Под бомбами
Весна сорок пятого года. Линия фронта проходит по Одеру. По всему видно — наступает заключительный этап войны.
...До сих пор мы стояли в Познани. Аэродром этот остался в памяти летчиков полка невеселым воспоминанием. Во-первых, он был значительно удален от линии фронта, и это сильно ограничивало наши возможности: пока долетишь — бензин уже на исходе, а ведь надо и наземные войска прикрыть, и противника атаковать. Недостойно это для летчика — возвращаться домой без результата. Тем более что в нашем полку такой факт рассматривался как событие — сколь редкое, столь и нежелательное. Во-вторых, при перебазировании на аэродром в Познань погибла наша Зорька. Она должна была, как обычно, лететь последним рейсом. Но из-за плохой погоды С-47 не полетел. Три дня сидел экипаж [125] на старом аэродроме. Зорька загрустила и решила, видно, отправиться на поиски своих друзей. Она двинулась леском вдоль дороги. По трассе в это время передвигалась какая-то часть, и медведица, мелькавшая в перелеске, оказалась удобной мишенью для расторопных солдат. С одной из проходящих машин раздалась автоматная очередь, и Зорьки не стало. Когда техники хватились Зорьки, было уже поздно. Бросившись за ней в погоню, они подоспели слишком поздно. Бездумная автоматная очередь всех нас надолго ввергла в уныние: веселая озорная Зорька была всеобщей любимицей, и гибель ее мы переживали искренне и долго...
Полк получил приказ передислоцироваться на аэродром в Морин (это километрах в 5 — 6 от Одера, то есть практически у самой линии фронта).
Надо сказать, что в те дни гитлеровская авиация проявляла большую активность. Фашисты объявили на весь мир о неприступности одерских рубежей и теперь стремились доказать это на деле. Сражения носили крайне ожесточенный характер. Пользуясь удаленностью нашей авиации от линии фронта, гитлеровцы действовали нагло и чрезвычайно опасно для наших войск.
Наше прибытие на аэродром в Морин означало конец вражескому хозяйничанью в воздухе. Уже первый день нашей работы на новом месте подтвердил это. А на второй день к нам прибыло подкрепление — полк Яков. Наземным войскам стало легче. Но гитлеровцы не успокоились.
На третью ночь к месту, где располагался летный состав полка, примчались техники, оставшиеся на аэродроме (километров в десяти от нас), и сообщили, что аэродром обстреливает немецкая артиллерия. Самолеты, к счастью, не пострадали — были укрыты в капонирах, но все равно — для тех, кто находился в тот момент на аэродроме, ощущение было не из приятных. Черт его знает, куда угодит следующий снаряд? К тому же артиллерия противника могла пристреляться к аэродрому, и тогда взлет и посадка стали бы для нас представлять немалую трудность: по всему полю воронки. Того и гляди угодишь в яму.
Настроение у всех было паршивое. Ясно, что кто-то корректирует огонь гитлеровской артиллерии.
Обстрел аэродрома продолжался весь следующий день. Командир полка отдал приказ прочесать лес. Вернулись с «уловом» — на одной из сосен был обнаружен [126] наблюдательный пункт наводчика. Правда, и после этого обстрел продолжался, но били фашисты уже наугад. Однако и такая беспорядочная стрельба дело свое сделала — весь день периодически загоняла нас в укрытия. Но летная работа продолжалась...
Тут я хочу обратить внимание вот на что. Неосведомленному человеку может показаться, что последние месяцы войны шли под звуки фанфар — победы, победы, победы... Победы действительно следовали одна за другой. Но каждая из них давалась ценой величайшего напряжения. Чем ощутимее был конец войны, тем ожесточеннее сопротивлялись гитлеровцы на земле и в воздухе. С военной точки зрения, это фанатичное сопротивление было бессмысленным — неотвратимый финал был очевиден, но враг в своих действиях опирался отнюдь не на логику развития событий...
Мы сидели в укрытиях и кляли гитлеровскую артиллерию, ограничивающую нашу боевую работу. В этих условиях П. Ф. Чупиков принял решение поднять самолеты и атаковать батареи, ведущие огонь по нашему аэродрому. На следующий день мы предприняли штурмовку этих батарей, расположенных за линией фронта. Атака оказалась успешной: вражеская артиллерия умолкла.
