигрывал, а сейчас...
— Случайность. Разрешите еще раз? — попросил меня сержант.
— Нет, достаточно, — возразил я ему.
— Ну еще одну, только одну! Это вы случайно выиграли.
— Хорошо, — ответил я летчику, — если я обыграю вас, вы пишете расписку: «Я слабак, признаю ваше первенство и без личного вашего приглашения никогда не сяду за шахматный стол».
Калюжный согласился.
Леня видел во мне начинающего игрока, которому просто повезло. Авторитет Ленчика вырос необыкновенно быстро, и он хотел его закрепить во что бы то ни стало. Калюжный был уверен в выигрыше.
У меня в голове зрели другие мысли. Летчик самоуверен. Это лишнее — в бою может подвести. Нужно сбить с него спесь, укрепить свой авторитет, авторитет командира звена. Нужно, кроме того, отвлечь его от шахмат, чтобы был ближе к бою.
Шахматная школа Мовчана не подвела. Я выиграл. Калюжный забрался под стол, крикнул: «Я слабак!» — и написал расписку, которую я хранил несколько лет.
Звено наше стало лучшим в полку. Летчики много летали, тренировались в воздухе: групповая слетанность, воздушные бои.
Где-то на юге Покрышкину удалось доказать преимущество полетов парами и четверками перед полетами звеном, состоящим из трех самолетов. И мы разрабатывали повороты звена-четверки «Все вдруг». [95]
В середине февраля 1943 года полк перебросили на юг — в район Сухиничи. Намечалась операция на жиздренском направлении. Недалеко от деревни Рысня укатали аэродром, мороз прибавил крепости твердому грунту, и «яки» не проваливались ни на взлете, ни на посадке.
Из штаба 1-й воздушной армии пришла инструкция по расчету дальности и продолжительности полета на Як-1. Кто-то из штабных офицеров придумал наилучший (по его мнению) способ использования истребителей. Зачем сопровождать штурмовиков непосредственным прикрытием? Не лучше ли, чтобы истребители находились над линией фронта, а группы «илов» поочередно проходили бы эти зоны.
Истребители могут в этом случае прикрыть шесть-семь групп за один вылет. К тому же, если полет выполнять на малых оборотах мотора на «затяжеленном» шаге винта, время патрулирования увеличивается вдвое.
Этот режим летчики назвали «хитрым».
Дело в том, что творцы нового способа не подумали об одном — о скорости. Летчики «висели» над линией фронта на минимальной скорости. А Ме-109 приходили на большой, и в первые минуты боя нам приходилось очень туго.
Позднее Покрышкин отверг такой способ патрулирования. «Скорость, высота, маневр, огонь» — вот предложенная им формула.
Операция на жиздренском направлении оказалась не совсем удачной. Третьего марта мы вернулись в Алферьево и с ходу включились в Ржевско-Сычевско-Вяземскую операцию.
Ржев дымился, каждый метр нашей русской земли доставался с боями. Враг, обороняясь, отходил на юг — на Сычевку, Вязьму.
Под Сычевкой погиб Володя Шурыгин. В одном вылете мы штурмовали отходящие на юг колонны фашистов. Автомашины застревали в снегу, немцы удирали на повозках, которые непрерывно двигались от линии фронта к Вязьме. Неожиданно появились Ме-109. Преимущество их было бесспорным — высота, скорость, неожиданность.
В бою Володя сбил один Ме-109, но сам был подбит и приземлился в поле, на территории, занятой врагом.
Позже партизаны подробно рассказали о героической смерти летчика. Володя поджег свой самолет и укрылся [96] в деревне. Но утром нагрянули фашисты. Шурыгин отстреливался до последнего патрона и убил несколько фашистов. Когда они подожгли дом — он покончил с собой, но в плен не сдался.
Через несколько дней меня принимали в партию, и я с болью подумал, что Володю сегодня тоже приняли бы, обязательно приняли.
...Враг все быстрее и быстрее откатывается на юго-запад, к Смоленску. Скоро фронт передвинется так далеко, что авиация не сможет выполнять задания: не хватит запаса горючего, а новые аэродромы не успевают готовить.
