Боевые будни

Недалеко от Нары деревушка. В одном из домов штаб. Вызвали к подполковнику. Мы кратко доложили, откуда и куда идем и о том, что видели в тылу врага.

Поблагодарив за ценные сведения, подполковник предложил нам отдохнуть. Мы отказались. Слишком были взволнованы, и быстрее хотелось попасть в свою часть.

В штабе нам рассказали, что накануне выступил по радио Сталин — подвел итоги четырехмесячных боев, вскрыл причины неудач армии, наметил пути разгрома немцев. Сталин выступал на торжественном собрании в Москве. А на Красной площади состоялся военный парад. В это поверить было трудно.

На душе было и радостно и тревожно: как будут развиваться события дальше?

Утром я отправился в штаб батальона. Иду по песчаной дорожке. Навстречу небольшого роста, широкоплечий политрук. Что-то знакомое и в его гимнастерке, и фигуре, и ремнях. Вглядываюсь. Он, Николай Николаевич.

Мы в объятиях друг друга.

— Жив, молодец, — шепчет он.

Политрук перешел фронт севернее Наро-Фоминска. Не стал переходить железную дорогу, а пошел вдоль нее тем же курсом, что и я, только левее.

Когда я ему сообщил, что хочу сегодня же отправиться в свой полк, он одобрил мои намерения.

— Правильно, иди к комбату, может, и я чем помогу. Комбат выслушал мою просьбу молча. Лицо его нахмурилось.

— И не знаю, что делать с вами, сержант. Никаких документов у вас нет... [40]

Я продолжал настаивать:

— Товарищ подполковник, очень прошу. Свяжитесь с аэродромом, за мной приедут.

— Нет у нас связи с ним.

Вошел седой батальонный комиссар. Что-то весело шепнул командиру. Но тот и на сей раз не улыбнулся. «Не везет. Не отпустят», — сверлила мысль.

Комбат обратился к комиссару:

— Вот летчик, сержант, просится в часть, здесь она, под Москвой. Но документов никаких нет. Дело его положительное. Как думаешь, комиссар?

Пришлось все рассказать сначала. Батальонный смеялся, когда я рассказывал о побеге. Подполковник повеселел. Переглянулись.

— Ну ладно, отпустим. И документы дадим. Завтра поедешь.

...Стремительно несется поезд к Москве. Проносятся станции, чистенькие, аккуратные, напоминающие довоенный московский пригород. Нет, не верится, что враг подошел к столице. Только заметная пустота в вагонах и на платформах да военная одежда немногочисленных пассажиров говорят о войне.

От плохого настроения не остается -и следа. Так уж устроен человек. Молодость берет свое. Ведь впереди Москва... В Москве мать, товарищи. Будут спрашивать: «Как там на фронте?» А вдруг ни матери, ни друзей в Москве нет? Что, если они эвакуированы или воюют? А может быть...

Электричка замедляет бег, останавливается. Огромная стеклянная крыша Киевского вокзала укрывает несколько составов одновременно. Укрывает, правда, символически: почти все стекла на крыше и боковых стенах выбиты. Это результаты налетов фашистской авиации. Но остальное все цело.

На перроне патруль. Тщательно проверяют документы при выходе из вокзала. У меня предписание, и я спокойно иду дальше.

В окна трамвая хорошо видна Москва сорок первого года, Москва военных лет. Столица готовится к обороне, готовится драться не на жизнь, а на смерть.

Наиболее заметные и важные здания выкрашены серо-желтой краской, чтобы немцы с воздуха не могли обнаружить. По улицам нет-нет да и пройдут ополченцы: с [41] противогазами, винтовками, в гражданских пальто и полушубках.

Противотанковые ежи, железобетонные надолбы, колючая проволока. Некоторые переулки перегорожены мешками с песком. Точь-в-точь баррикады девятьсот пятого года. Такими я их когда-то представлял.

На площадях, бульварах — зенитки, свободные места площадей используются как стрелковые плацы. На. них маршируют бойцы. Это роты, батальоны истребительных полков.

Следов бомбежек совершенно незаметно. Все здания целы. Не допускают фашистов до Москвы. Молодцы пэвэошники.

Иду знакомой улицей. Угол громадины из красного кирпича виден издалека. Стучу в родную дверь. Слышно, как бьется сердце. Неужели никого нет? Вышел во двор, заглянул в окно. Никого.

Но вот с крыльца, выходящего во двор, выбежала мать. Раздетая, возбужденная. Ей кто-то уже сказал: сын приехал, постучался и ушел.

Матери не нужно объяснять, что ты ни в чем не виноват, что случившееся — это результат боевой неопытности. И не нужно доказывать свою любовь.

Мы долго стоим обнявшись, потом входим в дом. До боли знакомая обстановка. Я рассказываю о пережитом. Мать внимательно слушает, тяжело вздыхает.

— Что будет дальше, что будет? — спрашивает она, вытирая слезы.

— Все хорошо будет, мама! Фашистов в Москву не пустим. Скоро погоним их обратно.

А на душе скверно. Враг совсем рядом и не собирается уходить.

Но надежда есть, и она крепнет от сознания, что немцы остановлены. Пятнадцать дней не был я у своих, а линия фронта как была по реке Наре, так и осталась. Видно, выдохся фашист проклятый.

