Наш КП — высота 200
В Пумманках состоялась торжественная церемония вручения боевых наград участникам боя у Петсамовуоно.
Экипажи катеров построились на пирсе неподалеку от своих кораблей. Словно пожелав быть свидетелем столь знаменательного события, в разрывах облаков показалось солнце, отражаясь в голубоватой чаше бухты.
В звенящей тишине прозвучали скупые слова приказа командующего флотом. К маленькому столику, заставленному красными коробочками с орденами и медалями, подходили, один за другим, Алексеев, Домысловский, Шуляковский, Юрченко, старшины и матросы. Вручая по поручению командующего правительственные награды, я желал каждому новых боевых успехов. В ответ слышалось взволнованное:
— Служу Советскому Союзу!
...Первая правительственная награда!.. Сколько бы раз потом тебе ни выпадала честь прикреплять к своей тужурке полученные ордена и медали, этот день — день вручения первой правительственной награды — остается в памяти на всю жизнь!
После вручения боевых наград состоялся праздничный ужин.
Обычно такие знаменательные события мы отмечали в нашей главной базе. Правда, и там офицерская кают-компания представляла собой обычную бревенчатую «залу», как нередко называют в деревнях большие комнаты. [101] Но она была очень уютной. И обязаны мы этим были нашим женщинам.
Моей жене, Зинаиде Андреевне, так и не представился случай воспользоваться знаниями, полученными на курсах Красного Креста. В бригаде и без нее не было недостатка в медицинских работниках. Тогда вместе с няней Зоей, как мы частенько называли жену флагсвязиста бригады Зою Григорьевну Смирнову, Надеждой Корсунской, Евгенией Коршунович, Анной Решетько и Галиной Кисовой, при активной поддержке политотдела, они взяли на себя заботы по благоустройству нашей базы. Вскоре в кают-компании и в матросской столовой появились на столах белоснежные скатерти. На тумбочках в офицерском общежитии — аккуратные салфетки, а на окнах — украшенные мережкой шторы. Удивительно, но, оказывается, даже самые обыкновенные бутылки, любовно обернутые цветной бумагой, могут не без успеха заменить вазы, а ветки незамысловатой карельской березки, с нежными зелеными листочками, в состоянии поспорить скромной прелестью с букетами цветов. Этот небольшой, но дружный коллектив женщин, которых можно было увидеть то склонившимися над швейной машинкой, то в белых фартучках официанток, то просто с мокрой половой тряпкой в руках, катерники с доброй улыбкой называли внештатным подразделением капитана интендантской службы М. И. Корсунского.
Наша дружба с Военно-воздушными силами флота не ограничивалась только нанесением совместных ударов по вражеским конвоям в Варангер-фиорде. Мы по-братски делились всем, в том числе и кадрами. Среди тех, кто пришел к нам на бригаду из авиации, был, в частности, М. И. Корсунский.
Материально-техническое обеспечение такого большого и мобильного соединения, как наша бригада, было делом очень хлопотным и трудным. Но начальник службы снабжения М. И. Корсунский и командир береговой базы капитан-лейтенант Я. С. Когаленко не ограничивались исполнением только, как говорят, по штату положенных обязанностей, а постоянно находили себе какие-то новые заботы. В подтверждение этого можно привести самые различные примеры. [102]
В губу, где находилась наша главная база, впадала небольшая речушка. Моряки заметили, что в нее заходит семга. Раздобыв где-то сети и подобрав бригаду матросов, наши интенданты организовали лов рыбы. Сами засаливали ее. И к пайку катерников добавилась еще великолепная закуска. Наши гости, лакомясь тающей во рту семгой, не сразу верили, что она собственного изготовления.
Была у нас своя «швальня» — портновская мастерская. Но Корсунского не устраивало просто добротно сшитое обмундирование. Михаил Исаевич добился как-то, чтобы из мурманского ателье Военторга к нам наезжали время от времени мастера-закройщики. И приятно было смотреть на офицеров, щеголявших в красиво сшитых шинелях, тужурках и кителях.
В один из своих приездов к нам адмирал А. Г. Головко поинтересовался, как всегда, не терпят ли катерники в чем нужды, сполна ли выдается нам все положенное. Никаких поводов для жалоб у нас не было. Но присутствовавший при этом разговоре начальник службы снабжения бригады придерживался иного мнения.
