Так начиналась жизнь...
Летом 1933 года в Москве, в клубе имени Кухмистерова, работала комиссия по отбору молодежи в авиаучилища. Она состояла из военных моряков и врачей. Моряки были в традиционных морских кителях, но у каждого на левом рукаве, выше локтя, блестели серебром и позолотою трафареты, изображавшие два крыла с перекрещенными мечами, с пропеллером, и красной звездочкой в центре. Уже по одному этому можно было догадаться, что моряки — представители гидроавиации. И действительно, как потом выяснилось, они приехали в столицу из Ейской школы морских летчиков.
Тогда казалось, что врачи очень уж безжалостны к нам: кандидатов браковали через одного...
В коридоре толпилось много молодых парней. Тема разговора была одна — врачи и мы. Не обходилось без шуток и острот.
Вот тогда я и увидел высокого, худощавого и светловолосого парня Не знаю, что меня к нему расположило: или молчаливая скромность, или невозмутимое спокойствие, словно он был безразличен к тому, зачислят его в школу морских летчиков или откажут.
Мы разговорились. Незнакомец оказался москвичом. Фамилия — Орлов, зовут Павлом. Худой и высокий, Павел сразу же стал мишенью для острословов:
— И куда такой собрался?
— Да он и в кабину самолета не усядется, а если и втиснется, то в полете переломится от напора воздуха.
— С таким ростом не летать, а воробышков доставать из гнездышка...
Особенно старался один крепыш. А другой похлопал своего приятеля по широким плечам и сказал:
— Вот кто рожден летать... Настоящий дубок!..
Скоро пришла «дубку» очередь переступить порог кабинета терапевта. К удивлению всех, он что-то больше, чем другие, задержался там... А когда дверь открылась, по печальному выражению лица крепыша нетрудно было догадаться, какой приговор вынесли ему врачи.
— Неужели дубок на корню подгнил? — успел кто-то кольнуть его.
А «дубок», как бы оправдываясь, произнес:
— Сердце, ребята, оказывается, того... расширилось, и клапан какой-то в нем шумит.
— Жиреть нужно поменьше, а бегать побольше, вот тогда и сердце будет работать как часы, — заметил парень с фигурой атлета.
Пока продолжалась эта словесная пикировка, к терапевтам вызвали Павла Орлова.
Не в пример «дубку», он быстро вышел обратно.
— Ну как? — спросил я его.
— Годен, — тихо ответил Орлов. — Не забраковали. После осмотра врачей мы прошли не менее строгую мандатную комиссию. Наконец объявили: «Зачислены курсантами в школу морских летчиков...»
В Ейск приехали в знаменательный день — 18 августа: страна первый раз отмечала День Воздушного Флота.
После праздника начались учебные будни. Еще по дороге мы с Павлом решили проситься в морскую эскадрилью — летать на лодочном самолете. Однако нас разлучили: приказом начальника школы Павла назначили в сухопутную эскадрилью, меня — в морскую.
Приближалась зима. Правда, снега еще не было. Солнце светило, но не грело. В один из таких дней наши будущие инструкторы собрались на полеты.
Перед уходом на аэродром руководитель полетов обратился к нам:
— Товарищи курсанты! Кто из вас хочет помочь на старте?
Желающих оказалось значительно больше, чем требовалось.
— Пойдете на аэродром вот вы...
— Старшина Сибирцев! — отчеканил курсант
— Хорошо, товарищ Сибирцев. Вот вы! Вы, товарищ. Вы... — продолжал руководитель полетов.
— Курсант Шведов!
— Курсант Морозов!
— Курсант Орлов!
— Товарищи курсанты, — сказал летчик, — теперь вам надо потеплее одеться — и на аэродром.
Оделись быстро. Выстроились и под командой старшины Сибирцева вышли из общежития.
Инструкторы летали на «Р-1». Самолет был двухместный; чтобы в воздухе у него не нарушалась весовая симметрия, во второй кабине вместо пассажира привязывали мешок с песком.
— Жестокая несправедливость, — заявил Орлов старшине Сибирцеву. — Летают мешки с песком, а тут сиди на земле...
