Правда о гибели Черноморского флота в 1918 году

От редакции издания 1923 года

18 июня 1918 года на рейде Новороссийска потоплена своими командами половина Черноморского флота бывшей императорской России. Это потопление, обстоятельства которого ниже излагаются активным участником его В. А. Кукелем, является одним из наиболее трагических эпизодов в истории военных флотов, эпизодом — не уступающим по трагизму другим историческим «потоплениям»: русского парусного Черноморского флота в Севастопольской бухте в 1854–1855 годах, остатков русской дальневосточной эскадры в Порт-Артуре в 1904 году и самоуничтожению германского Флота Открытого моря, приведенного для сдачи в английскую базу Скапа-Флоу — происшедшего через несколько месяцев после Новороссийской трагедии.

Дело происходило в те тяжелые месяцы ликвидации империалистической войны, когда германское наступление на Советскую [52] Россию заставило сначала Балтийский флот, а затем и Черноморский, бросив свои базы (Гельсингфорс и Севастополь), искать спасения своих судов уходом в районы, более обеспеченные от противника. Однако судьба обоих этих флотов оказалась различной.

В то время когда Балтийский флот имел возможность, совершив свой исключительный «ледовой» поход из Гельсингфорса в Кронштадт, сохранить себя для Советской Республики, флот Черноморский был этой возможности лишен. Вынужденный искать спасения от захвата неприятелем в спешном уходе из Севастополя в Новороссийск, он все равно делался добычей врага, требовавшего его возвращения и сдачи без какой бы то ни было надежды на свое восстановление в будущем.

Таким образом, и Новороссийск не был выходом из положения. С одной стороны, стремительным наступлением своим немцы докатились уже до Новочеркасска и Ростова-на-Дону и не исключалась возможность занятия ими Новороссийска, с другой стороны, в этом последнем оплоте флота не было ни запасов (угля, снарядов и т.д.) — для его снабжения, ни доков и мастерских — для необходимого ремонта.

Дезорганизованные, без снабжения и запасов, суда Черноморского флота были лишены всякой возможности сопротивления, а следовательно, перед личным составом стояла дилемма — сдаться неприятелю, вернувшись в Севастополь, или уничтожить себя в Новороссийске. После тяжелого анализа и бурных переживаний, передаваемых автором воспоминаний, большинство склонилось к последнему решению, и 18 июня 1918 года многие суда были потоплены своими командами.

Однако не весь флот последовал их примеру. Часть его вернулась в Севастополь, к тому времени уже занятый немцами. Судьба этой части кораблей еще более печальна. Некоторые из них еще плавают на воде, но, оторванные от России, бессмысленно и безжизненно стоят они в далекой Бизерте на северном берегу Африки. Генерал Врангель, как писали о том в прошлом году французские журналы, передал их в залог (remis en gage) французскому правительству. [53]

Правилен ли был поступок той части Черноморского флота, которая покончила «самоубийством» в Новороссийске?

Всякий факт потопления боевого судна, а тем более целой эскадры, собственными командами всегда, естественно, вызывает в душе каждого гражданина, а тем более моряка-профессионала, чувство внутреннего протеста и возмущенного недоумения. Это естественно: боевая сила создается не для самоуничтожения. Но в данном случае вся совокупность наличных фактов и обстоятельств говорит за то, что и с точки зрения «военной этики» (пусть «прежней»), и с точки зрения «государственной целесообразности» решение потопить суда было правильным.

Дезорганизованная часть уже не боевая сила и к ней не применимы основные требования воинской догмы. Как часть вооруженной силы государства она уже не существует. А раз это так, то первоочередным стоит вопрос, целесообразно ли сохранение материальной оболочки этой силы, могущей сделаться опасным фактором в руках противника, которому она достанется.

Вот вопрос, который стоял перед представителями идеи Советской государственности. Действительность показала, что решение было правильным и государственно целесообразным. Как раз в дни потопления Черноморского флота в Новороссийске на Волге выявились первые грозные признаки Гражданской войны — восстание чехословаков, а вслед затем Черное море и его побережье делается ареной упорной трехлетней борьбы, начавшейся с занятия Крыма союзными войсками и кончившейся крушением авантюры Врангеля. Все, что осталось из состава флота Черного моря, приняло участие в борьбе против России, и даже этого немногого было достаточно, чтобы обеспечить владение морем и до чрезвычайности затруднить для Советской Республики борьбу за выходы на Азовское и Черное моря. Можно себе представить, во сколько раз было бы сильнее это сопротивление, если бы состав Врангелевского флота насчитывал в себе и те суда, судьба коих так трагически, но государственно целесообразно была решена у Новороссийска. [54]

И если ко всему этому учесть психологию того момента, всю сложность политической и военной обстановки, всю трудность отделения кажущейся опасности от действительной, все противоречие уже наметившейся в то время «белой» и «красной» идеологии — то, как бы ни объясняли тактические выполнители потопления Черноморских судов того мыслительного процесса, который привел их к трагическому решению, оно было единственным правильным потому, что было государственно целесообразным. [55]

Предисловие автора

В 1922 году, в Мюнхене, вышла в свет книга «На Новике» (Балтийский флот в войну и революцию), автором которой является небезызвестный среди бывших кадровых морских офицеров капитан 2 ранга Г. К. Граф.

Книга представляет из себя искусно подобранный материал по истории русского флота, его боевых действий и деятельности моряков в период европейской войны, составленный как по личным воспоминаниям автора, так и записанный им по воспоминаниям других лиц.

Вместе с тем автор задался целью попутно сделать краткий общий обзор действий вооруженных морских сил на всех театрах европейской войны.

Книга собственно обнимает три периода состояния русского флота: перед самой войной и во время ее, во время февральской революции и после Октябрьского переворота. Первые два периода не подлежат критике с моей стороны, а посему обхожу их молчанием. Что касается третьего, то события, разыгравшиеся на Черном море в период май — середина июня 1918 года, автором освещены столь ложно, несправедливо и пристрастно, что я, как близкий участник их, а [56] также как человек, коему дорога честь родного флота, и по причинам, кои будут изложены ниже, принужден открыто выступить в печати для того, чтобы приподнять завесу над упомянутыми событиями.

Считаю необходимым отметить, что целью настоящей статьи отнюдь не является только ответ на то, что в рассматриваемой книге отведен ряд страниц, которые компрометируют лично меня, с изложением целого ряда неверных сведений, настоящий ответ, кроме вышеизложенного, продиктован еще следующими обстоятельствами:

1. Трагедия гибели Черноморского флота 18 июня 1918 года еще мало освещена, и даже большая часть русских моряков имеет неполные, а подчас и превратные сведения об этом событии; в рассматриваемой же книге, имеющей претензию на исторический документ, они изложены узко-пристрастно, с умышленным замалчиванием тех фактов, которые сколько-нибудь говорят не в пользу лиц, по моему глубокому убеждению, несущих ответственность за сдачу части судов Черноморского флота Германии.

2. Трагедия Черноморского флота, кроме того, имеет в истории флота огромное значение с точки зрения военно-морской этики, так как она закончилась сдачей судов эскадры, объединенных законным командованием флотом, неприятелю. Аналогичный факт в истории русского флота имел место лишь один раз — в 1905 году, когда после боя при Цусиме эскадра адмирала Небогатова позорно сдалась японцам.

3. Необходимость осветить беспринципное поведение части командного состава Новороссийской эскадры, сдавших свои корабли немцам, попутно подчеркнув глубину непонимания разложения среди зарубежных русских эмигрантов типа Г. К. Графа и Н. Р. Гутана, вероятно мечтающих, в случае изменения политической обстановки в России, получить «патент» на «восстановление» мощи русского флота.

Автор рассматриваемой книги указывает фамилии лиц, доставивших ему справочный материал для ее составления. Среди них мы находим и фамилию командира миноносца «Поспешный» (бывшего в составе Новороссийской эскадры в мае — июне 1918 года), бывшего капитана [57] 2 ранга Н. Р. Гутана, по материалам которого и составлена история потопления флота{10}.

Сам автор в Черноморском флоте не служил и в рассматриваемый им период на юге России не находился.

Зато Н. Р. Гутан являлся ближайшим советником слабовольного временно исполнявшего должность командующего флотом бывшего капитана 1 ранга А. И. Тихменева и одним из самых ярых и активных сторонников сдачи Черноморского флота немцам.

Руководствуясь желанием хоть сколько-нибудь оправдать свой позорный поступок, он во многих местах ложно осветил факты, умышленно умолчав обо всем говорившем не в пользу его и его единомышленников, и обрушился самыми низкими приемами на меня, как главного виновника оппозиции, оказанной А. И. Тихменеву.

Кроме того, считаю необходимым оговориться, что, будучи беспартийным морским специалистом, я при разборе указанной книги задался целью осветить лишь принципиальный вопрос: «Как должен был бы поступить в мае — июне 1918 года кадровый офицер Черноморского флота, считаясь с военно-морской этикой, освященной двухсотлетними военно-морскими традициями старого флота, не касаясь политической обстановки в рассматриваемый период». За указанную постановку вопроса говорит еще и то обстоятельство, что автор, оправдывая своих клиентов; главным образом ссылается на техническую ситуацию, а также и на психологию кадрового морского офицерства, относящуюся к рассматриваемому периоду.

Для большей полноты суждения о событиях, разыгравшихся в мае — июне 1918 года на Черноморском флоте в городе Новороссийске, считаю необходимым, дав сначала краткий очерк указанных событий, перейти затем непосредственно к цитированию наиболее принципиальных мест этой главы.

Вот история этих событий, так, как они происходили на самом деле и как они врезались в мою память. [58]

* * *

1 мая 1918 года, часть судов Черноморского флота в числе двух дредноутов, десяти миноносцев новейшего типа, нескольких старых миноносцев и вспомогательных судов, пришла в Новороссийский порт, покинув Севастополь за несколько часов до занятия его немецкими войсками генерала Коша, дабы не попасть в руки германцев.

Всему личному составу Новороссийской эскадры была с самого начала ясна безвыходность положения флота: без угля, без нефти, без возможности пополнить боезапасы, в порту, зажатом железными щупальцами германских войск как с севера, так и с юга, в порту, абсолютно необорудованном для стояния флота, без элементарных ремонтных средств и т. д., наконец, при молниеносном наступлении немцев по всему Крыму, развивавшемся с явной целью захватить Новороссийск, вопреки всем ухищрениям доморощенной в то время украинской дипломатии. Гибель флота была предрешена, — она стала вопросом ближайшего времени.