Командира полка вызвали в Москву, и я отвез его на По-2 в Тушино. На обратном пути возле Волоколамска попал в настоящую метель и с трудом нашел свой аэродром. Зима нехотя сдавала свои позиции. А через два дня солнце растопило снег на асфальтовых дорожках. Нужно было лететь за Черепановым, и я сомневался, смогу ли сесть на лыжах. Так и получилось, прилетел на лыжах, а вернулись с командиром на полуторке.
По приказу из Москвы полк перелетел, в Кулешовку, что севернее Вязьмы. Летали под Смоленск, Ярцево, Издешково. Но весна давала себя знать, и вскоре раскисшие грунтовые аэродромы связали действия авиации. И немцы и мы резко сократили полеты.
— Поедете с Винокуровым на курсы заместителей командиров эскадрилий, — объявил Черепанов. — Через два месяца быть в полку. Понятно?
— Понятно, товарищ подполковник.
На По-2 мы должны были вылететь в Алферьево, там рассчитаться и далее поездом.
Механик принес наши чемоданы, проверил мотор. Все готово к отлету. Но как взлетать? Кругом раскисший грунт. Мы убедились — взлететь невозможно. Доехать же другим транспортом тоже нельзя. Фашисты специальной машиной — путеразрушителем повыворачивали рельсы и шпалы на участке Вязьма — Гжатск. До Москвы теперь можно добраться только через Алферьево самолетом.
— Идите-ка спать. Завтра приходите пораньше, — приказал комиссар полка.
С рассветом мы снова были на аэродроме. Но раньше нас пришел туда Любимов. Он нашел места, еще не раскисшие, покрытые тонкой пленкой льда. Солнце еще не [97] добралось до этого участка. Мы переглянулись — молодец наш комиссар!
Три комиссара полка встали передо мной. Шведов — ласковый, общительный, такой нужный в тяжелую минуту. Мурга — прекрасный летчик, сбивший восемнадцать самолетов, но несколько далекий от нас. И Любимов — суровый, требовательный и в то же время очень чуткий. У него три ордена. Где воздушный бой — Любимов там. И еще одна замечательная черта — забота о летчиках. Майор встал раньше нас и нашел площадку для взлета. А когда мы делали круг над аэродромом, он помахал нам рукой и, наверное, крикнул: «Учитесь, разбойники, да побыстрее в полк».
Вскоре после нашего отлета на учебу Любимова назначили командиром гвардейского полка. На этом посту он погиб в воздушном бою с фашистами.
Закончить курсы нам не удалось. Однажды прилетел Ли-2, и всех летчиков-учеников перевезли на свои аэродромы. Причина поспешной переброски на фронт вскоре стала известна: предстояла крупная воздушная операция по разгрому аэродромов врага. Привлекалась авиация не только нашей воздушной армии, но и соседних.
Оба наших аэродрома возле Вязьмы — «Двоевка» и «Новое село» — были забиты авиацией до предела. Поздно вечером летчиков штурмовиков и истребителей собрал в просторном, хорошо освещенном помещении незнакомый высокий генерал из штаба армии. Он до часу ночи разбирал варианты налета на аэродром «Шаталово».
Шестого мая сорок третьего года зеленые штурмовики огромной массой двинулись на юго-запад. Стайки истребителей носились вокруг них. Черепанов идет выше нас, звено Мовчана и мое — в непосредственном прикрытии. В воздухе очень много самолетов — как бы не столкнуться!
Перелетели линию фронта. Идем бомбить аэродром, с которого стервятники летают на Москву. Фашисты, по-видимому, легли отдыхать после ночных полетов. Только бы скорее дойти до цели.
Нескончаемо тянутся эти тридцать минут полета до «Шаталова». Но вот впереди показались светлая бетонированная полоса аэродрома, белые служебные здания, военный городок. Белые здания! Их даже не успели перекрасить. Гитлеровцы не ожидали налета! [98]
Нас обогнали Пе-2. Ровные девятки пронеслись выше нас, и мы увидели, как посыпались бомбы. Потом нанесли удар «ильюшины». Два сокрушающих удара. Внизу горят здания, самолеты врага, полыхают цистерны с горючим. Фашисты не ждали такой дерзости. Аэродром далеко в тылу, а его осмелилась громить фронтовая авиация...
