Суровая осень
Шел дождь. По стеклам ползли мутные холодные капли. Казалось, сама природа оплакивает смерть Василия Нечаева, разбившегося во время перегона новых самолетов из глубокого тыла на фронт.
В школе, забитой нарами и солдатскими кроватями, стояла угрюмая тишина. Мы молча смотрели на огонь в печурке — там потрескивали сосновые поленья, иногда бросали взгляд на портрет Василия, который заканчивал Вадим Лойко. Некоторые склонились над письмами, обдумывая, что бы утешительного сообщить домой. Даже заядлые «козлятники» и те не стучали костяшками домино.
Чтобы как-то развеять тоску, комиссар начал что-то говорить о партизанах Ленинградской области. Сначала ему внимало человека два-три, потом стали слушать все.
— А у станции Торопшино, — продолжал Резницкий, — партизанский отряд организовал крушение бронированной дрезины, на которой ехали в Псков гитлеровцы. Убито пять офицеров и четыре солдата. Фашисты подняли тревогу и к месту крушения послали конный разъезд. Из семи кавалеристов партизаны ухлопали шестерых, один едва ноги унес.
Кто-то спросил:
— Фамилию командира не помните?
— Я бы запомнил, — ответил батальонный комиссар, — если бы партизанских вожаков называли. Конспирация, брат. Написано «товарищ Н.» — и будь доволен... Да, и в тот же день отряд товарища Н. у станции Струги Красные подкараулил немецкую автоколонну. Семи грузовиков с патронами и цистерны с горючим для танков не досчитались оккупанты.
— Так им и надо, гадам, — подал голос Николай Савченков. — Это не солдаты, а бандиты — что на земле, что [49] в воздухе. Я на днях прочитал заметку, от которой до сих пор как-то не по себе...
— Какую заметку? — поднял голову Лойко.
— Обыкновенную, о зверствах немцев. Семь бомбардировщиков налетели на деревню Горки, Любницкого сельсовета. Начали бомбить. — Савченков горько усмехнулся. — Тоже, нашли военный объект... Загорелись хаты. Первыми выскочили дети, за ними женщины. И что же? Гитлеровцы начали расстреливать их с бреющего полета. На самолетах гоняются за детьми и женщинами...
Школа загудела негодованием. Николай Косаренко стукнул кулаком:
— Нет, мало мы бьем эту фашистскую сволочь. Мало! — Снова грохнул по столу так, что подпрыгнула гильза от снаряда, в которой лучился огонек.
Кому-кому, а Николаю, кажется, нельзя пожаловаться на то, что он мало уничтожил гитлеровцев. Только недавно о нем сообщало Советское информбюро: в одном бою сбил сразу два вражеских самолета — один расстрелял, второй таранил. Да и не только о нем говорилось по радио — о Жуйкове тоже, о Плавском, которые 16 сентября уничтожили по два стервятника, о многих других наших знакомых ребятах.
Фронт на южных подступах к Ленинграду окончательно стабилизировался. Город был заперт в кольце блокады.
В ту пору я, конечно, не знал о чудовищных планах немецко-фашистского командования: разрушить блокированный Ленинград с помощью артиллерии и авиации, а затем, после зимнего голода и холода, сровнять вымерший город с землей и передать этот район Финляндии.
Не знал я и о том, что в течение июля — сентября в налетах на Ленинград участвовало более 4300 вражеских самолетов, из которых к городу прорвалось только 508 бомбардировщиков, а 312 крылатых хищников сбито в воздушных боях.
Но я очень хорошо знал, что все защитники города Ленина, в том числе и мои однополчане, поклялись умереть, но не сдать его врагу. Мы летали на штурмовку войск противника в районы крупного железнодорожного [50] узла Луга и Вырицы, прикрывали Кронштадт и Урицк, появлялись в небе над Пушкином и Пулково, над Ладогой и Финским заливом.
Дежурили почти бессменно. Сделаешь вылет, машину заправят — и снова в кабину. Подчас даже ели не в столовой, а в кабине самолета. В такие дни комиссар Резницкий всегда находился с нами. Его душевная теплота была поистине безграничной. Подойдет, бывало, поднимется на плоскость и, перегнувшись через борт, спросит:
— Ну что, Коля, писем от жены нет?
