От Белого до Черного
Давно уже мы не встречали Новый год в таком приподнятом настроении. Советское информационное бюро передало сообщение об итогах шестинедельного наступления наших войск в районе Сталинграда.
— Вы только подумайте, друзья, — говорил полковой инженер А. И. Филимонов, — всего за полтора месяца захвачено пятьсот сорок два вражеских самолета и тысяча двести сорок девять уничтожено. Это же по двенадцать машин в день!
Цифра была действительно внушительной. Мы выпили за победу, за родных и друзей, за воинскую удачу. Все были радостно возбуждены.
Первый день нового года принес известие об освобождении войсками Центрального фронта города Великие Луки, в район которого когда-то неоднократно вылетали на боевое задание и летчики нашего полка. Заместитель командира полка по политической части батальонный комиссар Алексей Федорович Горшков рассказал нам о том, что на всех фронтах — от Белого моря до Черного — наши войска громят врага. Началось наступление Красной Армии на Дону и Северном Кавказе; усилилась боевая активность советских частей западнее Ржева, юго-западнее и северо-западнее Великих Лук; Ленинградский и Волховский фронты объединили усилия, направленные на прорыв блокады города Ленина.
Мы завидовали авиаторам 13-й и 14-й воздушных армий и Краснознаменного Балтийского флота, на которых было возложено авиационное обеспечение прорыва. Они подавляли артиллерийские и минометные батареи противника, разрушали его опорные пункты, уничтожали вражеские самолеты на земле и в воздухе. [165]
Массовый героизм советских воинов, дравшихся с врагом за освобождение города Ленина, широко пропагандировался. Отличились и многие авиаторы. Незабываемый подвиг совершил летчик старший лейтенант И. С. Пантелеев. При выполнении боевого задания его крылатая машина была подбита огнем фашистской батареи. На горящем самолете летчик-герой атаковал вражеские орудия и разбил их. В критическую минуту он нашел в себе мужество направить пылающий самолет в гущу автомашин неприятельской колонны.
— Он повторил подвиг капитана Гастелло, — со сдержанным волнением произнес сержант Бородачев.
Вскоре в полку состоялся торжественный митинг. И не только в полку — митинги прошли во всех частях Красной Армии, по всей стране. Теперь всем стало ясно, что наступает переломный момент в борьбе на подступах к Ленинграду и что инициативу военных действий здесь берут в свои руки советские войска.
Летчики и техники, все авиационные специалисты с чувством глубокого удовлетворения восприняли Указы Президиума Верховного Совета СССР об утверждении нового образца Красного знамени для воинских частей Красной Армии, о введении новых знаков различия — погон, а также об учреждении медалей за оборону городов Ленинград, Одесса, Севастополь и Сталинград.
В эти дни, дни всеобщего патриотического подъема, многие молодые однополчане подавали заявления с просьбой принять их в комсомол, а те, кто уже прошел эту замечательную школу и прошел боевое испытание, просили принять их в партию. Коммунисты оказали доверие и сержанту Алексею Павловичу Бородачеву. Получая партийный билет, он поклялся:
— Буду бить фашистов, не щадя своей жизни!
Заместитель командира дивизии по политчасти А. А. Шумейко, офицеры, сержанты и рядовые тепло поздравили Алексея, пожелали ему больших ратных успехов.
Став коммунистом, А. П. Бородачев почувствовал прилив новых сил, отлично выполнял все боевые задания командования, не раз выходил победителем в воздушных схватках с врагом. Его примеру следовали другие сержанты. [165]
Авиация противника на нашем участке фронта стала все больше активизироваться. Те тупоносые истребители, один из которых был недавно нами сбит, назывались «Фокке-Вульф-190». В противоположность «мессершмиттам», которые лишь в исключительных случаях предпринимали лобовые атаки, эти самолеты чаще шли на такой маневр. Дело в том, что мотор водяного охлаждения на «мессере» был сильно уязвим и имел недостаточную площадь поперечного сечения, чтобы надежно защитить летчика. ФВ-190 имел звездообразный мотор воздушного охлаждения с большой площадью поперечного сечения и надежно прикрывал кабину летчика от огня противника с передней полусферы.
Однажды шестерка истребителей Павла Шевелева получила задание сопровождать восемь штурмовиков для нанесения удара по артиллерийским позициям противника в район южнее станции Пола, что между реками Ловать и Полометь. Не доходя пятнадцать — двадцать километров до цели, наши летчики встретили смешанную группу «мессеров» и «фоккеров». Истребители противника намеревались частью сил отсечь ребят Шевелева от «илов», связать их боем, а остальными силами расправиться со штурмовиками. Яростные атаки гитлеровцев следовали одна за другой. Наши летчики успевали только отбиваться, так как вступить с ними в активный бой значило оставить «ильюшиных» и не выполнить основную задачу.