В воздухе настоящая карусель. Только бы не столкнуться и не потерять штурмовиков. Зенитки стреляли мало, во всяком случае не так, как мы ожидали, а «мессеров» не было видно и вовсе. Уже на обратном пути в середину группы штурмовиков ошалело заскочил откуда-то Ме-110. Первой же очередью Мовчан сбил его.
Не верилось, что полет может окончиться так удачно: ни одного самолета не потеряла наша группа, сбили же трех фашистов. Удар нанес большой ущерб врагу, мы радовались победе вместе с летчиками 62-го и 198-го штурмовых полков. На разборе генерал похвалил всех.
Мы поняли, что хорошо подготовленный, организованный и внезапный налет — залог успеха. Ведь летчики узнали о боевой задаче — нанести удар по «Шаталову» — только за 4–5 часов до налета. Техники — только после вылета. Это обеспечило столь необходимую при ответственных массированных вылетах внезапность.
Росло мастерство наших командиров, и мы с сожалением вспоминали ежедневные полеты в светлое время мелкими группами на аэродром совхоз «Новое Дугино». Задание все знали за сутки, и нас всегда встречали над целью большие группы истребителей врага. Сколько было потеряно над этим аэродромом наших самолетов и летчиков!
И вдруг — удивительная причуда войны — наш полк садится на аэродром совхоз «Новое Дугино». Мягко касаются колеса «яков» по-весеннему ярко-зеленой полосы аэродрома. Рядом бетонированная полоса, но она взорвана немцами.
Саша Клюев, Вернигора и я бродим вокруг аэродрома и вспоминаем прошлогоднюю штурмовку. Идем на кладбище. Сняв пилотки, медленно обходим могилы, молча вспоминаем тяжелые бои над этим аэродромом.
Около кладбища — круглые окопы зенитных орудий. Их было здесь шестьдесят четыре...
На рассвете восьмого июня нам поставили задачу: прикрыть группу Ил-2 312-го штурмового полка, идущих [99] на штурмовку аэродрома «Сеща». Ведущий группы — штурман полка майор Михайлов — набрал шестерку летчиков и поставил задачу.
Полет исключительно сложный, хорошо бы взлететь с рассветом, но штурмовики, стоявшие на другом аэродроме, не торопились. Винокуров вышел из самолета и что-то начал вырезать перочинным ножиком на березе.
— Решил себя увековечить, — пояснил он.
На курсах мы подружились. Виктор хорошо рисовал, и открытка с простым, но очень удачным карандашным наброском моей любимой девушки хранилась у меня в планшете.
Солнце стояло высоко, когда показались штурмовики. Наши летчики бросились по самолетам, и через несколько минут шестерка «яков» была в воздухе. Над целью штурмовиков атаковала большая группа ФВ-190. В завязавшемся бою погиб старший лейтенант Винокуров. И не радовало, что наши сбили трех «фоккеров», — всех потрясла гибель товарища.
Я подошел к березе, на которой перочинный нож оставил неровную надпись: «В. Винокур». Не успел Виктор дописать двух букв — нужно было срочно вылетать. Рядом с березой, понурив голову, стояли Вернигора, Рыбалка, Клюев, Гугнин.
А утром снова боевой вылет. Мы все сидим на командном пункте — двадцать девять летчиков с командиром полка. А самолетов только шесть.
Черепанов медленно, веско ставит задачу по прикрытию штурмовиков. Потом спрашивает:
— Кто болен и не сможет лететь?
Молчание, никто не встает.
— У кого перерывы в полетах, кто не сможет лететь по другой причине? — продолжает командир полка.
Все сидят не шелохнувшись.
— Поведет шестерку майор Цагойко, — коротко бросает Черепанов. — Подбирайте, Николай Васильевич, группу.
Цагойко встал, повернулся к летчикам. Глаза отливали решимостью, сталью. Он горд, что группу предложено вести ему. Цагойко обводит взглядом летчиков. Все, затаив дыхание, не отрываясь, смотрят на командира.
