Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Один шанс из тысячи

Во второй половине июня 1944 года нашему экипажу вновь была поставлена задача ввести в строй молодой экипаж. Следуя выработанной методике (о ней я уже говорил раньше), мы брали в полет вместо своего штатного воздушного стрелка Саши Карелина радиста [188] молодого экипажа Славу Свидельского. Во время первого боевого вылета Слава со своими обязанностями справился не в полном объеме: слишком поздно доложил по радио на К.П полка о выполнении задания. Из этого следовало, что необходимо продолжить его подготовку на земле и взять во второй полет.

Тем временем партизаны Белоруссии вновь оказались в тяжелом положении. Немецко-фашистское командование, стремясь любой ценой загнать партизанские соединения в болота и прижать к озеру Палик, бросило против них в бой свои регулярные части, в том числе танки и артиллерию.

Перед 48-й авиадивизией была поставлена задача: в ночь на 22 июня 1944 года нанести бомбовый удар по сосредоточению фашистских войск в районе деревни Волоки. Нам в этом вылете приказано было зафиксировать результат налета нашей авиации на фотопленку. Выполнив боевую задачу, экипаж возвращался на свою базу замыкающим в общей колонне бомбардировщиков дивизии.

Три часа ночи. Безоблачно. Видимость отличная. Подходим к линии фронта между Витебском и Оршей. На северо-востоке уже хорошо просматривается горизонт. Неожиданно слева и немного выше нас я замечаю промелькнувший на встречном курсе истребитель противника. Выполняя противоистребительный маневр, подаю команду:

— Экипаж, в воздухе истребители противника. Усилить осмотрительность!

В течение нескольких секунд все было • спокойно. И вдруг слева пронесся сноп огненных трасс. Воздушный разбойник нажал на все гашетки. Загорелась левая плоскость. Самолет начало разворачивать. Удерживая его, я спросил:

— Радисты, вы видели истребитель?

— Нет, не видели, — ответили оба в один голос.

Ясно, радисты потеряли бдительность. Молодой решил, видимо, пораньше доложить по дальней радиосвязи о выполнении задания и за воздухом не следил. А опытный радист контролировал работу молодого и тоже не наблюдал за воздушной обстановкой.

На этом эпизоде очень наглядно видны изъяны существовавшей в то время методики обучения летных кадров. Нельзя посылать в боевой полет экипаж с двумя радистами, но без стрелка. Недопустимо ослаблять [189] оборону самолета. Это иногда очень дорого обходится.

Бомбардировщик продолжал гореть и разворачиваться влево. Я делал все возможное, чтобы удержать его на прямой, но безуспешно.

Высота 4100 метров. Отчетливо видны вспышки огней на линии фронта. Она совсем рядом. Еще чуть-чуть, и мы у своих...

Но самолет по-прежнему продолжает разворачивать.

— Командир, ты что делаешь?! Линия фронта же впереди! — возмущается штурман.

— Не могу удержать самолет на прямой, сил не хватает, — объясняю я. — Нужна помощь. Давай, Володя, жми на правую педаль!

Он развернулся ко мне (наши кабины сообщались), обхватил обеими руками ступню моей правой ноги вместе с педалью и так потянул, что я почувствовал сильную боль. Но терпел. Надо было терпеть.

— Немного, совсем немного по прямой, командир, и мы будем над своей территорией, — как заклинание твердил штурман.

Но и его усилия не помогали. Тогда я максимально увеличил мощность левого двигателя, а сектор газа правого убрал до отказа, полностью выкрутив при этом штурвальчики триммеров элеронов и руля поворота на правый разворот. Безрезультатно.

Положение создавалось катастрофическое. Горит обшивка левого крыла, горит бензин, вытекающий из пробитых баков. Горит левый двигатель и центроплан. За самолетом тянется огромный шлейф пламени. Каждую секунду может произойти взрыв бензобаков! Бомбардировщик становится неуправляемым и входит в глубокую левую спираль. В любой момент он может перевернуться и перейти в беспорядочное падение. От этого я его удерживаю последним напряжением сил; надо дать возможность экипажу покинуть обреченный самолет.

Оценив обстановку и полностью убедившись в том, что перетянуть линию фронта не удастся, подаю команду:

— Экипаж, покинуть самолет!