— С витаминами, товарищ командующий, плоховато. Моряки чуть ли не с начала войны свежих фруктов не видели. А ведь служат-то за Полярным кругом!..
— Что ж, претензия справедливая, — согласился Арсений Григорьевич, — но ведь Крым от немцев освобожден. Так не ждите, пока тыл флота преподнесет вам яблоки на блюдечке с голубой каемочкой. Берите самолет да слетайте за ними сами.
Не знаю точно, как Корсунскому удалось заполучить в ВВС специальный Ли-2, однако спустя несколько дней Михаил Исаевич отправился в свою, как шутили катерники, фруктовую экспедицию. Можно себе представить, сколько трудностей пришлось преодолеть капитану интендантской службы (сам он не любил распространяться на эту тему), но довольно скоро Ли-2 возвратился плотно забитый ящиками с фруктами. Мы поделились его душистым грузом с госпиталем, с летчиками, но и наши катерники, после трудных походов, с удовольствием лакомились сочными яблоками, добрым словом вспоминая интендантов.
Демобилизовавшись после окончания войны, [103] М. И. Корсунский работал директором треста внутренних водоемов Латвийской ССР. Разводил зеркальных карпов и раков. В одной из Скандинавских стран, насколько помнится со слов Михаила Исаевича — в Швеции, был, а возможно и сейчас существует, ресторан, фирменным блюдом которого были русские раки. Корсунский чуть ли не каждый день отправлял в адрес этого ресторана специальный самолет, перегоняя, по его выражению, раковые шейки на золотую валюту.
С Я. С. Когаленко мы расстались в 1945 году: я уехал воевать на Балтику, а он остался в Заполярье. С тех пор и не виделись. До меня доходили слухи, что Яков Степанович, отвоевав, вновь стал рыбаком, но писем от него я не получал и сам не писал, не зная его адреса.
Минуло двацать лет. И вот в феврале 1965 года у меня раздался телефонный звонок. Глуховатый с хрипотцой голос спросил: «Это комбриг Кузьмин?» Уже по обращению стало ясно, что говорит кто-то из сослуживцев военных лет. Но кто?.. Оказалось, Яков Степанович Когаленко!
Допоздна засиделись мы с ним в тот день. Припомнили все пережитое. Вспомнили сослуживцев по североморской бригаде. Вспомнили и нашу кают-компанию. С улыбкой Яков Степанович рассказал, сколько хлопот ему и Корсунскому доставляли жареные поросята. По примеру подводников, у нас тоже каждый из катеров, возвращаясь с победой, стал давать при входе в базу длинные очереди из пушек и пулеметов — по количеству потопленных кораблей, и экипажу этого катера преподносился жареный поросенок. Командир базы вынужден был в связи с этим организовать специальную свиноферму. Однако скоро она была уже не в состоянии удовлетворить наших потребностей. Якову Степановичу нередко приходилось брать поросят в долг в других соединениях.
А вот 14 июля праздничный ужин в связи с вручением правительственных наград состоялся не в нашей, главной базе, а в Пумманках. Тут офицерская кают-компания размещалась в простом сарае, замаскированном [104] под окружающие скалы. Внутри стояли грубосколоченные столы, длинные деревянные скамьи и несколько табуреток. Все это выглядело не очень-то уютно, но мы не жаловались.
Как ни приятно сидеть в кругу боевых друзей за праздничным столом, но мне нужно было возвращаться на КП.
Еще три дня назад, 11 июля, воздушная разведка обнаружила в районе Тромсе несколько немецких кораблей, шедших на восток, в сторону Варангер-фиорда. Потом из-за плохой погоды никаких сведений об этих кораблях мы не получали. И только во второй половине дня 13 июля самолету оперативной разведки флота удалось отыскать у Магерей Сунна три транспорта в сопровождении тральщика. Это было, как мы посчитали, только ядро будущего конвоя, которое должно было обрастать по пути все новыми и новыми кораблями. Так именно и случилось. Утром 14 июля воздушная разведка сообщила уже о трех группах немецких кораблей, шедших на соединение друг с другом. В первую из этих групп входило два транспорта, шесть сторожевых кораблей и тральщик; во вторую — три транспорта и пять сторожевых кораблей; в третью — транспорт, две самоходные баржи и тральщик. Позднее, объединенные в один конвой, эти корабли были замечены возле Лакс-фиорда. Спустя еще несколько часов — в районе Сверхольтклубба. В 19 часов воздушная разведка обнаружила конвой у Парсангер-фиорда и уточнила его состав: шесть транспортов, два миноносца, шесть сторожевых кораблей, три тральщика и шесть сторожевых катеров — всего 23 единицы.