— Нет. Вздохнет:
— Да, брат, скверно... На-ка сухарик-то, пожуй.
Но сухариков от Резницкого никто из летчиков не принимал, потому что ему давали их столько же, сколько и каждому из нас. Тогда он отламывал крохотный кусочек и просил:
— Обидишь, если не возьмешь.
Приходилось брать и долго смаковать эту твердую ароматную ржаную крошку русского хлеба. И приятно было видеть, как улыбается осунувшийся, усталый комиссар.
— А звездочек-то на борту твоего самолета все больше!
— Больше, товарищ батальонный комиссар.
— У своих, в Ленинграде, давно не был? Наверное, соскучился?
— Давно.
— Надо съездить. Я похлопочу.
Потом Резницкий идет к другому летчику, к третьему. И с каждым поговорит по душам, поделится крошкой сухаря, каждому что-то посоветует, чем-то поможет.
— Вот это че-ло-век! — восторженно говорили ребята, влюбленные в комиссара.
Начальником штаба полка у нас был Солдатенко, высокий, худощавый майор с выбритой до глянцевого блеска головой. Звали его Сергей Игнатьевич. Он ревниво следил за тем, чтобы документы по боевой работе полка велись регулярно и аккуратно, чтобы каждый вылет был записан. Нередко Солдатенко приходил в эскадрилью и напоминал командиру, что такого-то летчика или техника надо представить к награде или к очередному воинскому [51] званию. Иногда Сергей Игнатьевич лично ставил боевую задачу летчикам, особенно на разведку.
Как-то Солдатенко подошел ко мне и показал на карте кружок, обведенный карандашом:
— Надо слетать в район вот этого аэродрома. Есть предположение, что туда перебазировалась новая часть немецких бомбардировщиков. Маршрут выбирайте сами, товарищ лейтенант. А попутно, — добавил майор, — проконтролируйте движение вот по этой дороге. — И начальник штаба показал на ниточку шоссе, идущую к Ленинграду. — Вылет через десять минут.
Я послал техника Зайчикова за своими ведомыми — Николаем Савченковым и Александром Савченко, повторил им боевую задачу, и вскоре мы вылетели. По дороге, на которую просил обратить внимание майор, двигались отдельные повозки и автомобили. К аэродрому звено подошло на малой высоте. Там стояло около тридцати бомбардировщиков типа Ю-88. Вероятно, они только что приземлились, потому что еще не были рассредоточены и замаскированы.
Развернувшись, наши самолеты быстро ушли. Противник даже не успел организовать противодействие.
Над Ленинградом без особой надобности не разрешалось летать, поэтому все летчики обходили его со стороны Финского залива или Ладожского озера. Мы шли домой северо-восточнее города, где было больше попутных аэродромов, на которые в случае необходимости можно было сесть.
Уже вечерело, когда мы подходили к линии фронта, пролегавшей неподалеку от города. Несколько впереди и выше нас показалась большая группа самолетов. Чьи они? Покачиванием с крыла на крыло я подал сигнал ведомым и взял ближе к Ладоге, чтобы успеть набрать высоту до встречи с неизвестной группой. Николай и Александр поняли мой замысел и тоже устремились вверх.
Высотомер показывал две с половиной тысячи метров. Теперь можно было разглядеть самолеты как следует. Они не были похожи ни на бомбардировщиков, ни на истребителей. Наконец я догадался, что перед нами «Мессершмитты-110» — многоцелевые бронированные и хорошо вооруженные машины. Их было около трех десятков. С какой же целью они крутятся здесь? Я [52] посмотрел на карту, и по телу прошел озноб: да ведь совсем рядом один из наших аэродромов, на который приземлились сегодня два полка новых самолетов! Если не разогнать это скопище Ме-110, они сожгут новые машины, во имя которых отдал жизнь Василий Нечаев. Все ленинградские летчики с таким нетерпением ожидали пополнения материальной части, а тут два-три захода — и останутся только обломки да пепел. Нет, этого допустить нельзя!