С большим трудом, сквозь сильный заслон вражеских истребителей и зенитного огня, летчики пробились к цели. Бомбы удалось сбросить с первого захода, а со штурмовкой не ладилось. Непрерывно наседая, навязывая подчас лобовые атаки даже штурмовикам, у которых мощная броня и пушечное вооружение впереди, тупоносые сковывали действия «илов».
Нахальное поведение «фоккеров» вынудило ведущего группы штурмовиков применить контрмеры. Когда во время ввода «ила» в пикирование один из «фоккеров» кинулся на него в лобовую, командир экипажа спокойно приподнял машину вверх и ударил по атакующему из всех огневых точек с дистанции метров триста — четыреста. Тупоносый развалился в воздухе на части, а лидирующий «ильюшин» снова вошел в пикирование и [167] начал ожесточенно поливать огнем артиллерийские установки противника.
Однако этот урок не остановил немцев. Имея численное превосходство, они продолжали наседать. Штурмовики, сделав два захода, повернули на север, чтобы идти на свою территорию. Фашистские воздушные пираты неистовствовали. Это были, пожалуй, самые тяжелые условия, в которые попадали истребители нашего полка. Развернувшись, ФВ-190 снова пошли в лобовую на истребителей, а «мессеры» тем временем готовились к атаке штурмовиков сзади.
Против Шевелева оказался первый, видимо ведущий, «фокке-вульф» и открыл огонь с дистанции метров восемьсот. Павел подпустил его поближе и нажал на гашетку. Огненная дуэль продолжалась до дистанции сто пятьдесят метров. Наконец противник, чтобы избежать столкновения, выхватил машину вверх. Преследовать его не было возможности — штурмовикам грозила опасность.
Отбив атаку тупоносых, наши летчики обрушили огонь на «мессеров», подкравшихся к «илам» сзади.
Во время резкого разворота ведомый Шевелева младший лейтенант Забелин отстал и теперь пытался догнать Павла. Тем временем тупоносые, быстро развернувшись, уже неслись сверху на штурмовиков. Необходимо бросить машину вверх, чтобы преградить им путь. Но что такое? Самолет как бы не слушается Шевелева. Двигатель не тянет, хотя воздушный винт вращается. Скорость падает. Маслом фонарь забрызгало. Павел попытался развернуть машину против «фоккеров», увеличить скорость, но в этот момент раздался какой-то треск, и летчик почувствовал сильный ожог в правом бедре. Над головой промелькнули черные кресты на желтых плоскостях «мессера». Машина стала неуправляемой.
Ведомый Шевелева открыл огонь по неприятелю, но дистанция оказалась слишком большой. Павел выбросился с парашютом. Чтобы не допустить нападения воздушных пиратов, Забелин кружил над своим ведущим, и все же два «мессершмитта» ринулись на парашютиста, соблазнившись легкой добычей. Сражаясь с ними, Забелин доложил по радио обстановку. Тотчас же на помощь ему подоспела пара истребителей во главе с лейтенантом Владимиром Елисеевым. Командир группы [168] приземлился. Ребята облегченно вздохнули — они выполнили свой долг. Недаром же говорится:
У летчиков наших такая порука,
Такое заветное правило есть:
Врага уничтожить — большая заслуга,
Но друга спасти — это высшая честь.
Что же произошло с Павлом Федоровичем Шевелевым? Вот что мы узнали позже.
Во время боя наших ребят с немецкими летчиками купол шевелевского парашюта все же оказался пробитым. Скорость снижения увеличилась. Но высота была уже небольшая, и Павел думал только об одном — приготовить оружие и в случае необходимости встретить врага на земле как положено.
Достал пистолет, взвел курок и, окинув взглядом площадку, на которую парашютировал, заметил людей в белых халатах. «Свои или фашисты?» — тревожно подумал он и тут же ударился о землю.
Очнулся от боли во всем теле. Его куда-то волокли. Не открывая глаз, чтобы не подавать признаков жизни, он прислушался. Незнакомая речь. Первая мысль — о пистолете. Его не оказалось в руке — либо отобрали, либо выронил сам. Теперь единственная надежда на финский нож. Незаметным движением нащупал его в кармане комбинезона. «Живым не сдамся, и если сам погибну, то и гитлеровцам не поздоровится», — решил Шевелев.
