Начало

— Курсант Куманичкин по вашему приказанию прибыл!

Стою в ленинской комнате перед командиром звена капитаном Василием Зайцевым и, как говорится в неписаном уставе, — «ем глазами начальство, выражая удовольствие».

А начальство, совсем не по-уставному, добродушно приглашает:

— Прибыл, значит? Ну, раз прибыл — садись, поговорим!

— Слушаюсь!

Сажусь на стул и жду, что будет дальше.

— Тут вот какое мнение есть, — говорит командир звена, внимательно разглядывая меня, словно видя впервые, — оставить курсанта Куманичкина после окончания училища инструктором. Как смотришь?

Вопрос чисто формальный. Любой работник училища знает: курсанты рвутся в строевые части. Я исключения не составляю. Но командир звена знает и другое — в армии от назначений отказываться не принято. Приказ есть приказ.

— Прошу отправить меня в часть, — выпрямляюсь я под пристальным взглядом командира звена. И добавляю почти жалобно: — Очень прошу.

— Садись, — неожиданно мягко говорит капитан. — Садись и слушай.

Когда начальство начинает говорить мягким голосом, добра не жди: судьба твоя решена окончательно и бесповоротно.

— Твой инструктор Карпов рекомендовал тебя как способного курсанта. Ты же понимаешь, поднять машину [5] в воздух — еще не значит быть летчиком. А наша задача — не самолетом научить человека управлять — летчиком-истребителем его сделать. Вот почему нам в училище нужны толковые инструкторы. А в часть ты еще попадешь. Тебе лет-то сейчас сколько? Двадцать?

— Девятнадцать.

— Еще налетаешься досыта, — подытоживает капитан. И добавляет невесело: — И, чего там скрывать, навоюешься, боюсь, тоже досыта. А назначению не кручинься — нужная работа!

«Адова работа», — думаю я, выходя из ленинской комнаты, не без злости вспоминая лестную характеристику, данную мне моим инструктором Иваном Петровичем Карповым. Происходит этот разговор в конце 1939 года, когда до выпуска моего из Борисоглебского училища имени В. П. Чкалова остается несколько недель...

Перед войной мальчишки играли в челюскинцев и папанинцев. Перелеты Чкалова, Водопьянова, Громова поражали воображение. Молодая страна завоевывала пятый океан размашисто и уверенно. Мы шли в осоавиахимовские аэроклубы и завидовали молодым парням в темно-синей форме с голубыми петлицами. Мы темпераментно пели: «И нам даны стальные руки-крылья» и осаждали военкоматы с просьбами направить в летные училища.

Летом 1938 года я закончил аэроклуб Пролетарского района Москвы и был отобран для дальнейшей учебы в Борисоглебское авиационное училище летчиков-истребителей. Итак, прощай, обувная фабрика, до свидания, Москва, здравствуй, Борисоглебск, здравствуй, небо! Не я буду теперь завидовать крылышкам в голубых петлицах, а мне! Я буду летать!

Увы, в училище нас всех ждало на первых порах разочарование: всю зиму шли строевые занятия и теоретическая учеба. И никаких полетов. Теперь-то я понимаю, что это было правильно — из «казацкой вольницы», какую мы представляли, надо было сделать дисциплинированных, подтянутых людей. Срок обучения был тогда чрезвычайно маленьким — год. Через двенадцать месяцев с двумя «кубарями» в петлицах мы, молодые лейтенанты, пойдем в части и к тому времени должны будем уметь многое — летать, принимать ответственные решения, подчинять свои эмоции интересам дела. [6]

Всю зиму по нескольку часов в день мы отрабатывали на плацу «налево!», «направо!», «кругом — марш!»... Вся эта шагистика нам ужас как надоела, мы потихоньку ворчали и только потом, спустя какое-то время, вдруг ощутили удивительное превращение: неуклюжие, нерасторопные парни становились подтянутыми, дисциплинированными, собранными. Наши командиры хорошо знали свое дело — они понимали, что летчику нельзя быть расхлябанным, разболтанным, неточным. В полете, где счет идет на секунды, важны четкость, аккуратность, сметка. Внешняя подтянутость, привычка к порядку способствовали и нашему внутреннему преображению. Тут надо отдать должное нашим учителям — процесс этот шел быстро и четко: мы буквально на глазах превращались в военных людей.

Этому способствовала вся атмосфера училища. На теоретических занятиях мы сидели с раскрытыми ртами — так было интересно слушать лекции по теории полета, самолетовождения, стрельбы и другим предметам. До сих пор с благодарностью вспоминаю полковника Панова — старого коммуниста, человека, прошедшего гражданскую войну, награжденного орденом Красного Знамени. Он читал лекции по истории полета. Никаких конспектов, никаких шпаргалок — только живой разговор, обращенный к нам, слушателям. И таким же образом вели занятия практически все наши наставники.