Тем не менее общее настроение широких масс в начале не было подавленным или инертным — наоборот, замечалось охлаждение к пресловутым «комитетчикам» и «выборному началу», перед лицом неизбежной гибели, массы, наученные горьким опытом предыдущего периода, жаждали твердой власти и порядка.

Не так благополучно обстояло дело в офицерской среде, и особенно в некоторой ее части: хотя внешне офицерство и старалось поддерживать бодрость духа на своих кораблях и не открывать «недр своей души», но в интимных беседах, к сожалению, проскальзывал глубокий пессимизм и полная растерянность: «что делать дальше?», «что будет дальше?», «германцы придут скоро», «команда не даст потопить суда — убьют», «как надо поступить?» — вот какими гаданиями и паническими предположениями был занят командный состав флота в те трудные исторические дни.

Но существовала и другая группа офицеров, которая с самого момента выхода из Севастополя ясно отдавала себе отчет в том, что надо было делать, отчетливо формулируя свою программу: — «ушли из Севастополя, т. к. не успели бы там уничтожить флот, ввиду чрезвычайно быстро [59] и неожиданно развившихся событий, и пошли в Новороссийск, чтобы, выиграв время, дать возможность флоту организованно покончить самоубийством и на время закрыть книгу истории Черноморского флота, не запачкав ее».

Эта группа очень скоро, еще задолго до начала трагедии, начала резко выделяться на фоне расшатанного, колебавшегося большинства. Группа «за потопление во чтобы то ни стало» тесно сплотилась в постоянном общении как на кораблях, так и на берегу, и постепенно прекратила почти всякие сношения с остальной частью офицерства, пока больше философствовавшей, чем открыто заявлявшей о необходимости вернуться в Севастополь.

Но накипевшее настроение, которое до поры до времени тщательно скрывалось «в недрах души», иногда все-таки прорывалось наружу. Помню, например, двух офицеров из группы, которая впоследствии сделалась моими «противниками», — двух офицеров, имевших большое влияние среди ушедших в Севастополь. Один из них, фамилию которого мне не хотелось бы называть из этических соображений, еще задолго до начала агонии флота, в конце мая месяца, в интимной беседе со мной, во время которой я развивал свои взгляды, сказал мне буквально следующее: «После декабрьского избиения морских офицеров в Севастополе у нас больше чести нет и нам надо бежать хоть к японцам, китайцам, наконец, черт знает к кому, так как хотя без чести, у нас все же осталась жизнь».

Другой — это командир миноносца «Дерзкий», молодой весьма развязный бывший лейтенант Житков (правая рука бывшего капитана 2 ранга Н. Р. Гутана, миноносец которого, как будет видно ниже, Н. Р. Гутан восхваляет за то, что он почти в единственном числе не хотел «бежать» от немцев из Севастополя) и впоследствии один из главных «агитаторов» за поход в Севастополь — сей «офицер» еще в самом начале, вскоре после прихода флота в Новороссийск (имею все данные, что он знал мои взгляды на то, что надо делать с флотом), после покраски миноносца «Керчь» к празднику Пасхи и «генеральной» чистки корабля по всем правилам «морского искусства», подошел [60] к миноносцу и крикнул мне, когда я стоял на палубе: «Что это у вас — старый режим? — краситесь? — драите медяшку?» — но ему быстро пришлось скрыться, так как команда миноносца встретила его демагогию площадной бранью и угрозами.

Вот общая характеристика новороссийских «настроений» в рассматриваемый период.

Дальнейшие события развивались так: 10 июня стало известно, что Германия предъявила Совнаркому ультиматум «о переходе флота из Новороссийска в Севастополь к 19 июня» для интернирования до окончания войны.

Конечно, никто не верил, что Германия вернет нам суда по окончании войны, но в случае неисполнения этого требования Германия угрожала возобновить наступление по всему фронту.

В это же время, на делегатском собрании в присутствии командиров всех судов (командиры, как раньше, так и в дальнейшем, всегда присутствовали на делегатских собраниях), временно исполнявший должность командующего флотом, бывший капитан 1 ранга А. И. Тихменев и комиссар флота Н. П. Глебов-Авилов{11} ознакомили собрание с текстами телеграмм Совнаркома, и полномочиями, данными Совнаркомом И. И. Вахрамееву{12} на предмет потопления флота.

В общем, дело сводилось к следующему: с одной стороны, не доверяя бумажным гарантиям императорской Германии, с уверенностью можно было предсказать, что флот нам обратно возвращен не будет, и следовательно, его надлежит потопить. Но с государственной точки зрения для России может оказаться гибельным наступление немцев, вызванное неисполнением их ультиматума. Для согласования этих диаметрально противоположных положений надлежало поступить так: из дипломатических соображений [61] Москва дает открытую радио с приказанием идти в Севастополь к установленному сроку, но это приказание, как совершенно условное, исполнению не подлежит, и флот еще до истечения срока ультиматума топится в Новороссийске.

Делегатское собрание решило флот топить, но тем не менее, считая себя не полномочным разрешить столь важный вопрос, постановило, ознакомив корабли с содержанием вышеуказанных документов, поставить на голосование вопрос о судьбе флота.

Вот с этого момента и начинается разложение флота его же собственным командным составом, на самом деле, в части своей состоявшем из тайных и явных сторонников сдачи судов немцам, и при том — «во что бы то ни стало».

Командующий флотом, притворяясь простачком, все снова и снова повторял, что ему неясно, какое приказание центра он должен исполнить, — топить ли флот, или идти в Севастополь — «как за то, так и за другое», — изволите ли видеть, «вне закона».

Эта версия, конечно, усиленно муссировалась офицерами, солидарными с А. И. Тихменевым. Внесение именно двух решений, а не одного за «потопление флота во что бы то ни стало», внесение двух решений в момент, когда стало ясным для всех, что пришел последний час, и требовалось твердое одно решение, и в момент, когда от былой жажды «твердой власти и порядка» в один миг осталось только одно воспоминание и жутко начал проявляться шкурный инстинкт деморализованной и сбитой с толку массы, упорное внесение этих двух вопросов на каждый последующий референдум и каждое последующее делегатское собрание отнюдь не создавало выхода из положения, но наоборот, раскалывало, разбивало на два друг друга исключающих течения беспомощно барахтавшуюся массу. Между тем на лицо имел место тот факт, что распоряжение центральной Советской Власти совпало со впитанными со школьной скамьи намерениями каждого честного морского офицера, русского гражданина — защищать не только честь своего флота, но также и достоинство своей Родины. [62]

Правда, эти хорошие намерения Советской Власти ее представителем И. И. Вахрамеевым проводились в Новороссийске довольно неумело и примитивно, но тем не менее, если бы А. И. Тихменев стал на точку зрения честного морского офицера, любящего свою Родину и ее флот, то он вместо указанного разложения широких масс должен был бы, невзирая на свои политические взгляды, опереться на него, как на лицо, которое могло бы ему помочь повлиять на широкие массы и привлечь на свою сторону возможно большее число сторонников потопления флота, а не дискредитировать его.

Совершенно естественно, что первый, после столь ошеломляющих сведений, референдум, после которого команды не успели одуматься и выкристаллизовать свой лучший и худший элемент, дал почти поголовно следующее решение: «Флота не топить, пока ему не будет угрожать реальная, непосредственная опасность». За поход в Севастополь не было ни одного голоса. Но за то начал, хотя пока и в незначительной степени, появляться лозунг «сражаться до последнего снаряда», лозунг по опыту Одессы, Николаева и Севастополя, самый опасный, безответственный, дающий возможность, непрерывно митингуя и ничего не предпринимая до последней минуты, тут же с митинга удрать, куда глаза глядят.

Делегатское собрание, заседая до утра, не пришло ни к какому положительному решению, способному разрешить кризис и вывести флот из тупика.

С этого момента начинается агония флота, сплошное митингование, единичные случаи дезертирства и даже самоубийства. Но все же, на мой взгляд, казалось, что все понемногу утрясется и в течение шести оставшихся дней, перед необходимостью во что бы то ни стало принять определенное решение (уход судов в Севастополь должен был бы совершиться не позже 17 июня ночью, дабы к сроку успеть прибыть в Севастополь), произойдет перелом, тем более что первый референдум категорически и единогласно отклонил «проект» похода в Севастополь.

Но всему этому помешало роковое 14 число и последовавшее за ним вынесение на референдум и обсуждения [63] делегатским собранием пресловутых «двух решений», выдвинутых А. И. Тихменевым.

Дело в том, что 14 июня на делегатском собрании появились представители Кубано-Черноморской республики — председатель ЦИК — А. И. Рубин и представитель от армии той же республики, какой-то разбойничьего вида субъект, увешанный револьверами.

А. И. Рубин в пространной, почти часовой, речи, весьма талантливой по изложению, пытался склонить собрание не исполнять распоряжения центральной власти и не топить флота. Все это, ввиду блестящего якобы положения на сухопутном фронте, где армия республики (под Ростовом-на-Дону) с успехом сражается с немцами. Между прочим, как раз накануне, в штабе флота были получены известия, что немцы в Тамани начали высаживать десант в размере около 20 тысяч человек — это была уже непосредственная угроза Новороссийску. Не стесняясь такими фактами, А. И. Рубин утверждал, что немцы якобы предъявили ультиматум о прекращении боевых действий на Ростовском фронте, что Совнарком приказал войскам Кубано-Черноморской республики прекратить наступление, но что ЦИК республики решил этого не исполнять.

Тогда кто-то поставил А. И. Рубину вопрос ребром: «Значит ли его заявление призыв к непризнанию Советской Власти, и если это так, то имеет ли возможность и согласна ли Кубано-Черноморская республика взять на себя снабжение флота всем необходимым в случае, если флот отколется от центра» А. И. Рубин заявил, что неисполнение приказания центра Кубано-Черноморская республика не считает за факт непризнания Советской Власти, но что вследствие плохой связи и информации центр не знает настоящего положения на Кубани и впоследствии только похвалит нас всех за неисполнение его ошибочного распоряжения.