Как-то не так ставят задачу Черепанов и Цагойко — тянут, медлят. Обычно передадут по телефону: «Вернигоpa, [100] Клюев, на КП», и летчики бегут получать задачу и так же быстро вылетают выполнять ее. Так бывает всегда, но сегодня...
— Тянут кота за... — шепчет Вернигора.
— Тсс...
— Справа ведомым пойдет Непокрытов, — сообщает Цагойко свое решение.
Высокий младший лейтенант, под стать своему командиру, быстро вскакивает и вытягивается. Лицо бледнеет, но в глазах гордый блеск. Скорее, это блеск восхищения своим командиром: не забыл его Цагойко. Для ведомого нет ничего неприятнее и страшнее, если командир откажется взять его в полет.
— Садись, — медленно продолжает Цагойко. — Слева Вернигора, Клюев, выше на шестьсот и правее меня Мовчан и Рыбалка.
Цагойко повел свою группу к самолетам, а мы остаемся на земле, потому что нам не хватило боевых машин.
Налет, очевидно, будет массированный. Над аэродромом проходят группы штурмовиков. К ним пристраиваются истребители соседнего полка. Высоко в небе красиво проходят девятками двухкилевые Пе-2.
Летчики сидят в самолетах. Рассвело, уже день, вылет... Все понимают, что бомбить и штурмовать Сещу, Шаталово, Орел, Брянск днем — это необычайно трудно. Но никто не ропщет. Все понимают, что задумана большая операция по уничтожению авиации противника на земле. Уничтожить ее на земле — значит дать вздохнуть нашим наземным войскам, потому что бомбардировщиков у фашистов становится все меньше и меньше.
По ракете летчики запустили моторы. Дружно вырулили и взлетели, быстро нашли своих штурмовиков и заняли боевой порядок. Вскоре группа растаяла в южном направлении.
Прескверно чувствуешь себя на земле, когда знаешь, что друзья в воздухе, в опасности. Скорее бы побольше дали самолетов. Восьмого июня их у нас было семь. Погиб Виктор — осталось шесть. Сейчас эта шестерка в воздухе, и, наверное, летчикам приходится туго.
Мы не ошиблись в предположениях. Через сорок минут после вылета над стартом прошел Ил-2 с десятком пробоин в моторе и фюзеляже. Неожиданно из-за леса [101] выскочил и приземлился Як-1 соседнего полка — вся хвостовая часть фюзеляжа разбита, куски перкаля болтались на ветру.
Мы молча ждали своих. Не вернулись Цагойко и Непокрытов.
Цагойко в бою с двенадцатью ФВ-190 сбил двух, но и сам был ранен и подбит. Непокрытов до конца прикрывал посадку командира во вражеском тылу, но трудно было выдержать бой с превосходящим противником.
Подсчитывая понесенные в бою потери, мы невольно вспоминали того генерала, который организовал вылет на аэродромы врага шестого мая. Тогда у нас потерь не было.
Седьмого июля нашему полку вручили Красное знамя. В приказе по 233-й ШАД говорилось:
«Мы, наследники российской воинской славы, должны поднять священные боевые знамена над полками нашей доблестной Красной Армии, обороняющей Родину от страшного и злобного врага.
Немцы видели русские знамена на площадях Берлина, занимавшегося нами в годы Семилетней войны. Сквозь альпийские ущелья пронесены русские знамена во время беспримерного суворовского похода...»
И подписи: «Комдив полковник Смирнов, начальник штаба майор Епанчин».
Мы стояли ровными шеренгами и взволнованно смотрели на боевое знамя. Позади нас четыре оставшихся боевых самолета, а в строю полный комплект летного и технического состава. Мовчан, Рыбалка, Вернигора и я стали уже ветеранами.
Красное знамя развевалось на ветру, мы слушали взволнованные выступления наших однополчан. Потом зачитали указ Президиума Верховного Совета о награждении отличившихся орденами и медалями. Мне вручили орден Отечественной войны II степени.
Новенький орден красиво переливался на солнце своими разноцветными гранями. Радость получения первого ордена ни с чем не сравнима. Теперь не стыдно перед товарищами.
Мы уезжали на восток получать новые самолеты. За два года прошли с боями из-под самой Москвы до Смоленска. Маловато, но все же это было движение на запад... [102]