К товарищам в родной полк

В госпитале я прошел обследование и необходимый курс лечения. Пролежал там чуть больше месяца. Дольше меня держать не стали. Врачи говорили: «Что могли, мы сделали. Остальное за нас сделает время».

И вот, получив направление в свою часть, я прибыл на железнодорожный вокзал Смоленска. Уже начинало темнеть. До отхода поезда оставалось два часа. Но... Вместо вокзала я увидел груду камней, искореженные рельсы и разбросанные обгоревшие остовы товарных вагонов.

Расспросив нескольких человек, узнал, что прошлой ночью немецкие бомбардировщики произвели налет на Смоленский железнодорожный узел. В результате этого налета было полностью разрушено здание вокзала, разбомблены все пристанционные постройки и большинство путей, уничтожены два эшелона с боевой техникой и боеприпасами. Пассажирские поезда на Москву временно будут отправляться со станции, расположенной в десяти километрах восточнее Смоленска.

Да, положение, прямо скажем, не из приятных. Принимаю решение переждать ночь здесь, на «вокзале», а утром идти вдоль железной дороги до упомянутой станции.

На рассвете стал собираться в путь. Но до Москвы мне на этот раз так и не суждено было добраться. Не успел я пройти и десяток метров, как в небе появился мой старый знакомый — самолет Ил-4. Он пролетел немного в стороне от города по кругу на высоте примерно [200] 400 метров. Через 10—12 минут тот же Ил прошел со снижением в направлении северной окраины Смоленска.

Почему-то я решил, что этот самолет обязательно должен быть из нашей дивизии. Впрочем, думать так у меня были веские основания. Во-первых, дивизия действовала именно на этом направлении — Смоленск — Минск — Берлин. И это мог быть подбитый самолет, который произвел посадку на ближайшем к линии фронта аэродроме. Во-вторых, наши войска продолжали наступление и к концу июля освободили всю Белоруссию. Поэтому и 48-я дивизия авиации дальнего действия должна была перебазироваться вслед за наступающими частями. Стало быть, во что бы то ни стало надо добраться до аэродрома. Направление планирования самолета — это и есть направление на аэродром, а я его хорошо запомнил.

Миновал черту города, прошел развилку дороги и вскоре вышел прямо на КПП — контрольно-пропускной пункт аэродрома. Метрах в двухстах за ним на аэродромном поле стоял Ил-4.

Незаметно проскользнув через КПП, направляюсь к ближайшей землянке. Над входом в нее висит небольшая табличка с надписью: «Технический пункт». Открыв дверь, оказываюсь в небольшом помещении для посетителей. Далее — сплошная перегородка с дверью и окошечком, в котором видна русая голова и погоны старшего лейтенанта. Офицер громко разговаривал по телефону и одновременно что-то записывал. На меня он не обратил никакого внимания. А стоило бы. Выглядел я далеко не по-строевому: заштопанные в нескольких местах хлопчатобумажные брюки, гимнастерка без погон и разные сапоги — на правой ноге кирзовый, а на левой — брезентовый, подарок наших артиллеристов в медсанбате; за плечами вещмешок с продуктами и махоркой, в руке палка для опоры.

Оценив обстановку, я вплотную подошел к окошку и, не наклоняясь к нему, спросил:

— Этот самолет Ил-4 прилетел из Калинина?

— Да, из Калинина. Экипаж заблудился, и у него не хватало горючего, чтобы добраться домой. Я им выписал четыре тонны бензина. Сейчас заправятся и улетят, — дал сам не зная кому исчерпывающую информацию старший лейтенант, продолжая при этом усердно заниматься своими делами. [201]

Что ж, как говорится, нет худа без добра. Не было счастья, так несчастье помогло. Не уехал поездом, так улечу самолетом. Буду доставлен прямо на аэродром, к дому. Быстро, как только могу, иду к бомбардировщику, хотя знаю, что он еще не заправлен. Чувство радости и большой удачи переполняет меня.

У самолета никого не было. Осматриваю все кабины — они открыты: тоже никого. Видно, от расстройства ребята, как и тот старший лейтенант, потеряли бдительность. Нельзя же оставлять самолет без присмотра на чужом аэродроме. В экипаже четыре человека. Хотя бы воздушного стрелка оставили для охраны.