Что касается вопроса снабжения флота, то он не считает себя полномочным решить этот вопрос без общего собрания ЦИК и предлагает выбрать делегацию от собрания, которая, поехав в Екатеринодар, получит ответ непосредственно от ЦИК. [64]

Тут же была избрана делегация в составе нескольких офицеров и матросов, с командиром миноносца «Пронзительный» бывшим лейтенантом Бессмертным во главе. Характерно то обстоятельство, что ЦИК Кубано-Черноморской республики почему-то не мог собраться в течение трех дней, и делегация вернулась лишь 17 июня к вечеру, т. е. уже тогда, когда решение было окончательно принято, и суда, постановившие идти в Севастополь, уже находились не в гавани, а на рейде. В конце концов, делегации сообщили, что ЦИК Кубано-Черноморской республики от предложений А. И. Рубина отмежевался и предоставляет решить вопрос о судьбе флота ему самому, без всякого давления со стороны ЦИК.

Но вернемся к описываемому собранию; после А. И. Рубина взял слово председательствовавший, вместо не желавшего присутствовать на собрании командующего флотом А. И. Тихменева, командир дредноута «Свободная Россия» бывший капитан 1 ранга Терентьев.

Последний, подробно изложив действительное положение флота, представлявшего из себя собрание судов, лишенных почти всякой боеспособности и возможности передвигаться даже для элементарного маневрирования, правильно указал, что никакой реальной поддержки при существующих условиях флот армии оказать не может.

Тогда взял слово вышеуказанный представитель фронтовых частей Кубано-Черноморской республики и с истерическим воплем закричал: «А я скажу вот что: дела на фронте хороши, к нам идет из центра масса оружия, ожидаются эшелоны в несколько тысяч офицеров — добровольцев из Москвы и Петрограда, нам не важно, будет ли флот в состоянии сражаться или нет, для масс важна моральная сторона, им нужна уверенность, что в тылу находится наш флот, — если же флот себя потопит, то фронт придет в отчаяние, и я заявляю, что вся армия в количестве 47 тысяч повернет свой фронт на Новороссийск и подымет всех до одного моряков на свои штыки».

Все это приправлялось угрожающими грубыми жестами. Само собой разумеется, что этот неожиданный выпад произвел удручающее впечатление на собрание. Сторонники [65] потопления поняли, что решение, приемлемое для них, теперь потеряло много шансов на успех, — сторонники же «сдачи» в душе воспрянули духом, так как теперь за них оказалась та часть шкурников, которым немцы были менее страшны, чем штыки Кубанской республики. Вероятно, этим психологическим фактором и объясняется, что в дальнейшем решение «за поход» в Севастополь, до тех пор не собравшее среди широких масс ни одного голоса, дало в конечном результате сравнительно большой процент голосов.

Как только широкие массы узнали о результатах бывшего собрания, начало твориться нечто невероятное: почти поголовно, на бесчисленных митингах, начал процветать лозунг «сражаться до последнего снаряда» и неизменно сопровождающее его массовое дезертирство.

Так тянулось время до 16 июня, когда во что бы то ни стало надо было прийти к определенному решению. Кстати упомяну, что 12 июня неожиданно выехали: из Новороссийска комиссар флота Н. П. Глебов-Авилов и представитель центра И. И. Вахрамеев.

16 июня я вернулся на миноносец с последнего делегатского собрания, на котором командующий флотом А. И. Тихменев, как это будет видно ниже, бессовестно подтасовав подсчет голосов, заявил, что большинство высказалось за уход в Севастополь — к немцам, и приказал приготовиться к походу на завтра, 17 июня, к 9 часам утра.

Я собрал команду своего миноносца и, осветив общее положение, сказал: «Завтра утром будет поднят сигнал командующего о выходе судов на рейд для похода на Севастополь. Я имею приказание приготовиться к походу к 9 часам утра на завтра. Но я сам и несколько человек из числа команды решили этого приказания не исполнять и я заявляю, что мы решили лучше умереть, чем сдать миноносец «Керчь» германцам в Севастополе или Новороссийске, и примем все меры, чтобы его утопить. Я призываю Вас исполнить, может быть последний в Вашей жизни, долг перед Черноморским флотом, который так или иначе покончит свое существование 19 июня. Я спрашиваю, кто пойдет вместе с нами не только затопить свой миноносец, но и поможет потопить те корабли, которые сами этого [66] сделать будут не в состоянии. Для устранения возможности угрозы армии Кубано-Черноморской республики, в которую я, признаться, не верю, я предлагаю идти после потопления судов в Туапсе, где я, с несколькими желающими, после своза команды на берег, затоплю миноносец».

Результат был ошеломляющий: вся команда до одного поклялась затопить не только свой миноносец, но и другие корабли, и заявила, что ни один человек не уйдет с корабля, не исполнив своего долга. Тут же команда предложила мне единоличное командование, причем на членов судового комитета возлагалась обязанность содействовать скорейшему исполнению отдаваемых мною приказаний.

Итак, на «Керчи» оказался полный состав команды (134 человека), каковой и сохранился до самого прихода в Туапсе, так как за все это время на миноносце не было ни одного случая дезертирства. У трапа сейчас же был установлен караул, дабы на корабль никто без моего ведома, или ведома членов судового комитета, не мог проникнуть на палубу — мера совершенно необходимая, так как пристани были битком набиты толпой весьма подозрительного вида, и отдельные лица то там, то сям проникали на соседние миноносцы. Боясь какой-нибудь провокации, я взял к себе в каюту все приборы Обри от мин и боевые ударники, которые до самого конца неизменно охранялись либо мной, а когда я отлучался с корабля, минно-машинным унтер-офицером 1 статьи Кулиничем.

16 июня около 6 часов вечера я был у командующего флотом А. И. Тихменева на «Воле». В присутствии минного офицера, минной бригады бывшего лейтенанта Цветкова, с давних пор ярого сторонника сдачи судов, и артиллерийского офицера «Воли» бывшего лейтенанта Неаронова я убеждал А. И. Тихменева не уходить в Севастополь, а потопить суда, памятуя, что его руками пишется последняя страница истории Черноморского флота, которого послезавтра все равно существовать уже больше не будет. Я подчеркивал, что в настоящее время только страх перед угрозой Кубано-Черноморской республики не позволяет массам решиться на потопление флота, что легко исключить [67] эту угрозу, обещав свезти команды, принимавшие участие в потоплении, в Туапсе, и что, наконец, миноносец «Керчь» целиком, в полном составе, решил топиться.

А. И. Тихменев ответил, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу: «Это совершенно верно, но теперь уже поздно. Я знаю лучше вас настроение флота, и он весь пойдет в Севастополь, — да и вы не можете быть уверены в своей команде — уверяю вас, они выбросят вас при первых же попытках потопления судов за борт».

Неаронов молчаливо и с иронической улыбкой смотрел на меня, как смотрят на Дон-Кихота.

Цветков же был предприимчивее: после реплики А. И. Тихменева, видимо заметив его колебание, он бесцеремонно схватил меня за рукав и грубо сказал: «Ну, пойдемте отсюда, вы мешаете командующему флотом, он очень занят». Мне стала ясна бесцельность спора с людьми, у которых, как призрак перед глазами, стояло декабрьское избиение офицеров в Севастополе, парализовавшее в них всякую волю, решимость и чувство чести, столь необходимые в столь тяжелый момент.

Дальше события развивались так: ночью с 16 на 17 июня началось повальное дезертирство, всю ночь пристани были усеяны подозрительной толпой с явно погромными тенденциями и попытками грабить миноносцы, стоявшие у пристаней. Утром 17 картина была такая: начинают медленно, частью на буксире, выходить на рейд миноносцы: «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Живой», «Жаркий» и «Громкий, а затем и дредноут «Воля». Остаются в гавани, не исполнив приказания командующего флотом, миноносцы «Керчь», «Гаджибей», «Фидониси», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Сметливый» и «Стремительный».

Позиция дредноута «Свободная Россия» еще не была вполне выяснена, — делались попытки развести пары, но постепенно число команды все уменьшалось и уменьшалось, и «Свободная Россия» продолжал стоять в гавани у стенки.

Когда все суда, решившие уходить в Севастополь, стали на якорь на внешнем рейде, на миноносце «Керчь» [68] был поднят сигнал: «Судам идущим в Севастополь: Позор изменникам России!».

В это время на оставшихся в гавани судах творилось нечто невообразимое: суда оказались почти без команд, все бежали куда глаза глядят; толпа же, облепившая пристани, начала грабить корабли.

Около 3 часов дня ко мне прибежал бывший мичман Н. Деппишь (активный сторонник потопления) с миноносца «Пронзительный», командир которого, бывший лейтенант Бессмертный, все еще не возвращался из Екатеринодара, и сообщил, что скоро начнут грабить его миноносец. Я предложил ему попытаться развести пары и подойти к «Керчи» встав под его охрану. Необходимо отметить доблесть мичмана Н. Деппишь и 12 оставшихся на «Пронзительном» матросов, которые, будучи в столь небольшом числе, сумели в кратчайший срок развести пары на миноносце и подвести его к пристани, у которой стоял миноносец «Керчь».

На «Керчи» день 17 июня проходил в приведении миноносца в полную боевую готовность, так как ясно было, что во время потопления судов, которое должно было быть произведено на внешнем рейде, так же как и во время похода в Туапсе, не исключалась возможность встречи с неприятельскими судами.

Еще задолго до разыгравшейся трагедии, вблизи самого Новороссийска появились немецкие подводные лодки и велась, при помощи немецких аэропланов, воздушная разведка.

Кроме того, у Темрюка (т. е. вблизи Новороссийска) немцами, как было сказано выше, велась десантная операция, которая, несомненно, прикрывалась боевыми судами противника.

Правильность этих соображений подтверждает и то обстоятельство, что 18 июня около 7 часов вечера, т. е. уже после потопления судов, над Новороссийском появился немецкий аэроплан, производивший разведку.

Около 2 часов дня ко мне на «Керчь» пришел флагманский инженер-механик флота, бывший генерал-майор В. Ф. Берг, и со слезами на глазах, выражая уверенность, что миноносцу «Керчь» будет принадлежать руководящая [69] роль в потоплении судов, умолял помнить пример Порт-Артура и топить суда так, чтобы противник не мог бы ими воспользоваться. Для этого он советовал, подложив на нефтяных миноносцах под турбины, а на угольных — под цилиндры машин, не менее чем по одному десятифунтовому подрывному патрону, взорвать их с помощью бикфордова шнура.

17 поздним вечером у меня на «Керчи» состоялось совещание наиболее активных членов группы за потопление в составе: командира миноносца «Гаджибей», бывшего лейтенанта В. Алексеева, командира миноносца «Лейтенант Шестаков», бывшего мичмана Аненского, и вышеупомянутого бывшего мичмана Н. Деппишь.