— Что-нибудь есть переодеть, мама?

— Нет, сынок, все продала.

Трудно матери одной.

Ребят никого нет. Все на фронте. Зашел Володя Гойло. Он моложе меня на два года, но был уже под Можайском на трудфронте. Володя рассказал, кто где погиб из ребят. Многие — на границе, еще в первые дни войны. [42]

На следующий день утром отправляюсь в свой полк. И вот уже вижу наш аэродром. А в конце его стоит пара «мигов», очевидно в готовности к вылету.

Первым повстречался Логайский, адъютант нашей эскадрильи. Он раскрыл объятия.

— Как же это ты? А? Молодец, что жив, вернулся. Молодец! А Гриша Барабаш, не знаешь, где он? — продолжал он спрашивать меня.

— Я ничего о нем не знаю.

— Видно, пропал Гриша, неправильно маршрут выбрали — прямо через аэродром Енютино. Знаешь, возле Балабаново? Вот и накрыли вас «мессеры». Командир ваш, Мовчан, один остался и то сел на чужом аэродроме.

Невыносимо острой болью отозвалось в сердце известие о гибели моего лучшего друга.

— А Вернигора жив?

— Жив Вернигора, летает много. Александр Иванович очень доволен им.

— А кто такой Александр Иванович?

— Комиссар, наш комиссар Шведов, разве не помнишь?

— Да, да...

— Стой, — крикнул Логайский шоферу проходящего автобуса, — стой, летчика покормите, немедленно.

Я возразил.

— Давай не разговаривай, садись в автобус и наворачивай. Это же летчикам завтрак везут.

Наскоро перекусив, этим же автобусом я поехал на аэродром. К автобусу из землянки бежали летчики. Их было немного: Мовчан, Вернигора, Петя Токарев. Остальные, наверное, в воздухе и на дежурстве.

Простая, радостно-волнующая встреча. Не успели обняться — приказ: вызывает командир полка!

В землянке командного пункта полковник Николаев, комиссар Шведов и с одной шпалой на голубых петлицах начальник штаба капитан Субботин.

Рассказываю все подробности перехода линии фронта.

— Барабаша не видел? — спросил командир полка.

— Нет.

— Значит, погиб. Ну вот что. Обстановка на фронте сложная. Погиб твой командир — капитан Викторов. Сбили Юрченко, Хохотву, Иващенко. Некоторые не вернулись, [43] может, придут еще. Алхимов сел на подбитом самолете у линии фронта, на днях придет. Сейчас вашей эскадрильей командует Романенко. К нему и ступай. Три-четыре дня передохни — потом нужно летать, летчиков мало осталось. А в общем — молодец. Как здоровье?

— Отличное, только уши побаливают.

— Простудился, отдохни, — вмешался Шведов и, оглядев меня, улыбнулся: — Худой-то какой. Иди помойся и получи новое обмундирование.

И вот я в новой форме стою перед командиром эскадрильи. Старший лейтенант Романенко выслушал мой доклад с большим вниманием. Серьезный командир. Его друзья Коробков и Алхимов, как мне рассказывали, непоседы, шутники, даже озорные ребята. Романенко же вдумчив, спокоен. Как они могли дружить, как летали вместе, было непонятно. Но летали, и из первого набора полка они остались только втроем. И у каждого было уже более двухсот боевых вылетов.

Костя Чуфаров — четвертый. Но он перешел заместителем к майору Баукову в первую эскадрилью. Коробкова командир полка перевел туда же — командиром звена. Звено получил и Алхимов в нашей эскадрилье. Николаев распределил «старичков» так, чтобы летали с молодыми и учили их.

...Октябрьское наступление гитлеровцев на Москву захлебнулось. Но это не принесло облегчения летчикам. Наш фронтовой аэродром, как и другие, никакой передышки не ощущал. Количество вылетов не уменьшилось, а даже увеличилось. Чувствовалось по всему, что основная борьба впереди.

В землянке на аэродроме Миша Коробков рассказывал, как сбил «мессера». Хорошо! Недаром комиссар так ценит его. Но не пришлось дослушать рассказ Коробкова. Вошел Николаев. С ним Шведов. Посмотрели на меня.

— Вот что. «Спарки» (так называли двухместный учебно-боевой самолет) у нас нет. Посиди в кабине, Романенко проверит тебя — и лети. Слетай по кругу, потом посмотрим.

Николаев ушел. Шведов остался, тихо стало.

— Немцы прорвали оборону на севере в районе Калинина и южнее Тулы. Подходят к Веневу, поэтому... — Шведов развел руками, — опять придется летать на штурмовку. [44]

Штурмовки на истребителе для летчика очень опасны. Самолет не защищен, любая пуля врага на малой высоте может подбить его.

Но что делать? В создавшейся обстановке необходимы штурмовые полеты, и все мы отправились на КП получать задание.

Через 15 минут утомленные последними боями летчики рассыпались по самолетам. Командир эскадрильи посадил меня в кабину «мига»: — Изучай, а я пока слетаю разок, — и ушел.

Петю Вернигору в этот полет не взяли. Уж больно плохая погода с утра была. Он и провел со мной тренировку в кабине самолета.

