Кубинка
Аэродром Кубинка, куда мы перелетели, — это первый значительный шаг вперед, на запад, вслед за отступающим врагом.
Осмотрелись. Огромное круглое поле с взлетно-посадочной полосой, а вокруг лес. По краям земляные, занесенные снегом насыпи. Это землянки, оборудованные как укрытия и командный пункт.
На следующий день прикрываем штаб Западного фронта.
Вылеты несложные, они дают возможность слетаться парам, звеньям, изучить район полетов.
Через несколько дней задача усложнилась: получили приказ обеспечить боевые действия штурмовиков. Утром шестерка «илов» подошла к Кубинке, и Мовчан поднял свое звено в воздух.
От Кубинки на запад до линии фронта всего несколько десятков километров. Но штурмовики ведут нас за сто двадцать на юго-запад в район станции Износки. Сто десять километров идем по своей территории, десять по территории, занятой врагом.
«Ильюшины» летят бреющим, мы (по паре справа и слева) над ними на высоте пятьсот метров. Как только пересекли линию фронта, зенитки забросали нас серыми комочками разрывов.
Откуда здесь столько орудий, почему идем на юго-запад, а не на запад? [60]
Ответ на эти вопросы мы получили позже, когда замысел командования перестал быть военной тайной. Наша задача — уничтожить войска и технику на станции разгрузки Износки.
Штурмовики узкой лентой вытянулись на цель. Взрывы снарядов, бомб не слышны, только отчетливо видны на снегу возникающие то здесь, то там черные пятна воронок. Горят эшелоны с фашистами, станционные постройки. Хорошо видны огромные языки пламени, а кое-где густой черный дым.
«Ильюшины» вышли из атаки и взяли курс 90°. Через две минуты линия фронта позади, мы над своей территорией, а «мессеров» нигде не видно. Но несмотря на это, у штурмовиков имеются потери от зенитного огня фашистов. Да, тяжела профессия летчика-штурмовика. И не напрасно в начале войны им даже за десять боевых вылетов присваивали звание Героя Советского Союза. Почти у всех «горбатых» пробоины на плоскостях, фюзеляже, стабилизаторе.
Над Кубинкой ведущий группы покачал крыльями: «До свидания!» Штурмовики повернули вправо и пошли на свой аэродром. Мы отправились к себе.
Выслушав доклад Мовчана, полковник Николаев решил силами истребителей уничтожить зенитные батареи. Для этого в каждом вылете стали выделяться специальные экипажи.
В последних боях на только что полученных новых «мигах» мы сбили несколько фашистских истребителей. Отличились Романенко, Рыбалка, Алхимов. И впервые Юра Алексеев.
Вечером гурьбой пошли в общежитие. Юра играл на гитаре, а Виталий Рыбалка пел песни.
— Понравился новый самолет? — спрашивает меня Вернигора.
— Тяжеловат. Первые серии были легче.
— Но ведь вооружение здесь сильнее!
— Конечно, но все равно тяжеловат.
— Хорошо с радиосвязью, всегда вовремя передашь командиру, что нужно.
Романенко внимательно слушает, но в разговор не вмешивается. Токареву новые самолеты не нравятся, ожидал лучшего. [61]
— А вы, товарищ командир, как думаете? — обращается Вернигора к Романенко.
Темные глаза командира засветились:
— Хорошие самолеты, очень хорошие.
Но почему Романенко не взял себе новый самолет, почему продолжает летать на старом, так же как и Алхимов? А Коробков летает на новом и расхваливает его вовсю.
Тройка Романенко была отлично слетанным звеном. Их девиз: «Один за всех, все за одного» — не раз выручал в бою.
Я смотрю на них и восхищаюсь их дружбой. Они остались в живых после сильнейших боев начального периода войны. Они были едины в воздухе, но совершенно разные по характеру на земле. У каждого из них был ведомый, но в сложной обстановке, в плохих метеоусловиях они продолжали летать втроем.
Вот и сейчас они сидят вместе. Роман молчит, а Алхимов и Коробков в чем-то убеждают его. Трудно переубедить Романенко. Он их признанный авторитет и командир. Скажет — отрежет. И они бегут выполнять то, что приказал Роман. Но иногда Алхимов и Коробков объединяются и настойчиво начинают в чем-то убеждать Романенко.
— Нужно парами летать и четверками, — настаивал Коробков. — Согласись, что парами легче маневрировать.
— И французы и немцы так летают, — поддерживал друга Алхимов.
— Будем летать тройками, — отрезал Романенко и замолчал.