Учебная иерархия была в училище четкая: эскадрилья — отряд — звено — группа. В каждой эскадрилье — два отряда, в каждом отряде — четыре звена. Командовал нами майор Мельников. Стоило ему появиться в расположении эскадрильи, как курсанты замирали — нет, не от страха, а от желания «показаться» с лучшей стороны. Комэск был для нас недосягаемым божеством, на его занятиях муха пролетит — слышно было: так тихо мы сидели. Каждое слово командира ловилось на лету. Майора мы уважали за высокие профессиональные качества — летал он отлично.

Душой эскадрильи, Батей был наш комиссар Старченко. Человек уже немолодой, он не знал ни отдыха, ни покоя. Его можно было видеть в подразделениях, на плацу, на аэродроме. Батин рабочий день проходил в постоянном общении с курсантами. В любое время можно было обратиться к комиссару за помощью, за советом — отказа не было. Каждого из нас Старченко знал не только по имени и в лицо. Он знал наши биографии, [7] наши характеры и интересы, наши наклонности. Мы всегда помнили: если трудно, если нужна помощь — у комиссара получишь поддержку. Не словом утешит — делом поможет. Так и остался у меня в памяти комиссар Старченко как эталон политработника.

Командиром нашего первого отряда был капитан Юсим. С ним мы встречались чаще, чем с командиром эскадрильи: он руководил нашими полетами. Юсима тоже считали мы образцом летчика. Он прекрасно летал и хорошо знал машину.

Наше третье звено возглавлял капитан Зайцев, впоследствии прославленный ас — дважды Герой Советского Союза. Как летчик Зайцев был очень силен, так что нам было с кого брать пример. Совершая поочередно с каждым из нас контрольные полеты, Зайцев безошибочно определял летные качества начинающих пилотов.

В каждом звене было три инструктора. Они отвечали за подготовку своих летных групп, в каждой из которых числилось 10—12 курсантов. Инструктор летал с ними, проводя занятия до самого выпуска. С нами работал инструктор старший лейтенант Карпов. Невысокого роста, подвижный, резкий, он успевал всюду! И спуску лодырям не давал. Иван Петрович не только великолепно летал — он был прирожденным педагогом. Карпов знал наши сильные и слабые стороны, знал, кого нужно приободрить, кого поругать. Терпеть не мог зазнаек: стоило ему услышать, что кто-то из курсантов похваляется своим мастерством, как тут же следовала такая уничтожающая характеристика хвастуна, что у того надолго пропадала охота к самовосхвалению. Когда же Иван Петрович видел, что у нас не все ладится, что кто-то пал духом, то находил ободряющие слова, заставляя поверить в собственные силы.

— Плохо слетал, Саша, — говорил он мне после полета. — А знаешь, почему? Невнимательно изучил задание. Плохо к полетам подготовился. На авось, друг мой, в небе не летают. Даже в учебный полет. А если бой?..

Работа инструктора — работа сложная. Нагрузка большая и ответственность тоже. Весь день непрерывные полеты: в группе 10 человек, и с каждым надо слетать 2—3 раза. К концу полетов у нашего инструктора чистыми от пыли оставались только зубы. И, сверкая белозубым ртом, Иван Петрович устраивал очередной разнос неудачно слетавшему курсанту.

Надо сказать, что мы хорошо знали особенности характера [8] нашего наставника, умели безошибочно определять все перемены в его настроении. Если предвидится разгон, лицо у Ивана Петровича бледнеет, губы дрожат. Еще не знаешь, кому достанется на разборе, но знаешь, что разнос будет справедливым и точным. Иногда мы жестоко страдали от таких разборов, но понимали, — так и надо. Слово Карпова было законом для каждого из нас.

Помню такой случай. Считался я у нашего инструктора неплохим курсантом — прежде всего по технике пилотирования, был одним из первых допущен к самостоятельным полетам на истребителе. Но Иван Петрович предпочтения никому особенно не оказывал и снисхождения не делал. Поэтому я ничуть не удивился, когда однажды Карпов предложил мне слетать с ним в контрольный полет на двухместном самолете.

Полетели. Я был уверен: вот сейчас-то покажу «класс». И показал — на простейших элементах допустил ошибку. Есть такое упражнение у летчиков — полет по «коробочке». Выполняя это упражнение, надо четко строить маршрут в соответствии с посадочным знаком, а я ушел в сторону. И вдруг слышу в переговорном аппарате:

— Куманичкин, ты что, летать разучился?

