«Я — свой!»

Как правило, наши полевые аэродромы располагались на околице небольших сел. Солдаты, мотористы и техники сооружали землянки, капониры, мастерские. Иные самолеты загоняли просто в лес и маскировали ветками.

У партизан объявилась новая бригада, и туда нужно было проложить маршрут. Однако первый вылет, как и первый блин, вышел комом. Требовалось от меня всего ничего: сбросить тюк со свежими газетами, а также вымпел с шифровкой о будущей связи и сигнальных огнях, поскольку рация у партизан не работала.

Судя по карте, лететь мне предстояло почти все время над лесом, где не должно быть немецких гарнизонов, а тем более зенитных средств.

И вдруг примерно на середине пути немцы открыли по мне несусветную пальбу. Склонив машину, я заметил у небольшого овражка пять танков, а вокруг них бегающих автоматчиков, которые палили в небо из всех имеющихся у них средств.

Был полдень, и я повернул к югу, нацеливаясь прямо на раскаленный шар солнца. Ослепленные солнечными лучами, гитлеровцы уже не могли хорошо целиться. Однако они стреляли так густо, что трассирующие пули дождем проносились вокруг моего самолета. К пулеметам и автоматам присоединилась скорострельная пушка. Один снаряд пробил насквозь верхнюю плоскость возле бензобака. Другой сорвал тяги первого цилиндра, и они, точно плети, захлестали по капоту. Но я, делая зигзаги, все же упрямо лез к солнцу, чувствуя, как по самолету стегают пули, рвут обшивку, дерут клееную древесину нервюр и лонжеронов.

Еще одна трасса перебила ленты-расчалки. К кашляющему мотору присоединился свист. Ну, думаю, пришел мне конец. [35]

Солнце слепило глаза, в горле першило от горелого масла. Больше всего я боялся, что машина рухнет, я потеряю сознание и немцы захватят меня в плен.

Потом я заметил, что огонь вроде бы стал стихать. Немного отвернул от солнца, посмотрел назад. Овраг и танки скрылись за деревьями. Пронесло!

Теперь пришла новая мысль: а что же делать дальше? Лететь к партизанам? Но удастся ли мне дотянуть до них и сесть? Да и если сделаю посадку, то все равно не смогу своими силами починить израненный самолет и доставить его на свой аэродром. Да и почему вдруг объявились здесь танки? Скорее всего они придавались в помощь карателям, и о них надо было во что бы то ни стало сообщить в штаб.

Словом, после некоторых колебаний я решил повернуть назад. Дома доложу о танках, командование пошлет новый самолет и успеет оповестить бригаду о возможных действиях карателей.

По широкой дуге я сделал разворот, оглядел плоскости. Они представляли собой жалкое зрелище, лохмотья перкаля трепались на ветру, из дыр торчали щепки. Ощупал себя — не ранен ли? Нет, вроде руки-ноги целы. Только вот двигатель дымит и трещит, раскачивая моторную раму. Да и скорость вместо обычных ста двадцати едва показывает семьдесят пять километров в час. Бедняга на четырех цилиндрах просто-напросто лететь быстрей не может.

Удивило и то, что две пули искромсали стойку центроплана чуть выше моей головы и перебили межэлеронную ленту правой полукоробки.

Но как бы там ни было, а мне все-таки удалось дотащиться до своего аэродрома. Едва шасси коснулись земли, мотор вырубился сам по себе.

Ко мне на «эмке» подъехали Седляревич, начальник штаба и комэск Ковалев. Я вылез из кабины и почувствовал, что ноги совсем не держат меня.

— Ранен? — встревожился Седляревич.

— Никак нет, товарищ майор, — ответил я хрипло. — Только задание не выполнил. По дороге был обстрелян. Видел пять танков противника.

— Где? — начальник штаба поднял свой планшет. Я показал место у оврага.

— Очевидно, для танков здесь делали мост, ну и вас потрепали, — предположил Владимир Алексеевич.

— Ясно, хотят подойти к партизанам незамеченными? [36] — добавил Ковалев. — Надо предупредить их поскорее.

Седляревич посмотрел на комэска:

— Кого предлагаете послать?

Ковалев посмотрел на меня, видимо, понял, что я здорово вымотался, и проговорил:

— Разрешите мне, товарищ майор.

— Хорошо, — согласился Седляревич. — Только обойдите это место стороной, а то ощиплют, как Курочкина...

Ковалев вылетел через несколько минут, а мой самолет техники подкатили поближе к мастерской и начали делать ему капитальный ремонт.

Много, даже слишком много писали о выносливости и надежности наших По-2. Создавалось даже впечатление, что они вообще и в воде не тонут, и в огне не горят. Но справедливости ради надо сказать, что как солдат-окопников, так и нас, рядовых летчиков самых простейших машин, смерть вообще-то находила в первую очередь. И горели наши самолетики как светлячки, и тонули скорей, и ребята гибли чаще, потому что летали без парашютов и спастись уже не могли, если машина от прямого попадания буквально рассыпалась в воздухе на куски.