— Если сдаст мотор — прыгай с парашютом. На лес не садись. На днях сел на пашню — и то перевернулся, рука и сейчас почти не действует.

Я улыбнулся, вспомнив один любопытный момент из Петиной летной биографии.

Как-то раз после вынужденного десятидневного перерыва Петя выпросил у командира звена Алхимова разрешение слетать по кругу. Но шасси на взлете убрать не смог: левая рука не работала. Получил нагоняй за то, что «забыл» убрать шасси, и разрешение на боевой вылет.

Взлетели с Алхимовым. И опять Пете никак не удавалось оттянуть на себя ручку уборки шасси левой рукой. А командир встал на боевой курс. Злился Алхимов. Опять Вернигора шасси забыл убрать. Не помогло и постукивание кулаком по лбу. Вернигора видел и понимал все жесты командира. Но не так-то просто убрать шасси больной рукой. Только у самой линии фронта Петя зажал ногами ручку управления, а правой рукой, еле дотянувшись, убрал шасси. Скорость заметно увеличилась.

Вернигора рассказал об этом только Токареву, а тот — мне. Дружба!

Через час закончили изучение кабины. Прилетели Николаев, Романенко и сразу пришли на наш самолет.

— Ну, готов?

— Готов.

— Докладывай.

По порядку доложил назначение каждого рычажка, каждого прибора, кнопки. Петя одобрительно кивал головой.

— Знаешь! — сказал Николаев. [45]

— Можно выпустить в воздух, — добавил Романенко.

— Одна рулежка — и взлетай, — решил командир полка.

Через десять минут самолет в воздухе. В полете легко. Самолет беспрекословно слушается рулей. Но впереди посадка. Первая посадка после длительного перерыва в полетах.

Пот градом льет по спине и лицу. Плохо виден аэродром. Но вот самолет уже бежит по ровной площадке, и тормоза, как удила, резко сбавляют его бег.

Командир доволен:

— Ничего, еще один полет: сходишь на станцию Барыбино, оттуда — домой. Повнимательнее будь на посадке.

Выпускает и тренирует меня сам командир полка но двум причинам. Во-первых, летчики подламывают машины на взлете и особенно на посадке. Ребята молодые, неопытные, техника пилотирования довольно сложная, да и аэродром к тому же очень маленький. Поэтому командир полка, как самый опытный инструктор, лично готовил и выпускал летчиков в воздух после перерывов в полете.

Во-вторых, маловато осталось летчиков в полку. Все еще велики боевые потери. Ребята горячие, лезут в самое пекло, вот и гибнут. Задор есть, а опыта нет. Поэтому командир полка очень осторожно принимал решения относительно первых боевых вылетов. Излишний риск в подобной ситуации был ни к чему.

Имелись и другие причины, заставившие командира полка обратить особое внимание на подготовку каждого летчика.

Недавно командир звена Кравченко после штурмовки противника не нашел своего аэродрома. Под Москвой преобладают леса, небольшие полянки, пашни. И нашу полянку — аэродром — не так-то легко отыскать. Пришел Кравченко после выполнения боевого задания к расположенной вблизи станции железной дороги, но не опознал ее. Все станции похожи, особенно под Москвой. И решил летчик воспользоваться уже проверенным способом восстановления ориентировки: линейным ориентиром — железной дорогой.

Снизился на бреющий, попытался прочитать надпись на станционном здании, но задел за провода. Самолет [46] приземлился недалеко от станции, летчика отправили в госпиталь.

— Запомни, — наказывал мне Николаев, — будешь идти с Каширы к Москве, не перепутай станции Белые Столбы и Барыбино. В Белых Столбах сначала моет через речку, потом станция, в Барыбино наоборот. Кроме того, у этой станции водонапорная башня.

Все понятно. Взлетаю, делаю круг над площадкой, два — над станцией. Потом — заход на посадку. Посадка трудная, даже губу прикусил от напряжения.

— Ничего! — И Николаев подтолкнул меня к Романенко: — Получай летчика. За одного битого двух небитых дают. — И улыбнулся.

Романенко серьезен, он вообще редко улыбается. Ему уже 28 лет. Короткие черные волосы, сутуловат. Но крепкий, приземистый, сильный. Глаза так и вонзаются, словно две черные булавки. Насквозь видит. На плечах черно-серый реглан с сотней царапин и потертостей.

— Пошли, — сказал Романенко и похлопал по плечу.

Подошли к самолетам. Три «мига» стояли рядом, в линеечку. Носы гордо подняты, винты застыли. До чего же красивы! Крылья низкие, консоли чуть приподняты. Хвостовое оперение маленькое, аккуратное, симметричное. Эх! Если бы они были из дюраля, а не из дельта-древесины! Далеко бы «мессерам» до них!

Роман поставил задачу коротко, ясно.

Вернигора идет слева, он более опытный — уже 20 боевых вылетов, я — справа. Если покачал крыльями — внимание. Два крена вправо — Вернигоре перейти вправо. Покачал крыльями и пошел вниз — не теряй из виду и делай то, что делает командир.

