Перед боями

Огромный зеленый луг рассекает надвое ровная двухкилометровая лента бетона. Чуть в стороне — ангары, массивные учебные корпуса, казармы, а еще дальше жилой городок. Хороший аэродром построили бомбардировщикам.

...Шла Великая Отечественная война. Фронт приближался к Москве. Его суровое, тревожное дыхание чувствовалось и здесь, на аэродроме, который еще совсем недавно был в глубоком тылу.

При первом же появлении вражеских воздушных разведчиков на аэродром посадили истребителей, замазали серо-желтой краской стены и крыши зданий. Аэродром и город готовились стать фронтовыми.

В огромной казарме неуютно. В два яруса стоят железные солдатские койки. На них разбросано летное обмундирование. Но самые необходимые вещи летчиков — очки, шлем и перчатки аккуратно сложены на тумбочках. В казарме очень тесно. «Довоенные» лейтенанты и «военные» сержанты живут вместе.

Сержанты с восхищением и нескрываемой завистью поглядывают на вишневые кубики и красивую, хорошо сшитую форму летчиков, выпущенных из училища до войны. Не пройдет и двух недель, как из них сформируют полки и им вместе придется вести бой с фашистами.

Табуретов мало, сидим прямо на койках. Мои соседи — Петя Токарев и Гриша Барабаш. Петя из Горького, Гриша с Украины. Оба застенчивые, особенно Гриша. [4]

В Чугуеве почти все в учебной эскадрилье были украинцы. Смеялись над моим московским произношением: почему говорю «Масква», а не «Москва». Только Гриша молчал, а потом советовал не обращать внимания. Это было началом дружбы.

Петя Токарев — высокий, худощавый. Он смелее Гриши, хотя щеки нет-нет да и покроются краской. Петя много читает. Наш истребительный центр Петя в шутку называет Байкалом. И действительно, сюда стекаются со всех концов страны разрозненные ручейки летчиков и техников. А вытекает отсюда только один поток, похожий на Ангару, поток авиаполков на запад.

Вбегает Вернигора. Тоже Петя и тоже сосед. У него курчавые темные волосы, смуглое лицо. Он взволнован. Его новость радует нас. Переводят в полк! Все обрадованы, все говорят, но никто никого не слушает.

— Здравствуйте, товарищи! — зычный голос моментально успокаивает разноголосицу казармы. В дверях появляется батальонный комиссар. Жилистый, небольшого роста, он производит впечатление могучего кряжа, вросшего в землю.

— Где додоновцы?

Казарма совсем затихает, в нашем углу оживление. Вернигора отвечает за всех:

— Здесь!

— Очень рад встрече. Будем знакомиться. Садитесь, товарищи сержанты.

Гимнастерка на комиссаре выцвела. Лишь две пары шпал вишневым блеском оживляют зеленый воротничок. Бриджи тоже не из новых, но выглажены по норме мирного времени.

— Я — комиссар полка Шведов, — начал он неторопливо. — А на гимнастерку мою не смотрите. Ей пришлось от Лиды до Москвы в самых серьезных переделках побывать.

Комиссар улыбнулся. Подкупающе мягко действовали его морщинки у глаз, сами глаза, рот и улыбка. Они словно просили: «Будьте попроще, не замыкайтесь».

Глаза летчиков потеплели. Приятно, что комиссар назвал нас додоновцами. Додонов — наш бывший командир полка в Купянске. Отличный летчик и очень строгий начальник. На полетах, бывало, присядет метрах в двухстах от посадочного «Т» на табурет и наблюдает: кто и как [5] рассчитывает на посадку. «Скользнешь» или «подтянешь» ниже 100 метров — ожидай нагоняя. Жаль, что пробыли мы у Додонова всего два месяца. Никто уходить из полка не хотел. Но надо было.

Шведов коротко рассказал о боях нового для нас полка.

...Начали войну на И-16 с полевого аэродрома Новый Двор, что в десяти километрах западнее Гродно. Бои были неравные, тяжелые. Немцы штурмовали и бомбили непрерывно.

До Лиды (зимние квартиры) добирались кто как мог. Коробков улетел на учебном самолете.

Шведов часто упоминал о Коробкове. Глаза его загорались, когда он говорил об этом летчике.

Коробков хорошо дрался на И-16. Потом переучился на МиГ-3. А затем бои, бои, бои. И вот от полка осталось шесть экипажей, которые дерутся под Москвой, ждут, когда мы переучимся и поможем им.

А пока они делают по пять — шесть вылетов в день каждый. Прикрытие, штурмовка и разведка, даже иногда бомбежка.

Командует полком полковник Николаев, опытный летчик и командир.

Шведов достал список, начал знакомиться с пилотами.

— А вы почему младший сержант? — спросил он Ващенко. — Ведь все выпущены сержантами?

Весь наивно-простоватый вид Ващенко словно говорил: «Да ни за — что! Просто придрались в школе». Он всегда отвечал одинаково. Так ответил и сегодня. Все улыбнулись. Мы-то знали, что ему не присвоили звание сержанта за слабую дисциплину.

Шведов поговорил с каждым и, тепло распрощавшись, ушел.

В нашем углу праздник. Обычно летчики сидят в Центре переучивания долго, а тут неделя — и уже переводят в полк. В полк хочется каждому. В полку — как в семье. Каждый летчик дорог тем, что пойдет с тобой в полет, а потом и в бой. И командир полка пойдет вместе в бой, и командир эскадрильи. Это сплачивает, роднит.

