Батя

Впервые я увидел его в дни боев на Курской дуге. Мы стояли тогда в Касимове. Помню, вернулся с задания, вижу: стоит незнакомый мне генерал, одетый явно не по сезону — в руках меховой шлем, на плечи наброшено кожаное пальто, под ним меховая куртка или реглан на меху — не разберешь. Но стоял июль, и такая экипировка мне запомнилась. Генерал разговаривал с комполка, а мы с ребятами стояли поодаль и невольно стали свидетелями разговора.

Резковатым голосом, с небольшим белорусским акцентом, с упором на «р-р», генерал говорил Павлу Федоровичу Чупикову:

— Четко ставьте задачу каждой группе. Создавайте все условия для организации нормального отдыха личного состава. Такая напряженная работа, как сейчас, продлится еще несколько дней. По некоторым данным, фашистская авиация после первых дней сражения выдыхается. Но и у нас потери велики. Все внимание — восстановлению техники, потрепанной в боях. Днем и ночью ремонтируйте машины. Все, что может летать, — должно летать!

Затем генерал, сопровождаемый Чупиковым, отправился [71] к стоянке своего самолета. Я поглядел вслед высокой худой фигуре.

— Кто это?

— Начальство надо знать в лицо, — заметил Павлов. — Это Красовский.

Самолет Красовского взмыл в небо. Так состоялось мое знакомство с командующим 2-й воздушной армией генерал-лейтенантом С. А. Красовским. Впрочем, «знакомство» — это сильно сказано. Таким я увидел впервые Батю, как звала Степана Акимовича вся наша армия. Звала не случайно. Я много лет отдал авиации и знаю, если летчики кого-то зовут так, значит, этот человек завоевал всеобщее признание и — пусть не считают меня сентиментальным — любовь.

После той встречи мне неоднократно приходилось видеть командарма у нас в полку. Пожалуй, мы видели Батю даже чаще, чем комдива Ларушкина. И каждый его приезд — обстоятельное, взыскательное изучение положения дел в части. Недаром летчики любили, чуть передразнивая Батин говорок, повторять: «Батя прилетит и пройдется мокрой тра-а-пкой начальству по бр-р-у-ху!»

Красовский прилетал, вникал, наметанным глазом определял наши промахи, с интересом присматривался ко всему, что могло пригодиться в других частях армии. Память у Бати была отменная, и, пожалуй, о каждом из нас он знал больше, чем мы друг о друге...

Меня ему никто не представлял, и, естественно, я даже растерялся, когда однажды, прилетев с задания и направляясь на КП, неожиданно был им окликнут. (Я в тот момент не знал, что Батя в части, и опешил, увидев его перед собой.)

— Ну что, Куманичкин, все воюешь? — командарм в упор разглядывал меня, а я лихорадочно соображал, откуда он меня знает и почему он здесь?

— Воюю, товарищ генерал! — стараясь придать лихость голосу, ответил я.

— А как воюешь?

— Как все! — бодро ответил я. И политично добавил: — Бывает хорошо, а бывает — плохо!

— Вот это уже ерунда, — заметил Красовский. — «Как все» — это не ответ. У тебя должно быть только «хорошо»! Ясно?

— Так точно! — ответил я, хотя, признаться, не очень понял, за что меня упрекнул командарм. [72]

— Он тебя не упрекнул, — объяснил мне Павел Федорович, когда я спросил его об этом. — Он тебя похвалил. Учти это. Просто ты в первый раз с ним разговаривал и еще не знаешь Батиной манеры.

Позже я понял его манеру вести разговор. В коротких вопросах командарма всегда скрывался какой-то особый смысл. Цепкий Батин взгляд буравил тебя насквозь, и твои ответы, очевидно, тут же соотносились с внешними впечатлениями командарма. Батя как бы ненавязчиво предлагал собеседнику: «Думай! Думай об истинном смысле моих вопросов. Разгадаешь — молодец! Значит, я в тебе не ошибся!»

Мы часто говорим о демократизме начальства, умиляясь: «Вот-де, большой руководитель, а не кричит на подчиненных. И в обращении прост — всех по имени-отчеству величает, за ручку здоровается, не чурается людей». В сущности говоря, такое представление о демократизме руководителей исходит из рабской психологии, согласно которой человек, которому вверена сегодня твоя судьба, волен и оскорбить тебя, и унизить, и распорядиться твоей жизнью по своему усмотрению. А раз начальник не кричит, не обзывает, руку лично пожимает — демократ! Куда там!