Все ясно. Через несколько минут звено в воздухе. Роман впереди, Петя слева, я справа. Идем к Веневу штурмовать мотоколонну. Идем в тыл к немцам. Неприятный холодок бежит по спине, но тут же исчезает: некогда думать об опасности, нужно держаться в строю, и мы с Петей стараемся. Звено — как на параде, Роман показывает большой палец. Это значит, он доволен.

Внизу Ока. Пересекаем ее перпендикулярно. Через 15–20 километров линия фронта. Напряжение возрастает. Ручка управления сжата. Усилие над собой — и ручка снова мягко ходит в руке, становится легче, но [47] это ненадолго. Сказывается напряжение первых вылетов. Ничего не поделаешь, нужно влетаться, тогда будет легче.

Роман качает крыльями: «Внимание». Потом следуют два резких крена вправо. «Понятно, перестраивает клин в правый пеленг». И действительно, Петя чуть снижается и плавно переходит вправо. Впереди Роман, правее и за ним я, за мной Вернигора. Это боевой порядок перед атакой. Но где же цель?

Роман покачал крыльями, резко пошел влево вниз.

«Не отстать, не потерять командира», — мелькает в голове. Внизу дорога, на ней маленькие коробочки с головками, словно жуки. Это немецкие грузовики с солдатами. Фашисты идут на Каширу.

Самолет Романенко резко снизился, вышел на прямую и вдруг выплеснул поток красновато-белых брызг — сотни светящихся снарядов. Трассы от пулеметов пропадали где-то на дороге у самых вражеских машин.

Пора и мне стрелять, но между целью и моим прицелом — самолет командира. «Малая дистанция, поспешил с разворотом, — подумал я. — Пора выводить самолет из пикирования». Стрельбы не получилось. Низко прошел над колонной. Немцы бежали от машин, некоторые повисли на бортах. Но многие грузовики шли вперед, не останавливаясь.

Обида на себя и ненависть к врагу сжали горло. Ну как же так? Видел своими глазами, что делают фашисты на нашей земле, а построить правильно атаку не сумел. Пальцы правой руки снова ставят гашетку пулеметов на предохранитель. Стыдно, неприятно: исправный самолет, сотни снарядов в патронных ящиках, внизу фашисты, а я не сумел использовать оружие против врага.

Ненависть прояснила ум. Я немного отстал от ведущего. Хорошо были видны огненные трассы Пети Вернигоры. Они ложились точно на дорогу, на машины. Петя выходит из атаки, а Романенко снова начинает стрельбу. Огненное кольцо смыкается.

На этот раз я удачнее развернулся на цель. Самолет снижается. В прицеле грузовик. Огонь. Короткая трасса. Чуть подтягиваю ручку управления на себя, угол пикирования уменьшается, но скорость большая. Уже не одна, а несколько машин проскакивают через перекрестие прицела. Огонь почти непрерывный. Мелькают щепки, отлетающие от бортов машин, видны очаги пламени, то здесь, [48] то там вспыхивающие под самолетом, и фашисты, прыгающие с бортов.

Впереди слева Роман усиленно покачивает крыльями: «Сбор».

Звено в строю, клин уходит в сторону. Роман показывает кулак. Наверное, это означает: «Не увлекайтесь, не отставайте».

Опять покачивание, два крена вправо и пикирование вниз. Еще колонна. Совсем рядом. Три атаки. Патроны все. Наверное, попадет от командира. Закон летчика: патроны до конца не расстреливай, пригодятся на обратном пути. Может, пронесет? Волнует радость первого боя, удачных атак по врагу.

Пересекаем ленту Оки. Возвращаемся на аэродром. Самолет снижается, садится на три точки, бежит по замерзшему грунту. Ноги работают быстро. Не успевает нос отвернуть от посадочного курса, как педаль отклоняет руль поворота и костыль в обратную сторону, и все попытки «мига» юркнуть влево или вправо остаются безуспешными.

— Молодец, — говорит Николаев, — готовься к повторному вылету.

В морозном воздухе разносится резкий голос командира эскадрильи.

— На гауптвахту посажу, — грозит Романенко Пете. Только что техники качали Петю на руках за то, что он привез погнутые стволы пулеметов (стрелял но фашистам, а не в кого-нибудь!), а Романенко ругается.

— Сжег пулеметы. Это же безграмотность. Вернигора, вы же знаете, что очередь из пулеметов не должна превышать полторы секунды.

Я со страхом вспоминаю, что тоже вместо двух-трех секунд жал на гашетку пулеметов почти беспрерывно. Почему-то у меня стволы остались целы. А у Пети...

И тут командир берется за меня.

— Почему не стрелял в первом заходе? Видел, куда я уходил от вас?

Что-то бормочу в оправдание. Глаза Пети начинают улыбаться. И не оттого, что знал, куда уходил Романенко, Петя тоже не знал, а оттого, что Роман взялся и за меня.

— Эх вы! Котята слепые, не видели «юнкерса». Ушел в облака, не успел я его... [49]

И Роман зашагал на КП.

— Не обижайся на него, — с восхищением глядя вслед командиру, успокаивает Петя, — он справедлив.

— А я и не обижаюсь...

Техники быстро заменили на самолете Петра пулеметы «шкасы», и мы полетели к Кашире. Внизу такие же немецкие колонны. Идут, идут на север. Откуда их столько?