«Мессершмитты» уже перестраивались для захода на штурмовку, когда мы пошли на них в атаку. Во время разведки звено не израсходовало ни одного снаряда, и теперь нетронутый боекомплект оказался как нельзя кстати. Не сговариваясь, все трое нажали на кнопки залпового пуска реактивных снарядов. Двенадцать языков пламени вырвалось из-под крыльев наших машин.
Почему только двенадцать? Мои эрэсы не соскользнули с направляющих... Нажимаю еще раз на кнопку. Никакой реакции. Значит, не замкнулась электроцепь. Но у меня есть пулеметы. Бить, беспощадно бить по «мессершмиттам»!
Два Ме-110, растерзанные эрэсами, падают вниз. А мы посылаем свинцовые очереди в гущу переполошившихся фашистских стервятников. Загорелся еще один вражеский самолет. Теперь им уже не до штурмовки аэродрома!
Сейчас бы нам хоть одно звено на подмогу! Кончается горючее. Придется прекратить погоню за «мессерами» и возвращаться домой.
Комиссар, начальник штаба, капитан Жуйков встретили нас с распростертыми объятиями.
— Вы не представляете себе, какую беду вам удалось отвести! — взволнованно говорит Резницкий.
Оказывается, с аэродрома уже пришла радиограмма, в которой командование новых полков благодарило нас за предотвращение вражеского налета. Выяснилось и другое: на помощь нашему звену не взлетел ни один самолет только потому, что все окрестные аэродромы были блокированы «Мессершмиттами-109». Они обеспечивали действия основной группы Ме-110, которая должна была последовательно наносить штурмовые удары, и прикрывали ее. К счастью, вражеский замысел уничтожить [53] авиацию, прибывшую для защиты Ленинграда, был сорван.
Наутро двенадцать Ил-2 под прикрытием десяти «мигов» нанесли удар по двум аэродромам противника. Налет на первый аэродром был настолько внезапным, что с него не смог взлететь ни один вражеский самолет. Ко второму аэродрому так неожиданно подойти не удалось. Снизу бешено стреляли зенитки, а вверху барражировали «мессершмитты». Чтобы не допустить фашистских истребителей к нашим штурмовикам, «миги» стали набирать высоту. Там группа Владимира Залевского начала бой с шестью «мессершмиттами». Штурмовики тем временем, пренебрегая зенитным огнем, сделали разворот влево и начали пикировать на стоянку, где в капонирах виднелись «Мессершмитты-110».
Сбросив бомбы, «летающие танки» открыли пушечно-пулеметный огонь. Стоянки самолетов на аэродроме были объяты пламенем. Намереваясь атаковать «илы» на выходе из пикирования, четверка «мессершмиттов» скользнула вниз. «Миги» устремились на помощь «ильюшиным». Огонь вражеской артиллерии не смолкал ни на минуту. Один из зенитных снарядов попал в Ил-2. Тот взорвался и обрушился на стоянку фашистских самолетов. К своему аэродрому потянулись только одиннадцать штурмовиков. «Мессершмитты», не сумев прорваться к «илам», сновали вокруг неповоротливых на малой высоте «мигов». Вот пара тонких, словно осы, машин кинулась на Владимира Залевского и его ведомого. Резким отворотом влево Владимир избежал удара, но тут его внезапно атаковали еще два фашиста. Ведомый не успел защитить командира...
С этого боевого задания не вернулись штурмовик и истребитель, пилотируемый Владимиром Залевским. Три дня по летному обычаю никто не садился на его место за столом.
Наша группа во главе с Георгием Новиковым прикрывала наземные войска в районах Пушкина и Пулково. Места мне были знакомы еще с детства и по довоенной службе. Вот парк на окраине Пушкина, вот Пулково с его знаменитой обсерваторией, куда мы не раз ходили на экскурсию. Ее белый купол обычно поблескивал на солнце, возвышаясь над огромными елями и соснами. Вдруг внизу я увидел страшный взрыв. Над [54] Пулковской обсерваторией поднялись языки пламени, все вокруг окуталось густым черным дымом. Прямое попадание тяжелого артиллерийского снаряда. Фашисты не щадили ничего: ни материальных, ни научных ценностей, ни жизни их создателей и творцов.