Командир полка и комиссар отвечают за тебя: хорошо летаешь — им приятно, спокойно; плохо — им обидно, тревожно. [6]

Летчик радуется, что механик хорошо подготовил самолет, а механик — что его пилот, командир экипажа, с честью выполнил полетное задание.

Каждому из нас хочется быстрее сразиться с врагом. Даже неловко как-то: три месяца идут бои, а мы ни одного вражеского солдата еще не видели. Разве что в кино...

Утром с особым старанием летчики приводили себя в порядок. Начались занятия, но только перед обедом нам довелось впервые увидеть своего командира полка.

Выстроились перед деревянным домом — штабом полка. Оттуда вышел небольшого роста, плечистый полковник. За ним — комиссар Шведов. «Наш командир, — мелькнуло у всех, — Николаев».

Полковник сделал несколько шагов, остановился, с каким-то изумлением посмотрел на строй, потом на Шведова и, показывая в нашу сторону рукой, спросил: «Кто это?»

Шведов что-то ответил. Николаев молча повернулся и зашагал к штабу. За ним направился и комиссар.

— Птенцы! — донеслось до нас уже издали. А может быть, нам просто послышалось?..

Минут пять мы стояли не шелохнувшись. Потом подошел Шведов:

— Командир полка недоволен равнением в строю и внешним видом. Худые какие-то...

И, уже обращаясь к капитану, сказал:

— Ведите летчиков в штаб.

В штабе командир полка начал без всяких вступлений:

— Сержанты, 22 июня немцы внезапно напали на нас. С этого дня полк непрерывно ведет бои на фронте. Его неоднократно пополняли летчиками. Но войны без потерь не бывает. Вот и сейчас в полку на передовом аэродроме осталось шесть летчиков и всего четыре самолета. Пока мы здесь не переучимся — они будут драться одни...

Да, нужно спешить, нужно быстрее встать в общий строй. Ведь их всего шестерка, шестерка против беспощадного многочисленного врага, который рвется к Москве.

Николаев стоял в трех шагах от строя. Широченная грудь свободно вмещала в один ряд три ордена Красного Знамени и огромную монгольскую звезду. Чего бы каждый из нас не отдал за один такой орден!

— Вы не обижайтесь на меня, — продолжал командир. [7] — Трудно будет в бою с вашей подготовкой. Вам бы годика два-три в строевой части побыть, вот тогда... Но не унывайте! Раз настал ваш черед — будем воевать вместе. Отныне мы однополчане. Успех каждого боя будет зависеть от нашей смелости, решительности и умения.

Вечером опять пришел Шведов. На этот раз комиссар рассказал еще об одном летчике полка — Романенко. Он водил в бой Коробкова и Ллхимова. Это звено хоть и прилетало иногда с пробоинами в фюзеляжах, но потерь не имело. Умел Романенко драться, научил этому и своих подчинённых.

Шведов рассказал о подвигах еще двух летчиков полка.

Двадцать четвертого июля командир эскадрильи старший лейтенант Орлов в воздушном бою с двадцатью Ю-88 в районе города Белый сбил двух фашистов, таранил третьего и при этом погиб сам.

В этот же день младший лейтенант Шибаев, израсходовав боекомплект, таранил Ме-109. Самолет был поврежден так сильно, что выброситься с парашютом летчик не смог и погиб.

Тяжелое время переживали авиаторы. Это была труднейшая проверка моральных качеств каждого.

Шведов ничего не приукрашивал, но и не пугал. Все понимали из его рассказа — хорошо будешь драться, не собьют.

Первые полеты начали на следующий день. Командир полка взлетел на МиГ-3 и низко, над землей, выполнил, весь комплекс сложного пилотажа. Мы наблюдали за полетами как зачарованные. Никто не думал, что огромный, тяжелый «миг» может так легко выполнить сложные фигуры.

Летать начали на Ути-4, потом на МиГ-3. Вот тут и настали трудные времена. Дело в том, что «миг» оказался довольно сложным в технике пилотирования на взлете и на посадке. Если не поставишь левую педаль заранее чуть вперед — того и гляди поведет на взлете вправо. И все-таки иногда уклонялись, но что поделаешь. Это была учеба.

Прошло несколько дней, и все молодые пилоты вылетели на «мигах», начали выполнять сложный пилотаж.

Прибыли командиры эскадрилий — Бауков, Викторов, Оба капитаны и с орденами. [8]

Как-то к нам подошел капитан Викторов. Светловолосый, стройный, среднего роста. Мы уже знали, что он воевал в Испании.

Спрашивает у Гриши Барабаша:

— Какой налет на МиГ-3?

— Два часа четырнадцать минут.

— С кем дружишь?

— Вот с ним, — кивнул он в мою сторону.

— А кто, на ваш взгляд, лучше летает?

— Пожалуй, Богатырев, Вернигора.

Я подтвердил.

— Вот, смотрите, это он, — показал Гриша на выруливающий самолет.

«Миг» плавно начал разбег, потом чуть уклонился вправо. Не пробежал и ста метров, как развернулся под 90°. Все с ужасом наблюдали за взлетом. «Забыл дать левую ногу!» А самолет тем временем набирал и набирал скорость. Больше, больше! К моменту отрыва от земли летчика развернуло еще градусов на 30. Так он и взлетел под углом 120° к старту. Но все же взлетел!