После третьего вылета на штурмовку к самолетам подъехали Николаев и командир дивизии.

— Вот орел! Перешел фронт, сегодня вылетел после месячного перерыва и выполнил три боевых, — доложил командиру дивизии Николаев.

Пожали мне руку и уехали. Очень было хорошо на душе. Хоть немного, но сумел отомстить фашистам за свой первый неудачный вылет, за подбитый «мигарек», за Гришу Барабаша.

Вечером Петя рассказал о Коробкове, о вылете, в котором тот сбил «мессера». Он, оказывается, знал уже все подробности.

А было так. Погода над аэродромом скверная, и на сопровождение «пешек» (Пе-2) вылетели лучшие наши летчики: Романенко, Чуфаров, Коробков. За линией фронта погода улучшилась, набрали высоту.

«Пешки» отбомбились, но на обратном пути появились немецкие истребители.

Романенко подал сигнал Коробкову: «Связать противника боем».

Миша резко разворачивается. После первой же очереди «мессер» падает. Но три фашиста появляются в хвосте отставшего Коробкова. Горючего мало, чужая территория. Спасло отвесное пикирование почти до самой земли. «Мессеры» отставали на пикировании. Но уже потом, если они не теряли «мига» на пикировании, — держись. Полное преимущество на их стороне. Это был очень рискованный прием, но Мише ничего другого не оставалось. «Мессеры» потеряли Коробкова, а может, подумали, что сбит.

Скорость огромная, консоли вибрируют, антенна ходуном ходит, но держится «миг», не рассыпается. От резкого вывода в глазах темно. На выводе самолет зацепил за верхушки деревьев. Но Миша Коробков обстрелял на марше еще одну колонну и вернулся назад, когда [50] его уже не ждали. Палки, ветки вытащили из плоскости в радиатора, залатали отверстия в планере самолета — в снова в бой...

После трудных полетов мы с наслаждением отдыхали. В большой избе несколько коек. Вернигора рассказывает, Петя Токарев слушает, улыбается. Стеснительный этот Петя. Вылетов больше, чем у Вернигоры, замечаний никаких, но всегда молчит, словно ученик.

Зашел Шведов, такой же худой, как и прежде. Морщинки у глаз те же, но тогда они придавали глазам хитрое, веселое с лукавинкой выражение. Сейчас же говорили об усталости, тревожных раздумьях. И впрямь есть над чем подумать.

— Тяжело, ребята, тяжело, — начал комиссар без всяких предисловий. — Фашисты бросили и танки, и мотопехоту. Но все-таки не те стали гитлеровцы — слабее, немного нам поднажать, и конец их наступлению. А пока плохо мы воюем, плохо. Злости нет, умения не хватает.

И мы не обижаемся на Шведова. Сами знаем, что плохо воюем. Немец-то все продвигается.

Утром на КП командир полка кратко доложил обстановку. Фашистские войска продвигались к Калинину и Туле. Всюду танки! Танки клещами охватывали Москву.

Рассвело. Идем с Петей Токаревым к самолетам: посмотреть, как там чувствуют себя наши механики.

Мой механик Хатамов подсвечивал фонариком, а кто-то в это время возился в моторе. Это Крюков: инженер по вооружению. Он сам всегда проверяет пулеметы. Бросил: «Норма!» — и пошел дальше.

— Ну как, Миша, дела? — спросил я механика.

— Хорошо, машина в порядке.

Под глазами у Хатамова синие наплывы. Он помогал Барсукову, у того не ладилось с тормозами. Спрашиваю: «Сколько спал?»

— О! Много! Зимой легче найти время поспать, отдохну, когда летать будете.

Барсуков тоже сержант — механик Токарева. Его машина рядом, метрах в двадцати. Там Петя Токарев, он осматривает самолет. Дружба дружбой, а служба службой. Закон в авиации жесткий: техник готовит самолет, а осматривает, и принимает его летчик.

— Иди, командир, поспи. Видишь, туман, не скоро вылет. Отдохнешь — лучше немца бить будешь, иди. [51]

Хороший механик Хатамов. Много трудится, понимает, что жизнь летчика в его руках. Хотел Романенко его к себе забрать, но, увидев выражение наших лиц, передумал.

...Из первого вылета не вернулся Юрченко, из второго — Савкин. Тяжело. Гибнут молодые. Опыта мало. Добывают его в бою.

Петю Вернигору опять отчитывал Романенко. Зло, напористо. А Петя оправдывался.

— Говорил, что Бауков уничтожил зенитную батарею, поджег две автомашины с немцами и заставил замолчать зенитно-пулеметную точку. Говорил?

— Да, говорил, но не совсем так. Мы летали: Бауков, Коробков и я. Штурмовали. А потом капитан Субботин спросил меня — подтверждаю ли я доклад майора Баукова. Я ответил начальнику штаба, что ничего не видел, но, возможно, сделал все это майор.

— Сделал! Не видел! Кому я толкую каждый день о честности, кому? Скоро всех немцев на бумаге перебьете, а они жмут и жмут. Ты это понимаешь?

— Понимаю.

— Больше не говори того, чего не видел. Никогда не говори.

