Вслепую

Зима на Украине в сорок четвертом году выдалась снежная и морозная. Мы стояли тогда южнее Киева на аэродроме в Бышеве, а два других полка нашей 8-й дивизии базировались в районе Бердичева — 40-й гвардейский [52] почти на окраине города, на старом аэродроме, а 88-й гвардейский восточнее Бердичева, в 40 километрах от него. Что касается нашего, 41-го полка, то мы застряли из-за непогоды довольно далеко от линии фронта и, естественно, какое-то время не могли принимать участия в боях — до противника мы не доставали. Вместе с нашим полком застрял и самолет командира дивизии полковника Давидкова. Комдив то и дело звонил в полк, требуя перегнать его машину на Бердичевский аэродром, но из-за непогоды мы не могли этого сделать. Наконец, когда в тучах появились обнадеживающие просветы, Павлов, к тому времени сменивший в должности командира полка Чупикова, вызвал меня и приказал:

— Саня, перегони комдиву самолет.

Я посмотрел в окно. Из низко нависших туч сыплет снег. Солнце с трудом просвечивает в редких разрывах облаков. Погодка!

— Ну ты же летчик, Саня, — словно угадывая мои мысли, заключил Павлов. — И комдив ругается.

— Погоду-то в Бердичеве запросили?

— Погода есть! Есть погода. Нормальная погода, — успокоил Павлов. — Ты быстро: одна нога здесь, другая — там. Давай!

Техники подготовили машину. Батальон аэродромного обслуживания расчистил взлетную полосу, но укатана она была плохо, снег шел все время, и когда я выруливал на старт, понял — взлетать будет тяжело, слишком велико сопротивление. Но приказ есть приказ, в Бердичеве меня ожидает «нормальная погода», и я добавляю газ, иду на взлет. Чувствую, что машина основательно тянет на нос — на колеса сопротивление велико, они зарываются в снег. Взлет в таких условиях требует особого умения и выдержки. Тут важно уловить момент предела поднятия хвоста. Взлет должен производиться с полуспущенным хвостом. Поднимается хвост выше обычного — самолет может скапотировать, то есть перевернуться на спину. Сложность же в том, что оторвать машину от земли можно, лишь преодолев сопротивление снежного покрова. Теперь главное: как только самолет наберет скорость, достаточную для того, чтобы взлететь, надо слегка взять ручку управления на себя, — угол атаки крыла увеличится, подъемная сила вследствие этого резко возрастет, и самолет оторвется от земли. [53]

Взлетев, мой «лавочкин» как бы застывает в воздухе, хвост его опущен (то, что надо!), и я, выдержав машину несколько секунд в этом положении, начинаю энергичный набор высоты и ложусь на курс.

До Бердичева километров сто. Я лечу на высоте 800 метров, видимость (из-за снегопада) километра 4—6, не больше. Пролетел шестьдесят километров, смотрю, облачность становится все ниже и ниже. Лечу под облаками. Иду сначала на высоте 300 метров, затем 200. Когда подошел к аэродрому 88-го полка, облака прижали меня к земле еще больше: высота 150 метров.

Запрашиваю по радио посадку. Аэродром молчит. Делаю круг, снова посылаю запрос — снова молчание. Потом смотрю — выкладывают крест из полотнищ. Это значит, посадка запрещена, аэродром закрыт. Не укатан, видимо. Наконец оживает радио. Приказывают уходить. Хорошенькое дело! Сесть я не могу — разобьюсь, а уходить-то куда? Погода ухудшается с каждой секундой моего пребывания в воздухе. Иду в Бердичев, на аэродром 40-го полка. В Бердичеве запрашиваю погоду. Отвечают, что плохая. Но у меня положение безвыходное: лечу уже почти прижавшись к земле, метрах в 50, не выше. Видимости почти никакой. Надо сказать, что маршрут этот мне был хорошо знаком — летать по нему несколько раз приходилось, и в обычных метеорологических условиях подобный перелет никаких бы эмоций не вызвал: подумаешь, машину перегнать. Но тут совсем другое дело.

Десятки воздушных боев я провел, не все из них остались в памяти, а вот этот перелет запомнил на всю жизнь.

Шансов уцелеть у меня остается все меньше и меньше. Ну, в лучшем случае будет авария, а в худшем? О худшем и думать не хочется. Лечу, цепляясь за знакомые ориентиры. Помню, что по дороге к Бердичеву вдоль шоссе должны быть посадки. Ищу деревья. Нашел, иду вдоль них. Знаю, что выведут точно. Но вот снова попадаю в сплошной туман. А скорость у машины приличная — 350 километров, и столкнуться с каким-либо препятствием в таких условиях проще простого. Ну, думаю, пропадешь ты, Кума, ни за что. Ладно бы еще в бою, там все ясно: вот противник, он тебя атакует, опасность велика, но от мгновенных решений зависит очень многое — сумеешь ли набрать высоту, увеличить скорость, сманеврировать и т. д. Опасность велика, [54] но ты видишь врага, ты хозяин положения, а значит, все зависит от тебя самого. От тебя самого, понял, Саня? Стало быть, и сейчас ты должен принимать единственно верные решения. Твой противник — твоя неуверенность, твоя растерянность...