Время от времени сквозь сильный звон в голове прорывались глухие взрывы. Значит, рядом линия фронта. Конвоиры, вероятно, устали тащить Павла на куске брезента и остановились передохнуть. Из-под прищуренных век летчик увидел двоих. Попыхивая самокрутками, они сидели возле него и о чем-то говорили. Затем один из них достал из-за голенища большой охотничий нож и разжал стиснутые зубы Павла. Другой, отцепив от пояса флягу, влил в рот немного спирту. Все обожгло внутри, но Павел не обмолвился ни словом. Кто эти люди? Если жизнь Павла нужна им, чтобы допросить его и попытаться склонить к измене Родине, то не стоит ожидать дальнейших событий — в самый раз браться за финку. Ну а если это не враги?
Один из незнакомцев откинул капюшон и поправил шапку. Шевелев заметил на ней звездочку. «Свои!» — [169] радостно заколотилось сердце. И тут же сомнение: «А почему они говорят не по-русски?»
Конвоиры заметили на лице Павла слабый румянец от глотка спирта и заулыбались, начали задавать ему вопросы. Но летчик не мог разобрать ни одного слова. И тогда они снова потащили его на брезенте.
Спустя некоторое время Шевелев оказался в землянке. К нему подошел бородатый человек в меховом жилете поверх гимнастерки.
— Здравствуйте, дорогой наш гость! — сказал он на чистом русском языке. — Вы у товарищей, не волнуйтесь. Мы видели воздушный бой. Отлично деретесь, молодец! А немецкая артиллерия молчит. Видимо, крепко ударили по ней.
Только теперь Павел убедился, что находится у своих. Собравшись с силами, спросил:
— Кто же вы будете? Бородач, улыбаясь, ответил:
— Мы ваши друзья. Здесь латышский корпус. Меня зовут Янисом. Спасибо за помощь, товарищ летчик. — И бородач протянул летчику свою крепкую руку.
— Это вам спасибо, — поблагодарил он латышского друга.
По просьбе Шевелева тот рассказал, что произошло в районе приземления:
— Вчера мы прорвали оборону противника и вклинились в его расположение. Дальнейшее продвижение остановил сильный артиллерийский и минометный огонь. Пришлось залечь. Хорошо, что командование послало на помощь самолеты. После боя вы оказались на нейтральной полосе. Потеряли сознание. Немцы пытались захватить вас, но наши отбили. Вот, пожалуй, и все. Сейчас мы отправим вас в медсанбат, а затем на аэродром. Как вы себя чувствуете?
Шевелев ответил. Бородач распорядился, чтобы его накормили. Но после всех треволнений есть не хотелось. Он выпил горячего чая, затем его заботливо уложили в сани и повезли. На третий день Павел уже был в лазарете своего полка...
Поправился Шевелев довольно быстро. И может быть, не только благодаря заботам начальника лазарета Зинаиды Ивановны Ивановой. Каждый день его навещали однополчане, по-дружески беседовали, рассказывали [170] об успехах полка, о новостях фронтовой жизни.
Павел получал теплые письма от летчиков, которые были переведены в другие части. Прислал записку и Иван Грачев. Он приглашал Шевелева и меня в гости, на день своего рождения. Однако побывать у Грачева, в 28-м гвардейском истребительном авиаполку, нам не пришлось — не позволила напряженная обстановка.
Дело в том, что активность наших войск на северо-западном участке фронта значительно повысилась. Началось наступление на демянский плацдарм, где были сосредоточены большие силы противника (как теперь стало известно, двенадцать дивизий).
Захватив наиболее выгодные высотки и холмы, господствующие над болотами и топями, гитлеровцы в течение многих месяцев укрепляли оборонительные сооружения. Одна из таких высот, по которой проходила единственная проселочная дорога, была особенно насыщена огневыми средствами. Каждый квадратный метр прилегающей местности простреливался артиллерийским, минометным, пулеметным и ружейным огнем. Советское командование приняло решение взять эту ключевую высоту штурмом наземных войск при поддержке авиации с воздуха. Для этой цели была выделена группа штурмовиков под прикрытием восьмерки истребителей во главе с командиром эскадрильи старшим лейтенантом Н. М. Головковым.
К цели шли ранним утром на низкой высоте. Солнце еще не взошло, когда самолеты достигли заданного района и приступили к боевой работе. Было хорошо видно, как, бросая оружие и технику, в панике разбегались гитлеровцы. И тотчас же поднялись цепи советских войск и устремились к высоте.
Встречный огонь из уцелевших бетонных укрытий был настолько сильным, что атака нашей пехоты могла вот-вот захлебнуться. Нужно было во что бы то ни стало подавить вражеские пулеметы. И летчики сделали второй заход.
Тем временем с юго-запада показались две четверки вражеских истребителей. Чтобы обеспечить атаку штурмовиков, Василий Добровольский вместе со своими тремя ведомыми бросился на «мессершмиттов». Схватка была короткой, но жестокой. Рухнули вниз два фашиста. [171] Загорелся самолет сержанта Бородачева. Алексей доложил Добровольскому:
— Сбил одного «худого». Моя машина тоже горит. Высота восемьдесят метров. Сбить пламя и потушить пожар не удается.