К полученному ранее предварительному распоряжению штаба флота, переданному в адрес командующего ВВС, командиров бригад подводных лодок и торпедных катеров о нанесении ударов по обнаруженным немецким кораблям, мы получили дополнительный приказ адмирала Головко: «Атаковать конвой совместно с авиацией, как только он войдет в пределы Варангер-фиорда».
Начали готовиться к выполнению задачи. Но погода вдруг начала портиться. У нас тут нет-нет да в голубоватых [105] «окнах» проглядывало солнце, а противоположный берег фиорда все больше и больше затягивала туманная дымка. К западу от Варде небо обложили низкие плотные облака, лишая воздушную разведку возможности вести наблюдение за продвижением вражеских кораблей. Конвой по существу был потерян.
Оставив на КП В. А. Чекурова, я выехал на причал вручить боевые награды участникам боя 28 июня. Но душа, как говорят, была не на месте. И хотя по-прежнему никаких сведений о конвое не поступало, я все же торопился с возвращением на КП.
По дороге к машине зашел в офицерское общежитие. Тут никого не было. Те, кому предстояло выходить в море, готовили катера, а остальные просто сошли на пирс. В такие минуты всегда есть что-то напомнить, сказать другу. Только в одном из кубриков слышались гитарные переборы и тихая песня. Лейтенант В. Д. Юрченко напевал вполголоса свою любимую «Землянку».
— Катер к выходу готов, товарищ комбриг, — доложил лейтенант, прерывая песню. — Сам тоже. Зашел переодеться, да вот семиструнная соблазнила...
Юрченко уже успел сменить парадную тужурку на рабочий китель и толстый шерстяной свитер, а щегольские полуботинки — на походные сапоги. Порыжевший от воды и ветра меховой шлем был сдвинут на затылок.
— Готовы? А орден где?.. Скромничаете? Но это скромность излишняя.
...Вообще-то наши катерники выходили в море без орденов и медалей. Те, кто нес службу на верхней палубе, как бы тщательно ни одевались, все равно через час-полтора промокали до нитки, причем морская вода не щадила и орденов, разъедая эмаль. Мотористы в адской жаре моторных отсеков даже зимой работали в легких комбинезонах, а то и в одних тельняшках. Поэтому ордена и медали оставались на базе, ожидая возвращения своих хозяев. И только первые три дня после получения правительственной награды ее непременно брали с собой и в море — это было неписаным правилом.
— Орден? Вот он, — Виталий Деомидович бережно вынул из бокового кармана кителя орден Красного Знамени. — Нет, товарищ комбриг, правила нашего я ненарушу... [106]
Лейтенант, любуясь, подержал несколько секунд орден на ладони, потом поцеловал его и так же бережно спрятал.
Этот наш разговор мне живо вспомнился спустя несколько месяцев в связи с другим памятным в истории нашей бригады случаем.
...В ночь на 10 сентября 1944 года девять наших катеров получили задание перебросить из Полярного на Рыбачий батальон морской пехоты. Заботливо усадив пехотинцев в кубрики и на верхней палубе между торпедными аппаратами, мы вышли в штормовое море. Шли без огней. В сказочно-таинственном свете полярного сияния, перебегающего по небу разноцветными всполохами, за кормой можно было рассмотреть силуэты всего двух-трех катеров. Остальные скрывала темнота.
При подходе к Рыбачьему приблизились на полторы-две мили к берегу. Теперь с левого борта нет-нет да угадывались в темноте припудренные снегом скалы. И вдруг, словно вспышкой магния, берег и море озарились ярким всполохом пламени. Потом долетел глуховатый звук взрыва.
— Что случилось?! — запросил я по радиофону.
