«Разрешите взлет!»

Если рассказывать по порядку, то выйдет долго. Можно и коротко. Ведь память сохраняет клочки. Было детство, отрочество. Как во сне.

Мы жили на полустанке неподалеку от Загорска. Отец в гражданскую войну был полковым разведчиком. В мирное время работал на химическом заводе. Там же работала и мать. Были у меня сестры и братья — семеро.

Наше семейство жило дружно, скромно — учились, работали, умели довольствоваться тем, что было. Я занимался в производственно-художественном училище, баритонил в хоре, участвовал в драматическом кружке...

И вдруг меня вызывают в горком комсомола и задают неожиданный вопрос: смотрел ли я фильм «Мужество»? А в ту пору разве слепой не видел этого прекрасного, волнующего фильма режиссера Михаила Калатозова. Почему-то сейчас его не показывают. А жаль. Его бы с увлечением посмотрели все, кто мечтает о небе.

Когда фильм вышел на экраны, Герои Советского Союза Василий Сергеевич Молоков и Маврикий Трофимович Слепнев, участвовавшие в спасении челюскинцев и в первых высокоширотных арктических полетах, кумиры молодежи и всех советских людей, как и Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, Коккинаки, писали в газете «Известия»: «С радостью заявляем, что фильм «Мужество» — исключительно правдив и безукоризнен по технике. А еще он увлекателен как художественное зрелище. Эту картину с наслаждением и гордостью будут смотреть миллионы советских патриотов и тысячи наших знатных и молодых пилотов». [9]

И когда комсомольский секретарь спросил меня, смотрел ли я этот фильм, я быстро ответил:

— Конечно же! И не раз!

— Так вот, комсомол направляет в ряды воздушного флота лучших своих ребят. Хочешь стать летчиком?

— Конечно, хочу!

— Пройдешь медицинскую комиссию, и, если изъянов не обнаружат, в добрый путь!

...Так я попал в Тамбовскую школу Гражданского воздушного флота.

Нелегко далась мне учеба на первых порах. Начали мы учиться летать на фанерных крошках У-2 с крыльями, обтянутыми плотной материей — перкалем. Самолетик считался простым в управлении и обслуживании. Многие тысячи летчиков первый полет совершали на этой учебной машине. Но и на У-2 проверялись способности человека к овладению летным ремеслом: спокойствие, выдержка, умение руководить своими действиями, быстро принимать правильные решения, чувствовать пространственное положение, обладать известной смелостью, находчивостью. Кое-чего из этого у меня явно недоставало. Инструктор выговаривал мне:

— Ты так жмешь ручку управления, что из нее брызжет масло. Поэтому не чувствуешь самолета. Ты без толку крутишь головой во все стороны и не можешь определить расстояния до земли во время посадки. Ты не умеешь переключать свое внимание на главное. Тебе лучше не летать!

Но мне очень хотелось летать.

Сначала я перестал «выжимать из ручки управления масло» и старался к ней еле прикасаться. И получилось, что теперь за меня летал инструктор, а я сидел в кабине вместо балласта...

Вскоре меня вызвал командир авиазвена Александр Николаевич Корнилов, строгий летный командир. Он сказал: «Приготовьтесь к полету со мной». От такого приглашения у меня пересохло в горле и появилась слабость в ногах...

После выполнения полета командир сделал замечание:

— Я за вас летать не буду. Посидите в сторонке, продумайте еще раз полет по кругу от начала и до конца.

В течение часа я несколько раз разыгрывал полет по [10] кругу, тщательно отрабатывая в уме заход на посадку и момент приземления.

При докладе командиру о готовности к предстоящему полету в сознании пронеслось: «Быть или не быть мне летчиком?!»

И вот второй полет... В воздухе строю «коробочку», захожу на посадку и приземляюсь.

Выполнив контрольный полет, я зарулил на линию взлета. Командир вылез на крыло и махнул рукой.

Подбежал инструктор и дежурный по учебным полетам.

— Несите мешок с песком! — приказал Корнилов. Для сохранения центровки в свободную кабину положили балласт.

— Теперь сам! — проговорил командир звена и спрыгнул с крыла.