Это была первая за утро радиопередача: чтобы не привлекать внимание противника, летчики не вступали в радиосвязь.
Алеша мастерски выполнил с набором высоты переворот через крыло, перевел самолет в крутое пикирование и почти отвесно направил его в центр зловещей высоты — ключевой позиции фашистов.
— Прощайте, дорогие товарищи! — в последний раз услышали однополчане твердый, решительный голос сержанта.
Секунды — и пылающая боевая машина со страшной скоростью врезалась в железобетонное укрепление врага. В утреннее небо вместе с трупами гитлеровцев взлетели груды бетона и исковерканного металла. Советские бойцы встали во весь рост и сняли головные уборы, прощаясь с неизвестным рыцарем неба.
Молодой коммунист, в котором ленинский комсомол воспитал любовь к своему народу и жестокую ненависть к врагу, самой дорогой ценой спас жизнь многих людей.
Огневые точки гитлеровцев замолчали. Оставшиеся вражеские самолеты уходили на запад. Наши войска бросились в атаку, сломили сопротивление ошеломленного противника и стали успешно развивать дальнейшее наступление.
Выполнив поставленную задачу, группа штурмовиков в сопровождении семи истребителей сделала два прощальных круга над местом героической гибели Алексея Павловича Бородачева и взяла курс на родной аэродром...
Наутро все боевые машины эскадрильи, где служил отважный сержант, повторивший подвиг капитана Н. Ф. Гастелло, пошли на задание. На фюзеляжах самолетов алели надписи: «За родную партию!», «За наш народ!», «За Советскую Родину!». Летчики с ожесточением били фашистов в воздухе; словно автогеном, длинными очередями кромсали их самолеты.
В тот же день на направлении главного удара наших наземных войск было обнаружено скопление большого [172] количества танков, артиллерии и войск противника. Штурмовики в сопровождении истребителей произвели мощный налет на эту группировку и полностью разгромили ее.
Следует заметить, что бомбардировочной авиации на Северо-Западном фронте было недостаточно и основную тяжесть боевых действий несли на себе «ильюшины». Под прикрытием истребителей эти неутомимые труженики войны почти непрерывно в течение всего светлого времени шли и шли к линии фронта. Лишь ночью делали перерыв, уступая пальму первенства легким бомбардировщикам типа По-2.
Было еще темно, когда мы прибыли на аэродром. Тридцатиградусный мороз обжигал лицо, стеснял дыхание.
— До рассвета еще далеко, идемте ко мне, товарищи, — пригласил летчиков командир полка. — Поговорим о боевом задании на сегодняшний день.
В землянке было тепло. «Буржуйка», накаленная докрасна, весело погудывала. Мы расположились вокруг стола, за которым сидели Алексей Борисович Панов и начальник штаба полка Иван Васильевич Бойченко. Командир окинул взглядом собравшихся и начал деловой разговор:
— С рассветом четверки Кузнецова и Головкова должны быть готовы к вылету на сопровождение штурмовиков. «Илы» будут действовать по живой силе и технике противника вот в этом районе, — острием карандаша он показал на карте железнодорожную станцию Лычково. — С сегодняшнего дня будет работать радиостанция наведения. Ее позывной «Ольха». Перед выполнением задания всем установить с нею связь, по окончании работы тоже необходимо доложить. В резерве будет группа Лойко. Иван Васильевич, уточните линию фронта.
Майор Бойченко, называя пункты, по которым проходила линия фронта, подчеркивал слова «включительно», «исключительно». Слушая начальника штаба, мы следили по своим картам за передовой. Каждый из нас был искренне рад, если какой-либо населенный пункт вчера был «исключительно», а сегодня «включительно». Значит, он снова стал нашим, советским.
После Бойченко подполковник сообщил последние данные о противнике и спросил:
— Все ли всем ясно? Какие есть вопросы?
Молчание.
— Все ли здоровы?
— Больных нет!
— Коли так, прошу, товарищи офицеры, в столовую,— сказал Алексей Борисович.
После завтрака ребята устроили перекур.
— Угости, Николай, папиросами, — попросил меня Вадим Лойко. — Махорка для трубки крепковата.
Накануне я получил подарок из политотдела дивизии. В посылке были печенье, сахар, папиросы и красивый металлический портсигар. На внутренней стороне его крышки были выгравированы теплые слова: «Закури и вспомни о тех, кто трудится в тылу».
Сам я не курил, но когда угощал друзей, всегда перечитывал эту фразу и думал о тех, кто во имя победы неустанно работал, обеспечивая фронт всем необходимым.