Романенко всегда суров и честен. Мы видели это, чувствовали и гордились командиром.

Однажды из штаба дивизии приехал майор. Николаев представил нам его и сказал:

— Танки прорываются в районе Клина и Венева. С ними ведут борьбу и танкисты, и пехотинцы. Нужно им помочь. Майор расскажет замысел командования по борьбе с танками.

Задача поставлена, и все готовятся к вылету. Погода улучшилась только к вечеру. Приказ — лететь в Тушино, враг рвется к Москве с севера. В ночь на 24 ноября оставлен Клин.

Мы летим в Тушино. Вернигора с Алхимовым, а я с Мовчаном. Полк разбит на пары. Погода сложная, пробиться можно только парами.

До Тушино недалеко, но полет очень сложен. Вначале по «железке», потом через Москву в Тушино. Мовчан нервничал.

— Держись плотнее, не потеряйся. Тут столько похожих ориентиров... [52]

Только позже в полете стала понятна тревога Мовчана. Найти Тушино возле самой Москвы, где и аэродромов, и железных дорог видимо-невидимо, оказалось очень сложной задачей. Да и погода дрянная — сразу «прижало» на 50–100 метров. Шли бреющим до Москвы сравнительно спокойно. Потом командир звена начал маневрировать: пошел вдоль Москвы-реки, выполняя развороты сообразно изгибам темной ленты реки. Крыши огромных домов были совсем рядом. А вот промелькнули башни и стены Кремля. Пот градом, голова вертится без малейшей остановки. Крыши, ведущий, облака, крыши, ведущий, облака. Хорошо, что это было недолго. Тушино открылось на северо-западной окраине Москвы, как раз возле реки и канала.

Садимся с ходу. Вытаскиваем из сапог плоскогубцы, помогаем техникам побыстрее заправить самолеты бензином, сжатым воздухом.

В Тушино самолеты прилетели со многих аэродромов. Здесь и бомбардировщики, и штурмовики, и истребители. Очевидно, наибольшая опасность для Москвы нависла с севера и северо-запада, поэтому сюда брошена значительная часть авиации.

Вылетали парами. При низкой облачности это для маневра значительно лучше.

В первых двух вылетах с Мовчаном танков не нашли. Подожгли несколько автомашин и обстреляли движущуюся колонну повозок. Истребителей противника в воздухе не было.

К вечеру погода улучшилась, облачность поднялась до 700–800 метров.

— Сейчас полетим строго на запад, под Истру, там обнаружены танки. Доложи, как будешь атаковать.

Я доложил.

Через десять минут наша пара снова была в воздухе. Мотор работает отлично, Мовчан хорошо виден слева впереди. Идем под облаками на запад. Под нами масса дорог — железных и шоссейных. Четко выраженной линии фронта нет. Примерно в 15 километрах от Москвы начались пожарища и следы разрывов артиллерийских снарядов. Количество черных воронок увеличивается, пахнет гарью, видимость резко ухудшается.

Еще через несколько минут полета облачность поднялась до тысячи метров, видимость стала значительно лучше. [53]

Мовчан покачал крыльями: «Внимание».

Бегло смотрю вниз и, не отрываясь, следую за командиром. Он входит в пикирование, под ним несколько маленьких спичечных коробочек. Фашисты! Это их танки.

Мовчан пикирует, стреляет, и видно, как пули ложатся рядом с танками, потом с искрами отлетают от брони, снова взрыхляют землю возле него. Но... Танк резко разворачивается и врезается в лес. Деревья почти засыпают его, и он останавливается. Замаскировался...

Открываю огонь по другому, но чувствую, что ничего ему не делается, этому бронированному фашисту. Ничего, хотя стараюсь бить по смотровым щелям, по топливным бакам, вижу, что танк в центре эллипса рассеивания...

Второй заход, третий. Ни один танк не горит, все забились в лес и нет-нет да и отвечают оттуда орудийными выстрелами, когда выводишь самолет из пикирования.

Обидно. Бомбы сюда надо, реактивные снаряды...

Мовчан, где Мовчан? Впереди мелькнула тень, это он. Командир выполняет вираж, впереди и сзади него по «мессершмитту».

Резкий разворот с набором высоты, и впереди, в прицеле, «мессер». Очередь, вторая... Мимо! Фашист резко отворачивается вправо и уходит со снижением на запад.

Мовчан непрерывно стреляет по первому, который уже дымит, пытается выйти из боя. Но командир не выпускает его, непрерывно «подрезая» ему развороты, и стреляет, стреляет из двух крупнокалиберных пулеметов БС.

Фашист уже идет по прямой на запад, высота его не больше ста метров, он дымит, но не падает. Мовчан не отстает, а я смотрю назад и по сторонам: как бы нас не атаковали другие. Вокруг серенькие комочки: пять, шесть, и вот уже их несколько десятков. Это разрывы малокалиберных зениток.

Смотрю вниз. Мовчан делает левый боевой разворот, а под ним пятно черного дыма с пламенем.

Упал фашист, упал! Радостно становится после победы.