Через секунду-другую почувствовал удар в лицо струи свежего воздуха и понял, что штурман покинул самолет. Взглянул на высотомер и зафиксировал — 2100 метров.

Надо прыгать и мне. Быстро оцениваю обстановку. [190]

Самолет находится в левой спирали. Следовательно, прыгать надо влево. Но там бушует пламя. Можно сгореть в воздухе. Прыгать вправо. Что же делать? Где выход?!

Лихорадочное течение моих мыслей прерывает радист:

— Командир! Стрелок лег на пулемет, боится прыгать и мне не дает!

На самолете Ил-4, чтобы открыть нижний входной люк в кормовой кабине, надо поднять вверх и застопорить пулеметную установку. По СПУ требую: «Вася, постарайся вытолкнуть стрелка из люка. Только не забудь дернуть за кольцо, чтобы парашют раскрылся. И прыгай сам. Я подержу самолет».

Мучительно долго тянутся секунды ожидания. Высота катастрофически падает. Уже горят фюзеляж и кабина. Задыхаюсь от едкого дыма. В любое мгновение могут взорваться бензобаки. Напряжение доходит до крайнего предела. Дальше ждать уже невозможно. Спрашиваю: «Вася, как там у тебя?» — «Мертвая хватка у него, — отвечает радист. — Ничего поделать не могу. Прыгай, командир, и прощай!» — «Сбрось колпак турели и прыгай вверх! — кричу я. — До встречи на земле!»

Бросив взгляд на высотомер — 400 метров! — я отпустил штурвал. Самолет сразу же начал переворачиваться. Сомнений нет — надо прыгать вправо! Открываю фонарь и приподнимаюсь с сиденья. Встречный поток воздуха тут же выбрасывает меня из кабины.

Стремительно лечу вниз и пытаюсь правой рукой отыскать вытяжное кольцо парашюта. Но его на положенном месте не оказывается! Где же оно?! Искать некогда. Времени — считанные секунды. Тогда левой рукой нащупываю на ранце парашюта вытяжной тросик и резко дергаю за него. Слышу шум строп, вытягиваемых куполом из ранца, — парашют раскрывается! В голове лишь одна мысль: только бы он успел раскрыться полностью до удара о землю. Но вот чувствую наконец долгожданный (каждая секунда казалась вечностью) и хорошо знакомый аэродинамический удар — купол наполнился воздухом. Понял: я спасен! И тут же еще удар. На этот раз о землю...

Когда пришел в себя, то совсем рядом услышал перестрелку. Не мои ли это товарищи отбиваются от немцев? Надо спешить на помощь. Быстро освобождаюсь [191] от подвесной системы парашюта. При этом чувствую сильную боль в позвоночнике — этого еще не хватало! Пытаюсь стянуть купол парашюта с деревьев — ничего не получается. Правой рукой и зубами (пальцы левой руки не сгибаются) перезаряжаю пистолет и направляюсь в сторону, где слышны выстрелы.

Метров через сто наблюдаю догорающие обломки самолета. Периодически взрываются патроны в пулеметных лентах, отсюда впечатление перестрелки. Людей поблизости не видно. Подхожу ближе и под одной из сосен вижу обгоревший труп человека.

Кто же это? Узнать невозможно. Осматриваю все вокруг и нахожу часть поясного ремня и кобуру с пистолетом. Сомнений нет: это наш радист Василий Сорокодумов. Перехватило дыхание. Всего лишь несколько минут назад разговаривал с человеком, и вот...

Однако надо принимать какое-то решение. В сложившейся ситуации у меня было два возможных варианта действий. Первый — не теряя времени, идти на восток, к своим, и попытаться перейти линию фронта. Второй — искать встречи с партизанами. Мне было известно, что они находятся в лесах в районе западнее населенного пункта Сенно, до которого напрямую около сорока километров. Но где, в каком именно лесу разыскивать партизанские отряды? Сколько дней и ночей уйдет на это? Где брать продукты, чем питаться? В прифронтовой полосе немецкие войска расположены почти во всех населенных пунктах. Поэтому заходить в них нельзя. Заниматься же охотой небезопасно: можно привлечь внимание врага.