— Возвращайся на свой аэродром, — радируют мне из 88-го полка. — Наш аэродром закрыт туманом.

Связываюсь с 40-м полком. Там долго молчат, потом сообщают:

— Аэродром закрыт, видимости никакой. Туман.

Ну, попал в оборот, думаю, что теперь делать? Принимай, капитан, решение. И ведь все против меня. Самолет к длительным слепым полетам не приспособлен (нет соответствующего оборудования), куда лететь, не знаю (сведений о погоде с аэродромов, кроме нашей дивизии, нет), горючего в баках не так уж много осталось. Потеряешь ориентировку — пиши пропало. «Спокойно, Саня, спокойно, — говорю сам себе, — не теряйся, соберись, думай!»

Я знаю, что сейчас появится Бердичев, в городе немало труб, высоких строений. Значит, первое — надо внимательно следить за землей. Хорошо это делать на высоте 1000 метров — все как на ладони. Особенно когда видимость приличная. Сейчас же, когда я лечу в тумане на высоте 50 метров, знакомые ориентиры кажутся какими-то другими. Все мгновенно проскакивает мимо (масштаб-то обозрения другой), и рассмотреть что-либо детально не удается.

Мозг работает напряженно, я мучительно ищу выход, машина идет с огромной скоростью, и на принятие решения у меня остаются какие-то доли секунды. А высота тем временем все меньше и меньше. Проскакиваю окраины города, выпускаю шасси, щитки и иду, едва не задевая крыши домов. Ангары. Убираю обороты до минимума. Все в серой мути. Стоянки не видно — ну, пан .или пропал! Сажусь на ощупь. Самолет касается земли, машина бежит по заснеженному полю в сплошной пелене тумана. Куда меня сейчас бросит, не знаю. Границы аэродрома не вижу, ориентиров никаких.

— Где ты находишься? — спрашивает «Земля».

— На земле, — отвечаю. — Сижу. Не знаю только где. Но в общем-то на вашем аэродроме. Двигатель выключил.

— Хорошо, — отвечают с КП. — Жди.

— Спасибо! — соглашаюсь я. — А сколько?.. [55]

Вылезаю из кабины, иду искать хоть кого-нибудь. Да разве в таком тумане сразу найдешь. Двигаюсь в ту сторону, где, по моим предположениям, должна быть стоянка машин 40-го полка. Минут через тридцать блуждания увенчались успехом: набрел на самолет. Кричу:

— Есть тут кто живой?

Откуда-то выскочил техник:

— Вам что, товарищ командир?

— Ведите на КП полка!

Заместитель комполка майор Китаев, Герой Советского Союза, встретил меня вопросом по существу:

— Ты что, очумел?

— Выполнял приказ командования.

— А почему не вернулся на свой аэродром?

— Наш аэродром укатан плохо. Машину мог разбить.

— А здесь сам мог разбиться, чудак-человек.

— Не разбился же.

— Второй раз родился, Саня.

— Долго жить буду.

— А машина где?

— Там, — я неопределенно махнул в сторону аэродрома.

Китаев отдал команду отыскать самолет, что и было выполнено минут через 30—40. Убедившись, что все в порядке, я отправился к знакомым ребятам.

— И как это ты умудрился сесть в таком тумане? — удивились летчики.

— Слово знаю, — отшучивался я.

Улететь в этот день мне так и не удалось. Даже привычные ко всему По-2 в такую погоду в воздух не поднимались.

А на следующий день я проснулся рано утром. Небо было ясное и чистое. Видимость безграничная. Утренние звезды. Легкий морозец. Я шел на стоянку По-2 и думал о «превратностях» летной судьбы. Вчера мне пришлось рисковать своей жизнью и боевым самолетом. Лети я сегодня — все было бы по-другому. Денек как на заказ!

На стоянке ждал меня Пал Иваныч, вместе с которым мы должны были лететь в полк. Он доложил по всей форме о готовности к вылету. По его лицу и поведению было ясно, что молчать в полете Тычинин не собирается. [56]

— А что, Александр Сергеевич, тебе обязательно нужно было вчера пригнать самолет комдиву?

— Обязательно. Приказ, знаешь ли, выполнял.

— Так ведь приказы-то надо с понятием выполнять, — изрек Пал Иваныч. — Вчера ни один самолет из-за погоды с аэродрома не поднялся. И зачем этот самолет был так срочно нужен комдиву — вот в чем загадка, — озадаченно покачал головой Пал Иваныч.

— Тьфу ты, Пал Иваныч, не болтай. И так тошно, — грустно признался я.

— Ну, это хорошо, что ты понимаешь. Я к чему все это говорю? Ведь не меньше полковника Давидкова болею за боеспособность дивизии: а вдруг на таком перелете разбился бы такой хороший пилот, как Александр Куманичкин...

— Замолчи, надоел, Пал Иваныч. Запускай мотор, поехали.

Мы спокойно долетели до нашего аэродрома. Но долго еще жило во мне напряжение этого проклятого перелета.