Набравшись смелости, старшина обратился к руководителю полетов:
— Товарищ командир, нельзя ли вместо мешков нам полетать?
— Полетать? Пожалуйста! Сколько хотите! Только не забудьте привязываться в кабине ремнями, а не то вывалитесь.
Весь день мы летали. Правда, один, не выдержав с непривычки воздушной акробатики, успел «заболеть», другой из-за холода не захотел больше летать. Но Павел Орлов был неутомим... Он не покинул машину до тех пор, пока не наступила темнота и не закончились полеты. Да и после этого он не ушел с аэродрома, а предложил мне.
— Давай, Сергей, поможем техникам. Надо «пощупать» самолет своими руками.
Мы остались. Драили кабины, помогали заправлять самолетные баки бензином и так увлеклись, что даже забыли про ужин.
По дороге в общежитие Павел с нескрываемым восторгом вспоминал полеты, все, что довелось ему пережить за день, и я невольно поглядывал на него с уважением.
Во время нашей курсантской учебы я редко виделся с Павлом. Мы летали с разных аэродромов. Однако это не мешало мне во всех подробностях знать об учебе и успехах товарища.
Как-то при очередном дежурстве в штабе школы я увидел инструктора, в группе которого учился Павел, и спросил о друге. Инструктор ответил:
— Хороший будет летчик.
— Побольше бы в авиации таких орлов, как курсант Орлов.
Мы уже летали самостоятельно, когда в училище произошел редкостный случай.
Стояла необычная для южных мест зима: снежная, морозная. Самолет «Р-1», пилотируемый летчиком-инструктором Сидоровым, поднялся в воздух. Во второй кабине сидел техник Моторин.
Летчик привел самолет в заданную зону и начал пилотаж. Машина, блестя на солнце крыльями, легко выписывала в голубом небе сложные фигуры. Но вдруг Сидоров ощутил толчок: самолет клюнул носом. Летчик посмотрел вниз: передний амортизатор левой лыжи оборвался. Лыжа под напором встречного воздуха повернулась на оси и замерла вертикально. Посадить самолет в таком положении было невозможно. Что делать? Как поставить лыжу на место? Выход нашел Моторин.
— Товарищ командир, — закричал он на ухо Сидорову, — я закреплюсь ремнями, спущусь на стойку шасси и попытаюсь выправить лыжу! А вы сажайте самолет!
Летчик колебался, но другого выхода не было, и он кивнул головой:
— Давай!
Скорость сто сорок километров в час. Пронзительный ветер рвал одежду. Лицо нестерпимо кололи ледяные иглы. Моторин осторожно стал на крыло и, цепко держась руками за стойку, начал спускаться. С большим трудом ему удалось сесть верхом на лыжную ось. Отдохнув немного, он приподнялся и стал выжимать лыжу ногами. Лыжа не поддавалась. Техник сделал еще одно усилие, и наконец лыжа, медленно поворачиваясь, стала на место. А внизу плыло белое поле аэродрома с маленькими темными точками. Самолет шел на посадку.
Вот лыжи бесшумно коснулись снега и, шурша, заскользили по нему. За хвостом машины клубилась взвихренная белая пыль.
Отстегнув ремни, Сидоров выскочил из кабины и бросился к другу. То, что увидел он, казалось невероятным: Моторин, словно окаменев, стоял на покатой лыже, обхватив мертвой хваткой шасси. Ремни, которыми он был привязан, свисали с передней кромки крыла. Сидоров понял: ремни оказались коротки, и Моторин отвязал их, иначе ему не удалось бы поставить лыжу на место.
Сидоров хотел помочь технику, но в это время руки Моторина разжались, и он повалился на снег. Летчик подхватил своего бесстрашного друга...
За находчивость, выдержку и мужество летчик Сидоров и техник Моторин были удостоены высшей награды — ордена Ленина.
В школе только и разговору было об этом подвиге...
— Как ты думаешь, Сергей? — спросил меня Павел. — А мы так смогли бы?..