Было решено передать с «Керчи» лишний запас подрывных патронов на те миноносцы, которые их не имеют.

План потопления сводился к следующему: дабы замаскировать от возможной немецкой разведки истинный смысл выхода судов из гавани на рейд и тем самым не дать возможности немецким боевым судам помешать потоплению, суда, стоящие в гавани, по способности, либо при помощи буксировки миноносцами, у которых будут пары, а также буксирных средств (которые надеялись найти в порту) должны были начать выход на рейд в 5 часов утра.

На рейде корабли становятся на якорь и ждут, когда дредноут «Свободная Россия» будет подходить к параллели Дообского маяка. К этому времени либо по сигналу с «Керчи», либо (если окажется такой миноносец, на котором некому будет произвести потопление) после взрыва этого миноносца миной с «Керчи» производится общее одновременное потопление, после чего «Керчь» полным ходом идет к «Свободной России» и топит ее минным залпом.

Потопление кораблей производится при посредстве открытия кингстонов, клинкетов и отдраивания всех иллюминаторов на накрененном борту, затем перед самым отъездом участников потопления с миноносцев зажигается бикфордов шнур заложенных подрывных патронов.

Для осуществления самого потопления была установлена потребность в людях: 4–5 человек на корабль. [70]

На этом заседание окончилось.

Не могу не отметить глубокого понимания своего долга командиром миноносца «Гаджибей» бывшим лейтенантом В. Алексеевым. Дело в том, что во время заседания пришел к нам председатель судового комитета того же миноносца и сообщил, что на «Гаджибее» команда окончательно деморализована и не представляется возможным предотвратить проникновение на миноносец разных подозрительных лиц. Он убеждал Алексеева не ночевать на «Гаджибее», а оставаться на «Керчи», так как он может во время сна сделаться жертвой провокаторов.

Мы все убеждали Алексеева остаться ночевать на «Керчи», но он неизменно отвечал: «Последнюю ночь жизни моего родного миноносца я проведу на нем, вы и без меня сумеете его потопить». После заседания, горячо с нами распрощавшись, В. Алексеев ушел на «Гаджибей».

Любопытно отметить следующий инцидент. Около 11 часов вечера вахтенный доложил мне, что у сходни, на пристани, стоят два человека и просят пропустить их на корабль, дабы сообщить команде чрезвычайно важные известия.

Я вместе с дежурным членом судового комитета — минно-машинным унтер-офицером 1 статьи Гончаровым, вышел на палубу и, не впуская на миноносец этих лиц, спросил: кто они, и что им нужно? Не назвав своих фамилий, один отрекомендовался командиром одного из коммерческих кораблей, стоявших в Новороссийске (к сожалению, название не помню), другой — только что прибывший из Москвы, якобы сотрудником газеты «Известия ВЦИК». Первый из незнакомцев сообщил, что радиоприемником на его корабле перехвачена радиотелеграмма адмирала М. П. Саблина из Москвы, адресованная на имя временно исполнявшего должность комфлота капитана 1 ранга А. И. Тихменева, в коей М. П. Саблин якобы приказывает флота не топить, но и в Севастополь не идти, до его, М. П. Саблина, приезда в Новороссийск. Провокатор добавил, что текста этой радиотелеграммы он с собой не захватил, но если мы хотим, то он может сбегать на корабль и через полчаса принести ее. [71]

Мнимый «корреспондент» усиленно поддерживал своего «темного» товарища, командира транспорта, стараясь убедить нас в правильности его слов, повторяя, что и он видел текст телеграммы.

Ясно сознавая, что это гнусная провокация, тем более что за все время радиостанцией «Керчи» не было принято никаких радиотелеграмм, — мы дали понять этим субъектам, что если они посмеют еще раз появиться вблизи «Керчи», да и вообще на пристанях, то будут немедленно арестованы, причем не исключено, что команда «Керчи» разделается с ними самосудом.

По-видимому, это были агенты той части коммерческих моряков, которые боялись, что их могут впоследствии, как моряков вообще, причислить к участникам потопления.

После полуночи суда, решившие идти в Севастополь и стоявшие, как было указано выше, на внешнем рейде, снялись с якоря и ушли в Севастополь.

Впоследствии выяснилось, что миноносец «Громкий» (командир — бывший старший лейтенант Новаковский), имевший столь небольшое количество личного состава, что дальше параллели Дообского маяка он идти под своими машинами не мог, отказавшись от предложения командующего флотом взять его на буксир, был затоплен своей командой. В 1 часу ночи ко мне на «Керчь» пришел мичман со «Свободной России (фамилию не помню) и передал мне от имени командира, бывшего капитана 1 ранга Терентьева, что он самостоятельно выйти на рейд не может, так как команда разбежалась (осталось всего 120 человек) и некому продолжать разводить пары. Поэтому Терентьев просит меня потопить корабль. Я ответил, что сделаю все возможное, но в точности пока не могу сказать, так как не знаю, какова будет обстановка к утру.

В 1 час ночи пришел ко мне командир миноносца «Лейтенант Шестаков» бывший мичман Аненский и сообщил, что с миноносца «Капитан-лейтенант Баранов» (с которым рядом у пристани стоял «Лейтенант Шестаков») началось паническое бегство команды и что такое же дезертирство может охватить и команду «Лейтенанта Шестакова». [72]

Я предложил ему немедленно развести пары, взять к себе оставшуюся команду «Капитан-лейтенанта Баранова» и при первой возможности, имея эсминец на буксире, дать ход и отойти хоть на несколько десятков сажень от пристани, прекратив всякое сообщение с берегом.

Около 2 часов ночи «Лейтенант Шестаков», имея 45–50 человек сборной команды, с «Капитан-лейтенантом Барановым» на буксире, отошел на середину гавани, сохранив тем самым способность передвигаться, что было большим счастьем и сыграло огромную роль в потоплении флота.

Честь столь важного и блестяще выполненного поступка надо отнести не только на счет энергии и твердости мичмана Аненского, но и председателя судового комитета миноносца «Лейтенант Шестаков» доблестного С. М. Лепетенко, горячего, энергичного и смелого сторонника потопления флота еще задолго до его агонии.

Наконец настало утро рокового 18 июня.

К этому времени оказалось, что на всех миноносцах, кроме «Керчи» и «Лейтенанта Шестакова», осталось не более 5–6 человек команды на каждом, на миноносце же «Фидониси» — ни одного. Даже командир его, бывший старший лейтенант Мицкевич, со своими офицерами позорно, ночью, бежал с корабля и, как выяснилось впоследствии, на моторном катере пробрался в город Керчь, а оттуда в Севастополь.

Итак, к этому времени из всех кораблей, оставшихся в гавани, способны были дать ход и, следовательно, буксировать другие корабли только миноносцы «Керчь» и «Лейтенант Шестаков».

Около 5 часов утра миноносец «Лейтенант Шестаков», снявшись с якоря, взял на буксир миноносец «Капитан-лейтенант Баранов» и начал выводить его на внешний рейд к месту потопления.

В то же время я вызвал к себе Н. Деппишь и предложил ему собрать все наличные портовые суда и суда, хоть сколько-нибудь приспособленные для буксировки, и, в случае отказа, угрозой карательных мер со стороны миноносца «Керчь» заставить их подойти к нам для получения инструкции. [73]

Через час вернулся взволнованный Н. Деппишь и сообщил, что не только со всех портовых буксиров, катеров и судов, но даже и со всех коммерческих кораблей вся команда до одного сбежала, они стоят мертвенно пустыми.

Положение создавалось почти критическое — для буксировки фактически остался один только миноносец «Лейтенант Шестаков». Нужно было действовать с крайней осторожностью, помня случай с миноносцем «Гневный», который при выходе из Севастополя при занятии его немцами — выскочил на бон исключительно из-за того, что в машине, благодаря нервному настроению команды, дважды дали ошибочные хода, и миноносец получил такие повреждения, что дальше идти не мог.

Выход же с буксиром из Новороссийской гавани представлял особые затруднения, так как противоподлодочный бон в воротах гавани не мог быть разведен целиком.

Благодаря этим обстоятельствам, я не хотел рисковать миноносцем «Керчь», авария которого могла бы помешать потоплению остальных кораблей, а главное, дредноута «Свободная Россия», для взрыва которого миноносец «Лейтенант Шестаков» не имел достаточного количества исправных и приготовленных к действию мин Уайтхеда.

Итак, фактически вся работа по выводу миноносцев на рейд легла на миноносец «Лейтенант Шестаков».

Миноносцы выходили из гавани на рейд, держа на мачтах сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!» — с этими сигналами они и шли ко дну.

Около 5 часов утра, т. е. с рассветом, прибыл на «Керчь» представитель центральной Советской Власти Ф. Ф. Раскольников{13} и, ознакомившись с положением на «Керчи», попросил моторный катер для поездки на «Свободную Россию», дабы выяснить ее положение, сообщив, что у него есть надежда достать средства для [74] буксировки «Свободной России» к намеченному месту ее потопления и создать обстановку, благоприятную для потопления судов.

Здесь я впервые познакомился с Ф. Ф. Раскольниковым.

Хотя политическая сторона вопроса не входит в область моего рассмотрения, тем более что я был очень далек от нее, тем не менее не могу не отметить резко бросившуюся в глаза разницу между деятельностью представителей центрального правительства И. И. Вахрамеева и Ф. Ф. Раскольникова. Несмотря на то что Ф. Ф. Раскольников прибыл в Новороссийск лишь ранним утром 18 июня, среди окончательно уже деморализованных к тому времени масс, благодаря его влиянию, появился резкий перелом. Потопление судов сразу приобрело общую симпатию, что несомненно сильно способствовало успеху.

Кроме того, я считаю своим долгом категорически опровергнуть заявление автора ниже рассматриваемой книги о том, что Ф. Ф. Раскольников якобы вел агитацию, направленную против офицеров, это сплошная ложь.

Около 10 часов утра толпа на пристани, у которой стоял миноносец «Керчь», сделалась положительно сплошной, появились какие-то подозрительные субъекты, показывавшие из корзин и из-за пазухи бутылки с вином, громко предлагая команде «Керчи» выпить.

Тогда я решил, что пора отойти от пристани, и, дав ход, вышел на рейд, где стал на якорь около входных ворот в гавань.

Около 12 часов дня я поехал на «Свободную Россию», дабы сговориться с ее командиром, бывшим капитаном 1 ранга Терентьевым, о буксировке «Свободной России» при помощи миноносца «Керчь» и «Лейтенанта Шестакова» на тот случай, если бы Ф. Ф. Раскольникову не удалось достать буксира.