— Позади меня взорвался катер, — доложил командир дивизиона В. Н. Алексеев.
Кто-то подорвался на мине! Первым инстинктивным желанием было скорее переложить руль и поспешить на помощь. Но на борту каждого из катеров кроме команды находилось еще до шестидесяти морских пехотинцев. Чтобы не скапливаться в опасном от мин районе и предотвратить подрыв других катеров, приказываю:
— Алексеев! Окажите помощь! Остальным следовать за мной!
Отошли мористее. Уменьшили ход. Выставили дополнительно еще по одному впередсмотрящему: теперь на палубе каждого катера лежало возле форштевня по два матроса. Уцепившись за «башмак» и леерную снасть, они зорко смотрели с обоих бортов в воду, стараясь предотвратить опасную встречу с плавающими минами.
Миновали Вайду-губу, мыс Вайталахти... Уже скоро [107] родной причал. А голову сверлит одна и та же тревожная мысль: кто подорвался и какова судьба людей?
Швартуемся. К пирсу подошел второй, третий, четвертый катер... С седьмого на берег сошел комдив и доложил, что до него к подорвавшемуся на мине катеру подошел лейтенант Володько. Поэтому он продолжал переход вместе со всеми. Что же, Алексеев поступил правильно. Неразумно оставаться в опасном районе двум катерам.
Мокрые, ежась на холодном ветру, моряки все же не уходили с пирса. Ждали. Вот наконец ошвартовался еще один катер. Командир отряда капитан-лейтенант Антонов доложил, что катер старшего лейтенанта Ганкина, на котором шли он и заместитель командира дивизиона по политчасти капитан-лейтенант Слепцов, подорвался на мине. Заметили ее метрах в 10–15 прямо по курсу. Командир катера успел отвести нос, но мина взорвалась под моторным отсеком.
Вот что рассказывает в письме, полученном мною во время работы над этими записками, сам Н. М. Ганкин, ныне капитан 1 ранга.
«В ночь на 10 сентября 1944 года вместе с другими и я принял на свой торпедный катер в Полярном 50 морских пехотинцев. Фактически их, правда, оказалось 51. Один из солдат, горя желанием участвовать в бою, ухитрился незамеченным пробраться на катер и был обнаружен уже на переходе. Командовал этой группой морских пехотинцев лейтенант. На моем катере шли также командир отряда Антонов и заместитель командира дивизиона по политической части Слепцов.
Была, помнится, безлунная, но звездная ночь. По небу нет-нет да пробегали всполохи полярного сияния. Я шел в строю за катером старшего лейтенанта Василия Комарова. За мной — катер лейтенанта Василия Володько. Припоминается интересная деталь: за несколько минут до подрыва катера все находящиеся на мостике обратили внимание на яркую падающую звезду. Старшина группы мотористов главный старшина Федоров, бывалый моряк из запасников, сказал: «Это наша счастливая звезда!» Однако примета не оправдалась. Скоро я увидел по носу, несколько левее, круглый плавающий предмет, появившийся в кильватерной струе впереди идущего катера. Мина!.. Я отвернул вправо, затем влево, рассчитывая [108] оставить мину с левого борта. Но, увы, не успел. Все мы слышали легкий удар за кормой. А через мгновение грохнул взрыв. За кормой поднялся столб воды. Рядом с нами на мостике не оказалось главного старшины Федорова: взрывом его выбросило за борт. Вся корма катера была затоплена водой. Командир отделения мотористов и с ним еще два моториста, которые находились у моторов, погибли.
Буквально через минуту к нам подошел Володько. Мы подали конец. Ему удалось подать нам свой.
Морские пехотинцы, находившиеся в кубрике, стали подниматься на верхнюю палубу. Антонов направлял их на нос, а оттуда по тросам они переходили на катер лейтенанта Володько. Слепцов и боцман стояли с обеих сторон рубки, не пропуская никого на корму.
Все это делалось каждым, думаю, чисто механически, в силу заранее выработанных навыков, а в голове была только одна мысль: «Неужели нам вот-вот предстоит навсегда проститься с родным кораблем?..»