Взвесив хорошо все эти обстоятельства, я из двух вариантов выбрал первый: идти к линии фронта!

* * *

Я прекрасно понимал, что до рассвета мне необходимо постараться как можно дальше уйти от места падения самолета. Направление движения определяю по звездам. Но идти было очень тяжело: сильно болела левая нога. Мало того, что вывихнул несколько пальцев, так еще и сапог потерял; сорвало, когда покидал самолет. А ступать босой ногой в темном лесу по сухим сучкам и сосновым шишкам — почти то же, что идти босиком по колючей проволоке. С каждым шагом боль в ноге усиливалась. Стало ясно, что долго так не протяну. Но идти надо. Любой ценой, но идти. Тогда я [192] присел на кочку, снял нательную рубашку и обмотал ею ступню левой ноги. Подобрал подходящую палку для опоры и продолжил движение на восток.

Пройдя два-три километра, решил передохнуть, сделать малый привал. Выбрав место посуше — местность была сильно заболочена, — присел, перемотал левую ногу и решил немного вздремнуть. Сон, как известно, лучший отдых.

Когда проснулся, солнце уже высоко забралось в небо и порядком пригревало. Быстро сориентировавшись, я снова двинулся в сторону линии фронта.

Шел очень осторожно, оглядываясь по сторонам и ловя каждый шорох. Тишину, окружавшую меня, ничто не нарушало, и казалось, лес не таил в себе никакой опасности.

И вдруг совсем близко я услышал немецкую речь. Тут же бросился на землю и быстро пополз в кустарник, росший метрах в трех впереди. Переведя дыхание и осмотревшись, увидел слева двух немецких офицеров, медленно ехавших на велосипедах по проселочной дороге и громко что-то обсуждавших.

Переждав несколько минут, я поднялся и, быстро перейдя дорогу, через густой колючий кустарник выбрался к небольшой, метров 5—7 шириной, речушке. Напившись, прошел немного вдоль берега и перебрался через реку вброд. Метрах в трехстах от реки пролегала грунтовая дорога, а сразу за ней начинался густой лес.

В лесу я почувствовал себя спокойнее, но продолжал двигаться очень осторожно, прислушиваясь к каждому звуку, каждому шороху.

Уже довольно отчетливо стали слышны звуки артиллерийской канонады. Следовательно, иду в правильном направлении. Линия фронта все ближе.

Во второй половине дня почувствовал голод и усталость. Чтобы немножко подкрепиться и отдохнуть, выбрал заросли погуще и присел на землю. Из комплекта НЗ съел немного шоколада и пару сухих галет. Хотелось пить. Но воды не было. Ничего не поделаешь, надо терпеть. Подумал: как все же нужна фляга с водой или чаем для летного состава на такой вот аварийный случай. Она всегда должна быть при тебе, как и пакет НЗ, в кармане комбинезона или летного костюма. Но по табелю оснащения фляга летчикам не полагалась. А жаль.

Когда начало темнеть, я, соблюдая все меры предосторожности [193] , продолжил движение в сторону линии фронта. Вскоре лес начал постепенно редеть, и я оказался на опушке. Впереди, сквозь сетку редкого кустарника, просматривался небольшой холм. Неожиданно с холма выстрелило артиллерийское орудие. Через несколько секунд, с небольшим интервалом — еще два выстрела. Видимо, в холме был оборудован дот. Следовательно, идти прямо нельзя. Тогда я двинулся вправо вдоль опушки леса и вскоре вышел к сплошной траншее, тянувшейся с севера на юг. Прижавшись к дереву, внимательно осмотрелся вокруг. Траншея имела вид ломаной линии и была оборудована в полный профиль. Длина прямых участков не превышала 15 метров. Сверху, в целях маскировки, траншею накрыли жердями и ветками. Вдали слева виднелась едва различимая фигура солдата — должно быть, охрана, выставленная у командного пункта.

Впереди этой траншеи, метрах в 20—25, была вырыта еще одна, такая же: похоже на вторую полосу обороны. За ней лес кончался, местность резко понижалась и переходила в болото, поросшее кустарником и редкими небольшими деревьями. Перед болотом я обнаружил довольно сложную систему проволочных заграждений. Самым трудным препятствием оказалось проволочное заграждение спирального типа: одна спираль здесь входит в другую, причем витки их намотаны в разные стороны, а диаметр внешней спирали около метра. Ни перешагнуть, ни обойти невозможно, так как по обе стороны спирали колючая проволока натянута крест-накрест на колья и рогатки разной высоты. Значит — только вперед, несмотря на разодранную в клочья одежду и кровоточащие царапины на теле.