Очень скоро нужда научила нас, что безопасней летать ночью. Для этого аэродром оборудовали некоторыми огнями, ввели светомаскировку. Огни зажигались, как только начинал взлетать самолет, и тут же закрывались специальными колпаками или гасли совсем.

Мы летали по расчету времени, курса и высоты. Посадка производилась почти без освещения. Мигнешь, скажем, посадочной фарой, дай, мол, свет, я — свой. Тогда зажгутся на земле три направляющих фонарика. По этим огонькам, прорезавшим на несколько минут ночной мрак, и нужно было делать заход на посадку и приземляться.

Первое время, конечно, не обходилось без курьезов. В основной массе летчики к ночным полетам были приучены слабо, часто блуждали, сбивались с курса, садились не туда, куда следовало.

Не избежал этой участи и я, хотя раньше, как говорил, немало уже полетал ночью и обучал курсантов этому делу. Затрудняла ориентировку однообразная местность без заметных ориентиров. Как-то раз, выбросив тюки на партизанские костры и убедившись, что [37] груз принят, я повернул домой. Полет близился к концу. До аэродрома по времени оставалось минут десять лета. Теперь надо смотреть вперед во все глаза и не прозевать три направляющих огонька на своем аэродроме.

Но прошло десять минут. Земля оставалась непроницаемо черной. Что случилось? Неужели заблудился?

Не обнаружив никаких огней, дал условную ракету. Ответа не последовало. Начал барражировать взад-вперед, повторяя условный сигнал «Я — свой!». Но хоть бы искорка мелькнула на земле!..

Пришлось идти на запасной полевой аэродром. Он располагался километрах в тридцати от основного. Пока летел туда, землю стало затягивать облачностью. Вдруг вижу — внизу мелькнули три ровных огонька. Я быстренько убрал газ, стал снижаться. Но скоро погас один огонь, другой... Тьфу! Это по дороге шли грузовики и фарами освещали дорогу.

Я знал, что сейчас должны садиться еще несколько наших машин, и вскоре увидел их. Они тоже кружили с включенными бортовыми огнями, непрерывно сигналили, настойчиво требуя ответа с земли.

А видимость ухудшалась больше и больше. Иногда земля скрывалась совсем, лететь приходилось вслепую. Где же наш ночной старт?

Чуть в стороне взлетели две красные ракеты. Почему красные? По условию, основным сигналом в эту ночь была зеленая ракета. На всякий случай я подвернул к тому месту. Сквозь облачную пелену различил огоньки, похожие на светящееся Т. Снизившись до бреющего, прошел над этим посадочным знаком и понял — это был устроен ложный аэродром для фашистских летчиков.

Так и не найдя огней запасной площадки, я опять полетел к своему основному аэродрому. Подумал, если уж погибать, так у своих. На западной стороне летного поля там протекала речушка. Ее-то я и увидел на свое счастье, когда на мгновение зажег бортовые огни и отблеск их отразился в воде. Вдоль этой речушки шла довольно широкая дорога. Я понял, что раз нам посадку не разрешали, значит, аэродром бомбили. Оставалась надежда на эту дорогу. Хоть и рискованно, но на нее можно сесть.

Делаю несложный расчет, захожу на посадочный курс, сколько могу гашу скорость, выбирая ручку на [38] себя. Как ни было темно, но дорога была все же светлей совсем черных кустарников и травы на обочине. Мучительно жду, когда машина коснется земли. У летчиков, как известно, самая опасная встреча — это с землей-матушкой. Неужто она не пощадит?

Планирование тянется бесконечно долго. Вдруг промажу, пройду поворот и тогда с ходу врежусь в землю?! Сердце прыгает как у овечки. Кому охота так нелепо, за здорово живешь, принимать смерть? Чувствую, сжал зубы так, что занемели скулы. И тут колеса толкнулись о землю, самолет малость взбрыкнул «козлом», но быстро опустился на три точки, плавно покатился вперед. Я выключил зажигание.

И вот здесь-то услышал характерный надрывный гул немецких ночных истребителей. Они рыскали высоко в небе, искали наши посадочные площадки. Когда работал мой мотор, я не слышал этого гула. Его слышали с земли и поэтому не зажигали для нас фонарей. «Мессершмитты» летали и над запасной площадкой. Стало быть, там тоже молчали. Да и что, собственно, аэродромной службе оставалось делать?

Прилетев на свой аэродром, я узнал о том, что мои товарищи начали готовиться к выполнению необычного и особо важного задания, нарушившего нашу привычную, размеренную жизнь.