Неяркое осеннее солнце только к полудню появилось из-за плотного слоя облаков. Плавский, Мамыкин и я дежурили в кабинах. По тревоге звено поднялось с аэродрома и взяло курс на Кронштадт.
Высота три с половиной тысячи метров. Под нами плывут белоснежные облака. В разрывах-окнах хорошо видны суровые, свинцового цвета воды Финского залива. На подходе к острову Котлин крутится десятка два вражеских истребителей. Чтобы не привлекать их внимания, мы нырнули в одно из окон и оказались под облаками. Нашему взору открылась страшная картина: несметное число Ю-87, «Хейнкель-111» и еще каких-то машин, похожих на наши ТБ-3, буквально заклевали большой корабль, стоящий на малом рейде.
Казалось, вода кипит от бесчисленных разрывов бомб, а в небе образовалась сизая облачность от стрельбы зенитных орудий — корабль отбивался всеми огневыми средствами. Снаряды летели также с берега и с малых судов. Кругом был сущий ад.
Мы врезались в гущу вражеских самолетов. Но что такое три маленьких лобастых истребителя против целой армады бомбардировщиков? По-моему, фашисты даже не заметили нас. Воспользовавшись неразберихой в воздухе, я выбрал для атаки одну из неприятельских машин. За Плавского не беспокоился: это обстрелянный, инициативный летчик. Тревожился за Германа Мамыкина. Он еще не имел достаточного опыта, не свыкся с боевой обстановкой.
Вот почему, атакуя «юнкерc», я вынужден был все время следить за Мамыкиным: оторвется — и его тут же срежут. Но Герман, кажется, проявлял благоразумие, шел рядом. Заметив опасность, с борта бомбардировщика открыли по нам свирепый огонь. Пришлось маневрировать. А Плавский тем временем строчил по другому бомбовозу. Левый мотор тяжелой машины уже начало лизать жадное пламя. [55]
Со второго захода мне удалось убить воздушного стрелка, и огонь с верхней задней полусферы прекратился. «Теперь можно подойти поближе», — решил я и тут же порадовался за Плавского: его противник дымной головешкой падал в воду.
Крылья «юнкерса» вышли за пределы кольца моего прицела. Дистанция метров четыреста. Пора! И я нажал на гашетку эрэсов. Залп был настолько сильным, что самолет как бы подскочил вверх, а желто-серая махина бомбардировщика переломилась надвое, и из его чрева посыпались парашютисты.
«А где же Мамыкин?» — хватился я своего ведомого. Германа рядом не было. Его машина кувыркалась внизу. Вместе с Плавским я кинулся к незадачливому ведомому. От падающего И-16 отделился комочек. Значит, жив Мамыкин! Вот он рванул кольцо парашюта и начал медленно опускаться. Мы сопровождали его до тех пор, пока он не плюхнулся в воду в километре от берега. Его и еще каких-то пятерых парашютистов подобрал наш катер.
Мы взмыли вверх, чтобы продолжить схватку с бомбардировщиками, однако их уже не было над кораблем. Меж облаков шныряли «мессершмитты», но они не представляли опасности для большого судна, и мы возвратились домой.
Мамыкин не появился в полку ни на второй, ни на. третий день.
— Вы точно видели, что его подобрал катер? — который уже раз спрашивал нас майор Радченко.
— Точно.
— Где же он? Как в воду канул.
На четвертые сутки летчики, стоявшие возле КП, увидели, как по аэродрому неуверенно рулит связной самолет. Из второй кабины пассажир что-то кричал летчику и махал рукой в направлении командного пункта. Самолет остановился, и пассажир в морской форме, ловко выпрыгнув на землю, поблагодарил летчика и попрощался с ним.
— Наверное, пакет из штаба или политотдела, — предположил капитан Жуйков.