И тут я успокоился. Считаю до шести, пока сектор газа не упирается в крайнее переднее положение. Мотор набирает обороты. Вздрагивая, самолет разгоняется по полю. Педалью стараюсь выдерживать прямое направление. И вот легкий толчок, и самолет в воздухе. Отдаю немного ручку от себя, чтобы набрать достаточную скорость...

С того момента и до сегодняшнего дня имя этого человека с благодарностью сохраняется в моей памяти. В летной судьбе моей Корнилов самый главный человек. Только благодаря ему я стал летчиком.

На втором году обучения мы стали осваивать более тяжелые машины — Р-5 и ПС-40.

После окончания училища я получил назначение на Урал, в город Пермь. Там на воздушных трассах повышенной сложности я полетал немного.

Через несколько месяцев руководство ГВФ распорядилось направить меня в Арзамас Горьковской области, где создавалось учебное авиаподразделение и требовались инструкторы летного дела.

И вдруг война. Она сразу же нарушила привычный уклад. В оперативном отношении Гражданский воздушный флот стал подчиняться Наркомату обороны. Лучшие экипажи, те, кто возил мирных граждан и грузы, выполнял санитарные рейсы, летал над колхозными полями, распыляя удобрения, были брошены на фронт.

9 июля 1941 года последовал приказ народного комиссара [11] обороны, в котором говорилось, что «личный состав ГВФ, непосредственно зачисленный в особые авиагруппы, считать призванным в Красную Армию». Гражданские самолеты стали бомбить врага, вести разведку, летать к партизанам в глубокий тыл противника, доставлять на передовые боеприпасы, вывозить с поля боя раненых.

Прежде пилоты летали лишь при дневном свете, посадка и взлет после захода солнца рассматривались как чрезвычайное происшествие. Если и проводились отдельные полеты ночью, то взлет и посадка обеспечивались сильным светом прожекторов, яркими световыми посадочными знаками. Теперь же приходилось взлетать и садиться при тускло мерцающих фонариках, кострах, а иногда и просто при лунном свете. Правилом стали полеты в облаках, вслепую.

Наставлением по производству полетов до войны был установлен минимум высоты. Бреющий полет, за исключением работ в сельском хозяйстве, категорически запрещался. А началась война — пилоты только и знали, что летали на бреющем. Хоть можно было легко сбить наш самолет из пулемета или обычного автомата, шансов уцелеть все же было больше, чем под прицельным зенитным огнем на большой высоте.

Кроме того, в условиях военного времени самолеты загружались на полную катушку. Вместо одного-двух пассажиров на У-2, как правило, стали перевозить по четыре-пять человек.

Не прошло и месяца, как мы получили приказ о переходе к ускоренной программе обучения молодых летчиков для фронта.

Еще раньше все мы, инструкторы, заявились к командиру отряда легкомоторной авиации Павлу Андреевичу Ермакову с рапортами отправить нас на фронт.

— А кто будет готовить летчиков? — встретил контрпредложением командир. — Каждый из вас подготовит не одну летную группу. Человек по двадцать. Один или двадцать летчиков — что важнее для Родины?

— Двадцать...

— То-то.

Мы летали с курсантами от зари до зари и здорово выматывались. И все равно нам казалось, что [12] мы делаем мало в сравнении с теми, кто сражается на фронте.

На нашем аэродроме базировалась и транспортная авиация. Здесь же находился в укрытии единственный экспериментальный самолет Л-760 типа «Максим Горький». Этот шестимоторный гигант мог поднимать в воздух много десантников, танки, даже истребители, прикрепленные к крыльям.

Транспортные самолеты доставляли нам много хлопот. Когда, например, прилетал «Дуглас» или наш Л-760, в небо взвивалась красная ракета, запрещающая всем другим посадку. Тогда мы начинали кружить над аэродромом, ждали, пока «транспортник» не уйдет с полосы на стоянку. Это волновало не только неопытных курсантов, но и нас, инструкторов. Мы отвечали за каждую минуту летного времени и стремились вывезти в воздух как можно больше учеников, чтобы скорее выпустить их в самостоятельный полет.