Спор друзей о новой технике, о новых боевых порядках кончился тем, что Романенко сдался:
— Хорошо, давайте попробуем, только не шумите...
Не часто выпадают на фронте такие хорошие вечера: все вернулись с задания, все в хорошем настроении, все живы и здоровы.
Юра Алексеев продолжал играть на гитаре. У него худощавое, удивительно симпатичное лицо. Красивый овал лица и четкий изгиб губ. Светлые, почти белые волосы, черные брови. Лицо Юры всегда бывает задумчивым, когда он играет на гитаре. Рядом с ним сидит Володя Артемьев. Это, пожалуй, самый жизнерадостный летчик [62] во всем полку. Володя — крепыш, небольшого роста, с плечами богатыря. Они дружат с Юрой.
Спета еще одна песня. Юра беспокойно посматривает на часы, но Романенко строго предупреждает:
— Сегодня никто никуда не пойдет, завтра большая работа. Отбой!
Утро радует нас приездом офицеров из политуправления фронта.
Объявили общее построение. А через несколько минут стоящих перед строем Романенко, Рыбалку, а также техников Сорокина и Колесникова поздравили с наградами. На груди Романенко засверкал орден Красного Знамени, а у Виталия — медаль «За отвагу».
Хорошо, когда в полку кого-то награждают. Это значит, мы хорошо работаем и нас не забывают. Хотя небольшое чувство неудовлетворения собой где-то точит душу: когда же ты заслужишь награду?
Рядом стоит механик Долецкий. Руки у него обморожены, глаза воспалены. Вместе с мотористом Моисеенко на тридцатиградусном морозе он всю ночь выправлял сплющенные в бою бензиновые баки. Самолет Долецкого первым налетал свой ресурс — двести семьдесят часов.
Он заслуживает награды, Долецкий, так же как и Пунич, Висленев, Крылов и, конечно, мой Хатамов Мухамеджан. И награды будут, воюйте только лучше, ребята!
В тот день мы снова летали на штурмовку. Первый вылет был успешным, но второй закончился неудачно. Началось с того, что в момент атаки с левой балки моего самолета не сошел реактивный снаряд. Три сошли, четвертый завис. Наверное, из-за неисправности электропроводки. Обидно, в третьей атаке все боеприпасы кончились, а он висит и висит.
С небольшим креном я подошел к аэродрому, вошел в круг, поставил кран «на выпуск». Шасси не вышли. Пробую аварийно — не получается; резко пилотирую самолет в зоне — безрезультатно. Стойки убраны в купола и не двигаются.
Мускулы напряжены до предела. Горючего оставалось всего на 15 минут полета.
Есть два выхода. Первый — набрать высоту и выброситься с парашютом. Но самолет в этом случае будет разбит. Легче и безопаснее как для летчика, так и для [63] самолета произвести посадку на снег с убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей», — подсказывает другой, внутренний голос.
Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для принятия решения.
А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает — садись с убранными шасси.
На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.
Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, — рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.
На высоте 100–150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.
Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все выполнил, что требует инструкция.
Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря — абсолютно ничего не видно.
Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету летчиков, техников.
— Ух, — вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного снегом, стекает вода вперемешку с потом.
Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в воздухе), и самолет снова будет в строю.
Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно — ничего не получилось: сил не хватило открыть [64] замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул аварийный трос.
Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.
Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. — Это же машина Шидловского! Помните, товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.
Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая — безуспешно, стервятник продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит руками, покачивает крыльями: «За мной».
Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?
Еще ближе... «Ага, — догадался Вернигора, — я стрелял на очень большой дальности!» Петя подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь — стрелок замолкает.
Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее, быстрее, нет же горючего!»
Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь — и «хейнкель» падает в снег, взрывается.
Но успех боя испортила неисправность — не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня — и все на той же машине.
Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.
— На ней еще тогда покоробился центроплан, — заключил Петя, — нужно отправлять на завод.
— Да... — протянул Романенко, — пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем — самолетов и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.
Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно, полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать — тридцать полетов. А если опять не выйдут шасси — летчики опытные, сумеют посадить и без них. [65]
...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад. Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.
Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от фашистских «мессершмиттов».
— Смотрите, смотрите! — закричал однажды во время обеда Петя Токарев.
На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.
Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и, словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.
Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и только чудом упали где-то рядом.
В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:
— Ууу-о-ух! Ух! Ух!
Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе приплюснутым к земле.
Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.
Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один самолет.