— Пакет? Ха-ха-ха,—рассмеялся Николай Савченков. — Да ведь это Герка! Напялил бушлат, тельняшку и брюки клеш, а походку сменить забыл, бедолага. [56]
Действительно, это был Мамыкин. После шумного приветствия его попросили рассказать о своих приключениях.
— Все чинно-благородно, — начал Герман. — Ударила, значит, зенитка и продырявила левую плоскость. «Ишачок» мой в штопор. Попытался вывести — не удалось. Пришлось выброситься с парашютом. Если бы не Кузнецов с Плавским, пожалуй, немцы расстреляли бы в воздухе... Приводнился, и морячки выловили меня. «Там пятеро фашистов бултыхаются», — подсказал я им и тут же пожалел: боцман дал такую затрещину — едва на ногах устоял.
Летчики засмеялись:
— За фрица приняли?
— А то как же, — продолжал Мамыкин, — за живой трофей, разговаривающий по-русски. А когда Кузнецов и Плавский прошли над кораблем и помахали крыльями, я радостно крикнул: «Наши!» Боцман еще раз влепил. «Вон ваши», — показал он на «мессеров».
Ребят корчило от смеха. Герман до сих пор был еще недостаточно опытным летчиком, но рассказчиком оказался неплохим.
— Ну, так вот, сняли с меня сапоги, вылили из них воду и поставили в сторонку. «Больше не пригодятся», — говорят. Так вместе с немцами и привезли на берег. «Вот этот шкет, — сказал боцман переводчику и посмотрел на меня, — за русского себя выдает. Я слегка врезал ему — прикусил язык». Зло меня взяло. Что за манера, говорю, у боцмана? Своего отвалтузил, а тех пятерых и пальцем не тронул. «Слышите? — просиял боцман. — Опять в свояки напрашивается. Разрешите добавить ему на прощанье, авось по-своему залопочет». Спасибо переводчику — не разрешил. Даже немцы и те улыбались: «Эр ист руссе...» — Под общий смех Мамыкин закончил рассказ: — Допросили меня, разобрались, накормили, напоили и облачили в свою форму. На память. Хороший народ моряки!
Подул холодный северный ветер. Небо стало свинцовым, серым. По земле покатились желтые листья.
— Будет дождь, — сказал инженер полка Кушнир.— Надо зачехлить самолеты, на которых нет дежурства.
Вскоре и в самом деле упали первые капли, а когда [57] начало смеркаться, хлынул страшный ливень. Дождь лил всю ночь. Утром тоже не перестал.
Погода была нелетная, и комиссар Резницкий разрешил мне навестить родителей в Ленинграде, а Георгию Новикову съездить в Горелово, где он служил до войны.
Попутная машина подбросила нас до Выборгской. Потом мы разошлись в разные стороны. На другой день я узнал, что Новикову не удалось добраться до Горелово: на подступах к нему шли бои. А мне посчастливилось побывать в городе. Впрочем, счастье это было горьким.
Я шел по знакомым, теперь обезлюдевшим улицам. Кругом завалы, баррикады. Окна домов перекрещены бумажными полосками. Кое-где виднеются разрушения, следы пожара. На мосту через Черную речку повстречалась пожилая женщина. Мы поздоровались.
— Как там на фронте, сынок?
Коротко рассказал, стараясь представить все как можно оптимистичнее. Но женщина знала, что я многого недоговариваю, и грустно смотрела на меня.
— А я вот хлебушек несу. В очереди стояла. — И она показала бережно завернутый кусочек ржанца. — Пойдем ко мне, сынок, я недалеко живу. Самоварчик поставим, попьем чайку. Сахарок у меня есть. Пойдем?
— Родители тут у меня, давно не видел,— отказался я от радушного приглашения.
— А-а. Это хорошо. Отца с матерью надо навестить. То-то радости будет! Ну счастливо тебе, сынок. А я-то своего уж не дождусь. — И женщина заплакала.
Дома я не застал никого. Родители, как и все соседи, давно переселились в землянку: бомбардировки и артиллерийские обстрелы не давали жить людям спокойно. Отец и мать бодрились, но я видел, что эта показная бодрость дается им нелегко. У них почти не было продуктов...