Выпуск следовал за выпуском. Уходили наши питомцы на войну. Понемногу убывала и наша инструкторская команда. Улетел на фронт мой друг Саша Агнаев и еще несколько других инструкторов. Программу подготовки пилотов сократили до предела. Если первая группа обучалась у нас в течение полугода, то теперь новые вводились в строй за два с половиной месяца. Так диктовало военное время.

В сентябре 1942 года я неожиданно получил направление в сибирский город Барабинск для прохождения дальнейшей службы в отдельной учебной эскадрилье...

Здесь мы осваивали с курсантами ночные полеты, учили их выполнять противозенитные маневры, уходить от слепящего света прожекторов, прижиматься к земле или скрываться в облачности, точно выходить на цель. Словом, ребята приобретали навыки, которые неизбежно пригодятся на войне при полетах в тыл врага. Вместе с ними оттачивали свое мастерство и мы, инструкторы.

Я и не представлял, что в скором времени такие полеты станут моей основной работой на фронте.

В самом конце 1942 года наконец и я получил назначение в боевое соединение Северо-Кавказского фронта. Обстановка тогда была такова: армия Паулюса уже сидела в плотном «мешке» в Сталинграде, к ней безуспешно пытались пробиться танки фельдмаршала Манштейна, с Кавказа же в спешке откатывалась группа [13] армий Клейста, опасаясь еще более грандиозного окружения. Наши войска рвались к Ростову.

По огромной зимней степи двигались колонны пехоты, танков, артиллерии. То там, то здесь вспыхивали бои. Горели, пятная снег, последние хутора.

Все это хорошо просматривалось с воздуха. На своих маленьких самолетах У-2 мы летали в разведку, бомбили скопления вражеских войск, устанавливали связь с наземными войсками и госпиталями, возили раненых, искали наши подбитые боевые самолеты, совершившие вынужденную посадку, спасали летчиков.

Однажды меня вызвал начальник штаба полка и приказал срочно вылететь на поиски сбитого штурмовика. Он мог лишь предположительно указать район, где следует искать самолет.

— Но ведь уже сумерки! Успею ли? — спросил я.

— Должен успеть! — резко оборвал меня начальник штаба. — Если летчик и стрелок живы, они не дотянут до утра. Понятно?

Мне стало стыдно за свои слова. Как я мог не додуматься до такой простой вещи: к ночи мороз покрепчает, и экипаж попросту замерзнет в степи.

Я побежал к своему самолету. Механик догадался, зачем меня вызывали в штаб, и уже прогрел мотор. Я вскочил в кабину. Чтобы не обморозиться, натянул на лицо с кожаным верхом маску. Опустил на глаза очки. Механик выдернул из-под лыж колодки, и мой самолет пошел на взлет.

Я не стал забираться выше трехсот метров. Вертел головой, как говорят летчики, на все триста шестьдесят. Вверху на горизонте еще виднелся красный ободок зимнего солнца, а по земле уже катились синие тени.

«Если штурмовик горел, — думал я, — то его можно найти по огню или черным пятнам — остаткам пожара».

Но ни огня, ни дыма, ни сажи не было видно на темнеющей земле.

Вот и солнце скрылось, потухла заря. Я продолжал «писать зигзаги» над районом, где мог лежать штурмовик. Впереди обозначилась линия фронта. Она освещалась ракетами и походила сверху на сильно изломанную дугу. Немного не долетев до передовой, я повернул назад.

И тут заметил в стороне взлетевшую бледно-зеленую ракету. По цвету она отличалась от немецких — [14] более ядовитых и ярких. Я направил машину туда. Через минуту еще одна ракета пролетела низко над землей, как бы указывая направление посадки.

Конечно, мне надо бы покружить над этим местом, узнать, те ли люди подают сигналы, которых я ищу, определить, можно ли здесь сесть. Однако времени на раздумье у меня не оставалось. Было совсем темно. Пришлось рисковать.

Я убрал обороты и стал садиться, абсолютно не просматривая землю. Высотомер на малом расстоянии до земли не показывал истинной высоты, пришлось рассчитывать лишь на интуицию и удачу.