Попыхивая трубкой, Вадим спросил меня о родных. Мать и отец находились по-прежнему в Ленинграде, жена и сын — под далеким Курганом. Как живут? Конечно же, трудно. Но есть люди, которым еще тяжелее, родителям Павла Шевелева, например, на Полтавщине, где лютуют фашисты.
— Да, брат, «новый порядок» гитлеровцев — каторга для людей. И чем быстрее мы пойдем на запад, тем скорее освободим народ от ига чужеземцев. — Вадим до хруста сжал трубку в руке.
Яркий, ослепительный свет ракеты, внезапно озаривший небосклон, лес, землянки и стоянки машин, прервал разговор. Мы поняли, что это сигнал для непредусмотренного вылета по тревоге, и побежали к самолетам. Механик Владимир Мусатов, обслуживавший мой истребитель, доложил, что материальная часть подготовлена к полету, и помог мне надеть парашют. Я уже приготовился к запуску двигателя, но из штаба передали: головковской и моей четверкам оставаться в готовности номер один.
Вскоре ко мне подошел майор Бойченко и сказал, что на одном из участков фронта противник вклинился в нашу оборону. К месту прорыва подтягивается [174] подкрепление — немецкие стрелковые части, танки и артиллерия.
— Сейчас придут штурмовики, — продолжал начальник штаба. — Вашей группе командир приказал обеспечить их сопровождение и боевую работу в районе прорыва. Сопровождать будете восьмеркой, старший — комэск Головков. «Илы» будут действовать эшелонирование, восьмерками, с интервалом десять — двенадцать минут. Следующую группу «ильюшиных» сопровождает Шевелев. После выполнения задания Головков сопровождает штурмовиков домой, а вы со своей четверкой остаетесь прикрывать войска до подхода следующей группы «илов». Затем, с разрешения станции наведения «Ольха», следуете на свой аэродром.
— Задание понял, — ответил я Ивану Васильевичу и стал наносить обстановку на полетную карту.
Через минуту истребители поднялись в небо, пристроились к штурмовикам и взяли курс в заданный район.
«Илы» шли попарно, образуя клин из двух четверок. Я связался по радио с ведущим всей группы и Николаем Матвеевичем Головковым, затем установил связь с «Ольхой». Спустя некоторое время станция наведения сообщила, что над целью патрулирует четверка «мессершмиттов».
— Вам действовать по основному варианту, — уточнили с земли.
Впереди слева угадывался передний край. Что-то горело. Столб клубящегося дыма медленно поднимался вверх и был хорошо виден на фоне снежного покрова. Среди леса просматривалось озеро Вершинское. Сверху оно похоже на аэродром, и неопытные летчики иногда пытались приземляться на нем. Для нас же оно просто было неплохим ориентиром. А вот и линия фронта, идущая почти параллельно железной дороге Старая Русса — Валдай.
Штурмовики развернулись строго на юг. Я и мои ведомые набрали высоту около двух тысяч метров и рассредоточились парами по фронту, обеспечивая свободу маневра. Группа Головкова сделала то же самое.
Столб дыма, видневшийся издали, вырисовывался отчетливее. Это, по всей вероятности, горел склад горючего. По снегу к нему, словно растопыренные пальцы, [175] тянулись бело-серые прямоугольники танков и автомашин. «Мессершмиттов», о которых нас предупредила «Ольха», пока не было видно.
Пройдя еще несколько секунд на юг, ведущий «ильюшиных» покачал с крыла на крыло, заложил левый крен и пошел вниз, на вражескую колонну машин. За ним последовали ведомые. Чтобы обеспечить выход «илов» из атаки, два истребителя во главе с Головковым пошли за лидером вниз. Пара Владимира Елисеева осталась на прежней высоте, обеспечивая ввод штурмовиков в пикирование.
В безоблачном небе появлялись разрывы; похожие на белые бутоны хлопка. Это начали вести огонь малокалиберные автоматические зенитки. Но летчики не прерывали боевую работу. Бомбы, сброшенные «илами», точно попали в цель.
— Хорошо! — послышался по радиоголос командарма.
Значит, генерал Ф. П. Полынин где-то неподалеку на НП и внимательно следит за нашей работой. Вдруг голос Федора Петровича изменился, летчики уловили в нем нотки тревоги:
— Внимание! С севера «мессеры»!
И действительно, четверка вражеских истребителей появилась у замыкающей пары «илов». Василий Добровольский и его ведомый бросились на них в лобовую. Внезапная атака на штурмовиков была отбита.
Бой разгорался. Головков подал команду лейтенанту Елисееву и его напарнику:
— Вниз!