На «Свободной России» я застал Терентьева в его каюте, заботливо укладывавшего свои вещи.

Очень сухо со мной поздоровавшись (он был ярым сторонником похода в Севастополь и деятельно, хотя и [75] неудачно, агитировал за это на своем корабле), он просил меня не задерживать его длинными разговорами, так как он очень якобы торопится с укладкой вещей. Ознакомившись с целью моего прихода, Терентьев сказал: «Раскольников буксир достанет, и нам не о чем больше с Вами говорить», — и нагнулся над чемоданом. Считая «аудиенцию» оконченной, я начал выходить из каюты, тогда Терентьев, повернувшись, крикнул мне вслед: «Очень-то на рейд не вылезайте с миноносцами, Вас может атаковать немецкая подводная лодка».

В 1 час дня к «Свободной России» подошел небольшой коммерческий пароход, который, благодаря неисчерпаемой энергии Ф. Ф. Раскольникова, был в столь краткий срок укомплектован командой и приготовлен к походу.

Буксир, выводивший «Свободную Россию», отбуксировав ее кабельтовых на 5 от мола гавани на внешний рейд, застопорил машину.

К «Свободной России» подошла парусно-моторная шхуна и, сняв с нее оставшуюся команду, пошла в гавань. Эта шхуна, возвращаясь в гавань, прошла почти вплотную мимо стоящего на рейде миноносца «Керчь». К своему изумлению я заметил, что на ней, а не на буксире, находился командир «Свободной России» Терентьев. Последний, проходя мимо «Керчи», крикнул мне, показывая рукой на «Свободную Россию»: «Старший лейтенант Кукель, вот Вам пустой корабль, делайте с ним, что хотите, распоряжений буксиру никаких не дано».

Около 3 часов дня, когда в гавани остался только покинутый всем своим личным составом миноносец «Фидониси», к «Керчи» подошел миноносец «Лейтенант Шестаков», командир которого сообщил мне, что в кочегарках все время работали преимущественно нештатные кочегары и команда так утомлена, что дальше положительно работать не может (к тому же и день был исключительно жаркий), и что он принужден идти к месту потопления, — что ему мною было предложено сделать. В это время я заметил, что на пристани, у которой стоял миноносец «Фидониси», собрался многолюдный митинг и на импровизированной трибуне (на фонаре) появлялись какие-то [76] ораторы. Цель этого окончательно выяснилась, когда возвратившаяся с рейда шхуна по приказанию с «Керчи» пыталась взять на буксир миноносец «Фидониси», чтобы и его вывести к месту потопления. Взбудораженная ораторами толпа пыталась помешать шхуне, пришедшей за «Фидониси».

Тогда, подойдя близко к пристани, я пробил боевую тревогу, навел на нее орудия и крикнул в мегафон, что открою огонь, если будут мешать буксированию «Фидониси». Это подействовало магически, и корабль был выведен на рейд.

К 4 часам дня все военные суда, стоявшие прежде в гавани, сосредоточились на рейде. Тогда с миноносца «Керчь» был взорван миной миноносец «Фидониси» — что послужило сигналом к потоплению. Через 35 минут все суда затонули, и рейд оказался мертвенно-пустым. После взрыва миноносца «Фидониси» «Керчь» полным ходом подошел к «Свободной России», которая к этому времени была на параллели Дообского маяка, и рядом минных залпов затопил ее.

Незабываемой стоит перед моими глазами картина гибели дредноута «Свободная Россия», вся команда «Керчи» — на верхней палубе, мрачно и молча смотрит на переворачивающийся вверх килем гигант. Головы всех обнажены. Мертвенно тихо. Слышны только тяжелое дыхание, глухие вздохи и сдерживаемые рыдания.

После того как корпус «Свободной России» скрылся под водою, миноносец «Керчь» пошел по направлению к Туапсе.

Около 10 часов вечера 18 июня, при подходе к Туапсе, с миноносца «Керчь» была послана радиотелеграмма следующего содержания: «Всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель — позорной сдачи Германии. Эскадренный миноносец «Керчь».

Эта радиотелеграмма, с одной стороны, должна была доказать судам, бежавшим из Новороссийска, что в потоплении флота не было ничего невозможного, а с другой стороны, еще раз подчеркнуть предательство отряда, ушедшего в Севастополь для сдачи своих судов немцам. [77]

Что эта радиотелеграмма должна была быть принята и теми, для кого она предназначалась, доказывает то обстоятельство, что ее текст полностью был напечатан во всех газетах юга России и Северного Кавказа через несколько дней после завершения Новороссийской трагедии.

19 июня в 4 часа 30 минут утра, после своза команды на берег, бывшим мичманом Подвысоцким, минно-машинным унтер-офицером 1-й статьи Кулиничем, машинным унтер-офицером 1-й статьи Вачинским, мотористом Белюк и мною, по пеленгу N на маяк Кадошь, в полутора милях от него, на глубине 15 сажен, был затоплен миноносец «Керчь».

Приятно отметить, что весь дивизион имени адмирала Ф. Ф. Ушакова, стяжавшего себе незабываемую среди моряков славу в боях при Керчи, Гаджибее (Одессе), острове Фидониси и мысе Калиакрия, покончил свое существование, не запятнав имени своего доблестного шефа — так же, как не запятнал его в японскую войну броненосец «Адмирал Ушаков».

А вот как изображены изложенные события, разыгравшиеся в мае — июне 1918 года в Новороссийске, бывшим капитаном 2 ранга Г. К. Графом в его книге и бывшим капитаном 2 ранга Н. Р. Гутаном, давшим ему справочный материал.

Рассматривая обстоятельства, предшествовавшие переходу части Черноморского флота из Севастополя в Новороссийск, в период, когда разъезды генерала Коша заняли уже окрестности Севастополя, автор, изображая упорное стремление миноносца «Пронзительный», положительно рвавшегося в Новороссийск, на стр. 396 пишет:

«Едва об этом пронюхали команды других миноносцев, как на всей бригаде является неудержимое желание бежать. Почти все миноносцы, за исключением «Дерзкого», «Гневного», «Звонкого» и «Зоркого», готовятся к походу. Внешняя сторона решения — спасти суда от неприятеля; истинная причина — шкурный вопрос (? скобки мои. — В. К. ). Большинство командиров и офицеров миноносцев разъясняют командам необходимость подчиняться и ждать приказания командующего флотом, по, не имея успеха в этом пути, идут с миноносцами в море, [78] дабы переходом в Новороссийск хоть временно отдалить гибель судов».

Какие же это были командиры и офицеры, которые ждали... приказания командующего флотом и были вынуждены, против своего желания, уйти из Севастополя?

Каких приказаний ждали они, когда главные силы немцев были в 2–3-часовом переходе от Севастополя и никаких предварительных мер по уничтожению судов командованием флотом предпринято не было, да и технически было слишком поздно их предпринимать в такой малый промежуток времени, когда с минуты на минуту можно было ожидать полной паники, в каковой момент всякие приказания, даже о походе были бы уже бесцельны?

Какую гибель судов подразумевает автор, указывая, что она временно отдалилась?

Расшифровывается просто. Эти командиры и офицеры были те, которые впоследствии ратовали за сдачу судов немцам. Приказание же, которого они ждали, это — сдать немцам суда.

Но почему здоровый и честный порыв назван «шкурничеством»? Кому могли быть страшны немцы, если сам автор на стр. 397 пишет:

«Кризис больных большевизмом команд разрешился в положительную сторону. Команды начинали выздоравливать. Причиною служило обстоятельство, что почти все лица, замешанные в расстрелах, бежали еще раньше».

О каком «шкурничестве» могла быть речь, когда многие из офицеров и матросов бросали свои семьи в Севастополе на произвол судьбы, без средств к существованию и без надежды на сколько-нибудь скорое с ними свидание? Нет, немцы не были и не могли быть кому бы то ни было страшны.

Отметим: в самом начале работы, у автора проглядывает явное желание оклеветать благородный порыв матросской массы и комсостава, порыв, впоследствии нашедший свое полное выражение в самоубийстве флота.

Не прелюдия ли это к чему-то скверному?

На стр. 402 автор описывает речь командующего флотом адмирала М. П. Саблина в Новороссийске, на делегатском собрании, произнесенную после того, как референдум [79] команд, облек его полнотой власти:

«...офицеры эти, в количестве немногом более сотни, забыли все и, бросив все — даже свои семьи, ушли с Вами, дабы спасти корабли. Вот как сильна любовь к России и преданность к родному флоту».

Значит, спасение кораблей заключалось в уходе из Севастополя. Что же думают об этом те офицеры, которые как бы против своей воли ушли в Новороссийск (в числе которых находился Н. Р. Гутан), предпочитая ожидать «какого-то приказания» командующего флотом? Перечитывая строки, посвященные отъезду командующего флотом бывшего адмирала М. П. Саблина в Москву и передаче им командования флотом командиру дредноута «Воля» А. И. Тихменеву, на стр. 409 мы находим:

«На собрании адмирал заявил, что ему необходимо ехать в Москву, чем еще надеется спасти флот. Вместо себя, — сказал он, — я оставлю доблестного командира «Воли» капитана 1 ранга А. И. Тихменева, которого знаю давно с которым много плавал и взгляды которого на службу те же, что и у меня. Заметно волнуясь, адмирал подошел и обнял А. И. Тихменева».

Вот и все, а на самом деле автором пропущена самая существенная часть речи адмирала М. П. Саблина, ясно подчеркивающая его мнение о том, что флот будет принужден в конце концов покончить свое существование потоплением.

В действительности М. П. Саблин, сильно волнуясь, так закончил свою речь:

«История не забудет момента, когда Вы, доблестно бросив свои семьи и имущество в Севастополе, ушли в Новороссийск почти без всякой надежды на лучшее будущее, только затем, чтобы флот не достался в руки врагу.

События могут развернуться так быстро, что к моменту, когда будет решаться судьба флота, я не успею вернуться к Вам. Но я спокоен за флот и за Вас, так как передаю командование доблестному капитану 1 ранга А. И. Тихменеву, которого я знаю давно с которым много плавал, взгляды которого на службу совершенно совпадают с моими собственными и в личные качества которого я твердо верю».

После этого адмирал подошел к Тихменеву [80] и обнял его. Замечу, что М. П. Саблину уже тогда было известно содержание привезенных И. И. Вахрамеевым документов, которые будут ниже цитированы мною.