Между тем нос катера поднимался все выше и выше. Вода проникла уже в рубку. И все же никто из экипажа не покидал корабля. К этому времени один из тросов, переданных с катера на катер, оказался вытравленным до предела, и его пришлось обрубить. Понимая, что малейшее промедление грозит людям неминуемой гибелью, я приказал матросам покинуть корабль. Но приказание это мне, помнится, пришлось повторить дважды или даже трижды. Только после того как я стал называть матросов по фамилиям, они один за другим стали подходить к единственному тросу, еще связывавшему нас с катером Володько, и, уцепившись руками и ногами, перебираться по нему. Вслед за ними сошли и офицеры. С момента подрыва на мине до полной эвакуации людей с тонущего корабля прошло, как помнится, минут восемь — десять.
Едва только был обрублен последний трос, как оставленный нами катер встал почти вертикально, сделал около двух оборотов вокруг своей оси и погрузился в море. Никто из матросов не таил в эти секунды своих слез. Ведь для каждого моряка гибель родного корабля — величайшее горе.
Катер лейтенанта Володько был сильно перегружен. На нем кроме двух наших экипажей было еще более [109] сотни морских пехотинцев. Однако прежде чем идти в Пумманки, мы сделали попытку отыскать тех, кто оказался за бортом. Подобрать удалось только главного старшину Федорова, продержавшегося неведомо как все это время за какой-то деревянный обломок. Тут неподалеку опять была обнаружена мина. Чтобы не погубить всех, кто был на катере, следовало немедленно уходить. Лейтенант Володько так и поступил.
Из личного состава моего катера погибли тогда трое мотористов; комендор да трое морских пехотинцев».
А в ту сентябрьскую ночь 1944 года, выслушав на пирсе в Пумманках доклад командира отряда капитан-лейтенанта Антонова, я спросил:
— Когда к вам подошла помощь, товарищ Ганкин?
— Лейтенант Володько подошел и передал нам стальной конец буквально через минуту-полторы после нашего подрыва на мине.
— Когда с тонущего катера сошел командир? — спрашиваю Антонова.
— Как положено, товарищ комбриг, последним...
Что же, командиры обоих катеров с честью вышли из трудного испытания, безупречно выполнили свои обязанности по уставу. Пользуясь правом, предоставленным мне как командиру соединения, я приказал офицеру по кадрам принести два ордена Красной Звезды и тут же, на пирсе, от имени Советского правительства вручил их Науму Моисеевичу Ганкину и Василию Карповичу Володько.
Принимая заслуженные награды, командиры катеров благоговейно поцеловали полученные ордена, по-сыновьи благодаря народ за столь высокую оценку их заслуг перед матерью-Родиной.
Судя по стрелкам часов, уже давно наступила ночь. В других местах можно было любоваться звездами, выткавшими причудливый серебристый узор по темно-синему бархату неба, а тут, в Заполярье, мы не расставались в эту пору с солнцем круглыми сутками. Вот и сейчас, перевалив через зенит с востока на запад, солнце не зашло, а начало по горизонту обратный путь, окрасив нежным пурпуром силуэты окружавших бухту скал. [110]
Жизнь в Пумманках била ключом. Готовясь к походу, матросы, старшины и офицеры сновали по берегу: кто спускался к плавучему пирсу, возле которого стояли, покачиваясь на легкой волне, катера, кто, напротив, взбирался по крутым тропкам меж валунов к складам и жилым землянкам.
Землянки эти, ловко замаскированные под разбросанные тут и там валуны и гранитные глыбы, с выбивающимися из каменных расщелин карликовыми березками, посторонний человек мог разыскать разве что по тропкам, сходящимся в тугой узел возле пирса. Но для воздушной разведки противника это был слишком неприметный ориентир. Поэтому неоднократные попытки немецких береговых батарей разрушить нашу маневренную базу заканчивались неудачей. А один из таких артиллерийских обстрелов принес даже совершенно неожиданную пользу. Осматривая места, куда угодили снаряды, кто-то из катерников обратил внимание, что большая воронка медленно заполняется чистой водой. Попробовали на вкус. Пресная! Нашлись специалисты, сумевшие расширить выход вскрытого разорвавшимся снарядом ключа. Так у нас появился свой «водопровод» и мы были избавлены от необходимости завозить в Пумманки пресную воду в специальных цистернах.