Летчики обрушились на противника. Владимир длинной очередью отрезал крыло «мессера», который нацеливался на одного из штурмовиков. А «илы», находясь под надежной защитой истребителей, громили фашистскую колонну машин, подавляли артиллерию, поливали огнем живую силу врага.
В эфире снова прозвучал знакомый голос командующего 6-й воздушной армией:
— Внимание! С юго-востока приближается группа истребителей. Свяжите их боем. Обеспечьте работу «горбатых»!
Головков тут же приказал мне:
— «Двадцать пятому» связать боем подходящего [176] противника.
Я со своим ведомым Михаилом Галдобиным вышел из боя и устремился вверх. Осмотрелся. Противника не было. Стало быть, надо искать его. Пройдя минуты две курсом на восток и набрав высоту три с половиной тысячи метров, развернулся на юг. Вдалеке угадывался аэродром противника, откуда, по моим предположениям, должны следовать истребители.
В наушниках слышался ритм боя, четкие и спокойные команды. Вот чей-то голос: «Фоккеры». «Фоккеры» сзади». И тут же другой: «Бить их надо!»
«Видимо, откуда-то внезапно появились тупоносые. Неужели я не заметил их?» От этой мысли больно защемило сердце. И вдруг радостный, взволнованный возглас: «Горит! Смотрите, горит!» По всей вероятности, ликовал кто-то из молодых летчиков. Небольшая пауза. И снова чей-то басок: «Разворачивай! «Фоккер» в хвосте. Так. Атакуем!»
Туго ребятам приходится. Вот опять сигнал об опасности. Затем наставительное: «Не давай гаду уходить! Добей его!»
Я представлял сложную картину боя. Очень хотелось быть вместе с товарищами, помочь им, но приказ есть приказ, его надо выполнять. Командующий знает обстановку лучше, чем кто-либо из нас. Едва успел подумать об этом, как метров на пятьсот ниже заметил пару «мессершмиттов», которые шли с набором высоты туда, где дрались наши летчики.
Кроме этих «мессершмиттов» где-нибудь поблизости могли быть еще вражеские самолеты. Поэтому я стал внимательно осматривать воздушное пространство. От яркого солнца слезились глаза. Пришлось приложить руку козырьком, пристально всматриваясь в безбрежные просторы безоблачного неба. Других самолетов пока не было, а та пара, что шла к району боя, не видела нас и все внимание устремила вперед.
Предупредив лейтенанта Галдобина покачиванием с крыла на крыло, что означало: «Внимание!», и маскируясь яркими лучами солнца, я пошел в атаку. За мной неотступно следовал Михаил. Напарник ведущего «месса» немного отстал, и каждую секунду его силуэт все больше заполнял светящееся кольцо моего прицела. Дистанция двести пятьдесят метров. Двести, Еще ближе. Перекрестие прицела лежит на кабине противника.
Немецкий летчик, видимо, ничего не подозревает. Нажимаю на общую гашетку — и все огневые точки включились в работу. Длинная очередь прошила фюзеляж, кабину и плоскости фашистского самолета. Беспомощно закувыркавшись, он пошел к земле.
Увлекшись атакой, я выскочил вперед и оказался метрах в двадцати справа от ведущего «мессершмитта». Правее меня шел Галдобин. На какое-то мгновение все три машины оказались в едином строю — в правом пеленге. По недоумевающему, испуганному лицу неприятельского летчика можно было понять, что он не разобрался в создавшейся обстановке. Откуда появились советские самолеты? Что предпринять?
В затруднительном положении оказался и я. Вырваться вперед, — значит, подставить себя под огонь противника, довернуть влево нельзя: трудно маневрировать на таком интервале от немца. «Хотя бы Михаил немного отстал и ударил по нему», — подумал я.
И вдруг послышался голос Галдобина:
— Слева, выше, четверка «мессеров».
Посмотрев вверх, я увидел их. Они шли попарно на удалении трех — пяти километров, с превышением над нами метров восемьсот. В лучах солнца мы были не видны для них, но гитлеровец, который летел рядом со мною и Михаилом Галдобиным, вероятно, сообщил о своем бедственном положении, и четверка «мессершмиттов» скользнула вниз с доворотом. Когда первая пара приблизилась к нам примерно на километр, конвоируемый нами летчик резко рванул свой самолет вверх, к атакующим. Мы поспешили за ним и оказались на встречных курсах с четверкой «худых». Не приняв лобовой, немцы круто взмыли.
Во время атаки мы снова набрали высоту около трех с половиной тысяч метров, но скорость при этом потеряли. Развернувшись сразу же за неприятелем, со снижением начали набирать скорость. Завязался неравный бой. Мы дрались вдвоем против пятерых, не пуская противника к району работы «ильюшиных». В ходе схватки я едва выбрал момент, чтобы доложить Головкову по радио о сложившейся ситуации.