У Г. К. Графа на стр. 409 мы читаем по поводу описываемых событий следующее:

«После его ухода, счел почему-то нужным выступить и находившийся здесь Глебов-Авилов. Он признавал отъезд адмирала чрезвычайно важным, хотя находил, что события идут настолько быстро, что быть может судьба флота решится прежде, чем командующий доедет до Москвы».

Как видно из моего изложения, мысль о скором кризисе в судьбе Черноморского флота была высказана самим М. П. Саблиным, а вовсе не комиссаром флота Н. П. Глебовым-Авиловым, как пытается изобразить факты наш автор. На стр. 412 мы читаем:

«Кроме того, из полученных 10 июня телеграмм, флот узнал, что Германией предъявлен Совнаркому ультиматум о переходе флота в Севастополь, где суда должны быть интернированы на все время войны.

Последним сроком выполнения своего требования противник назначил 16 июня, но потом продолжил его до 19 числа. Дальше говорилось, что если флот 19 июня не перейдет в Севастополь, то германское командование будет вынуждено прекратить дальнейшие переговоры и продолжать наступление по всему фронту. В силу этого ультиматума в срочном порядке предписывается уничтожить как боевые корабли, так и все другие суда, находящиеся в Новороссийске, а всему личному составу предписывалось эшелонами отбыть в Саратов, где формировались какие-то морские батальоны.

Что касается шифрованной телеграммы, то она, по своему цинизму, превзошла все ожидания. В ней говорилось: «Вам будет послана открытая телеграмма — во исполнение ультиматума идти в Севастополь, но Вы обязаны этой телеграммы не исполнять, а, наоборот, уничтожить флот, поступая согласно привезенного И. И. Вахрамеевым предписания».

Когда карты Совнаркома, благодаря этой телеграмме, были окончательно раскрыты и обнаружено его двуличие, командующий флотом созвал на «Воле» первое собрание [81] командиров, председателей судовых комитетов и представителей команд.

На этом же совещании присутствовали И. И. Вахрамеев и Н. П. Глебов-Авилов. Командующий объявил, что им получены чрезвычайной важности документы из Москвы, которые он просит выслушать самым серьезным и внимательным образом, ибо ими решается судьба флота.

Затем он предложил обоим комиссарам прочитать собранию все прочитанные документы и телеграммы, в порядке их получения. Комиссары попробовали было отказаться, прося это сделать командующего, но последний стоял на своем, и они, поторговавшись друг с другом, решили, что документы прочтет Н. П. Г левов-Авилов.

Чтение их не раз прерывалось возгласами недоверия и возмущения. Огласив простые телеграммы, Н. П. Глевов-Авилов однако скрыл текст шифрованной. Тогда командующий заявил ему, что он не прочитал еще одной телеграммы, по его мнению — самой важной. Сильно растерявшись, Н. П. Глебов-Авилов по пытался что то пролепетать о секретности и несвоевременности объявления.

В ответ на это А. И. Тихменев объявил всем, что есть еще одна телеграмма, которую комиссар почему-то скрыл, и, взяв ее из рук Н. П. Глебова-Авилова, прочитал собранию. Чтение этой телеграммы прямо ошеломило присутствующих — негодованию не было границ, послышались голоса: «Эти предатели хотят свалить на нас вину потопления флота, хотят поставить нас вне закона».

Здесь уже начинается тенденциозное искажение фактов бывшим командующим и его присными, которым во что бы то ни стало надо объяснить и оправдать вынесение ими на суд широких масс двух параллельных решений, о которых я уже говорил выше.

Для тех, кто хотел понять, и для тех, кто был за потопление флота, создавшееся положение было совершенно ясно; оно сводилось к следующему: Германия под угрозой возобновления военных действий требует от Совнаркома перехода флота в Севастополь для интернирования. Совнарком, не имея реальных сил для противодействия этому наступлению, избирает единственный оставшийся [82] выход — дипломатический. Отстаивая государственную точку зрения и в то же время не желая передавать флот в руки немцев, Совнарком открытой радиотелеграммой извещает немецкое командование о принятии им всех мер для возвращения флота в Севастополь и одновременно шифрованной радиотелеграммой отменяет это приказание и предписывает командующему флотом во что бы то ни стало потопить флот, считая совершенно правильно, что в вопросе первостепенной государственной важности за судьбу отдельных личностей особенно бояться нечего, что участников потопления можно условно и временно поставить вне закона, тем более что фактически и за ним будет тайное сочувствие и содействие центральной власти, партии, и общественного мнения всей России. Рядом с могучей, моральной и материальной поддержкой, которую Москва оказывала участникам потопления, — угроза фиктивного, чисто юридического осуждения просто не существовала.

Между тем ясно, что неисполнение матросами официального приказания Совнаркома и «самовольное» потопление судов не могло бы дать Германии юридического повода к наступлению, так как юридически Совнарком не ответственен за «контрреволюционные» действия Новороссийских моряков.

Это соображение блестяще оправдалось впоследствии, когда половина флота, на которую рассчитывала Германия, все же была потоплена.

Припомните, господин Н. Р. Гутан, кто же в страхе подавал панические реплики вроде: «Эти предатели хотят свалить на нас вину за потопление флота, хотят поставить нас вне закона?».

Конечно не сторонники потопления флота во что бы то ни стало, так как эта группа ясно отдавала себе отчет, что не только всякий честный гражданин Российской Республики, но и всякий порядочный офицер обязан рисковать собой за честь и достоинство умирающего, неотвратимым приговором истории осужденного флота. Если коммунистов к этому обязывала их партийная дисциплина, то нас — воинское воспитание, которое всеми в свое время было получено, чувство чести и патриотизма. [83]

Чтобы не быть голословным, процитирую две радиотелеграммы (от чего автор рассматриваемой книги по вполне понятным причинам воздержался). Я смело могу их цитировать, так как по признанию самого автора на стр. 413.:

«... на каждом корабле командам была разъяснена обстановка и все ознакомлены с документами, полу ценными из Москвы».

У меня в руках они тоже побывали и глубоко врезались в память. В открытой радиотелеграмме объяснялся текст ультиматума, предъявленного Германией, и говорилось о том, что правительство, не желая подвергать истерзанную Родину новым испытаниям и кровопролитию, предписывает флоту к 19 июня быть в Севастополе. Заканчивалась она текстуально:

«... все, неисполнившие приказания власти, избранной многомиллионным трудовым народом, будут считаться вне закона». Занумеровано под № 140.

Смысл шифрованной радиотелеграммы сводился к тому, что республика, не веря бумажным гарантиям Германии и предвидя, что по окончании войны флот нам возвращен не будет, предписывает еще до срока ультиматума флот затопить, а предыдущую радиотелеграмму, помеченную № 140, не числить. Заканчивалась она текстуально так же, как и открытая, и была занумерована № 141.

Кажется, положение было более чем ясно. Но господа Тихменевы умышленно не желали ничего понимать, и вот — на стр. 413 мы неожиданно читаем:

«Решено было запросить Москву о том, какую же телеграмму исполнять — открытую или шифрованную».

Это уже не недоразумение, а нечто худшее: А. И. Тихменев решил запросить Москву, наперед зная, что она не может ответить откровенно, не рискуя спокойствием всего государства. Предоставляя читателю самому судить о «непонятливости» командующего флотом капитана 1 ранга А. И. Тихменева и его «советников», я резюмирую: А. И. Тихменев умышленно не понял тактики Совнаркома, пытавшегося спасти и мир государства, и честь несчастного Черноморского флота.

Описывая результат референдума команд после ознакомления их с указанными документами, автор на стр. 413 [84] пишет:

«За немедленное потопление не высказался ни один корабль, но никто тоже не высказался и за переход в Севастополь».

Здесь уже определенно выплывает «второе решение», т. е. поход судов в Севастополь, предательски подсказанный массам в трудную минуту. Спрашивается, кто же поставил на референдум — этот дотоле не существовавший и, по признанию автора, никем не поддерживавшийся вопрос? Референдуму команд предшествовало «ознакомление» их с документами, полученными из Москвы. В этих документах ни слова не говорилось о необходимости похода в Севастополь. Откуда же, в таком случае, возникла мысль об этом постыдном маневре? Автор и тут дает нам вполне исчерпывающий ответ. На стр. 413 мы читаем, что референдуму предшествовало специальное разъяснение обстановки на кораблях. В качестве добровольных ораторов, очевидно, выступали те командиры, которые всеми фибрами души стремились назад в Севастополь. Они-то своими разъяснениями и подготовили атмосферу, в которой так блестяще разыгралась «непонятливость» А. И. Тихменева.

Далее, на стр. 415 мы читаем:

«На заседании, во время которого обнаружилось исчезновение комиссаров, было получено первое донесение о том, что немцы высаживаются в Тамани и что высадить предполагается отряд в 20 000 человек. Это известие окончательно убивало последнюю надежду остаться в Новороссийске».

Конечно, господин Н. Р. Гутан, пока немцы не наступают, пожалуй, и не стоит им сдаваться. Но боже избави в случае, если они вздумают перейти в наступление на Новороссийск, думать о чем-нибудь ином, кроме позорной капитуляции. На этом делегатском собрании я не останавливаюсь, так как оно не имеет особого принципиального значения и только дорисовывает Н. Р. Гутана.

На стр. 415 автор, описывая чрезвычайно важное с исторической точки зрения делегатское собрание от 14 июня, состоявшееся при участии представителей Кубано-Черноморской республики, очень кратко его обходит, приведя только речь Рубина и вскользь упомянув о факте посылки делегации от собрания на заседание ЦИК Кубано-Черноморской [85] республики в Екатеринодар, зато умолчав совершенно о присутствии представителя фронтовых частей Кубано-Черноморской республики, об его любопытной реплике, о всей вообще обстановке, сложившейся между 14 и 16 июня, т. е. за промежуток времени, протекший со дня собрания до момента, когда окончательно решилась судьба флота.

Ни в одном месте своего труда автор не заикается об угрозе Кубано-Черноморской республики, высказанной ее представителем по адресу новороссийских моряков.

Отсылая читателя к моему введению, в котором указанным событиям уделено достаточно внимания, предоставляю ему самому сделать выводы по поводу досадной забывчивости Н. Р. Гутана.

Весьма характерна, между прочим, попытка автора оправдать тот факт, что А. И. Тихменев не высказал за все время развития трагедии Черноморского флота своего взгляда, как надлежало бы поступить с флотом, а в особенности в то время, когда не только матросская масса, но и большинство командного состава, окончательно сбитые с толку, не могли прийти к определенному, достойному решению.