Чую, скорость погасла совсем, вот-вот самолет или провалится, или свернется на крыло. Но тут же винт швырнул на козырек ворох снега, лыжи распороли сугроб и понеслись по твердому насту.

Не выключая мотора, достаю автомат, досылаю в патронник первый патрон. Бог знает, кто мне салютовал зеленой ракетой? Могут оказаться и вражеские разведчики, пробравшиеся в наши тылы.

Из темноты показался человек в меховом комбинезоне и унтах. Наш! У немцев унтов не было, у них пилоты обувались в войлочные сапоги с «молниями». Припадая на левую ногу, человек подбежал к кабине, хрипло крикнул:

— Помоги донести командира!

Метрах в ста мы подобрали летчика. Он находился в бессознательном состоянии. Как ни темна была ночь, я все же рассмотрел и самолет Су-2, лежащий вверх брюхом в довольно глубокой балке. Было ясно, что летчик тянул машину до земли и при посадке то ли не увидел овражек, то ли уже не сумел отвернуть от злосчастной преграды. На большой скорости машина скапотировала, летчик сильно ударился лицом о приборную доску.

Мы втащили его в заднюю кабину. Рядом, поставив одну ногу на сиденье, а другую на крыло, втиснулся стрелок.

— Летим в госпиталь? — спросил я.

— Ни в коем случае! Вези к нам на аэродром!

— Там дадут посадочные огни?

— Ракетами подсветят! Делай, что говорят! — - Стрелок был сильно возбужден, или он кричал так громко потому, что мотор хоть и на малом газу, но работал. Для вящей убедительности парень из-за пазухи [15] вытащил ракетницу, достал из кармана картонный патрон и вставил его в ствол.

Когда мы приземлились на аэродроме, где базировались штурмовики, я узнал, что спасенный летчик был командиром эскадрильи и его все там очень любили. Потому, видать, и не хотели отдавать чужим врачам — в госпитале, надеялись выходить своими силами — у них был свой врач.

Меня оставили ночевать, а рано утром отправили с запиской, что задание выполнил. Этим же утром с другим летчиком вылетал и спасенный стрелок в новый боевой вылет...

Когда перед весенней распутицей стабилизировался фронт на юге, несколько наших экипажей послали на Центральный фронт. Здесь формировался 13-й отдельный авиаполк ГВФ, который нацеливался на полеты в партизанские отряды. О партизанах нас подробно информировали политруки.

Партизанская война в тылах врага разрасталась с каждым днем. Народные мстители взрывали мосты, нарушали телеграфную и телефонную связь, поджигали склады с горючим и снаряжением, совершали диверсии на дорогах, ослабляя тем самым напор ударных группировок врага. Они же вели разведку и передавали ценные разведывательные данные в штаб.

Там, где были естественные укрытия и возможности для маневра, партизаны действовали особенно энергично. В лесах Смоленской, Орловской, Московской, Тульской, Брянской, Курской областей большие площади были заняты партизанами. Но им требовались взрывчатка, оружие, продовольствие, медикаменты. Помочь могли только авиаторы. Для этой цели командование и стало формировать особые полки ГВФ, в том числе и наш 13-й.

На Центральном фронте мы сделали несколько полетов к партизанам Брянщины. Организатор полка Алексей Павлович Золотов перед этим говорил нам, что партизан придется искать в лесах, вдали от населенных пунктов, на местности, бедной заметными ориентирами. Условными сигналами для посадок или выброски грузов будут расположенные особым образом костры, которые нельзя путать с кострами фашистских охранников и провокаторов.

Предупреждал он нас и о том, что противник, несомненно, будет пытаться перехватывать наши машины [16] на маршруте. Поэтому мы должны замечать его раньше, чем он подойдет к нам вплотную, и уходить от его огня и атак.

Однако самая большая наша беда оказалась в том, что на легкомоторных самолетах мы не могли летать в глубокий тыл и брать с собой много груза. И хотя мы летали без посадок, сбрасывая тюки на подготовленные партизанами площадки, все равно возвращались на последних каплях бензина. Нередко были случаи, когда не оставалось и этих капель!..