— Не знаю, Павел... Трудно ответить... Два с половиной года напряженной и упорной курсантской учебы пролетели. Наступил декабрь 1935 года. В школу из Москвы за подписью Наркома обороны К. Е. Ворошилова пришел приказ о нашем назначении. Мы стали командирами, морскими летчиками. Отлично окончившим учебу командование училища предложило остаться на инструкторскую работу. Мы с Павлом учились на пятерки, и судьба наша определилась сама собой.
Началась новая, теперь уже самостоятельная служба в своих же эскадрильях. Никто не заметил, как произошло превращение недавнего курсанта Павла Орлова в серьезного, вдумчивого педагога. Павел по-прежнему неутомимо летал. А курсанты, которые у других инструкторов считались почти безнадежными, у Орлова вылетали на самолете самостоятельно раньше всех. За всем этим был большой, упорный труд. У инструктора-летчика Орлова можно было многому поучиться...
В 1939 году мы с Павлом Орловым оказались в одной эскадрилье. Здесь я еще ближе узнал своего друга. Все его любили за спокойный, уравновешенный характер. В шутку Павла звали «ходячей энциклопедией». Он до последнего винтика знал самолет, теорию авиации, все правила из наставлений и разумно ими пользовался.
В полете Орлов никогда не забывал об осмотрительности. Он был ярым противником тех летчиков, которые считали, что не стоит часто вертеть шею — небо просторное, всем места хватит...
— Да, небо просторное, — возражал им Павел, — но лучше видеть, что делается над тобой, под тобой, слева, справа, чем зацепить крылом кого-нибудь или рубануть винтом. А такие случаи бывают с теми, кто ленится лишний раз повернуть свою голову. Зоркий глаз летчика, особенно военного, должен видеть все вокруг и в необъятных воздушных просторах первым замечать врага.
Скоро в правоте слов Орлова пришлось убедиться на боевой практике.
Шел 1941 год...
Мы с Павлом Орловым уже командовали звеньями в Военно-морском авиационном училище на юге Украины, в Николаеве. По-прежнему все дни были до отказа заполнены полетами.
Весна выдалась дружной. За ней пришло жаркое лето. Ярко светило солнце. И никто из нас не подозревал, что надвигается страшная война...
И вот на рассвете 22 июня кончилась мирная жизнь. Узнав, что Гитлер развязал войну, все мы, будто сговорившись, стали проситься на фронт. Посылали рапорты, а ответ один — отказ. Мы, опытные летчики, были как никогда нужны для подготовки авиационных кадров.
С юга Украины наше училище эвакуировалось в тыл. Опять летали мы в голубых просторах, над раздольными, порыжевшими от летнего зноя заволжскими степями, а мысль попасть на фронт не покидала нас.
Наступил сентябрь 1941 года. Дни стояли по-летнему солнечные, теплые. Вот в один из таких дней к нам прилетел начальник Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенант авиации С. Ф. Жаворонков.
На аэродроме построился весь личный состав. Начальник ВВС подошел к правому флангу и по очереди начал спрашивать.
— Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?
— Командир звена старший лейтенант Орлов, товарищ генерал!
— Претензии имеете?
— Имею, товарищ генерал! Хочу воевать!
— Других претензий у вас нет, товарищ Орлов?
— Так точно, товарищ генерал, нет.
— Ну что ж, хорошо!.. Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?
— Инструктор-летчик старший лейтенант Морозов.
— У вас, товарищ Морозов, есть претензия?
— Да, товарищ генерал, — спокойно произнес Морозов, — имею.
— Какая?
— Хочу на фронт.
— Вот как?
— А у вас?.. У вас?.. — обходя строй, спрашивал генерал и неизменно получал ответ:
— Отправьте на фронт!
— Да что это, «коллективка»? — с напускной строгостью произнес генерал, обращаясь к командиру эскадрильи Марковичу. Но, подумав немного, сказал: — Ваше желание, товарищи летчики и техники, мне понятно. Это желание благородное, достойное советского человека, Только я, к сожалению, удовлетворить его не могу. Вы очень нужны в училище. А потом: подумали, на каком самолете будете воевать?