Автор прекрасно понимал, что каждый добросовестный критик, рассматривающий этот исторический период, задает вопрос: «а на каком решении о судьбе флота настаивал командующий? Высказал ли он открыто и мужественно свое определенное мнение?». И вот на стр. 416 мы находим:

«Временно командующий флотом почти совершенно не принимал участия в заседаниях и ни разу не высказал командам своей точки зрения. Учитывая настроение матросов, которые вновь вспоминали митинговые лозунги, и зная на основании опыта, что на людей в таком состоянии в хорошем смысле повлиять нельзя, он ждал момента, когда они, испробовав все, придут и скажут: приказывайте что нам делать».

Эта цитата характерна еще тем, что она еще раз подчеркивает всю шаткость выдвигаемых автором оправдательных аргументов. В самом деле, чем, как ни полным отсутствием воли и беспринципностью, можно назвать изложенное поведение А. И. Тихменева: он ждал, когда [86] массы, испробовав все, придут и скажут: «приказывайте что нам делать».

Тихменеву, конечно, не могло прийти в голову то обстоятельство, что именно в такие моменты, которые имели место в рассматриваемый период, и при существующей обстановке массы не пришли бы к нему просить вывести их из создавшегося положения, и вот почему: психологически это могло бы иметь место только тогда, когда для выхода из положения собственными средствами, без риска, личной гибели, не было бы никакой надежды. В данном же случае такие выходы, как, например, просто удрать или уйти в Севастополь, оставались до самого конца.

Между тем веское слово честного и достойного решения, высказанное командующим, пользовавшимся, благодаря своему демократическому образу действий, большим авторитетом, сыграло бы конечно крупную роль: оно собрало бы вокруг него группу наиболее решительных и твердых людей, как из числа матросов, так и командного состава, которой, конечно, не могла бы помешать выполнить свой долг перед Родиной и флотом беспринципная и трусливая другая часть моряков.

По-видимому, чувствуя несостоятельность и двусмысленность своих объяснений, Н. Р. Гутан старается замаскировать свои неблаговидные поступки «техническими» условиями, из которых был только один выход: в Севастополь, в объятия немцев. На стр. 416 читаем:

«За этот короткий, но тяжелый промежуток времени, командующий всячески изыскивал способ спасти суда, но, к сожалению, выхода не представлялось. Увести корабли было некуда, так как не оставалось ни одного порта, где хотя бы временно суда могли укрыться: ввести же флот куда-нибудь, чтобы топить его на мелком месте, было невозможно, так как большинство команд не пошло бы в море, а разбежалось. Кроме того, флот, с минимумом команды, а частью — на буксире, т. е. в совершенно небоеспособном состоянии, вряд ли был бы пропущен неприятелем далее 10–12 миль».

Бедный А. И. Тихменев и бедные его советники! Вот воистину трагическое, безвыходное положение. Надо было уйти куда-то в море, более, чем на 10–12 миль; искать [87] какие-то мелкие места, а команда видите ли не хотела. Воистину командующий флотом прав: кто же пойдет искать мелких место в открытом море, когда их достаточно у берегов, где стоит флот.

Вероятно, А. И. Тихменев забыл в тревоге дней, что в Новороссийске, перед самой гаванью, есть какие угодно места; хоть на полторы сажени, хоть на пятнадцать — выбирай, да и только.

Дальше, на стр. 417, приводится взгляд атамана П. Н. Краснова, информированного А. И. Тихменевым о положении дел на флоте и одобрившего намерение флота идти в Севастополь. Этот взгляд, как говорит автор на той же 437стр., был передан А. И. Тихменеву через гимназистку, «прибывшую в Новороссийск за несколько часов до момента, когда окончательно надо было прийти к тому или другому решению». То есть за несколько часов до заседания 16 июня, решившего судьбу флота. Не слышится ли здесь глубокий вздох облегчения, вырвавшийся из стесненной груди А. И. Тихменева и «иже с ним», что так кстати, во время безнадежной экскурсии в область «мелких мест», пришел совет столь «почтенного», умудренного опытом генерала (кстати немецкой ориентации)?

Неведомая никому гимназистка рассекает гордиев узел и возвещает истину трусливо колеблющимся отцам флота.

Не открывается ли завеса над решением, упомянутого заседания: не был ли поход в Севастополь, столь лелеемый в душе А. И. Тихменевым и Н. Р. Гутаном и столь трудно в начале осуществимый, теперь зафиксированным; как твердое и бесповоротное решение?

На той же 417 стр. читаем:

«Для того чтобы хоть немного понять психологию тех сравнительно немногих офицеров, которые до конца связали свою судьбу с кораблями, на которых они плавали и с которыми сжились особенно за время войны, надо ознакомиться с той обстановкой, в которой им приходилось решать тяжелый вопрос спасения флота. Помощи ждать было неоткуда. Оставаться в Новороссийске было нельзя, ибо такое решение было равносильно отдаче судов германцам в [88] неповрежденном состоянии, ибо личный состав в последнюю минуту все равно разбежался бы и некому было бы взрывать суда».

Эту характеристику офицеров Новороссийской эскадры я оставляю в силе только для тех из них, которые сдали свои корабли противнику. В самом деле, — что значит фраза: «оставаться в Новороссийске было нельзя?» — Куда же надо было идти? — Ясно, в Севастополь: сдавать суда немцам в том же неповрежденном состоянии.

Что значит фраза: «Ибо такое решение было равносильно отдаче германцам судов в неповрежденном состоянии, ибо личный состав в последнюю минуту все равно разбежался бы и некому было бы взрывать суда?». Это значит, что А. И. Тихменев, Н. Р. Гутан и компания тоже разбежалась бы, как разбежались их компаньоны, командир миноносца «Фидониси», бывший старший лейтенант Мицкевич со своими офицерами. Эти офицеры не могли пойти в Севастополь, так как команда, не пожелав ни топиться, ни идти в Севастополь, до последнего человека просто удрала, пробралась затем на моторе в город Керчь, а оттуда сухим путем в Севастополь.

А между тем, как показал дальнейший опыт, и как теоретически совершенно верно предсказывала другая группа офицеров, топившая флот при гораздо более трудных политических и технических условиях, для приведения в негодность кораблей нужно было иметь очень мало участников. Одних же морских офицеров в Новороссийске находилось более 100 человек и на каждом корабле несомненно осталось бы в среднем не менее 5–7 человек матросов (что тоже оправдалось на практике), чего конечно было совершенно достаточно для уничтожения судов.

По моему глубокому убеждению, группа моих «противников» лишь на словах не хотела этого понять, в душе же несомненно она все знала и все учитывала не хуже нас.

И вот на стр. 411 обнаруживается истинная подкладка всех «технических» препятствий, воздвигнутых А. И. Тихменевым на пути к почетной, добровольной гибели флота. За всеми предлогами, не выдерживающими критики, яснее и яснее проступает обыкновенное «шкурничество»: [89]

«Капитан 1 ранга А. И. Тихменев в присутствии флагманов объявил И. И. Вахрамееву и Н. П. Глебову-Авилову, что он преждевременно взрывать корабли не будет, ибо уверен, что если при данной обстановке он отдаст подобное приказание, то команда скорее выбросит за борт его, офицеров и И. И. Вахрамеева с Н. П. Авиловым, чем потопит корабли».

Если читатель вспомнит приведенный выше разговор А. И. Тихменева со мной, имевший место 16 июня вечером, он убедится, что командующий флотом ни на минуту не переставал считаться с возможностью вылететь за борт. Это «почетное» самочувствие не покинуло его и тогда, когда пришло время взрывать корабли.

Кто же присутствовал на указанном заседании флагманов? По признанию самого же автора на той же 111 стр., присутствовали: А. И. Тихменев, его начальник штаба капитан 1 ранга А. И. Лебединский и вместо почему-то заболевшего начальника минной бригады бывшего капитана 1 ранга В. И. Лебедева — наш старый знакомый Н. Р. Гутан.

Между тем капитан 1 ранга В. И. Лебедев был несомненно сторонником потопления флота, так как до самой последней минуты он был единственным из числа офицеров, ушедших в Севастополь, который посещал на кораблях группу офицеров — «за потопление», неизменно одобряя это намерение.

Вместе с тем, мне что-то не помнится, чтобы капитан 1 ранга В. И. Лебедев был настолько болен, что не мог посетить заседание, так как почти ежедневно я виделся с ним во время частых и долгих бесед и не вспоминаю, чтобы он жаловался на недомогание. Напрашивается вопрос: не был ли В. И. Лебедев умышленно отстранен от этого заседания и заменен «надежным» человеком?

Отметим, кстати, попытку командования терроризировать комиссаров, которые до некоторой степени могли повлиять на решение масс.

На стр. 414 мы читаем:

«Надо сказать, что с самого начала разговора о потоплении флота в городе велась определенная агитация в том смысле, что уничтожение судов выгодно только офицерам и что этот план измышлен офицерами». [90]

Резюмируя эти две цитаты, спрашиваешь себя: откуда эта приниженная трусость, неужели призрак севастопольских кровавых дней, витая над сторонниками «сдачи судов», мог до такой степени убить в них всякое сознание своего офицерского и гражданского долга.

Дальше на стр. 417 мы читаем: «Таким образом оставалось только два решения». Вот здесь уже твердо и определенно зафиксирован пресловутый «двуобразный» выход из создавшегося положения и расшифровывается вышеизложенная «недогадливость» А. И. Тихменева, при ознакомлении его с двумя радиотелеграммами Совнаркома, и дальше:

«Первое — топить корабли, чтобы они не могли попасть в руки немцев и не были бы ими использованы против наших союзников. С узко-военной точки зрения такое решение было единственно правильным».

Какой «широкий человек», этот командующий флотом капитан 1 ранга А. И. Тихменев. Ему, видите ли, мало было узко-военной точки зрения. Он решил, не доверяя судьбы государства таким плохим юристам, как В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий{14}, самостоятельно пересмотреть весь вопрос, и при том с вершин современной юриспруденции.

Вот заключение юрисконсульта А. И. Тихменева (стр. 417):

«Против него (потопления, скобки мои. — В. К. ) говорило соображение, что, потопив флот, а не выполнив требование германцев вернуться в Севастополь, Россия тем самым давала юридическое право Германии продолжать наступление, т. е. занимать новые области наиболее богатые хлебом, в том числе и Кубань. Стремление немцев занять Кубань и вывезти из нее хлеб для большинства тогда было совершенно ясно, и казалось, что они ищут только повода для ввода туда своих войск.