Экипажи катеров были, можно сказать, дома, а мне предстояло еще 15–20 минут тряской езды. Лихо преодолевая крутые подъемы и каменные осыпи, видавший всякие виды юркий вездеход взбирался все выше и выше. Вот наконец и вершина горы Земляной — высота 200, где расположен наш бригадный командный пункт.
Создание берегового командного пункта для управления боевыми действиями торпедных катеров в море явилось в какой-то мере новинкой. И, насколько мне известно, не только для советского Военно-Морского Флота. Как всякое новое дело, оно встретило поначалу непонимание одних и вольное или невольное противодействие других.
Нас пытались убедить, что затея с береговым командным пунктом бригады — излишние хлопоты. В случае атаки большим числом катеров командиру [111] бригады-де удобнее всего самому выйти в море, чтобы руководить боем, учитывая конкретно складывающуюся обстановку. Но мы не могли воспользоваться этим советом хотя бы потому, что в каждом бою стремились к обеспечению тактического взаимодействия торпедных катеров с авиацией. Для этого необходимо хорошо знать обстановку не только в районе боя, но и в зоне всего Варангер-фиорда, а также иметь надежную связь с атакующими торпедными катерами, с подразделениями взаимодействующей авиации и с командованием флота. Сделать все это, находясь на торпедном катере, попросту невозможно. Тут необходим специально оборудованный береговой командный пункт.
Нам предлагали воспользоваться опытом черноморцев и вместо стационарного берегового командного пункта создавать при необходимости походные штабы. Действительно, катерники Черноморского флота в период крупных десантных операций осенью 1943 года организовывали свои походные штабы, в частности на Тамани. И в тех условиях это решение было правильным. Но нас не могли устроить такие походные штабы. Они не являлись оперативными пунктами управления боевыми действиями торпедных катеров в море, потому что находившиеся в этих походных штабах командиры соединений не видели своими глазами, если так можно сказать, поле боя. Именно поэтому мы отказались от предложения командования СОР организовать наш КП на их уже оборудованном командном пункте на полуострове Рыбачьем. По правде говоря, велик был соблазн вселиться в комфортабельное по тому времени помещение, прикрытое не только землей, но и тройным накатом толстенных бревен, но отсюда очень плохо, к сожалению, был виден Варангер-фиорд. Другое дело — облюбованная нами вершина горы Земляной — высота 200 — на полуострове Среднем. Тут не было ничего, кроме поросших мхом валунов и нескольких изогнутых в три погибели злым северным ветром карликовых березок. Но зато отсюда открывалась вся панорама Варангер-фиорда, от Петсамо до Варде.
После решающего слова командующего флотом, одобрившего наш выбор, саперы «вырыли» динамитом в граните на вершине горы Земляной большой котлован. Мы водрузили туда сорокаместную палатку. Поставили [112] в ней койки, большой стол для карт и телефонов, повесили несколько фонарей «летучая мышь», в углу пристроили печку. В соседней маленькой палатке расположились радисты со своей аппаратурой, а в отдельной выгородке — шифровальщики. Крохотную деревянную пристройку отвели под камбуз. Все это по мере сил и возможностей замаскировали под окружающую местность. На этом оборудование КП было закончено. Сидели мы тут, случалось, месяцами. Хотя палатки и считались утепленными (вероятно, потому, что плохо вентилировались), холодно в них было, как и на улице. Спать приходилось в меховых спальных мешках, накрываясь еще одеялами из оленьих шкур. Вода зачастую замерзала, и, чтобы умыться, приходилось растапливать лед. Во всем этом, разумеется, было мало приятного. Но мы не жаловались.
В сентябре 1944 года в составе делегации трудящихся Новосибирской области в гостях у североморцев побывала поэтесса Елизавета Стюарт. В одном из ее стихотворений, написанных во время пребывания на Рыбачьем и Среднем, очень точно, на мой взгляд, передана обстановка и настроение людей, которым довелось воевать в тех местах:
В окне палатки с самого утраНесмотря на все бытовые неурядицы командного пункта, здесь можно было жить, а главное — воевать, потому что созданный на высоте 200 КП полностью оправдывал свое назначение оперативного пункта управления боевыми действиями торпедных катеров в Варангер-фиорде. [114]