Две горсти смертей

Горячо над Белгородом.

Когда подходишь, по всему горизонту — дымы. Кажется, на земле горит все, что только может гореть — дома, деревья, хлеба, трава. Горит и плавится железо — танки, самоходки, орудия. А человек в этом пекле — живет, воюет, стоит насмерть. С высоты полета — линия фронта, как тетива лука: медленно оттягивается назад, но не рвется, а упруго пружинится, чтобы, накопив силу, распрямиться и обрушить на врага все, что не сгорело в огне битвы и сгореть никак не может — ненависть и отмщение.

Жарко над Белгородом.

Солнце палит. В такой бы день — на речку, на песчаную отмель, зарыться в песок и впитывать в себя покойное тепло мириад нагретых песчинок. А потом, когда завлажнеет разомлевшее лицо, — в воду, в прохладу, в веселую суматоху мальчишеской ватаги. Но нет ни речки, ни прохлады, а мальчишки, года три назад затевавшие веселую кутерьму на берегу, сгорают один за другим в небе и на земле — в окопах и танках, в самолетах и возле орудий.

— Эскадрильи Павлова, Лобанова, Куманичкина! На вылет!..

Очередное задание — прикрыть наземные войска. Какой он по счету, этот вылет, — пятый, шестой, седьмой?

Мы лежим возле самолетов, молчаливо надеясь на нерасторопность техников — пока зальют баки бензином, пока осмотрят машины... Глядишь, и выкроишь несколько минут для отдыха.

— Товарищ командир, машина готова! — на добродушном лице моего техника «полтонны усердия», как выразился однажды Миша Семенцов. [30]

— Погоди, дай хоть докурить! — верчу я в руках окурок, не зная, что с ним делать: и бросить жалко, и лететь надо. Как дороги эти минуты отдыха между вылетами! Хочется и поговорить с ребятами — разобрать прошлый вылет, и покурить с наслаждением. Так не хватает времени...

Наша сборная группа — шесть машин — в небе над Яковлевкой. На высоте 1500 метров — облачность. Пробиваемся выше, сквозь огромные окна в облаках просматриваем землю.

— Внимание! «Лавочкины»! — говорит «Земля». — На- встречном курсе — девятка «юнкерсов»! Внимание!

Мы и сами заметили эту девятку. Разворачиваемся им в хвост. Идем в атаку. Два бомбардировщика горят, падая на землю.

— Внимание! Еще девятка «юнкерсов»!

Все-таки немцы — педанты. Очередная девятка — тот же боевой порядок. И тот же результат! Впрочем, не совсем тот: горят уже три немецкие машины.

Что за черт! Третья девятка. Ну, как хотите, господа фрицы... Куда только подевалась усталость?! Наша шестерка врезается в строй немецких машин, и три из них снова находят последнее пристанище на русской земле.

На бумаге-то сейчас все выглядит просто. Атаковал, сбил, промахнулся — снова атакуешь. А в кабине истребителя те считанные минуты, что длится каждый бой, ох какими долгими кажутся... В шлемофоне — команды, крики, ругательства, советы. И ты должен успеть все — и за небом следить, и за землей; и за тем, чтобы немец тебе на хвост не сел, и за тем, чтобы «брюхо не пропорол» при выходе из атаки; и чтобы твой ведомый тебя прикрывал, и чтобы ты сам в случае надобности мог помочь ведомому. Крутишь головой, а руки сами машинально выполняют команды мозга, который в эти минуты вобрал в себя и жизнь твою, и боевой машины работу, и товарищей своих действия.

— Внимание! — напоминает о себе «Земля». — Приближается девятка Ю-88!

Ага, забеспокоились фашисты. Видят, что Ю-87 пробиться не могут, послали Ю-88. Эти машины — двухмоторные, драться с ними посложнее: они обладают мощной огневой защитой в задней нижней и верхней полусферах.

У нас уже горючее и боеприпасы на исходе. Но мы [31] дрались в те горячие дни буквально до последнего паг-рона. Набираю высоту и приготавливаюсь к атаке.

— Возвращайтесь на аэродром! — радирует «Земля». — Поработали хорошо, молодцы!

Черта с два домой! Появляется группа наших истребителей и группа Ю-88. Все смешалось. Боевые порядки перепутались. Я даю команду своим ребятам:

— Делаем последнюю атаку по Ю-88 и идем домой.