Должен сказать, что лейтенант Галдобин отлично понимал: если фашистам удастся нас разъединить, им легче будет одержать победу над нами. И Михаил держался [178] рядом со мной, искусно выполняя самые сложные маневры. Пожалуй, он даже немного горячился, и мне порой приходилось сдерживать его:
— Спокойно, Миша!
Отбив несколько ожесточенных атак вражеских истребителей, мы услышали доклад ведущего группы штурмовиков:
— Работу закончили, выходим!
«Ну вот и хорошо, — глубоко вздохнув, подумал я. — Теперь надо тянуть домой». У гитлеровцев, однако, были другие намерения. Разделившись на две группы (три самолета и пара), они начали одновременно атаковать нас спереди и сзади. Отбивая их наскоки, мы стремились приблизиться к линии фронта. Там-то наши ребята помогут. Противник, по-видимому, разгадал наш замысел и стал наседать еще более настойчиво.
Отбив очередную лобовую, мы разворачивались на обратный курс и огнем встречали «мессов», атакующих сзади. Так повторялось уже несколько раз. И вот тройка снова устремилась на нас спереди. Один из самолетов опередил другие метров на четыреста. Заметив этот разрыв, мы с Галдобиным немедленно атаковали гитлеровца. Два его напарника стремительно шли вслед за ним, а еще одна пара «мессов» сидела у нас, как говорят, в хвосте.
Исход решали считанные секунды. Вот уже передний немец в моем прицеле. Огонь! Противник открыл ответный огонь и молнией проскользнул над самой кабиной моей машины. Через полторы-две секунды — неизбежное столкновение с двумя «худыми». Нервы напряжены до предела. А у них? Неужели у врага выдержка крепче? Оказывается, нет: не приняв атаки, они с дистанции метров триста пятьдесят взмыли вверх.
Я резко развернул машину на обратный курс через левое крыло. Михаила не было рядом. Что бы это означало? Вероятно, опасаясь губительной атаки сзади идущей пары «мессершмиттов», он развернулся в то время, когда над моей кабиной проскользнул немец, с которым мы шли в лобовую. Да, так оно и было. Галдобин, пытаясь отбить атаку противника с задней полусферы, сам попал под огонь другой пары, проскочившей выше меня. [179]
Сначала самолет Михаила взмыл вверх, пытаясь оторваться от «худых» после их атаки. Затем он потерял скорость и, опустив нос, беспорядочно закувыркался к земле. Помочь ему я уже ничем не мог, слишком далеко находился от него. По сердцу полоснула тревога: «Жив ли? Почему не выбрасывается с парашютом?»
А гитлеровцы, считая, что с моим ведомым покончено, кинулись на меня. Пятеро против одного. Отбиваясь от бешеных наскоков «мессов», я заметил, что Михаилу все-таки удалось выпрыгнуть. Он умышленно совершил затяжной прыжок, иначе фашисты расстреляли бы его в воздухе. На душе стало легче: лейтенант Галдобин жив!
Двигатель, работавший длительное время на полной мощности, перегрелся. Стрелки приборов подошли к красным рискам, но сбавлять обороты нельзя — бой еще не окончен. Из-под капота мотора выбивало масло. Забрызганное остекление фонаря ухудшило обзор. Чтобы улучшить видимость, я открыл фонарь кабины. Скорость немного уменьшилась, зато видимость намного улучшилась.
Итак, один против пятерых. Надо оттягивать бой в сторону линии фронта. Однако немцы сразу же преградили путь огнем, намереваясь взять в клещи, чтобы увести под конвоем и посадить на свой аэродром. Разгадав их замысел, я бросил машину на пару «мессеров», пытавшуюся подойти ко мне на параллельном курсе. Сколько осталось до линии фронта? Пожалуй, километров двенадцать. Вон она, заветная белая полоска, уже видна вдоль железной дороги Старая Русса — станция Лычково. Да, видна, но как туда добраться?
Противник возобновил атаки с передней и задней полусфер. Снова иду в лобовую с едва заметным скольжением вправо. Огненная трасса проходит в нескольких сантиметрах от конца крыла. Беру поправку на этот снос и бью по «мессершмитту». Прицельный огонь вести трудно, и все же вражеский самолет пошел вниз. Однако через некоторое время он взмыл вверх и ушел в сторону. Значит, просто имитировал падение.
До линии фронта километров восемь. Разъяренные неудачей, гитлеровцы снова атакуют в лоб. Я прильнул глазами к прицелу, в котором каждый миг увеличивался силуэт одного из «мессов». Сейчас будет дистанция действительного [180] огня. И вдруг... страшный удар по левой стороне груди, словно тяжелым кузнечным молотом. Меня отбросило назад, к бронеспинке. А перед глазами промелькнула желто-серая масса с черными крестами. Это сверху пикировал тот самый «мессершмитт», который имитировал падение и выход из боя.