Вечером в летное общежитие пришел Юра Артамошин. Он был старшим сержантом, механиком по вооружению. А кроме того, комсоргом и настоящим другом летчиков. [66]
Страстный пропагандист и агитатор, Артамошин считал лучшим методом воспитания бойцов пропаганду боевого опыта отличных летчиков и техников. Вот и сейчас Юра хотел поговорить с ребятами о Романенко, Коробкове, Алхимове — прославленной тройке полка. Узнав об этом, Миша улыбнулся и крутанул палку, которую держал в руках. Привычка ходить с палкой осталась у него после ранения. Иногда в руках Коробкова можно было видеть прутик, иногда красиво вырезанную ножом ровную ореховую палку.
Пример заразителен, и многие летчики бродили по аэродрому с прутиками и палками различной величины, подражая лучшему летчику полка.
— Ты, Юра, лучше расскажи об Орлове, — попросил комсорга Коробков. Просьба была не случайной. Дело в том, что в полк Артамошин пришел раньше нас и знал тяжелые, пожалуй, самые трудные бои начального периода войны.
Юра умел хорошо рассказывать. Его упрямо сжатые губы, а главное, горящие гневом и ненавистью к врагу глаза моментально приковывали к себе аудиторию.
— Орлов прибыл в наш полк в 1940 году, — начал Артамошин. — Как-то раз ему одному пришлось вести бой над линией фронта с двадцатью Ю-88. Не успели «юнкерсы» отбомбиться, как советский истребитель на глазах пехоты сбивает одного, второго, но и сам гибнет в неравном бою.
Так погиб комсомолец Орлов. Что руководило им? Конечно, любовь к Родине, ненависть к фашистам и мечта быть смелым летчиком, достойным своего народа.
Мы слушали Артамошина, и каждому хотелось стать героем.
Утром мы парой с Мовчаном снова вылетели на штурмовку. В районе станции Износки командир сразу отыскал цель. Зенитных орудий не было, и мы быстро расправились с грузовиками.
Через несколько минут после нас произвели посадку Алхимов и Вернигора. У самолета Петра нет правой стороны капота. Как он мог так лететь? Просто чудо. Сам не увидишь — так не поверишь.
Алхимов с чуть заметной улыбкой слушает доклад ведомого. [67]
— Понимаешь, появляются два Ме-110, — горячится Петя. — Ты падаешь на одного из них, он горит!
— Вы не тыкайте, Вернигора, доложите, почему штопорили, вместо того чтобы сбить второго?
Улыбка у Коли Алхимова пропала, голубые глаза стали жесткими, даже колючими, а рубец на щеке покраснел от гнева. С Петром они были друзьями и уже давно на «ты», а не выдержал Николай только потому, что вокруг столпились летчики, техники. Подошел и командир полка Николаев.
— Второй же Ме-110 сумел уйти. Понимаете, — обратился Вернигора к полковнику, — когда повернул машину, я хорошо видел очередь и пламя на «мессере». И вдруг — хлопок справа, самолет сорвался в штопор.
— Почему сорвались в штопор? — спрашивает Алхимов.
— Не знаю почему, но вращался самолет настолько энергично, что еле-еле вывел его.
Николаев забрался под самолет, внимательно осмотрел капоты и вытащил из радиатора несколько сучьев.
— Это я зацепил за деревья, хорошо, что в овраге вывел, если бы не овраг... — пытался оправдаться Петя.
Николаев приказал инженеру Сидорову проверить замки капота.
— Сорваны, многие из них на земле закрыты не были... — доложил через две-три минуты Сидоров.
Уважали мы Сидорова. Честный, прямой, не боится, что и ему попадет, если признают вину технического состава.
— Понятно, — строго посмотрел Николаев на Сидорова, — кто готовил самолет?
— Сержант Барсков! — ответил инженер.
— Под суд! — отрезал командир полка и зашагал по направлению к КП.
Сидоров опустил голову. Барсков, обычно с розовым румянцем на лице, побелел, в глазах засеребрились слезы. Все молчали.
Сержант Барсков был одним из лучших механиков. Он пришел в полк вместе с нами. Работал всегда хорошо и имел несколько благодарностей за отличную работу.
Барсков не закрыл замки капота перед вылетом, и огромный дюралевый обтекатель мотора сорвало воздушным [68] потоком. Самолет сорвался в штопор, и летчик мог погибнуть. Этого было достаточно, чтобы отдать под суд любого — в отличника, и лентяя. Но Барскова было жалко.
За Барскова вступились все. Уговорили Шведова и направились на КП. Николаев согласился с нашими доводами. Барсков отделался арестом.
...Погоды не было несколько дней подряд. В другое время обрадовались бы летчики небольшой передышке в полетах, но сейчас не до отдыха. Враг все еще в ста пятидесяти километрах от Москвы. И как его ни бьют, он ни с места — окопался, притих.