— На любом, товарищ генерал, — ответил за всех инструктор-летчик Митя Селезнев.
— На любом? А вы знаете, что на освоение истребителя нужно месяца два, а временем таким мы не располагаем. Другое дело, если бы вы освоили истребитель — ну, скажем, за пять дней!
— И тогда вы разрешите поехать на фронт, товарищ генерал? — вырвалось у Алексея Шведова.
— Если освоите, да...
Пять дней — срок небольшой. Но, когда человек горит сильным желанием, он может добиться, казалось бы, невозможного.
От зари до зари, не смолкая, гудели над аэродромом два наших истребителя. Промчались пять незабываемых, напряженных дней. Мы освоили боевой самолет.
Генерал сдержал слово — подписал приказ.
На сборы и проводы нам отвели один день. Вечером командование училища устроило прощальный товарищеский ужин. Были речи, тосты, пожелания. Спели комсомольскую песню: «Дан приказ: ему — на запад...»
Весело и немного грустно. Весело от сбывшейся мечты: мы стали истребителями, выезжаем на фронт. Грустно потому, что прощались с близкими, друзьями, никто не знал, что ждет нас впереди...
После ужина танцевали. И долго в темень густой осенней ночи из открытых окон лился свет, а в степную безмолвную даль уносились звуки оркестра, смех и наши голоса.
Рано утром на станции Безенчук собрались все отъезжающие. Пришли родные, близкие, друзья. Начальник училища сказал напутственную речь, пожелал боевых успехов. Мы поблагодарили и дали слово драться до победы.
Когда показался поезд, все засуетились. Умолк оркестр. Начались поспешные объятия, поцелуи, слезы...
Расставаться с близкими всегда грустно. А тут еще осенняя погода расплакалась мелким частым дождиком.
Поезд стоял недолго. Мы погрузились в пустой вагон. Облепив окна, двери, последний раз вглядывались в незабываемые, дорогие черты близких.
Прощально ударил станционный колокол. Паровоз с лязгом и звоном дернул вагоны. Духовой оркестр грянул авиационный марш, и в памяти ожили знакомые слова:
Все выше, выше и вышеУсталость и грусть хорошо лечат сон, и скоро под стук колес, покачивание вагона все спали неспокойным дорожным сном.
Разбудила нас затянувшаяся тишина. Поезд стоял на станции Саранск. Здесь пришлось испытать первую неприятность, связанную с войной.
Обратились к военному коменданту, объяснив ему, кто мы такие и куда едем. Он ответил:
— Пассажирские поезда на Москву не пропускаем. Идут только воинские эшелоны. Так что, товарищи летчики, — перелистывая какие-то записи, продолжал комендант, — ехать на Москву не советую. Вы не только удлините свой путь, но и надолго задержитесь в дороге. Поезжайте-ка на север другим путем.
И, перейдя к карте с сетью железных дорог, он определил наш маршрут.
— Значит, так... Поедете на Муром, с Мурома на Вологду, а оттуда дорога прямая — на Архангельск...
— По карте-то легко и быстро ехать, товарищ комендант, — заметил Сергей Морозов.
— Вы не лишены наблюдательности, товарищ старший лейтенант, — отпарировал комендант. — Но вернемся к делу... Сколько вас?
— Десять летчиков и десять техников. Двадцать...
— Очень хорошо. Даю один товарный вагон и, как только пойдет в сторону Мурома поезд, прикажу вагон прицепить... Согласны?
Командир эскадрильи капитан Маркович нахмурился, его черные брови сошлись у переносицы. Немного подумав, он спросил нас:
— Как, товарищи летчики?
— Товарищ командир, — обратился к нему Селезнев Митя, — мы будем ехать в своем вагоне... Так это же просто здорово! Правда, товарищи?
Все поддержали Митю. Товарный вагон с двумя рядами нар получили без задержки. Перенесли вещи, расположились и стали ждать... Эшелоны шли пока только на Москву.
Ночью разбудил резкий толчок. Все вскочили с нар и принялись открывать тяжелую дверь. В вагон ворвалась, обдавая холодом, ночная темень.