Кладу свой солдатский вещмешок с провизией на землю под самолет, на вещмешок — палку и начинаю ждать прихода экипажа. Ко мне подходят несколько молодых летчиков-истребителей в комбинезонах и интересуются некоторыми техническими характеристиками Ила. Я охотно отвечаю на их вопросы, прекрасно понимая, что каждый летчик, а тем более истребитель, должен хорошо знать как самолеты противника, так и свои. Иначе может повториться то, что случалось в начале войны, когда истребители сбивали свои же бомбардировщики. Летчики, естественно, заинтересовались кабиной пилота и попросили разрешения осмотреть ее. Я разрешил и уж кстати подробно объяснил назначение всех приборов. Один из самых любопытных, обратив, наверное, внимание на мою внешность, спросил:

— А вы кем летаете на этом самолете?

Раскрываться не было смысла, и поэтому я скромно ответил, что летаю стрелком.

— Надо же, стрелок, а как здорово знает весь самолет! Даже кабину пилота! Видно, требовательность у них высокая, — услышал я разговор летчиков между собой.

Поблагодарив меня, они ушли к своим истребителям. А я отошел метров сто за самолет и лег в густую, нагретую солнцем траву. Клонило ко сну. Тишину на аэродроме нарушали лишь голоса птиц. Все располагало к тому, чтобы немного отдохнуть. Но можно прозевать вылет самолета. Ведь никто из экипажа не знает о моем пребывании здесь.

Я вспомнил о вещмешке, оставленном под самолетом. Экипаж должен заинтересоваться, кому он принадлежит и где его хозяин. Но это в том случае, если вещмешок заметят. А если нет? Продолжаю рассуждать [202] дальше. Нахожусь я недалеко от самолета. Следовательно, должен услышать не только шум моторов после их запуска, но и почувствовать струю воздуха от винтов, А это значит... А это значит, что самолет без меня не улетит, и можно чуточку вздремнуть.

Разбудил меня чей-то громкий разговор. Открыл глаза и вижу: у самолета стоят пять человек и оживленно что-то обсуждают. Быстро встал и пошел по направлению к ним. Все пятеро сразу же повернулись в мою сторону и стали очень внимательно меня рассматривать.

Вдруг один из них радостно закричал:

— Купцов! Ребята, это же лейтенант Купцов! Ура-а-а!!!

Все одновременно рванулись мне навстречу. Крепкие рукопожатия, дружеские объятия, поцелуи.

— Как здоровье? Где был? Что так долго? — забросали меня ребята вопросами.

— В полку знают, что ты жив, и давно ждут. Обязательно полетишь с нами. А под самолетом случайно не твои вещи? Мы здесь спорили, что это может быть?..

Я ответил, что вещи мои. Подошел, взял вещмешок, раскрыл и показал всем его содержимое. Там был армейский сухой паек на трое суток, солидный кусок хорошего сала и большой кисет с махоркой. Всем этим меня снабдили на дорогу мои соседи по госпитальной койке.

Уложив все обратно в вещмешок, я вручил его присутствовавшему при этом шоферу бензозаправщика.

— Это тебе подарок от сбитого летчика. Пока я сажусь в самолет в качестве пассажира, но скоро опять буду бить фашистов до полного их разгрома, — сказал я ему, крепко пожав руку.

Быстро заправив самолет, мы взлетели и взяли курс на Калинин. Я находился в кабине радиста и стрелка. После посадки, при рулении к месту стоянки самолета, радостный и широко улыбающийся радист неожиданно выскочил из турельной установки и, обращаясь ко мне, громко сказал:

— Вы только посмотрите, что делается на аэродроме!

Встав на его место, я через колпак турели увидел на аэродроме целую толпу людей: летчики, техники и даже офицеры штаба полка. С той стороны, где должен был встать на свое место самолет, находился командир авиаполка подполковник В. К. Юспин. Люди все прибывали [203] и прибывали. Было похоже, что личный состав полка собирался на митинг. Но по какому поводу? Об этом известно, похоже, одному радисту — у него такой вид, будто он только что выиграл крупную сумму по государственному займу. Воздушный стрелок ничего, конечно, не знает. Он сидит спокойно, вид у него совершенно безразличный. А я начал смутно догадываться: сердце подсказало — оно стало биться быстро и сильно и, казалось, готово было вот-вот выскочить из груди.

После остановки самолета и выключения двигателей я вылез из кабины через нижний входной люк и, прихрамывая, направился к командиру полка, чтобы доложить, как это положено по уставу, о происшествии и прибытии в часть.

Виталий Кириллович шел мне навстречу с распростертыми по-отечески объятиями. И тут я не выдержал. Бросился к нему на грудь и заплакал от радости.

— Успокойся, успокойся. Все самое страшное уже позади, — крепко обняв меня, приговаривал Виталий Кириллович. — Жив добрый молодец. А мы так за тебя переживали. Твой штурман уже здесь, он нам все рассказал. Знали, что ты жив, находишься в госпитале, и ждали твоего возвращения.