Смотрю на приборы, показания их в порядке. Лихорадочно соображаю, в чем же дело. Снова слышу голос Карпова:

— Куманичкин, я все силы приложу, чтобы оставить тебя инструктором в училище. Поймешь тогда, какие дурашливые среди вас попадаются.

Это было самое страшное. Карпов не объяснял мне ошибку, надеясь на мою сообразительность, а я... Но в чем же все-таки дело? Еще раз смотрю на приборы, на землю. Ага, замечаю, что ухожу в сторону, под углом, от четко различимого посадочного знака Т. Вот откуда все мои беды! Быстро исправляю ошибку, а в переговорном устройстве слышится:

— Такие ошибки даже дети не допускают. Тебе не на самолете летать — на телеге ездить. Зачем тебя, такого непутевого, только мать родила...

И так далее. До самой посадки. Когда мы сели, я вылез из своей кабины и поднялся к инструктору, который оставался в самолете (Ивану Петровичу предстояло лететь со следующим курсантом).

Докладываю, как положено: [9]

— Товарищ инструктор, разрешите получить замечания!

По лицу Карпова, по его дрожащим губам понимаю, что ничего хорошего я сейчас не услышу. И хотя ошибка была плевая, и я давно уже летал самостоятельно, и контролировал Иван Петрович едва ли не один полет из десяти — «продраил» меня Карпов так, что настроение мое мгновенно скатилось к нулевой отметке. Не видать, думаю, мне сегодня самостоятельных полетов — отлетался. В глубине души я понимал, что инструктор прав, что чем требовательнее он к нам, тем ощутимее будут конкретные результаты, но... обидно было, страшно вспомнить.

Карпов, не обратив, казалось, никакого внимания на мои переживания, улетел в очередной контрольный полет. Минут через двадцать самолет приземлился. Иван Петрович вылез из кабины и подозвал меня к себе.

— Переживаешь?

— Угу...

— Правильно делаешь. За одного битого двух небитых дают. Вон стоит «семерка» — полетишь самостоятельно, выполнишь полет по всем правилам. Задание остается прежним. И запомни: за малейшую ошибку в дальнейшем — шкуру спущу! Летать ты можешь значительно лучше. А инструктором я тебя все же оставлю. Иди!

Я — опрометью к «семерке», одноместному истребителю. Прощен!

Надо сказать, что требовательность Ивана Петровича приносила свои плоды: курсанты его группы летали хорошо — он не прощал нам малейшей погрешности. Вот почему на резкость (а подчас и грубость) Карпова мы не обижались: понимали, что требовательность инструктора куда важнее его словечек, которые в общем-то в его устах звучали хоть и обидно, но не зло. Да и к тому же наш инструктор так исчерпывающе точно объяснял нам причины всех наших промахов, так толково показывал, как их следует устранять, что очень быстро мы привыкли к грубоватой манере Ивана Петрович/а изъясняться и научились правильно воспринимать каждый очередной его разнос.

Карпова мы любили и подражали ему во всем. Каждую тонкость летного дела знал Иван Петрович в совершенстве. [10]

Проходим пикирование — сложный маневр пилотирования, требующий выдержки и точного расчета. Иван Петрович объясняет просто.

— Имейте в виду, если хотите жить, — самолет всегда дает осадку, при любом маневре. Чем круче пикирование, тем больше осадка. Учтите это, когда выводите самолет из пике при резком переводе его на вертикальные фигуры. А то и костей не соберете...

Потом я не раз вспоминал этот совет своего учителя. Сколько летчиков в безобидных, казалось бы, ситуациях, погибли, не сумев справиться с самолетом при выводе из пикирования.

Подходило время расставания с училищем. Мы мечтали о строевых частях. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что оставлен в училище инструктором вместе с другими курсантами моего звена — Иваном Смирновым, Михаилом Седовым, Алексеем Кондрашовым, Алексеем Скрипкиным, Алексеем Наследуховым, Николаем Девяткиным. Исполнил-таки Иван Петрович свое обещание. Но ничего не попишешь — надо подчиняться.

И не могли мы тогда знать, двадцатилетние лейтенанты, что боев нам не избежать, что через год-два все мы окажемся в действующей армии и что после войны в живых останется только двое из нас — Коля Девяткин и я.

Ничего этого, повторяю, я не мог знать в конце 1939-го, выходя из ленинской комнаты училища и завистливо поглядывая на своих однокурсников, уезжавших в дальние гарнизоны.

Самому мне доведется попасть в строевую часть только в начале войны.