Высунувшись, мы напряженно ждали, куда потянет паровоз. А он покатил вагон по тускло блестевшим рельсам затемненной станции и подал к хвосту какого-то товарного состава. Сцепщик сказал:
— Эшелон уходит в Муром.
Задвинув дверь, обрадованные, снова полезли на нары...
По карте Муром от Саранска — рукой подать, а мы ползли четверо суток.
В Муроме нас застала настоящая зима, морозная, вьюжная. В вагоне стало нестерпимо холодно.
Созданный в пути «военный совет» вынес решение: раздобыть и установить печку. Моему звену, в которое входили Дмитрий Селезнев и Сергей Морозов, поручили выполнить это задание.
На станции Муром пошли к военному коменданту. Но тот только развел руками:
— Печек нет!
— Как нет?
— Очень просто, товарищи летчики. Все розданы.
Продолжать разговор — терять время, а без печки ехать нельзя.
У откоса полотна заметили полуразвалившуюся железнодорожную будку. Я — к ней. Заглянул в разбитое окно, а там стоит настоящая вагонная печка. Правда, без трубы, но это ведь сущий пустяк.
Находчивый Митя Селезнев разрешил «трубный» вопрос очень просто. Обходя станционные постройки, он разыскал на одном из зданий оторванные и болтающиеся три колена водосточной трубы.
Печка была установлена, растоплена, и вагон наполнился теплом.
На семнадцатые сутки мы приехали в Архангельск.
Крыши домов, улицы города — все вокруг утонуло в снегу. Только полноводная Северная Двина, не скованная льдом, широкой темно-коричневой лентой огибая город, несла свои воды в Белое море.
В Архангельске задерживаться не рассчитывали: «сядем на пароход, и прямо до Мурманска». А вышло далеко не так.
Военный комендант морского порта ошеломил ответом:
— Пароходы на Мурманск не идут.
Оказывается, сильные арктические ветры пригнали из океана торосистый лед. Он-то и забил наглухо узкое горло Белого моря.
Опять заседал «военный совет». Обсуждался вопрос: как попасть в Мурманск!
Было рассмотрено три варианта: лететь в Мурманск по воздуху, ехать по железной дороге, идти морем и дальше — снова по железной дороге.
Воздушный вариант отпал — нет самолета. Железнодорожный тоже оказался забракованным: ехать пришлось бы суток десять.
Оставался последний.
Говоря языком местных моряков, мы грузимся на какую-нибудь «посудину», идем по Белому морю на Кандалакшу. Там делаем пересадку на первый попавшийся поезд, и он прямо довозит нас до Мурманска.
Этот вариант был принят, хотя техникам и не пришелся по душе. От одной только мысли, что плыть придется на какой-то шаланде по волнам штормующего моря, у них появились признаки морской болезни.
До вечера продолжалась наша атака военного коменданта морского порта...
Наконец узнали: вечером пойдет на Кандалакшу груженое небольшое судно с рыбьим названием: не то «Камбала», не то «Белуга».
Мы обрадовались... Разыскали это суденышко.
Осевшее почти по самую ватерлинию, оно стояло у пирса. На корабль был переброшен покачивающийся трап. Нас встретил пожилой моряк в брезентовом плаще, с лицом, заросшим поседевшей бородой, и пожелтевшими от табака усами. По-вологодски окая, моряк спросил, кого нам нужно.
Я сказал, что разыскиваем корабль, уходящий на Кандалакшу.
Старый моряк ответил:
— Вот этот корабль. Я капитан.
Наш командир передал предписание военного коменданта.
Капитан прочитал. Окинув всех взглядом, с возмущением сказал:
— Да что он, спятил, комендант-то... На таком корабле отправлять... летчиков.
Не зная причины, вызвавшей недовольство старого моряка, все наперебой стали уговаривать его: да это и есть тот чудесный корабль, на котором мы только и мечтали плавать по бурному морю... В общем, несли всякий вздор, боясь отказа.