В полк вернулся в прескверном настроении. Однако хандрить было некогда. Предстоял вылет — сопровождение штурмовиков в район Вырицы.
Мы обходили город со стороны Финского залива. Шли под облаками на высоте около тысячи метров. Слева, чуть впереди нас, виднелось несколько темных точек. И вдруг одна из них вспыхнула, словно спичка, и стала медленно оседать вниз. Догадались: это фашистский самолет [58] задел трос аэростата воздушного заграждения, баллон которого не был виден в облаках. Вот почему нас предупреждали, что летать над Ленинградом, особенно в сумерках и облачную погоду, небезопасно.
«Илы» удачно отштурмовались, но все-таки нам пришлось задержаться в районе Вырицы, разгоняя «мессершмиттов». А когда закончился воздушный бой, стало ясно, что горючего на обратный путь не хватит. Надо было где-то заправиться. Пошли по прямому маршруту, чтобы сесть на промежуточном аэродроме. Еще вдали от посадочной площадки заметили черные столбы дыма.
Что такое? Снижаемся. На стоянке догорают остатки самолетов, а вокруг стоят удрученные летчики. Оказывается, совсем недавно на аэродром совершили налет «Мессершмитты-110» под прикрытием Ме-109. Дежурная пара истребителей, поднятая по тревоге, не смогла предотвратить случившегося.
Простившись с погорельцами, мы улетели на свой аэродром и подоспели к беседе, которую проводил с нашими однополчанами лектор из политического отдела 7-го истребительного авиакорпуса ПВО.
— А пока, товарищи, — заканчивая какую-то мысль, говорил политработник, — положение очень серьезное.
— По щелям! — крикнул дежурный, прервав беседу.
Из-под навеса столовой мы бросились врассыпную. Где-то за облаками слышался прерывистый гул бомбардировщика. Рев моторов нарастал с каждой секундой. И вот над аэродромом в разрыве облаков показался «юнкерc». Сбросив две бомбы на границе летного поля, он ушел.
Скорчившись на дне щели, уже немолодой моторист Гарбуз шутил:
— Вот проклятущий Гитлер, разжился где-то бочкой бензина и ящиком бомб и теперь пуляет и пуляет по одной...
Тревога кончилась, и народ высыпал из укрытий. К столовой, где недавно лектор проводил беседу, шел высокий рыжебородый человек в изрядно потрепанной крестьянской одежде.
— Зачем это бородач забрел сюда? — удивились ребята.
Незнакомец подходил все ближе, и озорные глаза его [59] сияли радостью. Это был Залевский, сбитый недавно в воздушном бою. Первым узнал его техник:
— Товарищ лейтенант! Жив?
— Володя!
— Залевский вернулся! — кинулись к нему все.
Начались поздравления, расспросы: где был, что делал, почему долго не возвращался?..
Вечером, когда Залевский привел себя в порядок, надел летную форму, вокруг него снова собрались однополчане, чтобы послушать историю его мытарств. Вот что рассказал лейтенант.
После штурмовки вражеского аэродрома группа «илов» потянула домой, а он, Залевский, со своим ведомым отбивал натиски «мессершмиттов». Отпугнутый огнем, один из вражеских истребителей начал разворот влево со снижением. Лейтенант устремился за ним и не заметил, как сзади «мига» пристроились два Ме-109, а затем взяли его в клещи. Увидя это, преследуемый гитлеровец развернулся и, присоединившись к конвою, пошел чуть выше советского самолета.
На низкой высоте «миг» неповоротлив. Зная об этом, фашистские летчики прижимали Залевского все ниже и ниже, рассчитывая привести его на свой аэродром. Как ни пытался Владимир вырваться, ничего не получилось.
Оставался один выход: выпрыгнуть за борт. Залевский видел, что внизу мелькает низкорослый заболоченный кустарник. Если повезет, пожалуй, можно остаться живым. Лейтенант отстегнул привязные ремни и парашют, открыл фонарь кабины и, выбрав удобный момент, перевалился через борт самолета. Ветви кустарника и толстая подушка болотного мха самортизировали удар. Владимир даже не почувствовал боли,
А звено гитлеровцев продолжало конвоировать беспилотный «миг»...