За проволочными заграждениями начиналось болото. Что ж, придется преодолеть и это препятствие...

Из болота я выбрался промокшим до нитки и сразу же почувствовал, как тяжело стало идти. Ватный комбинезон набух и сковывал движения. Поэтому я снял его и, аккуратно свернув, спрятал в густом кустарнике.

Наступал самый ответственный момент — переход переднего края. До своих оставалось каких-нибудь 2 — 3 километра. Днем, по хорошей дороге, такое расстояние можно преодолеть минут за двадцать-тридцать. А сколько времени потребуется мне? Не знаю. И никто не знает. Ясно одно: к рассвету я должен быть у своих.

По-прежнему мучительно хотелось пить. В горле [194] пересохло настолько, что трудно стало дышать. И тут меня осенило — роса! Роса на траве. Пусть и не напьюсь, но хоть немного да утолю жажду.

Дальше двигался с еще большей осторожностью. Вскоре отчетливо услышал немецкую речь и увидел мерцающие огоньки сигарет. Пришлось постоять несколько минут, прижавшись к дереву, чтобы разобраться в обстановке и выбрать правильное направление дальнейшего движения.

Минут через десять огоньки исчезли, разговор прекратился, и все стало тихо. Очевидно, немецкие солдаты ушли в землянку.

Взяв немного влево, я продолжил движение в направлении передовой.

Лес внезапно кончился, но местность впереди не просматривалась: мешал земляной вал. Перебежками достиг препятствия, ползком забрался на него и оказался на насыпи шоссейной дороги. В этом районе в направлении с севера на юг проходит лишь одна магистраль — Витебск — Орша. Сомнений нет — это она и есть. С насыпи, как с наблюдательного пункта, мне открылась величественная ночная панорама линии фронта, линии боевого соприкосновения воюющих сторон. Впереди, метрах в трехстах слева и справа, периодически били немецкие пулеметы. По светящимся трассам их пуль, хорошо видимым в темноте, можно было определить, что пулеметы станковые и пристреляны днем: между ними распределены секторы обстрела. Трассы шли над землей ровным веером, и там, где кончался сектор одного пулемета, начинался сектор второго. Точно так же прочесывали позиции немцев и наши пулеметчики. Это действовали дежурные огневые точки. Стрельбы из других видов оружия пока не велось ни с той, ни с другой стороны.

Спустившись с насыпи, я оказался в редком кустарнике. Кое-где угадывались окопы. Людей в них не было. Через несколько минут вышел к траншее. Внимательно осмотревшись — пока в округе все было спокойно, — я перепрыгнул через нее и в нескольких метрах впереди увидел еще одну траншею. Это была первая траншея первой полосы обороны немцев. Дальше — нейтральная земля.

Шагнув за бруствер, я неожиданно споткнулся и покатился вниз по крутому песчаному откосу. Не успел сообразить, что к чему, как в небо с шипением взлетела [195] осветительная ракета. Я вжался в землю и замер. Когда ракета начала гаснуть, слегка приподнял голову и осмотрелся вокруг.

Оказалось, что я нахожусь на берегу небольшой реки, почти у самой воды. За ней — несколько сот метров ничейной земли, и свои... Там спасение!

Я решил раздеться, уложить одежду и кобуру с пистолетом в сапог и, удерживая его левой рукой над водой, переплыть реку.

Выйдя из воды и быстро одевшись, я по-пластунски пополз по ничейной земле. С обеих сторон продолжали бить пулеметы. Пули пролетали так низко, что казалось, чуть подними голову, и получишь порцию свинца. Поэтому ползти пришлось очень осторожно. Местность была ровная, сухая, с травяной растительностью.

Через несколько десятков метров я наткнулся на какую-то проволоку. Движение вперед прекратил, даже отполз немного назад, замерев на мгновение в ожидании вспышки очередной ракеты. Теперь-то ее свет мне просто необходим. В темноте больше ни одного движения! Очень было похоже на то, что я оказался на минном поле.