Викторов посмотрел на нас с укоризной. «Знатоки, психологи!» А нам-то действительно казалось, что Богатырев лучший летчик. Однако полеты пришлось прекратить.

Через несколько дней начали летать строем. Мы с Гришей Барабаш попали в звено к лейтенанту Мовчану. Почти украинское звено. Мовчан черный, смуглый, худой и высокий. Барабаш светлый, краснощекий, пухлый и очень маленький.

— Ну-с, здравствуйте. Я ваш командир. Доложите обязанности ведомых.

Мы докладываем. Мовчан внимательно слушает и все время сверлит, сверлит небольшими темными глазами.

— Ну-с, будем летать звеном.

— Ну-с, разрешите доложить ваши ошибки, молодой человек.

И не улыбнется. Очень серьезный. Показал, как на Ути-4 делать бочки. Ведь в авиашколе нас учили по сокращенной программе, бочки и полупетли мы не выполняли. Более того, было подведено обоснование: «В бою эти фигуры не нужны!» Но Мовчан все-таки показал, как нужно их делать, так сказать, для общей ориентировки и [9] умения определять положение самолета. В бою, мол, пригодится.

Однажды после полетов слышу, кто-то обращается ко мне:

— Васыль! Мамо приехала!

Это говорил Гриша. Радостно защемило сердце. «Неужели мама? Как же она меня нашла? Где она?»

Если родился и прожил в Москве семнадцать лет, никуда не выезжал, кроме как в деревню, к деду, трудно отвыкнуть от дома за один год. Все мысли в родном городе, с товарищами, друзьями.

— Ты знаешь, сынок, погибли оба Гордеева, Ермаков и Ваня Низов, — не успев поздороваться, сразу сообщает мать последние новости.

Я потрясен известиями. Все погибшие ребята из нашего дома. А Гордеевы Борис и Николай даже из одной квартиры.

Жалко Варвару Михайловну — их мать. У нее трое парней и три дочери. Вырастила всех одна. Добрая очень, детей любит.

Когда была управдомом, накупила ребятам мячей, повесила волейбольную сетку: «Играйте, веселитесь, ребята». И мы ее все любили.

— Как же это они?

— На передовой, в боях за Белоруссию.

Погибли в первых сражениях мои земляки. Злость на фашистов переходит в ненависть. Вот бы сейчас штурмануть ту колонну, в которой двигаются на Москву эти убийцы!

— Видишь, мама, сколько хороших ребят погибло, пора и нам на фронт.

— Что ты, что ты! — замахала руками, а в глазах слезы.

Мать приехала в Москву из деревни за несколько лет до моего рождения. Отец работал дворником, мать помогала ему. И в деревне работала, и в Москве. На заводе — сначала уборщицей, потом револьверщицей, в войну — кладовщицей.

Уже больше двадцати лет в Москве, но по-прежнему произносит «кавхоз», «экуируется». Когда поправляешь — смеется и не обижается, но стоит затронуть бога — страшно сердится. Нет, ее уже не перевоспитаешь. Бывало, с [10] братом успокаивались тем, что хоть новое поколение растет неверующим.

Мать гладит мои взъерошенные волосы и советуется: ехать ей из Москвы или не ехать? Ведь немцы уже совсем близко.

— Лучше тебе уехать с заводом, мама, — советую я.

— А как же квартира, вдруг ты приедешь?

— В Москву меня никто не отпустит, не такое время. А с комнатой ничего не случится.

— Разве что так...

Понемногу я перепробовал все привезенные матерью гостинцы. Сначала рассердился: что я, маленький! Но потом потянуло на сладкое. Четвертинку отдал обратно: «И не пью, и не положено».

Мать обрадовалась.

— Ну что ж, сынок, это хорошо. — А помолчав, добавила: — Так и продолжай. От алкоголю-то никогда добра не бывало.

Она права. С отцом разошлась из-за выпивок. Одна воспитывала двоих сыновей. Потом брат умер от менингита. Осталась совсем одна. Жалко мать, но время расставаться.

— Что ж, мама, пора прощаться!

— Что ты, что ты, так скоро?

— Надо, мама...

Посадил ее на поезд. В сердце что-то защемило. Не хватало еще самому расплакаться. Поезд тронулся, унося с собой тепло материнской ласки.

Только на пути в городок пролетевшие над автобусом «миги» вернули к действительности. «Летают парами. Не отстать бы от них».

...Грише Барабашу понравились московские вафли.

— Где это она достала?

— Не знаю.

— О чем ты думаешь?

— О Москве, об Арбузовке.

— О какой Арбузовке?

— Арбузовка — наш дом около ЦДКА. Знаешь?

— Нет... расскажи. Я в Москве никогда не был.

— Ну что же, хорошо, слушай.

Мы лежали рядом на железных солдатских койках. А мысли опять вернулись в Москву. Там — от площади Коммуны — идет красивая улица. По обеим сторонам в [11] четыре ряда липы. Чудесные тридцатилетние липы. И двухэтажные домики слева и справа. Только один дом, словно огромный корабль, выделяется среди них. Это даже не дом, а сросшиеся два трех — и четырехэтажных кирпичных здания. Внутри двора еще три дома. Один из них четырехэтажный. Вот это и есть Арбузовка, все обнесено глухим высоким забором.