Двое суток Залевский плутал по заболоченному кустарнику, надеясь разыскать партизан. Но партизан в этих местах не было, а может, Владимир просто не нашел их. Наконец вышел к дороге, ведущей в Ленинград, и, затаившись в кустах, стал наблюдать. К осажденному городу шли машины, набитые немцами. Где-то неподалеку гудел аэродром, с которого взлетали «юнкерсы».
Сыро и холодно, а костра не разведешь. Не было у летчика ни сухаря, ни куска сахару, чтобы хоть немного [60] подкрепиться. Лейтенант решил пробираться к Ленинграду. Шел по кустарнику, оступался и падал, барахтался в тинистой жиже.
На четвертые сутки Владимир выбился из сил и задремал под кустом на сухой поляне. А рядом шумела дорога, и лейтенанту казалось в забытьи, что он идет на своем «миге» со штурмовки в полк.
Очнулся от удара по ноге. Рука рванулась к пистолету, но на Залевского был направлен черный ствол автомата. Пистолет отобрали, обыскали. Затем четверо немцев скрутили летчика и куда-то повели. Вскоре подошли к группе фашистов. Их было человек двадцать пять. Они не умели говорить по-русски, Залевский не знал немецкого языка. Допрос не состоялся.
— Вег! — махнул рукой один из гитлеровцев, по-видимому старший группы.
Солдат взял автомат и лопату и толкнул лейтенанта в спину:
— Вег!
Дул холодный ветер, под ногами чавкала грязь. Немец вел пленника к небольшому холму.
— Хальт!
Конвоир развязал Залевскому руки и, угрожая автоматом, заставил рыть землю. Лейтенант рыл, а чужеземец играл на губной гармошке траурную мелодию.
«Неужели конец?»
— Шнель!— подгонял солдат, вытирая гармошку о рукав шинели.
И снова тоскливая мелодия. И опять отчаянный вопрос: «Неужели все?» А могила все глубже, глубже. Залевский подкопал ступеньку, еще сам не зная, для чего он это сделал, и прислушался. Сквозь тоскливое, односложное повизгивание губной гармошки доносился шум автомобилей с дороги, что проходила по лесной опушке.
Солдат перестал играть. «Сейчас крикнет «Шнель!»,— подумал лейтенант. — Я пригнусь, и он подойдет сюда. А потом...»
— Шнель! — как заведенный, выкрикнул гитлеровец.
Владимир сжал лопату и, поставив левую ногу на вырытую ступеньку, пригнулся, спружинился. Сердце зачастило, дыхание стало тяжелым. «Спокойно, Володя. Сейчас или никогда!» — приказал летчик самому себе. [61]
Шаркая сапогами, охранник двинулся к могиле. Шаг. Второй. Еще шаг. Мгновение — и голова в рогатой каске покажется над краем ямы. Словно подброшенный катапультой, Залевский вынырнул из могилы и, вкладывая всю силу в удар, полосонул лезвием лопаты пониже каски. Гитлеровец рухнул на землю. Сорвав с него автомат, Владимир вниз по откосу бросился в лес.
С дороги, где слышалось урчание автомашин, раздались выстрелы. Значит, заметили. Петляя и пригибаясь, лейтенант бежал к низине, за которой стеной стояли могучие сосны и ели. Немцы кинулись в погоню. Шум, крик, стрельба...
А Залевский бежал. Бежал до тех пор, пока не задохнулся и не упал в мокрую осоку. Навстречу полоснул дружный залп. Что такое? Владимир оглянулся. Преследователи залегли. Началась перестрелка.
Летчик не знал, куда ползти. И вдруг перед самым его лицом из осоки показались два автоматных дула.
— Ты кто, парень?
Скованный ужасом, Владимир замешкался с ответом.
— Ну, чего молчишь? Ползи в лощину, а там — в лес. Свои.
Это были партизаны...
— Вот в этой крестьянской робе они и переправили меня через линию фронта, — закончил рассказ лейтенант Залевский. [62]