При свете ракеты хорошо рассмотрел тонкую проволоку, натянутую в траве поперек направления моего движения на высоте 10—15 сантиметров от земли, и задумался над тем, как ее преодолеть. Если верхом, то попадешь под пулеметную очередь, если же низом, то обязательно зацепишь за проволоку и подорвешься. Ни тот, ни другой вариант не подходил. И тогда принимаю соломоново решение.

При свете ракеты ползу вдоль натянутой проволоки до мины и переползаю точно через нее. Растяжки у мин находятся у самой земли, поэтому приподниматься почти не приходится.

Так от мины к мине преодолевал я минные поля ничейной земли. Но чем дальше отдалялась от меня первая немецкая траншея, тем темнее становилось вокруг. Иногда я даже терял из виду проволоку...

Вдруг высоко в небе, как по заказу, вспыхнули десятки ярких фонарей. И тут же в районе опорных пунктов немцев начали рваться тяжелые авиабомбы.

Это была работа наших ночных бомбардировщиков авиации дальнего действия. Немного позже мне стало известно, что этим бомбовым ударом они взламывали оборону противника на участке прорыва наших войск: [196] на рассвете 23 июня 1944 года началась операция «Багратион».

И вот сейчас я был свидетелем отличных действий наших экипажей, которые и не подозревали, какую величайшую услугу они оказали лично мне. Своими точными бомбовыми ударами летчики загнали, фашистов в землю. Стрельба с немецкой стороны полностью прекратилась. А зажженные САБ отлично освещали все пространство вокруг, как бы призывая тем самым меня к дальнейшим решительным действиям.

Вскоре «люстры» погасли, бомбардировка прекратилась, и наступила непривычная для линии фронта тревожная тишина. К этому времени исчезла и натянутая у земли проволока. Было похоже на то, что я преодолел все минные поля, и путь к своим теперь свободен.

Продолжаю ползти, плотно прижимаясь к земле. Приподнимаю голову и сквозь пелену утреннего тумана метрах в пятидесяти впереди вижу возвышающийся бруствер передней траншеи наших войск. Вот оно, спасение!

Но тут я вдруг понял, что в данный момент опасность мне грозит... от своих. В самом деле: со стороны минных полей от противника в темноте ползет человек. Разбираться, кто он такой, никто не будет. Как только заметят, сразу же откроют огонь.

Чтобы этого не произошло, громко кричу: «Братцы! Не стреляйте, я свой!» — «Какой там еще свой?» — доносится в ответ. «Да свой я, свой, не стреляйте!»

Услышав этот диалог, немцы открыли по мне бешеный минометный огонь. Но продолжался он недолго, всего несколько минут. Правда, мне они показались вечностью.

Когда обстрел прекратился, я услышал окрик из передней нашей траншеи: «Эй, кто там?! Ты жив?.. Подползай ближе!»

Преодолев по-пластунски последние 15—20 метров, я перевалился через бруствер и оказался на руках наших бойцов. Со всех сторон сразу же посыпались вопросы: документы? оружие? кто такой? откуда?

Предъявив документы и отдав пистолет, я кратко рассказал о случившемся. Два солдата тут же подтвердили, что действительно вчера ночью видели падающий горящий самолет километрах в двадцати на запад от линии фронта. Лейтенант, оказавшийся здесь старшим, [197] сказал мне: «Вы очень хорошо сделали, что дали знать о себе, подползая к первой траншее. Иначе наши бойцы могли бы вас пристрелить — на этот счет есть строгий приказ».

Лейтенант хотел добавить еще что-то, но в это время немцы начали артиллерийский и минометный обстрел нашей линии обороны. К нам подбежал запыхавшийся солдат и доложил: «Товарищ лейтенант! Немцы ведут разведку боем, слева и справа они ворвались в переднюю траншею и завязали бой, прямым попаданием снаряда полностью уничтожен второй минометный расчет». Лейтенант передал мои документы и пистолет с запасными обоймами молодому солдату и приказал ему доставить меня в блиндаж комбата, остальным скомандовал: «За мной!» — и маленький отряд исчез за поворотом траншеи.