Во дворе хорошо поиграть в прятки, постукать в футбол или поиграть в лапту. Ребят в доме видимо-невидимо. Наверное, поэтому боится нашего дома вся улица. Только скажи: «Я из Арбузовки» — пальцем никто не тронет.

— Скажи, почему ты называешь свой дом Арбузовкой? — спросил Гриша.

— Арбузовка? Дом и фабрику роялей воздвиг незадолго до революции Арбузов. А средний дом, четырехэтажный, построил его брат Николай.

Старший, Василий Егорович, во время революции встал на сторону Советской власти, записался в Красную Армию, воевал в гражданскую войну.

Дом у них, конечно, отобрали, но семье дали хорошую квартиру на втором этаже. Там и сейчас живут его родственники. А сын Володя на фронте. Ты не спишь?

Гриша не ответил. Значит, хватит рассказов. Но сегодня не спится. Из сердца не выходит образ матери. Как-то она там одна?

...В Москве тревожно. Фашисты во что бы то ни стало хотят захватить столицу. Рвутся напрямик, несмотря на огромные потери.

Многое не видели, не чувствовали тогда жители Москвы. Даже не все военные были знакомы с настоящей обстановкой. Наши техники и механики тоже знали не все, хотя о многом догадывались.

Летчиков же каждое утро информировали о линии фронта, и мы с тревогой наблюдали, как быстро приближается она к родному городу.

Мы, молодые лётчики, жили в те тревожные дни одним желанием: летать, как можно больше летать. И еще — не разбить самолет, выполнить получше задание, не подвести командира и летчиков своей эскадрильи. А самолеты получили новенькие — прямо с завода. Подойдешь, погладишь его, и душа радуется. И огромной гордостью наполняется сердце. Ты — командир экипажа! Как не гордиться этим! [12]

Программа переучивания идет к концу. И не такой уж страшный стал этот, «миг», как казался раньше. Вот что значит тренировка.

Мой механик Хатамов Мухамеджан, или просто Миша — узбек. Скосит глаза, улыбнется.

— Что, командир, глядишь? Хороший конь?

Миша до армии был учителем. Спокойный, исполнительный. Все копается, копается в машине, а глаза смоляные искрятся. Он очень старательный, лазит везде, где надо и не надо. Однажды это чуть не стоило ему жизни.

Наш самолет стоит на стоянке. От бомб защищен хорошо, но выруливать вверх, на горку, трудно. Колодки под колесами и сзади, и спереди. Сидеть в самолете неудобно — как на вздыбившемся жеребце.

Ракета! Это сигнал на запуск и выруливание. Миша стоит у консоли крыла. Взмах руки: «Убрать колодки!» Хатамов бросается под колеса — одна колодка вылетает из-под плоскости. Рядом с вращающимся винтом механик бежит к другому колесу, дергает вторую колодку, ныряет в сторону. Но бежит Хатамов чуть правее того пути, который безопасен, справа — вращающийся винт!

Удар по голове, Миша падает, сжимая голову руками, а сзади все так же грозно вращается трехлопастный винт.

Если добавить обороты, можно вырулить, не тронув Мишу. Что делать? Командир уже вырулил, отставать нельзя. Но и Мише нужно помочь. Решаю выключить мотор...

Догадываясь о моих колебаниях, Хатамов с трудом приподнимается и показывает: «Выруливай!» Отрицательно качаю головой, но Миша даже пытается улыбнуться и машет рукой: «Выруливай!»

Самолет с ревом выруливает на взлетную.

Миша все-таки пострадал: получил небольшое сотрясение мозга. В другое время с таким диагнозом лежат долго, но в октябре сорок первого было не до этого. Несколько дней пробыл он в лазарете и вышел на службу.

В те дни наш полк начал летать на прикрытие железной дороги Коломна — Рязань. Это уже почти боевые вылеты.

Ко мне подходит Чуфаров:

— Полетим парой на прикрытие эшелонов. Только не отставать! [13]

Чуфаров — заместитель командира эскадрильи — согнувшийся, как знак вопроса, худощавый капитан. Он какой-то поджарый, прокоптелый. Не поверишь, что истребитель. Но уважение к нему огромное. Он из той шестерки, что дерется под Москвой, пока мы не встанем на ноги. У него орден Ленина и хороший инструкторский опыт. Поэтому его на пару недель направили в учебный Центр — «вводить нас в строй». Никогда не проронит лишнего слова Чуфаров. Его боятся и уважают, И мне с ним в паре лететь на задание!

«Не отстал!» — с удовлетворением подумал я после отрыва самолета от земли.

Но Чуфаров только мельком взглянул в мою сторону и сразу же пригнулся к переднему стеклу. Голова вертится во все стороны, как на шарнирах. И как она у него не отвалится? Вот это осмотрительность!

Самолет ныряет то вверх, то вниз, то рыскает из стороны в сторону.

Неожиданно появилась облачность.

На мгновение Чуфаров потерян. Вот он уже за облаками и разворачивается в мою сторону. Передо мной то небо, то железная дорога с медленно ползущими длинными поездами.

Устал, болят руки и шея. Мы в воздухе десять минут, а полет рассчитан на пятьдесят. И уже устал. Вот это крутит мой ведущий!

Идем к Рязани. Облачность становится редкой, размытой. У Коломны облака плотные, низкие, приходится идти на малой высоте. Перед глазами мелькает самолет ведущего и земля.