Вскоре к нам на смену перебазировался полк тяжелой транспортной авиации. Им командовала знаменитая летчица Валентина Степановна Гризодубова. Нас же со всей матчастью и личным составом перебрасывали на Калининский фронт.

Полк Гризодубовой подчинялся командованию авиации дальнего действия. В то время среди некоторых командиров существовало мнение, что при острой нехватке самолетов и больших потерях нецелесообразно посылать самолеты к партизанам. Пусть, мол, они — партизаны — снабжаются за счет противника, как это было в гражданскую войну. Транспортные самолеты старались чаще использовать для нужд авиационных частей, к партизанам же их слали редко и не очень охотно.

Гризодубовцы рассказывали нам, каким методом удалось переубедить этих товарищей.

Долгое время десятки советских бомбардировщиков пытались уничтожить мост через реку Навлю. Нужно было лишить врага железнодорожного моста, не дать ему возможности быстро маневрировать резервами в южном направлении, однако зенитная артиллерия гитлеровцев не позволяла поразить цель с малой высоты.

Однажды, возвращаясь от партизан, летчики передали их просьбу: «Доставьте нам побольше толу, и моста не будет». И уже через несколько дней представитель Центрального штаба партизанского движения генерал Хмельницкий приехал на аэродром сообщить командиру полка, что брянские партизаны выполнили свое обещание — мост на Навле взорван!

— Вот это здорово! — воскликнула Гризодубова. — Каюсь, посылая самолет со взрывчаткой, я не надеялась на такое быстрое ее использование.

— Слово дороже денег, говорили раньше, — улыбнулся [17] представитель партизанского штаба, — а сейчас и подавно так.

— Конечно, дороже! — подтвердила Гризодубова. — Ведь смотрите, что получается: один экипаж со взрывчаткой к партизанам и героические действия подрывников заменили десятки самолетов-бомбардировщиков, пытавшихся разрушить мост. И кто знает, сколько бы еще потребовалось летать, может, и с жертвами, прежде чем удалось бы кому-то попасть в мост хотя бы одной бомбой!

— Да, дорогая Валентина Степановна, такое на деньги не переводится. Мост обеспечивал преимущества противнику, а для наших войск это отражалось в больших потерях. Недаром командующий фронтом объявил партизанам благодарность. Летайте чаще к ним, доставляйте боеприпасы, и партизаны, в свою очередь, вложат больше труда в дело победы над врагом...

Распрощавшись с летчиками гризодубовского полка, о котором уже начала распространяться добрая молва, мы вылетели на север. Там нам придется продолжать свои полеты к партизанам, но уже других областей — Ленинградской, Калининской, Псковской.

К этому времени гитлеровцы уже раскусили, что гражданские самолеты представляют для них такую же опасность, как и военные. Поэтому они особенно сильно бомбили аэродромы, где мы базировались. В частности, аэропорт Внуково. Белые стены его зданий были замазаны черно-зеленой краской, на перроне и бетонированных площадках не стояли больше серебристые нарядные машины с надписью «Аэрофлот» на борту. Самолеты тоже выкрасили в зеленый цвет, а на фюзеляже и хвостовом оперении нарисовали красные звезды. Пилоты уже не носили традиционную форму гражданской авиации, а, как и военные летчики, ходили в гимнастерках, армейских фуражках и кирзовых сапогах. Никто из них не жил дома, в корпусах авиагородка были созданы казармы. Летчики, инженеры, техники изучали стрелковое и авиационное оружие. Каждый полет теперь назывался боевым.

В молодой дубовой роще оборудовали бомбоубежище, отрыли окопы. Поскольку гитлеровцы совершали налеты ночью, то вечером самолеты разлетались, рассредоточиваясь на других, малоизвестных подмосковных аэродромах.

Через несколько дней мы прибыли на постоянное [18] место базирования в Калининской области. Здесь вместо Золотова, назначенного командиром другого авиаполка, нам представили новое начальство — Владимира Алексеевича Седляревича. Нам, молодежи, он понравился сразу. Владимир Алексеевич был в числе первых, кто доказал, что можно успешно сражаться с врагом на таком маленьком и беззащитном самолете, как У-2.