Рядом — друзья
На позицию девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилася...
Из расположения третьей эскадрильи доносятся звуки баяна. Невидимый баянист подбирает популярную в те дни мелодию.
Темной ночью простилася...
Темной ночью простилася...
Дальше у баяниста что-то не ладится. Он вновь и вновь возвращается к одной и той же строке, пока наконец в ночной тишине не раздается:
На ступеньках крыльца.
— Упорный этот Сашка, — ворочается рядом со мной Михаил Семенцов, — чего хочешь добьется.
Мы, измотанные непрерывными вылетами и боями, лежим в шалашах недалеко от аэродрома: добираться до основной базы нет ни времени, ни сил — так много в эти дни работы. И только неутомимый комэск-3 Александр Лобанов в короткие часы отдыха как ни в чем не бывало играет на баяне. Весь полк знал: если из расположения третьей эскадрильи доносится музыка, значит, все у них в порядке — и в воздухе, и на земле. [38]
Лобанов с баяном не расстается даже в самые трудные дни. Играет он, по нашим представлениям, хорошо. Закадычный его друг Миша Семенцов вообще считает, что Сашка — талант и место ему после войны в Большом симфоническом оркестре.
— Там же баянисты не нужны, — пытались мы как-то переубедить Семенцова.
— Все равно, — упрямо заявил Михаил. — Вот послушают они нашего Лобанова и заведут у себя группу баяна. Это надо же: с одного раза «Собачий вальс» подобрать, не говоря уже о «Чижике-пыжике»...
Вот и сейчас, услышав звуки баяна, Мишка, как старый конь при звуках боевой трубы, встрепенулся и посмотрел на меня.
— Слышь, командир, я к ребятам смотаюсь. Все равно они не спят. А?
«К ребятам» — это, конечно же, к самому Лобанову и его друзьям — Жоре Сафонову и Саше Дурову. Троица эта в лобановской эскадрилье неразлучна. Георгий Сафонов — бессменный ведомый Лобанова. Слетаны они были очень хорошо, и на всех разборах командир полка Павел Федорович Чупиков ставил обычно Сафонова в пример другим летчикам как образцового ведомого. Александр Дуров, командир звена, впоследствии — заместитель Лобанова, всегда спокойный, был в какой-то степени противоположностью темпераментному своему командиру. Ослепительно белесый (волосы, брови, ресницы) Дуров с легкой руки Семенцова был окрещен Цыганом.
Тройка эта задавала в эскадрилье тон, и многими своими успехами третья была обязана именно этим летчикам.
— Может, все-таки поспишь, Михаил? — неуверенно отговариваю я. — Завтра много работы.
— А когда ее мало-то было, командир? — резонно спрашивает Семенцов. — Да и все равно не спится.
Он уходит, а я лежу и... тоже не могу заснуть.
Здесь, в Касимове, мы только что пережили несколько сумасшедших, очень напряженных дней. Немцам удалось вклиниться в расположение наших частей, линия фронта медленно приближалась к нашему аэродрому, и когда противник подошел к Касимову километров на 10—15, в полку стали поговаривать о возможном перебазировании. Силы наши таяли с каждым днем, а напряжение боев не ослабевало — напротив, чувствовалось, [39] что сражение становится все ожесточеннее и что отдельные успехи врага уже не могут изменить стратегической ситуации в его пользу. Летом сорок третьего не было в наших рядах ни прошлогодней неразберихи, ни растерянности.
Вспоминаю такую характерную деталь. В один из дней моя эскадрилья находилась в третьей готовности и сидела недалеко от дороги. Вдруг видим — над дорогой клубы пыли. Мы высыпали туда: по тракту движется огромная колонна наших войск — пехота, самоходки, артиллерия. Но войска подтягиваются не в направлении вражеского клина, а немного западнее. (Мы тогда, понятно, не могли знать, что Ставка готовит мощный фланговый удар по наступающему противнику.)
И вот что поразило тогда меня, прошедшего через лето сорок второго: впервые за время войны я видел не только хорошо организованных солдат, шедших уверенно и быстро, впервые, пожалуй, я видел пехоту, оснащенную современным оружием — почти ни у кого не было винтовок, их сменили автоматы. Шли бронебойщики, двигались самоходки. Колонне, казалось, не будет конца.
— Куда пылишь, пехота?