А Чуфаров все крутит и крутит: ни минуты не пройдет по прямой. Слежу только за температурой воды и масла. На остальное не хватает времени. Как бы не потерять ведущего. Потеряешь — стыд, срам, да и дорогу на аэродром можно не найти.

Над Коломной развернулись вдоль Оки на Рязань. Ниже, ниже. Правый берег крутой, левый совсем пологий.

Идем ниже правого берега, ниже деревушки, раскинувшейся на обрыве. Красиво, дух захватывает!

Река извилисто прокладывает путь восточнее Коломны, потом круто сворачивает на юг. Под нами болото, огромные лесные массивы. Это есенинские места, родина любимого поэта. [14]

Чуть левее — поселок Радовицы, а впереди — Криуши. Здесь когда-то Есенин писал «Анну Снегину».

И в эти дорогие каждому места могут прийти фашисты! Горечь и стыд обжигают сердце. Нет, не бывать этому, никогда не бывать. И не смотри вниз, нужно следить за ведущим и за обстановкой, нужно искать врага, уничтожать его...

Чуфаров показывает кулак.

Понятно! На бреющем полете ведомый должен идти выше командира. Маленькое, почти совсем незаметное давление на ручку, и самолет «подпрыгивает» метров на 50.

Ока вновь поворачивает на восток, а железная дорога продолжает ниткой тянуться к Рязани. Идем бреющим между железной дорогой и рекой. Станция Рыбное. Поврежденные бомбами здания. Это о ней говорил утром Шведов.

Начальнику станции Рыбное Колобову присвоили звание Героя Социалистического Труда. Он под вражескими бомбами переформировывал поезда за 15–18 минут. А в мирное время на это уходило 40–50 минут.

Воюют все — и на земле и в воздухе. Все хотят победы, и все стараются как можно лучше выполнить свою задачу.

Лес кончился. Чуфаров снижается над пашней. Вдруг — бррр... Вибрация, мелкая дрожь всего самолета! Инстинктивно правая рука слегка тянет ручку на себя, чтобы не врезаться в землю, а левая переключает кран на питание мотора от аварийного бачка.

Скрежет, треск, мотор «захлебывается». Он не может работать, когда топливо подается с перерывами. Несколько страшных секунд. Но вот мотор взревел и снова стал работать ровно. Картина прояснилась: бензин основных баков израсходован полностью. Переключать на аварийный нужно на высоте, а мы летим бреющим.

С трудом нагоняя Чуфарова, смахиваю со лба холодный пот. Перчатка разорвана, на левой руке кровь. Это от крана, он очень тугой.

Но какие же выводы? Первый: малая высота ошибок не прощает, второй: запас горючего летчику не помеха.

Идем на посадку. Летали час с небольшим.

— Молодец! — бросил Чуфаров через плечо и, согнувшись, пошел на КП доложить о выполнении задания. [15]

В тот день мы сделали по три вылета, а поспать нам фашисты не дали. Впервые за войну на аэродром упали бомбы. Глухие взрывы потрясли стены. Где-то разлетелись со звоном стекла окон. Действовали по тревоге быстро, энергично. Ангары — наш объект. Здесь мы должны находиться. И в случае пожара выводить самолеты, тушить пламя.

К счастью, ангары остались целыми, а кругом шум и гвалт. Беспорядочными лучами фар и прожекторов исполосованы и небо, и летное поле. Автомашины носятся во всех направлениях. Это генерал Беляков — наш командующий принимает меры по борьбе с последствиями вражеского нападения. Очень хочется туда, где нужнее наши руки, но нельзя. Приказ — закон, умри, а выполни. И мы всю ночь пробыли в ангаре.

Утром пошли посмотреть, что же натворили гитлеровцы. Четыре небольших воронки на летном поле. Сгорел какой-то сарай, который самим, давно пора сжечь. Ни раненых, ни убитых.

Таковы мои первые военные впечатления. К этому времени были выполнены последние упражнения по переучиванию. Пора на фронт. С передового аэродрома прибыли представители фронтовиков — Романенко и Алхимов. Оба небольшого роста, в сильно потрепанных кожаных регланах. Держатся независимо, но к молодежи присматриваются: вместе воевать будем. Это мы понимали. Романенко — командир эскадрильи, Алхимов — командир звена. У одного — орден Ленина, у другого — Красного Знамени.

Из шестерки фронтовиков их осталось четверо: Романенко, Чуфаров, Алхимов и Коробков. Им предлагали остаться в Центре переучивания. Но они отказались. Только с полком и только на фронт. Какая сила толкала их на запад? Смелость, отвага, дисциплина? Совесть, может быть, или ненависть к фашистам? Ведь они уже видели войну такой, как она есть, и стали коммунистами в первые дни боев.

Пожалуй, и первое, и второе, и третье. Но прежде всего сознание высокого долга. Страна в опасности, так кому же, как не им — молодым, крепким, отлично подготовленным летчикам, — защищать ее. Они видели больше нас. Видели зверства фашистов, видели смерть друзей, однополчан. Их ненависть к врагу была безгранична. [16]

И они не хотели оставаться в тылу, им нужно было своими глазами увидеть разгром врага.