Демократизм нашего командарма был иной природы — Степан Акимович был уважаем армией, потому что сам уважал окружающих. Мы видели его и на стоянках боевых машин, и на КП, и в минуты тяжелейших боев, и в минуты отдыха. Он был одинаково ровен и вежлив и в разговоре с командиром дивизии, и в разговоре с сержантом-техником. Но, повторяю, не в этом дело. Любой, кто встречался в то время с Красовским, не мог не увидеть, с какой живейшей непосредственностью интересуется командарм твоей личной жизнью, с каким доверием относится Батя к окружающим.

Доверие и уважение к людям — вот, пожалуй, важнейшие источники Батиного демократизма. Когда в труднейшие дни Курской битвы мы потеряли двух отличных командиров 88-го и 40-го полков — майора Рымшу и Героя Советского Союза майора Токарева, командарм смело выдвинул на эти должности молодых летчиков из этих же полков. Надо сказать, что под стать командарму были и руководители политотдела армии — член Военного совета генерал С. Н. Ромозанов и начальник политотдела армии генерал А. И. Асауленко. Они пользовались большим уважением в частях армии. [73]

Батя умело решал любой насущный вопрос, каким бы сложным и запутанным он ни казался. Подумаешь, скажет читатель, на то он и командующий, чтобы все вопросы решать. Разумеется, мастерство командира проявляется, в частности, в том, что он умеет оперативно принимать правильные решения. Но, рассказывая сейчас о Бате, я обращаю внимание не только на эту сторону его деятельности. Дело в том, что правильно оценить обстановку Бате помогало не только отличное знание дела, но и умение слушать.

В послевоенные годы служба свела нас на востоке страны. Мне часто приходилось беседовать в те годы со Степаном Акимовичем, и каждая такая беседа доставляла истинное удовольствие (хотя, как вы понимаете, большинство из них носило служебный характер). Иногда эти беседы длились несколько часов и состояли не только из разборов или указаний командующего. Красовский — один из самых внимательных слушателей, каких я знаю. Вот он сидит, полузакрыв глаза, в своем кресле, вслушиваясь в мой ответ на заданный вопрос. Я говорю довольно долго, сам чувствую это, но здесь уж ничего не поделаешь — вопрос требует обстоятельного ответа. Кажется, что Красовский слушает меня невнимательно, думая о чем-то своем, но я знаю, что генерал работает, все-все, сказанное мной, выстраивается сейчас перед Степаном Акимовичем в стройную цепочку фактов, соображений и выводов, что, когда я закончу, последуют точные и четкие предложения командующего. Красовский не перебивает меня, ждет, когда я выскажусь полностью, чтобы подвести итог выслушанному. И я знаю, что ничто не ускользнуло от внимания генерала, что каждая мелочь им зафиксирована, соответствующим образом оценена и тоже включена в систему соображений командующего, которые мне, в свою очередь, предстоит услышать.

О том, что для Бати не было мелочей, свидетельствует вот какой эпизод, относящийся ко времени боев на Украине. Мы стояли тогда в Тростянце, вылетая в основном небольшими группами и, как правило, по ракете. Задачу нам ставили уже в воздухе. После напряженных июльских боев под Белгородом работа казалась нам относительно спокойной, и мы вспомнили о своей внешности: недалеко от КП полка расположился парикмахер, к которому потянулись свободные от полетов летчики. [74]

Первым, естественно, оказался перед парикмахером Михаил Семенцов.

— Под Красовского! — решительно приказал он нашему цирюльнику.

Все захохотали: голова Бати блестела как бильярдный шар.

— Может быть, все-таки бритый бокс? — осторожно спросил парикмахер.

— Никаких бритых боксов, — Михаил победно оглядел собравшихся. — Не хочу терять своей индивидуальности!

Бритый бокс — наиболее популярная в то время среди нас прическа: очень короткая стрижка сзади и нечто вроде «оседлеца» запорожцев спереди. Семенцов был прав: «бритый бокс» делал нас всех в чем-то похожими, но кто тогда думал о красоте? Пострижен — и ладно! Дошла очередь и до меня. Парикмахер обрил мне полголовы и только было приготовился брить дальше, как раздалось:

— Немедленный вылет!

Я рванулся к самолету. Голова в пене. Встречные шарахаются, смеются вслед. Техник помог мне надеть парашют, я прыгнул в кабину, натянул на голову шлем и во главе шестерки самолетов поднялся в воздух.