Вот видишь, сколько людей пришло тебя встречать, — обводя рукой вокруг, сказал командир полка. — Это все благодаря радисту, который на КП открытым текстом передал всего два слова: «Везем Купцова». Через полчаса об этом знал уже весь полк. И вот результат: без всякой команды на аэродром пришел почти весь личный состав. Поговори с людьми, а потом — домой. На квартиру тебе привезут новое обмундирование и сапоги. В штаб полка явишься завтра.

Не успел комполка отойти, как я оказался в объятиях своих товарищей. Здесь были члены экипажа Володя Кулаков и Саша Карелин, мои давние друзья Леонид Касаткин, Владимир Потапов, Александр Корнилов, Михаил Баскаков, Николай Великий и многие, многие другие. Всем хотелось пожать мне руку, поздравить с возвращением в часть и высказать добрые пожелания.

Вначале это импровизированное торжество происходило на аэродроме, у самолетов, а затем мы медленно начали перемещаться в близлежащий городок. Получилось нечто вроде торжественного шествия.

В комнате на втором этаже одного из домов, где мы с Надюшей свили свое гнездышко, никого не было. Надя [204] в это время находилась на работе, и ей еще не успели сообщить о моем прибытии. Вскоре принесли новое обмундирование, и кто-то из друзей сказал:

— Давай-ка, Николай, пойдем на Волгу. Погода солнечная, вода в реке теплая. Помоешься с мочалочкой и мылом, а потом уж и все новое наденешь. — Я согласился, и большой компанией мы направились к Волге.

Наш штатный воздушный стрелок Саша Карелин, не участвовавший в трагическом полете, был угрюмее обычного.

Как мне рассказали, он очень переживал, когда узнал, что самолет сбили. Ему казалось, что будь он с нами, ничего бы не случилось. Сохранили бы и самолет, и товарищей.

Что ж, могло быть и так.

Штурман Володя Кулаков поведал о своих приключениях после того, как покинул горящий самолет. Приземлился он на редкий заболоченный кустарник, не получив при этом ни одной царапины. Собрав и надежно спрятав в кустах парашют, решил укрыться в чаще леса. Там ему попалась полуразрушенная заброшенная землянка, где на следующую ночь он испытал весь ужас бомбового удара наших тяжелых бомбардировщиков.

Чтобы не быть заживо погребенным в земле, он вышел из землянки и пошел на запад — в сторону от линии фронта, решив, что там будет безопаснее. Пройдя 5—6 километров, на рассвете вышел к небольшой деревне, внимательно осмотрелся вокруг — никого, и постучал в окно крайнего дома.

— Есть ли в деревне немцы? — спросил он вышедшего на крыльцо старика.

Тот ответил, что в их деревне немцев нет, но в соседней есть, и много. Тогда Володя попросил разрешения войти в дом и обогреться. Хозяин дома оказался смелым человеком. Он не только обогрел, накормил и напоил молоком советского летчика, но и предложил ему укрытие в подполе собственного дома. А такое, как известно, каралось фашистами смертной»казнью.

Но Володе, к великому его счастью, не пришлось долго прятаться. В полдень того же дня в деревне появились краснозвездные советские танки. Все население вышло встречать своих освободителей. У многих на глазах [205] были слезы радости — таким волнующим был этот памятный для всех момент.

Танки шли без остановки. Но вот один из них вышел из колонны, и вылезший из него офицер обратился к собравшимся:

— Кто староста? Как он относился к людям? Есть ли в деревне полицаи?

Жители деревни ответили, что назначенный немцами староста ко всем относится хорошо, даже сам укрывал советского летчика, а полицаев в деревне не было и нет, да и немцы сюда наведывались нечасто.

Затем к офицеру-танкисту обратился Володя Кулаков и рассказал о том, как он сюда попал. Очевидцы случившегося подтвердили рассказ штурмана. Офицер крепко пожал Володе руку, поздравил с благополучным для него исходом и дал указание старшине выписать все необходимые документы для следования Владимира в свою часть.

Решено было также организовать поиски членов экипажа. Прочесали лес и обнаружили останки радистов Василия Сорокодумова и Вячеслава Свидельского. Захоронение произвели у деревни Погребенки, что на автомагистрали Витебск — Орша. Поиски командира никаких результатов не дали.

* * *

На следующий день моего пребывания среди боевых друзей я узнал приятную новость.