Молниеносно сработала мысль: «Пока не потерял сознание, надо прыгать с парашютом». Правой рукой отстегнул привязные ремни. Левая не повиновалась, висела, как плеть, между сиденьем и бортом, хотя особой боли не чувствовалось. Самолет, резко сбавив скорость, продолжал полет с небольшим снижением в прежнем направлении. Противник на какой-то момент оказался в стороне, и я подумал: «Надо прыгать. Немедленно». Но куда? Под крылом занятая врагом земля...
Кружится голова. По груди растекается что-то вязкое, теплое. В глазах желтые круги. «Только бы не потерять сознание...» До крови закусил губу. «Нет, прыгать нельзя. Надо тянуть домой. Во что бы то ни стало — на родную землю!»
Фашистские самолеты держатся в стороне. Летчики, вероятно, ожидают последствия удара сверху. Попробовал рули управления. Работают. Но почему не слышно мотора? Воздушный винт вращается лениво, подобно крыльям ветряной мельницы, не создавая никакой тяги. Зажав ручку управления коленями, наклоняюсь влево и здоровой рукой посылаю сектор газа вперед. Обороты не прибавились, не последовало привычного резкого рывка вперед.
Из-под капота мелькнули языки пламени.. Пожар. Это самое страшное, что могло произойти. В довершение всего, видимо, повреждена радиоаппаратура. Я убрал сектор газа, языки пламени немного уменьшились.
Гитлеровцам, вероятно, надоело ждать развязки, и они решили добить свою жертву. Два «мессершмитта» со свистом пронеслись над самой головой. С трудом оглянувшись, увидел, как другая пара «мессов» заходит для атаки сзади. «Что же главное? Уйти из-под удара или потушить пожар? Кажется, и то и другое».
Резким скольжением вправо пытаюсь сбить пламя и одновременно уклоняюсь от огня «мессов».
Бросаю машину то в одну, то в другую сторону, однако сбить пламя скольжением не удается: открытый [181] фонарь создает подсос воздуха и завихрение. Удушливый, едкий дым проникает в кабину. Огонь вырывается из-под приборной доски и обжигает лицо. Пришлось захлопнуть фонарь. Но тут другая беда. Кабина моментально наполнилась дымом. Стало трудно дышать.
Израненный самолет, превратившись в пылающий костер, летел по наклонной к земле. Маневрируя, думаю: «Только бы пламя не добралось до бензобаков и не перегорело управление». Секунды кажутся вечностью. А «худые» все наседают. В запасе у меня оставалось достаточное количество боеприпасов на все шесть крупнокалиберных пулеметов. Но вот беда — двигатель не работает... Теперь мое оружие — искусство маневрирования и воля к жизни.
Внизу на темном фоне запорошенного леса различается заветная ленточка железной дороги, по которой проходит линия фронта. Еще бы немного продержаться, совсем немного. Высота чуть более полукилометра. Самолет все быстрее приближается к земле. «Мессы» снова заходят, но теперь уже спереди, сверху. Чтобы увеличить скорость, отжимаю ручку управления, увеличиваю угол планирования, затем резким движением правой руки выхватываю машину вверх, навстречу атакующим фашистам. Вот она, моя последняя очередь. Получайте, гады! Пройдя через стену моего заградительного огня, один фашистский самолет стремительно пошел вниз, второй на пикировании отвернул в сторону и уходит прочь. Они никак не ожидали такой дерзости от пылающего советского истребителя.
Линий фронта позади. Оставшаяся четверка «мессершмиттов» прекратила атаки. Теперь — приземлиться на первой подходящей поляне. Из-за потери крови, бушующего пламени и едкого дыма плохо вижу приборы. Внизу мелькают белые и темные пятна. Понимаю, что надо гасить скорость. Но самолет, как назло, несется еще очень быстро; не выпускаю ни шасси, ни закрылки. Соображаю, что они могут быть повреждены.
Впереди показалась белая поляна. Чтобы лучше видеть, я открыл фонарь. Вместе со свежим воздухом в кабину ворвался огонь. Снова начало жечь лицо, руки. От мехового воротника и унтов запахло паленым. Высотомер показывает отрицательную высоту, а земли все нет. Видимо, эта местность ниже уровня аэродрома, на [182] котором перед вылетом стрелка высотомера была установлена на нуль.
Совсем рядом промелькнул темный кустарник. Жду, когда машина коснется фюзеляжем снежного наста. И вдруг — внезапный удар. Мгновенное торможение. Меня выбрасывает из кабины. Снова удар. Больше я ничего не помню. [183]