Коробкова среди нас нет. Он на передовом аэродроме. Его наградили орденом, но тут же фашисты сбили. Сбили на четвертом вылете за день. Трижды Коробков летал звеном на разведку, но пробиться не смог. То шестерка, то восьмерка «мессершмиттов» встречала их у цели. Изрешетили хвостовую часть самолета Романенко. Пришлось Коробкову лететь в паре с Алхимовым в четвертый раз.

Подбили зенитки, потом «мессеры». Выбросился с парашютом за линией фронта. Но не такой летчик Коробков, чтобы не пробиться к своим. И пробился. Об этом нам рассказал батальонный комиссар. Любил Шведов Коробкова, как сына. Тучей ходил, пока не стало известно, что жив.

Алхимов видел пожар на самолете друга, но не заметил, как тот выбросился с парашютом. На какой-то момент забыл об опасности и на малой высоте был подбит немцами. С трудом перетянул линию фронта и сел на пашню с убранными шасси.

А теперь Романенко и Алхимов готовятся вместе с нами на фронт. Туда, на передовой аэродром, вскоре должен приехать и Коробков.

Перед вылетом на фронт митинг. Комиссар Шведов говорил о Москве, о вкладе москвичей в оборону столицы.

Резервный фронт почти весь состоял из московского ополчения. Москвичи построили еще одну линию обороны под Москвой.

Первая оборонительная линия проходила под Вязьмой, вторая — западнее Можайска.

Сейчас москвичи заканчивали третью — в 15–20 километрах от города. С севера она шла по каналу имени Москвы, потом по реке Москве. Это была московская зона обороны, которую ни за что нельзя отдать врагу.

Хорошо говорил Шведов. Побольше бы таких комиссаров.

Митинг проходил у самолетов. Новенькие «миги» стояли в линию, как бойцы, к которым обращался комиссар. Всем было понятно, что отступать больше некуда, и каждый уже думал о грядущих боях, о предстоящих полетах, в которых надо не отстать на взлете, не оторваться от группы, бить врага нещадно, до полной победы. [17]

После комиссара выступали летчики, техники. Все говорили об одном — нужно разбить врага здесь, под Москвой. Ни шагу назад.

Командир полка был краток:

— Мы входим теперь в Западный фронт, командующий — генерал Жуков, его первый заместитель — Конев, начальник штаба — Соколовский. Ваша учеба закончилась. Еще месяц — и вы бы стали полностью подготовленными летчиками, но время не ждет. От каждого Родина вправе потребовать выполнить свой долг. От нас она требует этого сейчас. Мы летим на фронт сражаться за Советскую Отчизну, за родную Москву. Это почетная задача, и мы ее выполним.

Раздали оружие. Техникам — наганы, летчикам — пистолеты ТТ и по шестнадцать патронов. Поставили задачу лететь на фронтовой аэродром. Первую эскадрилью (Баукова) поведет командир полка, нашу — Романенко.

На старт, словно зеленые букашки, выруливают «миги» первой эскадрильи. Вот они тройками начинают взлет. Первое звено, второе, третье, четвертое. Хорошо взлетели, собрались. Традиционный круг над аэродромом, и командир полка лег на заданный курс. Там — запад, там — фашисты!

Ум настолько напряжен, что почти все выполняешь машинально.

Зеленая ракета! Это уже нам. Запуск. Хатамов убирает колодки. Быстро, но с оглядкой. Урок получил на всю жизнь. Улыбаемся друг другу на прощание. Он прикладывает руку к пилотке, самолет с рокотом выкатывается из капонира. Рокот обрывается. Рулить нужно на малых оборотах. Впереди слева — Мовчан, мой командир звена, а еще левее — Гриша Барабаш.

Через несколько минут эскадрилья легла на курс. Идем на высоте 100–200 метров. Солнечная сухая погода. До аэродрома посадки 150 километров. Двадцать пять минут полета, и мы — на фронте. Не верится!

Над лесом начало «болтать». Чтобы лететь спокойнее, можно набрать высоту, но Романенко высоту не увеличил. Чем ближе фронт, тем скрытнее должна быть посадка.

Скажи сейчас любому летчику: тебя ожидают впереди лишения, возможно смерть, — поверни назад! «Нет, — ответит каждый, — мое место здесь, среди товарищей». [18]

Колышутся по вертикали самолеты. Увеличивают, уменьшают, снова увеличивают дистанцию ведомые. Но боевой порядок (а это уже не просто строй) остается целым, нерушимым.

Идем на посадку с ходу. Это моя первая посадка в жизни на фронтовом аэродроме.

Через несколько минут самолеты укрыли в лесу. Ни одной черточки, демаскирующей аэродром. Просто поляна под Москвой.

Прилетевших обступили. Все радостные, возбужденные. Вопросы, ответы. Узнаем, что первая эскадрилья не прилетела. Вскоре стало известно, что она произвела посадку на промежуточном аэродроме.

И тут же приказ: в семь утра — готовность № 2. Будем сопровождать бомбардировщики под Малоярославец.

Что первым делом должен сделать летчик на другом аэродроме? Поесть. Это правило нам поведал Алхимов. Ведь кто знает, какое задание и когда получишь снова?

Столовая расположилась в цветочной оранжерее совхоза. Цветов не было, по центру в ряд стояли столы.

— Ну-с, мое звено — ко мне! — приказал Мовчан.

Мы с Барабашем заняли места возле командира. И чего только не было на столе! Хорошо встретил командир батальона летчиков.

Выпили за успехи эскадрильи фронтовые сто граммов, плотно (не по-тыловому) поели и побрели на покой.