Но и после этого немцы не успокоились: ведь аэродром нашего полка, обеспечивавшего боевые действия наземных войск, находился у самой линии фронта и потому был для гитлеровцев особенно опасен.
На следующий день нас попыталась штурмовать группа «Фокке-Вульфов-190». Однако фашисты просчитались: мы успели поднять нашу четверку. Налетчики были разогнаны, при этом несколько «фоккеров» сбито. Я с Крамаренко взлетел последним, когда те, кто поднялся в воздух раньше, уже атаковали врага. Но мы с Байдой все-таки достали один самолет и сбили его на небольшой высоте. Поняв, что их нападение сорвалось, «фоккеры» стали беспорядочно сбрасывать бомбы и поворачивать назад.
Вечером командир полка на разборе сказал, подводя итоги:
— Наш аэродром для гитлеровцев — бельмо на глазу. Еще никогда наша авиация не базировалась так близко к линии фронта. Враг стремится отнять у нас возможность использования тех преимуществ, которые мы сейчас имеем. Наша задача — не дать противнику добиться [127] своего. Завтра, перед рассветом, вылетит четверка Беликова для прикрытия аэродрома. Остальным быть в боевой готовности.
На следующий день, как и было приказано, Олег Беликов прибыл на аэродром затемно, но немного замешкался, взлететь не успел, а в это время над аэродромом появилось не менее тридцати «фоккеров», начавших бомбежку. В воздухе наших самолетов не было, поднять истребители под бомбами мы тоже не могли. Сидим в щелях и скрежещем зубами от собственной беспомощности.
Когда очередная трасса со страшным треском срезает десяток ветвей над нами, чувствую, что на меня кто-то прыгает сверху, придавив к земле. Оглядываюсь — Кожедуб.
— Что ж ты, дважды Герой, а здесь отсиживаешься, — съехидничал я, — ты ж воевать должен, разносить врага в пух и прах...
— Ты, Сань, тоже Герой, так что и тебе не мешало бы в воздухе быть, — парирует Иван.
— Мы — люди маленькие, единожды герои, — не унимаюсь я, — нам в щелях сидеть еще куда ни шло.
— Хорошо еще, щель-то нашел, — с грустью признается Иван, — а то лежал до этого просто под корнями.
В это время загорелся самолет Павла Маслякова, стоявший в стороне от капониров, — техники выкатили его, чтобы подготовить к полету.
— Ну, Беликов, ну копуха, погоди, кончится бомбежка — ответишь, — ругается Иван. — Взлети он раньше, разве б лежали мы сейчас здесь — давно бы в воздухе были.
— Смотри-ка, — прерываю я Кожедуба, — к Пашкиному самолету кто-то ползет.
Да это ж сам Павел Масляков! Впрочем, спасти самолет — дело невозможное.
— Павел, давай назад, к нам! — кричим мы ему.
Надо сказать, что летчик он был замечательный. Храбрый, опытный пилот и самолет свой берег как зеницу ока...
— Когда полз, хоть бы о нас подумал, — недовольно бурчит Кожедуб, — как мы без танцора Маслякова, если уж тебе самому летчика Маслякова не жалко.
А дело в том, что у Паши был неповторимый номер: «Два медведя, два слона» — грандиозный коронный танец, без которого не обходился ни один наш вечерний [128] концерт после разбора. Танец этот был придуман самим исполнителем, который топтался с ноги на ногу, широко раскинув руки и качая головой на восточный манер. Номер этот вызывал бурный восторг летчиков. Паше пытались подражать, но безуспешно.
— Ладно, ребята, не ругайтесь, самолет больно жалко, — говорит Паша.
Наконец штурмовка нашего аэродрома кончилась. Длилась она в общем-то недолго — минут пятнадцать, только нам эти минуты ох какими длинными показались. Урон, правда, от бомб был незначительный: сгорел один самолет в соседнем полку Яков и наш Ла-7 Паши Маслякова.
Мы выбрались из укрытий. Кажется, все живы-здоровы.
...Что же касается главного виновника — Беликова, то он получил от комполка здоровый нагоняй. Вскоре по решению командования нашу часть было решено перебазировать в тыл на одну из заранее подготовленных площадок. Новый аэродром располагался прямо в лесу, на мягком грунте, взлетать и садиться приходилось осторожно, но все это окупалось тем, что теперь уже достать до нас немецкая артиллерия не могла.