— Куда надо, туда и пылим, — отвечали из колонны. — А вы-то что ж загораете?
Шли войска, я глядел в лица солдат, на их ордена и медали, отсвечивавшие на солнце, и почти физически ощущал такую несокрушимую силищу, которой веяло от колонны, что сам как-то невольно преобразился. Смотрю на своих летчиков — глаза горят, ребята явно приободрились.
Нет, думаю, врешь, фриц, сорок второй не повторится! Тогда, год назад, нам пришлось очень туго. Все лето и осень мы через каждые три-четыре дня меняли аэродромы, передвигаясь к Каспийскому морю. И каждый раз, чтобы уйти от наземных войск противника, приходилось решать одну и ту же задачу: где достать бензин?
Помню, сели мы в Буденновске. Полетные карты кончились, новые взять неоткуда. Боеприпасов тоже нет. Горючее на исходе. Инженер полка раздобыл где-то цистерну. Но документов на нее никаких. А ведь для каждого мотора нужно специальное горючее. Решили попробовать — залили в бак одного из самолетов. Запустили мотор — барахлит! Не годится! Тяги нет. Слили [40] бензин, снова отправились на поиски подходящего горючего.
А в ушах — гул приближающейся канонады. Рядом с аэродромом дорога. Идет по ней наше отступающее войско. Идут разрозненные группы солдат, порой без оружия. Толпой идут, без строя. Понурые, серые лица. Много раненых в толпе. Они идут, опираясь на винтовки. Автоматов почти не видно. Поглядишь на безрадостную эту картину — сердце щемит. Настроение — хуже некуда. А тут еще канонада все громче и громче. И все гуще колонны отступающих солдат.
Если через час-два горючего не будет, придется жечь самолеты и вливаться в эти колонны отступающих. Но тут наконец повезло. Вездесущий наш инженер Валентин Климов раздобыл где-то еще одну цистерну. Попробовали — взлететь можно. Поднялись и взяли курс на Грозный...
И вот сейчас, спустя год, я увидел разительные перемены. Не так уж и много времени прошло, а как все изменилось. Вместо устаревших МиГ-3 и И-16 мы идем в бой на первоклассных машинах — Яках, «лавочкиных». Да и искусство наших командиров возросло: как ни стремился враг прорвать оборону, однако решающего успеха достичь не сумел... Нет, совсем не тот нынче оборонительный бой! Не похож он на оборону прошлого лета...
Я размышляю обо всем этом, прислушиваясь к звукам баяна, которые теперь то и дело перебиваются смехом: Семенцов в родной стихии.
Дело в том, что Лобанов и Семенцов по праву считались ветеранами 41-го полка. Они служили в нем со дня основания, прошли через тяжелые месяцы начала войны, не раз были сбиты, но и сами спуску фашистам не давали. Когда в мае сорок второго при штурмовке Ачикулака машина Семенцова была подбита, Лобанов места себе не находил, дожидаясь возвращения друга с задания. Каким-то чудом Михаил, весь израненный, дотянул истребитель до своего аэродрома. Руки у него были перебиты, и остается только гадать, как удалось ему посадить самолет. Но из госпиталя Семенцов вернулся в родной полк, и, конечно же, больше всего обрадовался его возвращению комэск-3 Александр Лобанов.
Саша Лобанов считался среди нас «маститым». Он и по возрасту, и по летному стажу был старше многих из нас. Казалось бы, три года разницы мало что определяют, [41] но тут все дело в том, что Лобанов, окончивший летное училище в 1937 году, имел большую летную практику. Техника пилотирования у него была отменная. И в воздухе комэск-3 никогда не терялся. Мне не раз приходилось слышать в шлемофоне команды, которые Саша отдавал своим ребятам. Как бы напряженно ни складывался бой, лобановский голос звучал в наушниках спокойно, ровно, четко. Так, как будто речь шла о вполне обыденных вещах...
Зашуршала трава перед шалашом: вернулся Семенцов. Стараясь не разбудить спящих, Михаил осторожно протискивается на свое место рядом со мной.
— Ну, что там в третьей?
— Все в порядке, — отвечает Михаил. — Сашка осилил «Огонек», завтра вечером сольный концерт.
— Если доживем, — суеверно шепчу я.
— Еще как доживем, — бодро обещает Семенцов. — Специально, чтобы Сашку послушать, доживем.