Заснули на полу, на сене, покрытом брезентом и чистыми простынями. Вся эскадрилья в один ряд. Почему-то не успели поставить кровати. Ну что ж, неважно, главное — тепло и чисто.

Это было 21 октября 1941 года. А двадцать второго...

— Подъем!

Голос Викторова, шутить нельзя. Умылись, позавтракали и собрались в землянке. На улице темно, холодно, сыро.

Викторов, а потом Романенко объяснили боевую задачу. Линия фронта проходит по реке Нара. Это восемьдесят километров юго-западнее Москвы. Через час подойдут бомбардировщики, сделают круг над аэродромом. Мы должны взлететь и пристроиться к ним. Если не пристроимся — они пойдут одни, а тогда всякое может случиться. Это уж известно из опыта. Сопровождать бомбардировщики нужно до цели и обратно — таков боевой приказ. [19]

Сидим в кабинах самолетов час, второй...

Романенко, Алхимов давно вылезли и разгуливают по стоянке, о чем-то переговариваются, показывают на небо. А небо заволокло темными облаками. Наконец и Викторов не выдержал. Вышел из самолета, размялся и махнул рукой: «Вылезай!»

Все мы вышли из самолетов. Приятно было встать на землю, походить, потянуться после длительного и неудобного пребывания в кабине.

Прилетела первая эскадрилья. Она явно опоздала к первому боевому вылету, и многие переживали это. Не первая, а вторая эскадрилья начинает бой.

Бомбардировщики появились внезапно из-за леса на малой высоте и встали в круг.

Первый разворот, второй, третий, четвертый — и огромный прямоугольник в несколько десятков километров над аэродромом замкнут. Это круг или коробочка — основной способ встречи и сбора самолетов боевой авиации.

Мы должны взлететь парами и занять места в боевом порядке.

— По самолетам!

Что-то екнуло и заныло под ложечкой. Может быть, заныло еще больше, если бы был один. Но все кинулись к самолетам, быстро-быстро забрались в кабины, привязались ремнями, запустили моторы. Все как один — ни одного отставшего.

Что это было, страх? Может быть. Ведь это первый полет за линию фронта, первое боевое крещение. Но скорее всего — неизвестность, что ожидала нас впереди.

Над огромными массивами лесов летели скоростные бомбардировщики СБ. Выше их звеньями по три заняли удобный для атаки эшелон истребители. Наше звено справа. Мовчан впереди и правее, Гриша Барабаш еще правее и сзади. Такие же звенья слева группы и позади. Это мы неоднократно изучали на земле и практически повторяли в воздухе.

Раньше СБ нам действительно казались скоростными. Сейчас же они тянулись так медленно, что приходилось не только маневрировать по курсу, но и прибирать обороты мотора, чтобы не обогнать их. Наша задача: не допустить ни одной атаки по бомбардировщикам. Поэтому нужно смотреть в оба: не терять ведущего, не терять бомбардировщиков. [20]

У нас нет радиосвязи, мы иногда теряем друг друга из-за больших расстояний и плохой видимости, но сейчас все мысли сосредоточены на одном: потерять бомбардировщиков не имеем права.

Немного ослабил нажим на ручку управления. Горячая, влажная, покрытая потом рука онемела. «Не надо зажимать управление, это признак плохой техники пилотирования», — вспомнились слова Мовчана. Стало легче.

Очень трудно держать высоту и осматриваться. А смотреть нужно, это самое главное в воздушном бою.

Облачность ближе, ближе. Маневр становится ограниченнее, как бы не столкнуться! Пересекли маленькую, узкую речушку. Нара! Это же линия фронта...

Справа Наро-Фоминск, где-то слева Серпухов. Впереди станция Балабаново, где скопились десятки немецких эшелонов с танками, артиллерией, боеприпасами.

И все против Москвы. Долететь бы и ударить по этому скопищу. Только эта мысль в голове...

Линия фронта позади. Сразу как-то все стихло, по спине пробежал холодок. Стало очень неприятно, даже тоскливо. В чем дело? Надо покрепче сжать зубы, ты же над территорией врага! А рядом все-таки свои. Справа Гриша Барабаш, впереди Мовчан. Они также ныряют вверх-вниз, пожалуй, только с большей амплитудой. Слева впереди иногда мелькают наши бомбардировщики. Но никто в нас не стреляет, никого в воздухе не видно. Только тишина, какая-то жуткая, неестественная тишина.

Беглый круговой осмотр, поиск — все на месте, все в порядке. И в кабине все хорошо, стрелки приборов там, где им и положено быть. Впереди вверху серенькие комочки: пять, десять, двадцать — не сосчитать. Что это?

Ни грома, ни огня, просто небольшие серенькие комочки взрывов, внезапно появляющиеся то впереди, то справа, то вверху.

Бомбардировщики медленно расходятся и сходятся, теряют и набирают высоту. Это маневр, плавный, хладнокровный, грамотный. Молодцы! Идут дальше, не паникуют, идут к цели, идут выполнять задание, свой долг. А им куда тяжелее и опаснее, чем нам.

Мы все вместе, все одно целое. Не знаем, кто сидит за штурвалами бомбардировщиков, может быть, и не увидимся никогда, но от этого нити, связывающие нас, не слабеют. [21]

С тревогой и волнением следим мы за ними, выполняющими главную задачу. Так болеешь за родного брата, друга, попавшего в опасность.