Бой был удачным. Когда же я зарулил после приземления на стоянку, то увидел, что недалеко от нее стоят три человека. Пригляделся — Батя, командир корпуса Галунов и П. Ф. Чупиков. Вылез из кабины, докладываю по всей форме:

— Товарищ командующий!..

— Ладно, ладно, знаю, — перебивает мой доклад Красовский. — Ты лучше скажи, куда салфетку дел?

— Какую салфетку? — удивился я.

— Стригся перед вылетом?

— Так точно!

— Ну, вот. Мне сказали, что ты улетел вместе с салфеткой. Ни разу не видел летчика, летающего с салфеткой. Вот и хотел посмотреть. Значит, наврали?

— Так точно!

— Заладил: «так точно», «так точно». Ты, говорят, не достригся?

— Так. ...Это верно.

Я, признаться, в бою успел позабыть и про намыленную голову, и про то, что не достригли меня. Мыло высохло, образовалась корка — так что меня это все не [75] беспокоило. Только теперь вопрос командарма вернул меня к моим земным заботам.

— Ну-ка, сними шлемофон. Посмотрим.

Делать нечего — снимаю шлемофон. Они все покатываются со смеху! Еще бы: на небритой части головы волосы спутались и застыли под мылом в виде какой-то клейкой массы. Вторая часть головы, наоборот, гладко выбрита. Шлемофон весь в мыле.

— Шлемофон надо новый, — сказал Красовский.

— Не надо, товарищ командующий. Я этот вымою, почищу. Он у меня недавно. (С этим шлемофоном я начинал Белгородскую операцию.)

— А вот стричься командиру надо было раньше, — серьезно заметил Красовский. — Небось чешется голова-то от мыла?

— Так точно, чешется. Только как я мог знать, когда вылет будет. Тем более вылет по тревоге.

— Не знал, говоришь? — переспросил Красовский. — Скажу по секрету: командир должен нюхом чувствовать обстановку. Нюхом! Ну ладно, иди помойся. Больше его не поднимайте в воздух, пока не дострижется.

Последние слова относились к П. Ф. Чупикову, который, как мне показалось, сочувственно смотрел на меня в этот момент. «Нюхом чувствовать обстановку» — я запомнил эти Ватины слова, хотя сказаны они были, в общем-то, в несколько комической ситуации. Для командира нет мелочей, и, принимая решение, он должен учитывать все без исключения действующие факторы, полагаясь при этом как на реальную оценку ситуации, так и на собственную интуицию.

Много лет спустя после войны, когда я командовал дивизией, с КП передали:

— Товарищ полковник! Прилетел командующий. Приказал не встречать.

Надо сказать, что Батя не любил торжественных встреч, предпочитая появляться неожиданно — не для того, чтобы застать врасплох, а потому, что терпеть не мог, чтобы его встречали и провожали.

— У каждого из вас есть своя работа, — говорил Степан Акимович в таких случаях, — вот ею и занимайтесь. А я уж как-нибудь сам доберусь до КП и обратно.

Через полчаса после звонка из штаба появился у меня на квартире командующий. (Дело в том, чтоб те дни после напряженных полетов я дал два дня отдыха всему личному составу. Благо погода выдалась нелетная.) [76]

— Сидишь? — укоризненно сказал Красовский. — А летчики твои, между прочим, прямо на проходной пьянствуют.

Я знаю, что этого не может быть, но хватаю куртку и бросаюсь к выходу.

— Погоди, погоди! — останавливает командующий. — Еще не пьянствуют, но скоро начнут.

Понимаю: Батя узнал о том, что я дал два дня передышки летному составу, и, беспокоясь о состоянии людей, прилетел проверить правильность моего решения. Объясняю ситуацию.

— Ну хорошо, — соглашается с моими доводами Красовский. — А пройдут два дня, погода не улучшится, чем будете заниматься?

— Разборами полетов, товарищ командующий, подведением итогов, тренировкой.

— А если дожди прекратятся?

— В ближайшие десять дней обстановка вряд ли изменится. Нюхом чувствую, — ответил я.

Командующий засмеялся.

— Помнишь, значит?

— Помню, товарищ командующий.

— Ну а коли так, расскажи мне подробно, чем собираетесь заниматься в эти дни...

Вот таким внимательным и строгим, заботливым и требовательным запомнился мне Батя, Степан Акимович Красовский, Герой Советского Союза, маршал авиации.