Наконец-то поставлена задача сопровождать штурмовики на станцию Износки и дальше на Темкино. Николаев разрешает: если не будет авиации противника, можно штурмовать.
Группа за группой штурмовики подходят к Кубинке и уходят с курсом 200° на юго-запад до Медыни, потом поворачивают на запад и штурмуют, бомбят с бреющего станции Износки и Темкино. Враг подбрасывает резервы. В этих районах огромное количество живой силы и техники, которое фашисты сосредоточивают для контрудара. А железная дорога одна. Шоссейных дорог мало. Вот и идут штурмовики на юго-запад в сопровождении «мигов», «лагов», «Харрикейнов» штурмовать врага.
Наконец наступила и наша очередь лететь на штурмовку. Восьмерка штурмовиков сделала круг над аэродромом, и наша пятерка во главе с Алхимовым взлетела, пристроилась к штурмовикам. Слева Алхимов, Вернигора, Артемьев. Справа Мовчан и я. Штурмовики идут на высоте полутора тысяч метров, но перед линией фронта разворачиваются вправо со снижением до бреющего полета.
У нас высота полета четыреста — шестьсот. Смотрим по сторонам, ищем воздушного противника. Вскоре слева впереди показалась пара «мессершмиттов». Летят на встречных курсах. Как всегда, хвосты приподняты, худые фюзеляжи и резко обрубленные плоскости образуют крест. Дистанция между ведущим и ведомым больше, чем у нас. Фашисты всегда летают парой, тройкой — редко.
Мовчан покачивает крыльями: «Внимание, «мессеры». Я отвечаю: «Вижу».
Алхимов перестраивает звено в правый пеленг и следует левее группы с набором высоты. [69]
Штурмовики заволновались и быстро-быстро, особенно замыкающий, подтянулись к ведущему.
Штурмовики идут на цель. Впереди слева станция Износки. Ливень зенитных снарядов вокруг истребителей. Штурмовиков немецкие артиллеристы еще не видят, но они чувствуют их, боятся. Это «шварце тодт» — «черная смерть». Знают фашисты, что может наделать пара, четверка Ил-2. А их идет восемь!
Штурмовики строят заход с северо-запада, вдоль железной дороги. Во-первых, немцы меньше ожидают удара с тыла, во-вторых, после атаки курс выхода на свою территорию почти не изменится. Молодец командир!
Мовчан размашистыми движениями вправо-влево высматривает «мессеров», я наблюдаю за ним и за задней полусферой.
«Мессеры» где-то сзади. Они не бросят своей добычи, они только ждут, когда группа растянется и кто-нибудь отстанет. Особенно им хочется сбить штурмовика — за это им больше платят.
Но они заметили истребителей и не могут пока рискнуть напасть на штурмовиков. Поэтому крадутся сзади к нашей паре, подходят почти на расстояние выстрела. Мовчан резко разворачивается, но «мессеры» в бой не вступают. Они быстро снижаются к штурмовикам, открывают огонь, но безрезультатно — дистанция слишком большая.
Слева появилась еще пара Ме-109, но штурмовики уже приступили к работе. Ведущий пустил реактивные снаряды. Они трассирующие и хорошо видны при полете к цели. Потом он бросает бомбы замедленного действия, они прыгают, пока не задержит их какое-либо препятствие. Взрыв последует позже.
Сбросив бомбы, ведущий открывает огонь из пушек и пулеметов. Выход из атаки, отворот на курс 90°. Атакует второй, третий, четвертый «ил». Многие накрывают цель.
Пара Ме-109 дерется с тройкой Алхимова. Мы пока прикрываем штурмовиков. Нашей пары Ме-109 не видят. Но вот они уже подкрадываются к последнему штурмовику.
«Мовчан, Мовчан, оглянись!» — мысленно взываю к командиру. Но Мовчан их не видит...
Резко переворачиваю машину вниз и нажимаю на гашетки. [70]
Трасса ложится впереди Ме-109, он быстро уходит вправо, прекратив атаку, за ним тянется ведомый.
Где Мовчан? Его не видно. Преследование «мессеров» в этих условиях заманчиво, но последствия трудно предсказать: отрываться от группы нельзя, бой вести на территории врага при недостатке горючего неразумно!
Лучше всего подойти к штурмовикам. Они сильно растянулись, но идут все в одном направлении... Вот и Мовчан. Отворот вправо — и пара снова в сборе. Слева догоняет группу звено Алхимова.
Зенитки бьют неизвестно откуда. Никак не могу обнаружить их, только серые комочки вокруг.