А утром — обычная работа: прикрытие с воздуха наземных войск. Вылетели вшестером: я веду ударную четверку. Лобанов парой меня прикрывает. Идем в сторону Богодухова, определенного нам как район прикрытия. Там, западнее Богодухова, находится сейчас наш комкор генерал Галунов. Он сообщает, что в районе пока все спокойно.
Ну, спокойно так спокойно! Идем на высоте 1500 метров. Выше — примерно километрах на пяти — сплошная облачность. На подходе к Богодухову «Земля» предупреждает:
— Внимание, впереди по курсу два «мессера».
Передаю своим:
— Атакую! Внимательно смотрите за воздухом!
«Мессеры» заметили нас. Ведомый почему-то отваливает вправо и уходит в облака. Ведущий переходит в пикирование, я — за ним. Комкор, наблюдая наши маневры с земли, передает:
— Поддай ему!
«Мессер» переходит на бреющий, я стараюсь не отставать, не потерять врага из поля зрения. Говорю Кочеткову (он мой ведомый):
— Ваня, смотри внимательно за воздухом!
Кочетков, однако, немного отстает и теряет меня из виду на фоне местности. «Мессер» между тем, используя рельеф местности, пытается от меня уйти. Преследую врага и жду удобного момента, чтобы открыть [42] огонь. Впереди дорога, вдоль нее какая-то рощица. «Мессер», проскакивая это препятствие, поднимает нос. «Пора!» — сам себе говорю я и нажимаю на гашетку. Немец врезается в землю. Я разворачиваюсь и набираю высоту, однако уберечься от взрывной волны падающего «мессера» не успеваю. Машину тряхнуло. Но я разворачиваюсь и иду к своим. Тут самое время посмотреть, что делается сзади. И вдруг вижу — сверху на меня валится «мессер». Моя машина на наборе высоты — скорость небольшая, маневра нет.
Навстречу мне идет лобановская пара. Передаю:
— Саня, выбивай из хвоста «мессера»!
Немецкий истребитель открывает огонь. Высота у меня относительно небольшая — 800 метров. Делаю резкий разворот, ухожу под самолет противника. Слышу, как что-то ударило по фюзеляжу, и тут же почувствовал запах гари. Попал, паразит!
Но в это время Лобанов открывает огонь, и обломки «мессершмитта» летят на землю. Комкор с земли «подводит резюме»:
— Молодцы! Только у кого-то бак пробит. Шлейф сзади.
У кого же еще — у меня пробит. Кочетков, вернувшийся ко мне, передает:
— Командир, бензин сифонит.
В это время слышу в шлемофоне голос Галунова:
— Куманичкин, вам можно следовать домой.
Группа моя вся в сборе, мы разворачиваемся и берем курс на свой аэродром. И вдруг новая команда:
— Внимание! Вас сверху атакует группа «мессеров»! Будьте внимательны!
Ну, думаю, только этого еще не хватало. Разворачиваемся на встречный курс, и я, пытаясь развить скорость, выжимаю из мотора все, на что он способен. Высота у нас всего 1000 метров. Лобановская пара идет выше.
Вот тут-то я и увидел, как дерется в воздухе Лобанов. Он смело бросился на противника (атаковало нас 12 самолетов, да еще, видимо, чуть выше оставалась у гитлеровцев пара прикрытия), понимая, что нашей четверке приходится нелегко, — мы не имели преимущества в высоте. И я не знаю, чем бы закончился этот бой, не появись выше нас восьмерка Яков. Они дружно навалились на противника, дав нам возможность выйти из боя... [43]
— Ну вот, командир, а ты хандрил, — подвел вечером итог дня Семенцов. — И день прошел, и все мы целы. И непревзойденный баянист Александр Лобанов дает концерт.
— Милости прошу в нашу эскадрилью, — церемонно пригласил Лобанов. — Весь вечер песни под баян.
А еще через несколько дней в полк пришла радостная весть: капитану Лобанову присвоено звание Героя Советского Союза.
...В дни ожесточенных боев на Курском плацдарме летчики истребительного корпуса генерала Галунова проявили себя не только бойцами беспримерной храбрости, они показали, что могут сражаться умело и грамотно, умеют побеждать численно превосходящего врага.
За две недели боев на Курском плацдарме полки авиакорпуса, в том числе и наш — 41-й гвардейский, провели 250 воздушных боев, в которых был сбит 451 самолет противника.