Капитан, слушая наши горячие доводы, молчал... Потом он не спеша полез рукой под полу плаща, достал большие карманные часы на длинной серебряной цепочке, посмотрел на циферблат и чуть слышно произнес:
— Отчаливать надо... К коменданту идти нет времени. Не обессудьте, товарищи летчики, не хотел обидеть... Причина тому есть. Вы тоже, вижу, спешите... Грузитесь...
Мы не стали ждать повторного приглашения. Сначала корабль показался безлюдным. Капитан провел нас к корме. Там спустились в трюм, где был оборудован просторный, светлый и теплый кубрик с несколькими двухъярусными койками.
Техники и несколько летчиков, боясь морской качки, решили: «Ляжем... Уснем... Оно, глядишь, во сне и пройдет незаметно ночка».
Корабль вышел из Двины и, рассекая волны Белого моря, взял курс на север.
С разрешения капитана Дмитрий Селезнев, Сергей Морозов, Иван Булычев и я поднялись на мостик.
Качало... Палуба все чаще и чаще уходила из-под наших ног. Только старый капитан будто не замечал качки. Он словно врос в палубу, пристально вглядываясь в глухую темень да изредка охрипшим голосом отрывисто подавая рулевому команды.
А ветер крепчал. Скоро он стал штормовым, и Белое море вскипело волнами.
Нашу «посудину» швыряло как щепку, и на палубу со страшным грохотом обрушивались тонны воды. Выдержит ли такую штормовую трепку небольшой, перегруженный корабль?
Шторм бушевал всю ночь...
Но вот на востоке вспыхнула узкая полоска алой зари. Небо светлело, ветер ослабевал, а когда выплыло из воды ослепительное солнце, ветер совсем утих.
Наступал штиль, хотя море еще глухо стонало, перекатываясь затухающими волнами.
Старого капитана сменил на мостике молодой помощник.
Солнце поднялось высоко. Морская гладь блестела голубым зеркалом. Любуясь северной природой, мы шутили, вспоминая пережитую штормовую ночь. Только техники не совсем еще пришли в себя — сказывалась перенесенная морская болезнь...
К ночи наше плавание закончилось. Корабль причалил к пирсу порта Кандалакша.
Когда мы покидали корабль, капитан сказал:
— Ну вот и слава богу. Добрались... Вы уж простите меня, старого... Скрыл от вас, какой в трюме груз... Боеприпасов в нем доверху!..
Поблагодарив капитана, мы сошли на берег,
Потрескивал мороз. Потемневшее небо блестело звездами.
Мы шли к железнодорожной станции. Под ногами хрустел снег...
В Кандалакше попасть в вагон, хотя бы товарный, не удалось. Пришлось воспользоваться платформой.
Была глубокая морозная ночь, когда затемненный длинный поезд неожиданно вырвался из-за сопок. Проскрипев тормозами, он резко остановился. Мы бросились к электровозу. Пробежали вдоль состава — ни одного свободного вагона.
Нас охватила тревога...
— Есть предложение! — выкрикнул находчивый Митя Селезнев. — В эшелоне две платформы с ящиками. Ехать можно! Как решаем?
Побросав на платформу вещи, влезли, а когда втягивали последних, поезд тронулся. В первые минуты казалось жарко. Мы смеялись, шутили, а состав набирал скорость. Засвистел ветер. Он холодил тело, пробирался под одежду. Шутки смолкли. Поезд летел с предельной скоростью.
Сопки, темные сосны, запушенные снегом, слились в сплошную серую массу. Ночь казалась бесконечной. Перемерзшие, измученные, мы ждали рассвета, словно его приход мог принести избавление от холода.
Но рассвет не спешил. Под утро налетел снежный ураган — «заряд», как его называют на севере.
Прижатые ветром, мы лежали лицом вниз и не шевелились. Лютый холод пронизывал насквозь. Засыпанные снегом, окоченевшие, окончательно потеряли счет времени. Казалось, непогода неистовствует целую вечность, и неизвестно, доедем ли мы до Мурманска или превратимся в ледяные глыбы.
Но вот скоро поезд замедлил ход и остановился. До нас донеслись, как эхо, приглушенные пароходные гудки. Это был Мурманск.