Виктор Сергеевич качает крыльями и разворачивается. Зенитки бьют непрерывно. Никак не удается правильно установить подвижный лимб компаса, чтобы определить курс полета. От резких эволюции плавающий лимб компаса [54] крутится то в одну, то в другую сторону, и куда мы летим — не имею никакого понятия.

Наконец обстрел прекращается, идем в нормальном горизонтальном полете. Но что это? Компас показывает запад.

Мовчан покачивает крыльями и разворачивается на восток. А горючее? Хватит ли? А зенитки? Опять идти через них?

Мовчан резко набирает скорость, я отстаю метров на двести. Командир идет ниже облаков: они пристреляны зенитками, лучше идти ниже.

Снова комочки разрывов слева и справа впереди, снова маневр. Но вот Мовчан покачал с крыла на крыло и резко пошел вверх. Понятно! Впереди небольшой просвет и «окно», через которое выглянуло солнце.

Мовчан вошел в рвань облаков, пробил их и идет между слоями. Он хорошо виден впереди на удалении двухсот — трехсот метров, не спускаю с него глаз. Но вот его самолет пропал в облаках.

Не удалось пробить весь слой, слишком маленькое было «окошко». Зенитки уже не бьют, но командир потерян. Смотрю на приборы. Опыта полетов в облаках нет. Так, изредка, под шторкой, давали нам в школе потренироваться.

Высота 1500 метров. Плотная облачность облепила самолет, словно вата. Пот льет ручьями, но, как ни стараюсь, никак не могу удержать высоту, она все время падает, да и кренит влево непрерывно. Пять минут показались вечностью, и я даже обрадовался, когда не вышел, а буквально вывалился из облаков в правом развороте со снижением на высоте 600 метров.

Тушино. Перед посадкой заранее переключил подачу топлива на аварийный бачок. На посадку иду через высокий берег Москвы-реки на город.

На земле Мовчан уже ждет меня, в глазах чуть-чуть просвечивает довольная искорка. Он рад, что я добрался, условия для полета при моей подготовке были тяжелыми.

— Ну-с, как с горючим?

— Переключил на кругу.

— Хорошо, а шел где?

— Сколько мог — в облаках.

— А сколько точнее, десять, пятнадцать минут?

— Нет, около пяти. [55]

— Да-с! Нужно потренировать тебя как-нибудь в облаках. Ну. а пока пошли на КП докладывать о выполнении полета.

Вскоре возвратились на свой аэродром. Опять штурмовка, разведка, сопровождение бомбардировщиков.

...Хорошо после трудного полета посидеть у сосны на теплом чехле. Отсюда видно, как взлетают истребители на боевое задание. Туда, где ты только что был. Вот взлетает один, второй, третий истребитель. Это Чуфаров вылетел за Каширу звеном. Но что это? Пошел «миг» на взлет и... мотор обрезал. Мотор гудел, ревел и вдруг затих, а самолет, почти набрав взлетную скорость, вдруг уменьшил ее и помчался прямо в лес. А в самолете Петя Токарев. Он был четвертым в звене Чуфарова...

«Тормоза, сильнее нажимай на тормоза». Но и тормоза не помогли. Хвост поднимался от торможения, а самолет быстро приближался к лесу. Вот его носовая часть оказалась между деревьями, потом и сам он с треском влез в гущу стволов. Посыпались подкошенные деревья и скрыли за собой хвост самолета. «Все! Наверное, конец! Как же так, погибнуть на своем аэродроме!»

Со всех сторон к месту происшествия бегут техники, механики, мотористы. Я тоже срываюсь с места. В конце пробитой просеки в 10–15 метрах от опушки леса стоял «миг», общипанный, ободранный. Носовая часть смотрела вверх — в небо. Запомнился трехлопастный винт: загнутые его концы напоминали метелку. А Петя Токарев стоял рядом невредимый. Его светлые волосы были влажны, на лбу кровоточила ссадина — «поцеловался» с приборной доской. Легко отделался!

Отказ мотора на взлете. Виноват либо техник, либо летчик, если не прогрел мотор достаточно на земле. Николаев вечером подробно разобрал эту аварию и потребовал от всех точно выполнять указания по подготовке самолетов к вылету.

Вечером опять зашел Шведов. 25 ноября оставили Солнечногорск, 27-го немцы подошли к каналу Москва — Волга и 28-го перешли его в районе Яхромы. Невесел был наш комиссар, но мы это скорее чувствовали, чем видели. Перед уходом он рассказал о бессмертном подвиге панфиловцев.

Утром командир полка поставил Мовчану задачу на разведку. Пересекли Оку, углубились на юг. Под нами [56] станция Мордвес. Мовчан крутит самолет влево, вправо. Ни зениток, ни истребителей. Видно, отстала авиация немцев.

В разведывательном полете командир ведет разведку, сличает карту с местностью, ориентируется. А ведомый через десять — пятнадцать минут полета лишь в общем представляет, где находится. Трудно смотреть за командиром, прикрывать его, выполнять неожиданный резкий маневр и следить за детальной ориентировкой. А тем более вести разведку. Да это на сей раз и не вменяется в мою обязанность. Главное — прикрыть командира и не отрываться от него.

Я и не отрываюсь, даже иногда заскакиваю вперед. В ответ вижу поднятый сжатый кулак. Понятно! Сам переживаю ошибку.