А о чем, интересно, думают они? Наверное, о нас: «Не бросайте нас, ястребки, и мы выполним приказ — сбросим бомбы туда, где укрылся враг. Если же вы потеряете нас, мы все равно сбросим бомбы, только мало кто вернется из нас домой». Да, такие объекты всегда хорошо прикрыты истребителями.

Что-то слева внизу вспыхнуло и загорелось ярким пламенем. Шлейф черного дыма потянулся острием к земле. Горел самолет. Наш или не наш? На этот вопрос ответить было трудно. Амплитуда колебания по высоте еще больше увеличилась. Мовчан непрестанно менял высоту и маневрировал по курсу.

Опять поймал себя на том, что «выжимаю сок из ручки». Чуть ослабил нажим, и вдруг впереди мелькнул острокрылый, тонкий «мессершмитт». Даже не он промелькнул, а черно-желтые кресты в сужающейся хвостовой части фюзеляжа.

Ненависть к этому кресту возникла внезапно, бурно, ожесточенно. Эти кресты зашли слишком далеко на восток. Они чернели на бомбардировщиках, сбитых над Москвой. Они бомбили нашу столицу, бомбили мирных советских жителей... Захотелось немедленно развернуться в сторону врага.

А Мовчан покачал крыльями слева направо: «Внимание, следи за мной». И этот сигнал позвал за командиром. Мовчан резко развернулся влево, крен был, пожалуй, больше 60°. В глазах потемнело. Но при этом стали хорошо видны внизу земля, железная дорога и станция с расходящимися, потом смыкающимися в одну линию узкими двойными полосками — путями. Станция то темнела, то вспыхивала какими-то серыми, иногда черно-багряными клубами дыма и огня.

— Балабаново! Цель накрыта! Молодцы бомбардировщики!

Приятное чувство выполненного долга немного успокоило нервы. Ручка снова разжата.

Но где же бомбардировщики и почему мечется Мовчан? Где противник и чьи это снаряды рвутся вокруг?

Это самые трудные минуты боя, когда чувствуешь опасность, [22] а откуда она грозит — не видишь, просто не можешь понять, потому что не хватает знаний, опыта.

Легко усвоить истину: «Ищи врага! Если он найдет тебя первым — ты проиграл бой». Но вот я вижу врага — он проносится левее внизу и летит прямо на одного из бомбардировщиков. Нужно атаковать его, не допустить к группе. Но Мовчан резко разворачивается вправо и атакует другого. Это тоже враг, и мы с Барабашем идем за командиром.

Мовчан дал очередь из пулеметов. Огненные трассы рассекают воздушное пространство и вонзаются в осиное тело «мессершмитта». Самолет вспыхивает и падает вниз.

Все это мгновенно проносится перед глазами, словно видение. Мовчан уже пикирует к бомбардировщикам. Проскакивает пара с красными звездами. Парой вылетали Романенко и Алхимов. Наверное, это они открыли стрельбу. Трассы от пуль сверкают серебристыми полосами, и еще один стервятник находит свою могилу на подмосковной земле.

Барабаш отстал на развороте, его совсем не видно. Где он, почему Гриши не видно?

Мовчан маневрирует по курсу и высоте. Крутит, крутит, пожалуй, сильнее, чем Чуфаров между Коломной и Рязанью.

Бомбардировщики развернулись на восток и невозмутимо, плавно, медленно пошли к линии фронта.

А воздушный бой не затихает. Непонятный для меня бой. Ничего не разберу, где свои, где противник. Вижу впереди Мовчана, а иногда звезды других своих истребителей и даже черно-желтые кресты. Рука на гашетке пулеметов. Готов к стрельбе каждую секунду. Но по-настоящему никто не «подворачивается», и я ношусь за Мовчаном словно угорелый.

Правда, где-то в глубине сознание подсказывает, что действуешь правильно: от ведущего не отстаешь и надежно его прикрываешь. А он обязан сбивать и отбивать врага. Мовчан действует инициативно. Но мне все-таки как-то не по себе. Большой палец на гашетке, а бить некого да и некогда.

Сколько разворотов, снижений, горок, сколько переворотов, да таких неправильных, что в глаза сыплется пыль и грязь с пола кабины.

Где Барабаш, где остальные? Опять впереди крест. [23]

Мовчан стреляет, стреляет, но вот он уменьшил обороты мотора, и (наконец-то!) я догнал его, вздохнул и даже успел заметить бомбардировщиков и истребителей с красными звездами.

Атака отбита. Мы чуть-чуть обогнали нашу группу справа. А этого делать нельзя. Нужно быть справа сзади. Мовчан прибрал обороты мотора.

Где же Барабаш?

Небольшой отворот вправо: вокруг самолета появились светлая трасса и маленькие-маленькие шарики от взрывов. Эрликон! Автоматическая пушка «мессершмитта». Но откуда он? Где он? Нужно резко отвернуть, отвернуть!

Вдруг в кабине треск, грохот, гарь... Кабина словно разлетелась вдребезги, а тебя кто-то ударил по голове...

Нужно покинуть самолет, расстегнуть ремни и выброситься с парашютом! Нужно, нужно...

Руки и ноги что-то делают, уже не подчиняясь голове, подсознательно выполняют заученное ранее на земле. Туман застилает глаза. «Конец...» — мелькает в сознании. [24]