Мой сопровождающий, показав автоматом на ход сообщения, приказал: «Вперед! Бегом! Быстро!»

Но быстро не получилось — давала о себе знать поврежденная левая нога. Однако короткими перебежками мы кое-как все же добрались до блиндажа комбата. После моего доклада о случившемся передо мной разложили карту и попросили отметить на ней все, что я заметил в системе обороны противника.

Я попросил указать мне точку нашего местонахождения, и как бы ведя отсчет в направлении, обратном своему маршруту, подробно рассказал о системе немецкой обороны. Показал на карте, как проходят траншеи первой полосы обороны, где располагаются на ней станковые пулеметы, где видел землянки, вблизи которых курили солдаты, по какому рубежу проходит вторая полоса обороны, рассказал о характере проволочных заграждений перед ней и указал место расположения дота. Выслушав меня, комбат попросил уточнить: где именно находятся землянки с личным составом и где расположен дот? Я взял карандаш и небольшими овалами обозначил на карте местонахождение землянок и долговременной огневой точки.

Комбат поблагодарил меня и, крепко пожав руку, сказал, что все эти сведения представляют большой интерес. Одному из офицеров он вручил карту с моими пометками и приказал немедленно доставить ее в штаб полка. Затем командир батальона обратился ко мне с вопросом:

— Объясните, пожалуйста, как вам удалось преодолеть [198] ничейную землю? Ведь там находятся два немецких и три наших минных поля.

Я рассказал, как переползал от мины к мине вдоль натянутой проволоки в то время, когда местность освещалась немецкими ракетами, а затем и САБ наших бомбардировщиков.

— Вы уверяли, что наши минные поля непреодолимы, — сказал комбат, обращаясь к одному из офицеров. — Летчик доказал обратное. Он доказал, что непреодолимых препятствий нет, и этим совершил настоящий подвиг. Правда, у него был лишь один шанс из тысячи, но он очень умело использовал его... Вам необходимо отдохнуть, — продолжил майор, показывая мне на двухъярусные нары. — Скоро за вами придет подвода и отвезет в медсанбат, а у нас свои неотложные дела.

Комбат отдал необходимые распоряжения офицерам, и почти все они покинули блиндаж. Ко мне подошел оставшийся в укрытии лейтенант:

— Из вашего доклада майору я понял, что вы базируетесь где-то в районе Калинина. Приходилось ли вам бывать в самом городе и как он сейчас выглядит?

— Да, приходилось. В городе есть небольшие разрушения, но уже ведутся восстановительные работы, все предприятия работают, ходит трамвай, — коротко ответил я.

— Видите ли, — объяснил лейтенант, — в Калинине живет моя мать. Не могли бы вы зайти к ней, рассказать о нашей встрече на переднем крае. Она будет очень рада узнать, что я жив и здоров.

— Постараюсь, конечно. Как только доберусь до своей части и представится хоть малейшая возможность.

— Тогда я сейчас напишу вам ее адрес.

Но не успел он раскрыть полевой сумки, как его вызвал майор, отдал короткий приказ, и лейтенант пулей вылетел из блиндажа, так и не сообщив мне адрес своей матери. Больше мы с ним не встречались.

Отдохнуть мне не пришлось: воздух наполнился воем мин и грохотом разрывов снарядов — началась знаменитая операция наших войск по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион». Но, разумеется, в то время я ничего об этом не знал — все держалось в строжайшей тайне.

Когда шквал огня переместился на вторую полосу обороны противника, я вышел из блиндажа и увидел удивительную картину: на западе стояла сплошная темная [199] стена пыли, и горизонт совершенно не просматривался. Справа и слева двигались танки и подразделения пехоты со средствами усиления и поддержки — минометами и орудиями разных калибров. В воздухе сплошным потоком на разных высотах летели самолеты: на бреющем, как всегда, штурмовики, выше — бомбардировщики и истребители. Зрелище, прямо скажем, было впечатляющее. Начался штурм обороны противника. Минут через 30 в обратном направлении проследовала небольшая колонна раненых. Меня посадили на телегу и отправили вместе с ней. Вскоре мы прибыли в ближайший медсанбат, где всем раненым была оказана необходимая врачебная помощь. Дальнейшее лечение продолжалось уже в смоленском эвакогоспитале.

Дальше