Иногда кажется, что безнадежно отстал, тут командир приходит на помощь — выполняет разворот в сторону, а ты не зевай: срезай круг — пристраивайся. Сложная премудрость, и дается она нелегко, но уж когда далась, тогда и говорят — пара, звено слетаны.

Мордвес. Никогда бы не определил станцию, будучи ведомым. Километров двадцать восточнее (по Каширской ветке) Серебряные Пруды, Узуново — станции, знакомые с детства. Между ними деревни Беляево, Боршово. Там родились мать и отец, там сейчас живут дед с бабкой. И где-то рядом фашисты. А может, они уже там? Там, на речушке Глинке, где ловил в детстве пескарей?

А вот Венев. Пустынный, притихший, настороженный. Фашисты пытались взять город с ходу, но, потеряв пять танков, отошли. Повторно атаковали — потеряли четырнадцать танков. Танки гибнут, а Москвы еще не видать. Большие силы фашистов под Тулой, лишь частью сил им удалось обойти Тулу, Венев и двинуться на Каширу. Вот эти-то танки и мотоколонны шли на север. Они и беспокоили командира полка. Их-то и видел Мовчан, когда снижался, бил по ним из «шкасов» и БС.

Еще несколько минут находимся в тылу врага — и вот уже летим над своими. Заметное облегчение, спад напряжения. Но маневрировать, смотреть назад нужно еще внимательнее. Враг везде, и зевать нельзя — собьют.

Да! Картина тяжелая. Николаев внимательно слушал доклад Мовчана. Рядом стоял лейтенант — офицер наземных [57] войск. Данные наземной разведки полностью подтвердились.

— Приготовиться к перебазированию! Вылет по дополнительной команде, — приказал Николаев.

Опять на восток, опять отступать, но куда? Тяжелое чувство не проходило.

Шведов собрал митинг. Прочитал передовую «Правды» от 27 ноября: «Под Москвой должен начаться разгром врага!».

«Правда» писала: «Мужественное сопротивление частей Красной Армии задержало разбег фашистских полчищ. Они вынуждены перейти на медленный шаг. Они не мчатся вперед, как бывало, а ползут, обильной кровью поливая каждый свой шаг. Но они все же ползут! Значит, надо удесятерить стойкость защитников Москвы...

Надо во что бы то ни стало сорвать разбойничий план Гитлера.

Этого ждет вся наша страна...

Под Москвой должен начаться разгром врага!»

Потом выступил представитель из Москвы. Он говорил о том, что 80000 ребят и девчат из Москвы подписали письмо к молодым защитникам столицы. Письмо было теплое, простое. Даже в глазах чуть пощипало. Запомнилось: «Судьба столицы — в ваших руках. Мы должны отстоять Москву, и мы ее отстоим!»

Москва решила стоять насмерть. Моя Москва, мой родной город. И москвичи не только говорили, они отвечали делом. Было создано несколько поясов обороны. Приходило в полки новое пополнение. В тылу врага действовали партизанские отряды. Все было готово к разгрому врага под Москвой.

Товарищ из Москвы говорил просто, понятно. Многое мы знали, но многое слышали впервые.

И настал день, когда наши войска перешли в наступление. Батальоны аэродромного обслуживания срочно готовили зимние аэродромы непосредственно за наступающими войсками.

Перед вылетом на другой аэродром Вернигоре вручили орден Красной Звезды. Мы радовались — это его первая награда. Орденом Красного Знамени были награждены комиссар Шведов и Коробков. [58]

Я стал младшим лейтенантом и старательно пришивал голубые петлицы с золотой окантовкой. На тумбочке лежали вишневые кубики.

Ослепительно снежными заносами встретил нас новый аэродром. Снега намело до метра. Только небольшая, узкая, укатанная полоска для взлета и посадки.

С Мовчаном вылетаем на разведку. Я его очень прошу на обратном пути зайти в Тимашево. Виктор Сергеевич в этой просьбе отказать не может.

— Только не отставай и без всяких фокусов.

За борт меховой куртки засунута открытка. Там всего несколько слов: «Поздравляю с освобождением, у меня все в порядке. Адрес ... Пишите ответ».

По пути на Малоярославец встретилась четверка «мессершмиттов». После двух виражей отстали. Видно, тоже разведчики. Нам в бой запрещено вступать, главная задача — добыть данные о противнике.

Минут тридцать летали вдоль дорог, подсчитывая колонны отступающих фашистов, определяя направление их движения. Как нашел Мовчан после этих умопомрачительных картин железную дорогу Малоярославец — Москва, удивляюсь.

Мовчан сворачивает влево. На пригорке — Боровск, в стороне — монастырь. И вот через шесть километров — деревня Тимашево. Знакомая церквушка, а напротив нее — домик, родной и милый домик Шурыгиных.

В деревне забегали, подняли головы. Два истребителя выполняли виражи над деревней. Открытка выброшена, наверное, найдут ее: наблюдают многие.

Мовчан покачал крыльями: «Внимание, за мной!» — и мы встали на курс. И речку Нару я пересек не за 7 дней, как в ноябре сорок первого, а в один миг. Через семь минут наши самолеты катились по ровной снежной полосе своего аэродрома. [59]