Третьего штурмовика вынесло прямо на зенитное орудие. Он идет бреющим, стреляет по орудию, а автоматическая пушка поливает штурмовика градом снарядов. Вдруг пыль из-под штурмовика. Готов! Но нет, «ильюшин», видимо, задел за бугор и продолжает лететь. Вот это номер! А зенитная пушка уже не стреляет.
«Мессеры» отстали, зенитки затихли, мы на своей территории.
Снижаюсь к третьему штурмовику — мотор работает у него нормально, кажется, повреждений нет. Пожалуй, только радиатор немного вдавился в фюзеляж. Пилот машет рукой. Молодцы ребята!
А Мовчан покачивает крыльями и ругается, наверное, за то, что я, его ведомый, самовольно бросил командира и ушел к штурмовикам. Но я снова на своем месте и тройка Алхимова тоже.
Алхимов покачивает крыльями: «Внимание». Значит, «мессеры» где-то сзади и крадутся, чтобы сбить отставших или зазевавшихся. Мы смотрим в оба. Не возьмешь.
Навстречу восьмерке идут группы наших штурмовиков и истребителей. Они идут туда, где мы только что были.
Напряжение понемногу спадает. Сильно болят шея, правая кисть руки и плечи. Ну, ну! Бодрись, ведь это только первый вылет.
Не доходя Кубинки, ведущий «илов» поворачивает на восток и идет дальше. Он покачивает крыльями: «Спасибо, до свидания». А третий отворачивает от группы влево и с ходу садится на наш аэродром: лететь дальше он не может. [71]
Вечером забрел летчик-штурмовик. Молодой, светловолосый. Здорово ему сегодня досталось. Оказывается, он настолько увлекся прицеливанием по зенитному расчету, что не заметил, как врезался в бугор. Резко потянул ручку на себя, и мотор вытянул. Погнутые законцовки лопастей винтов создавали тряску, а температура подходила к максимально допустимой. Думал, не дотянет.
Мы рассказали о наших потерях, летчик усмехнулся. Штурмовики теряли гораздо больше.
Утром полку поставлена новая задача: разыскать потерявшую связь с Большой землей группу генерала Ефремова. Группа действовала в тылу врага юго-восточнее Вязьмы. Но у нее кончилось горючее в танках, потом в автомашинах, потом и на радиостанциях. След группы был потерян среди снегов и лесов Смоленщины.
Весна сорок второго года была ранней. Аэродромы раскисли, авиации в воздухе было немного. Могли летать только с бетонированных аэродромов, а их насчитывались единицы.
Очевидно, поэтому не было противодействия со стороны истребителей врага. А может быть, и потому, что летали на разведку на высоте тысяча метров и ниже. Трудно обнаружить пару истребителей в огромном районе.
Николаев поделил все пространство юго-восточнее Вязьмы на квадраты. И день за днем наши воздушные разведчики бороздили небо над Смоленщиной.
Сначала было страшно. Снизиться парой за 50–100 километров от линии фронта в тылу у врага, ходить беспрерывно в одном районе по 20–30 минут — очень тяжело.
Встречались немецкие повозки, автомашины — их обстреливали. Но нашей подвижной группы не было.
Почти десять дней ведем разведку. Больше всех летает Алхимов. Он хорошо изучил эту местность и привозит много ценных данных.
— Сегодня полетишь со мной, держись лучше, летать будем низко, — сказал он мне однажды, и я отправился на задание с новым ведущим.
Этот вылет хорошо запомнился. Солнце серебрило снег на полях. Дороги кое-где уже сильно подтаяли. Линию фронта пересекли на большой высоте, потом полого снизились в район разведки.
Алхимов, увидев дорогу, снижался и шел правее нее, [72] если же встречалась повозка, машина, — выполнял вираж. Трудно было не отстать и не потерять командира.
Заметили повозок тридцать — сорок на дороге в лесу. Проходим бреющим, возницы шарахаются в стороны, падают. По опыту — не наши. Но Николай — стреляный воробей, оглядывается. И вдруг замечает, что кто-то помахал рукой. Проходим еще раз — многие машут шапками, рукавицами. Неужели наши?
Горючего в баках наших самолетов оставалось мало, пришлось вернуться на аэродром.
Через сорок минут наша пара снова в воздухе. Вторая пара, ведомая Николаевым, прикрывает сверху.
Алхимов безошибочно находит колонну. Да, это были наши, они махали руками, бросали вверх шапки.
За успешное выполнение задания летчики нашего полка получили благодарность от Верховного Главнокомандующего. [73]