Командование полка решило предоставить мне отпуск сроком на 10 суток. Когда выписывали отпускной билет и готовили проездные документы, спросили, где сейчас находятся мои родственники и куда бы я хотел поехать. Ответил на это, что мой отец и два младших брата на войне, а мать и сестра живут в Болшеве, под Москвой. Поэтому хотел бы навестить свою мать, а также мать жены, которая живет в Туношне, под Ярославлем, и у которой муж и трое сыновей на фронте. Как я просил, так все документы и оформили. Возвращаться мне приказали на аэродром Шаталово, что в 60 километрах юго-восточнее Смоленска, так как через неделю весь полк будет уже там.

Надя тоже оформила отпуск на 10 дней, и на следующий день рано утром мы поездом выехали в Москву.

Не успели мы с Надей почувствовать себя беззаботными отдыхающими, как начались неприятности, испортившие [206] весь наш краткосрочный отпуск. Часа через два у меня начались приступы лихорадки. Вначале я почувствовал сильный озноб. Меня всего трясло. Мышцы помимо моей воли судорожно сокращались. Нижняя челюсть прыгала, а зубы выстукивали мелкую дробь. Я не знал, где и как можно согреться. Теплых вещей у нас не было, и укрыться было нечем. Надя плотно прижалась ко мне сбоку и обняла обеими руками, чтобы мне было хоть немного теплее. А соседи, забрав свои чемоданчики, на всякий случай покинули купе — вдруг тиф!

Озноб продолжался минут тридцать-сорок. Затем меня бросило в жар. Лоб покрылся испариной. Сильно хотелось пить.

Когда поезд прибыл в Москву, двигаться самостоятельно я уже не мог. Вызвали санитаров. Они положили меня на носилки и доставили в медпункт Ленинградского вокзала. Дежурный врач провел осмотр, измерил температуру — она была выше сорока градусов, и поставил диагноз: малярия. Нужна срочная госпитализация!

Вот она — расплата за болотную эпопею.

Моя милая Надя вся в слезах. В Москве у нее знакомых нет, меня она покидать не хочет, а в госпиталь со мной ее не положат. Где же выход? Что нам делать? Если меня госпитализируют, то к? к быть с женой? Не далее, как вчера, я узнал ее маленький секрет: Надя готовится стать матерью, поэтому всякое волнение ей противопоказано. А она плачет навзрыд. Мне плохо — я заболел. А ей, может быть, еще хуже. Следовательно, вывод один: оставлять ее одну я не имею права, мы должны быть вместе!

Прошу врача не направлять меня в госпиталь, а отпустить к матери, где за мной будет обеспечен хороший уход. Врач, уступив моей настойчивой просьбе, хотя и не сразу, но все же соглашается.

У моих родных мы пробыли двое суток, а затем поехали к Надиной матери Аполлинарии Яковлевне. У нее гостили почти неделю. Приступы лихорадки прекратились, и мне стало лучше. Срок отпуска кончался, пора было возвращаться в часть.

Менее двух недель прошло с того дня, когда я был на полностью разрушенном железнодорожном вокзале Смоленска. Сколько же изменений с тех пор! Организовано движение товарных и пассажирских поездов во [207] всех четырех направлениях: на Москву, Минск, Витебск и Рославль. Четко функционируют все службы, которые должны быть на крупной железнодорожной станции в военное время. Располагаются они пока во времянках и палатках. И не было, как прежде, мусора, щебня, битого кирпича — все тщательно убрано.

Поезд на Рославль отправлялся поздно вечером, поэтому на станцию Шаталово мы прибыли в полночь. Боевых вылетов в эту ночь не было, и все уже отдыхали. Мы нашли дежурного по батальону аэродромного обслуживания (БАО), и он определил нас на ночлег в одну из землянок.

Утром Надя направилась в штаб БАО, к месту работы, а я — в свою часть. Полк уже несколько ночей действовал с аэродрома Шаталово по военно-морским базам, железнодорожным узлам и аэродромам Прибалтики и Польши.

Жилой городок и все аэродромные постройки немцы при отступлении превратили в руины. Штабы, командные пункты и личный состав частей разместились в землянках. Офицерские кадры авиаполка частично были расквартированы также и в ближайших населенных пунктах. В лазарете, куда меня направил врач полка, находился в это время с травмой правой руки командир полка подполковник В. К. Юспин. Через несколько дней Виталий Кириллович покинул лазарет, а меня врачи держали еще целых две недели.

К середине августа дело пошло на поправку: организм окреп, раны зажили. После тщательного врачебного осмотра меня допустили к полетам. Правда, временами беспокоили еще боли в позвоночнике, но об этом никто не знал. Я принимал различные меры предосторожности: не прыгал, не делал резких движений, не поднимал тяжести и был уверен, что со временем все придет в полную норму.

Получив три контрольных полета по кругу, я потренировался в районе аэродрома днем, затем ночью и был готов к выполнению боевых заданий.