Разворачиваюсь для атаки. За мной никто не идет, решаю атаковать один. Азарт увлекает меня, и я направляю самолет в самую гущу боя. Где он, мой ведомый, я не знаю. Никого из группы тоже не вижу. «Юнкерсов» атакуют Яки и ЛаГГи. Откуда они сейчас здесь — разбираться недосуг. Главное, что не один. Готовлюсь зайти со стороны солнца, и...

Самолет сотрясается, все в кабине летит вверх тормашками, в тартарары, к чертям. Приборы разбиты вдребезги, кабина наполняется дымом, гидросмесь льется прямо мне на колени, ощущаю сильный запах бензина и слышу, что мотор мой, чихая и кашляя, медленно издыхает.

«Подбили», — скриплю зубами от злости и, не вполне еще понимая, что могло быть и хуже, бросаю истребитель вниз, пытаясь уйти из-под огня. По мне бьют два «мессера», чьи точные очереди и вывели мою машину из строя. Спиралью ухожу под облака — «мессеры» за мной. Понимаю, что подбитый самолет — для них хорошая мишень, и решаюсь на крайний шаг: вывожу самолет из спирали и выхожу под своих преследователей, бросив машину вниз и навстречу их курсу. Расчет простой: я «поднырну» под Ме-109 прежде, чем они развернутся, и на фоне местности «мессеры» меня потеряют.

Все я правильно рассчитал, только одного не учел: мотор-то у меня на ладан дышит. Работает с перебоями и еле тянет, скорость близка к посадочной. «Мессеры»-то меня потеряли, но высота катастрофически падает. Смотрю вниз — до земли метров триста: прыгать уже поздно. Маневра у меня практически никакого, потому что скорость минимальная. На приборы я не смотрю — бесполезно, все они разбиты, но я по времени знаю, что бензина до аэродрома у меня не хватит. Не хватит и высоты — лечу с пологим снижением, шасси выпустить не решаюсь. Утешает только то, что буду садиться на своей стороне. Значит, в случае чего... [32]

О, черт побери! Оглядываюсь назад и вижу, снова меня преследуют два самолета. Неужели «мессеры»? Расстрелять меня никакой трудности для них не представляет: я весь как на ладони. Что ж, разворачиваю опять свой «лавочкин» со снижением, применяя тот же маневр: пролетаю под самолетами и вижу, что никакие это не «мессеры», а наши родимые Яки — истребители эти часто путают с «мессершмиттами» из-за одинаково узких носов.

Высота у меня уже метров 150. Мотор окончательно замолк. Планирую прямо по курсу и высматриваю более или менее пригодную площадку для посадки... Сажусь на «живот», без шасси. Меня тряхнуло, и самолет, скрежеща брюхом, прополз по земле метров двести. Все! Больше от меня ничего не зависит. И ничто мне не угрожает. Самолет ползет все тише и тише и наконец останавливается.

Вокруг — неправдоподобная тишина. Поле, заросшее бурьяном, и ни души. Вылезаю из кабины и вижу метрах в трех от самолета огромный овраг. Еще немного — и гореть бы мне в этом овраге ярким пламенем. Какой ангел-хранитель оберегал меня сегодня?

Осматриваю самолет: бак пробит, бензин течет, на плоскостях и фюзеляже — пробоина на пробоине. Насчитал сотню, а потом и считать перестал. На приборную доску жалко смотреть.

Впрочем, тут уж не до эмоций. Выгребаю со дна фюзеляжа две горсти пуль, так и не пробивших бронеспинку моего сиденья, кладу их в карман гимнастерки — на память. Беру рацию, вешаю на плечо парашют и иду искать дорогу. Знаю, что где-то рядом проходит шоссе Обоянь — Белгород. Выхожу на дорогу и примерно через час голосую на шоссе. На попутной машине добираюсь до Обояни, а оттуда, опять же на попутке, — до своего полка.

Приехал я к вечеру. Сразу — в свою эскадрилью. Ребята, увидев, что командир их вернулся живым и невредимым, буквально подскочили от радости. Когда они приземлились, то ничего не могли объяснить — в сутолоке перемешавшихся боевых порядков никто ничего не видел, слышали команду идти в атаку, но атаковать не смогли. Сейчас же адъютант позвонил в штаб и сообщил о моем прибытии.

Я вернулся как раз вовремя — к ужину.

— Ну что ты, как? Куда запропастился? — окружили [33] меня ребята в столовой. Через десять минут мы сидели и ужинали, а я рассказывал, что же со мной сегодня произошло.