Если бы это действительно произошло, то вина в этом ложилась исключительно на остатки личного со става флота».

Автор книги и Н. Р. Гутан, видимо «забыли», что на стр. 412 они в очень сочувственном тоне цитировали возгласы [91] некоторых участников собрания, раздавшиеся при оглашении двух радиотелеграмм: «Эти предатели хотят свалить на нас вину потопления флота, — хотят поставить нас вне закона», а с другой стороны, они очевидно полагают, что читатель не разберется или будет столь невнимательным при чтении книги и не сообразит, что Совнарком открытой телеграммой поставил себя в такие условия перед Германией, что последняя не могла иметь никакого юридического основания продолжать наступление, и как раз при указанных условиях никакого «повода», которого якобы искала Германия, не могло быть.

Нет, юридические выкрутасы так же мало удаются нашему автору, как и «мелкие места».

Размышлениями о тонкостях международного права господа Н. Р. Гутан, А. И. Тихменев и компания старались обмануть свою и чужую совесть, в душе прекрасно сознавая свою неправоту, а теперь в тиши и вдали от «дел» стараются подвести логический фундамент под свои преступные ошибки.

Дальше, на той же 417 стр. и переходя на 418 стр., мы читаем:

«Кроме того, факт подозрительного поведения Совнаркома в отношении флота, выразившегося в отдаче диаметрально противоположных друг другу распоряжений, толкал на мысль, что если не Германии важно уничтожить Черноморский флот, дабы в случае окончания мировой войны не в пользу Германии, Россия все же долгие годы была бы беззащитна на Черном море, то во всяком случае это весьма желательно Совнаркому».

Итак, вот последняя соломинка, за которую хватаются утопающие в собственной лжи автор и Н. Р. Гутан. Большевики нарочно хотели уничтожить флот, чтобы укрепить свое положение в будущем. Это страшно интересно и ново. Читаем дальше на той же стр. 418:

«Армия путем планомерной провокации и пропаганды была уничтожена. Личный состав флота был тоже тем же путем сведен на нет, но оставались еще корабли, которые при первом отрезвлении народа могли быть укомплектованы и подняться против них. Это стремление Совнаркома уничтожить военные суда с первого взгляда покажется маловероятным, но если вспомнить аналогичную попытку [92] уничтожить своими руками суда Балтийского флота, притом же в обстановке далеко не такой безвыходной, как в Черном море, то окажется, что этот взгляд не только возможен, но имеет свои обоснования».

Но как же примирить этот выпад с тем, что автор пишет на стр. 427:

«Ясно, что уничтожение Черноморского флота, судьбу которого безусловно уже выяснял Брест-Литовский договор, было важно не большевикам: все равно, если бы флот и подлежал выдаче, им было бы очень рискованно нарушать условия мира; если же он оставался в их руках, то топить его не было никакого смысла, потому что он находился в полной их зависимости, и если они его и потопили, то только в силу требования союзников, предъявленного в тяжелый момент».

На той же стр. 427 мы читаем:

«Все это вместе взятое убедило их в действительной необходимости уничтожения Черноморского флота. Больше же большевикам ничего не требовалось».

Здесь уже имеет место прямая попытка одурачить читателя. На стр. 418 автор доказывает, что, пожалуй, большевикам выгодно было бы потопить флот вследствие того, что он мог стать оружием против них самих; затем, отвлекши внимание читателя изложением самого трагического момента Новороссийской трагедии и выливанием ушатов грязи на меня и моих единомышленников, уже через 9 стр., т. е. на стр. 427, доказывает, что большевикам никакого смысла топить флот не было, потому что он находился в их полной зависимости, а затем опять (на стр. 427) доказывает, что большевики ничего так не желали, как потопления флота.

Противоречия, клевета, — сама себя опровергающая на каждой странице, попытки оправдать себя и своих при помощи юридического, технического и политического злопыхательства и, наконец, в роли виновников потопления Черноморского флота не только Совнарком и группа офицеров, к которой я имел честь принадлежать, но и бывшие наши союзники.

Возвращаясь опять к стр. 418, мы читаем:

«Второе решение было вернуться в Севастополь для интернирования судов германцами. С точки зрения старых военных [93] традиций и истории, это, конечно, казалось неприемлемым, но при той обстановке, когда вся история, традиции, воинская доблесть и дух были уже втоптаны в грязь, рассуждать приходилось только с государственной точки зрения».

Вот и добрались до точки зрения А. И. Тихменева, Н. Р. Гутана и их компании, которой они руководствовались, решив сдаваться немцам.

На счет воинской доблести, традиций и истории, «втоптанных в грязь», группа офицеров, к которой я принадлежал, имела другую точку зрения, чем наши «противники»: было совершенно ясно, что тяжелой памяти Брест-Литовский договор предрешил судьбу Черноморского флота, его неизбежную и окончательную гибель.

Тогда же, в январе месяце 1918 года, во флоте была объявлена демобилизация и он перешел на условия вольного найма. Всем желающим офицерам предоставлена была полная возможность окончательно уйти с военной службы независимо от занимаемых ими должностей, принуждения никакого не было.

Большая часть офицеров Черноморского флота, чувствуя себя неспособной работать на новых основаниях, честно покинула свои корабли и занялась различной деятельностью — для того, чтобы заработать кусок хлеба, вплоть до столярства и сапожничества.

Но была и другая, немногочисленная часть офицеров, «которые до конца связали свою службу с кораблями, на которых они плавали и с которыми сжились, особенно за время войны» (у Г. К. Графа на стр. 417) и которые, по моему глубокому убеждению, решили «закрыть глаза» своему родному флоту в момент его смерти, охраняя даже во время тяжелой агонии, поскольку представлялась физическая возможность, его честь и достоинство. Ясно, что для этих офицеров не все было «втоптано в грязь»: они не хотели бросить флот на произвол торжествующего 4-летнего врага. Их честь не зависела от случайных, чисто внешних перемен. Она была и осталась при них.

Что же касается второй, якобы «государственной точки зрения», принятой Г. К. Графом, и его рассуждений на [94] счет того, что немцы в случае потопления флота возобновят наступление на Россию, то она мною уже была опровергнута в свое время.

И так оказывается, что у А. И. Тихменева, Н. Р. Гутана и у самого автора (с упорством и настойчивостью, достойных лучшей участи, старающегося обелить своих «клиентов») никакой вообще выдержанной, принципиальной точки зрения не было.

Я, со своей стороны, позволю себе задать господам А. И. Тихменеву, Р. Н. Гутану и компании следующий вопрос: почему они не ушли из флота вместе с большинством офицерства, предпочитавшего дворницкую метлу, передник и шило сапожника — службе на флоте? Правы были или ошибались эти люди — все равно. Но они имели мужество открыто исповедовать свои убеждения, они заплатили за них чернорабочим трудом и нищетой. Почему господа Гутаны и Тихменевы не последовали их примеру, и, вместо того, чтобы нуждаться и таскать кули на пристани, остались на кораблях, весьма аккуратно получая крупное жалование?

Дальше на той же 418 стр. мы читаем:

«Не давая никаких гарантий, кроме бумажных, немцы разумеется могли бы в любое время использовать наши суда или при не удачном исходе войны их уничтожить. Но вряд ли немцам это сулило какие-нибудь выгоды, и вот почему: на Черном море, за отсутствием противника, немцам вооруженной силы не было надо, тем более что в их распоряжении имелись «Гебен» и суда турецкого флота. Об использовании судов против наших союзников не могло быть и речи, так как немцы, увеличив свои силы на два дредноута и десять миноносцев, все равно не были бы в состоянии состязаться с ними».

И на стр. 429 находим:

«Нельзя не подчеркнуть еще раз, что союзникам не было никакого основания бояться захвата и использования немцами наших кораблей, т. к. они всегда могли легко противопоставить им значительно большие силы».

Это уже экскурсия в область военно-морских оперативных вопросов. А вот выдержка из протокола, подписанного союзными представителями в России, высказывающего взгляд высшего союзного командования [95] на военную обстановку на Черном море к рассматриваемому периоду:

«... переход в распоряжение Германии или се союз никое кораблей Черноморского флота, ныне находящихся в Новороссийске, повлек бы за собой значительное ухудшение, с нашей точки зрения, положения в Средиземном море.

Даже если бы эти корабли не проявили особой активности, самый факт усиления вражеского флота в Черном море на два дредноута, 12 миноносцев новейшего типа и многих вспомогательных судов заставил бы нынешних хозяев Средиземного моря значительно увеличить морские силы, блокирующие Дарданеллы, и поставил бы в неблагоприятное положение наш Салоникский фронт, а также наши морские сообщения с Дальним Востоком.

Поэтому уничтожение судов Черноморского флота, для предотвращения их перехода в руки наших врагов, является делом чрезвычайно важным и в высшей степе ни полезным для обеспечения нам успешного окончания воины».

Этот протокол был подписан представителями Франции, Англии и Италии, с приложением официальных правительственных печатей указанных государств.

Смею думать, что высшее союзное командование не хуже разбиралось в вопросах тактики и стратегии, чем автор и его друзья, А. И. Тихменев и Н. Р. Гутан. Как видим, последняя попытка нашего автора спрятаться за ширму высших военных соображений терпит такую же неудачу, как все предыдущие. Даже Н. Р. Гутан не может подыскать оправдания изменническому походу в Севастополь.

На той же 418 стр. мы читаем:

«Даже если бы ход военных действий повернулся бы не в пользу Германии, то и тут надо констатировать, что такое уничтожение нашего флота было бы страшно не выгодно Германии, ибо при мирных переговорах ей пришлось бы отчитаться перед державами согласия, которые заставили бы ее уплатить за уничтоженные суда. В крайнем случае если бы даже это и произошло, то по крайней мере флот не [96] был бы нами уничтожен преждевременно, а погиб только тогда, когда рушилась бы последняя надежда на возвращение нам кораблей после окончания войны».

Конечно, гораздо проще сдать флот немцам, чем возиться с его потоплением в Новороссийске. Пусть немцы сами разбираются, как с ним поступить, раз у России «рушится» последняя надежда получить его обратно.

А вот и резюме на стр. 418, достойное всех предыдущих «логических» предпосылок:

«...суммируя все возражения за и против, приходишь к выводу, что если оставалась хоть малейшая надежда на спасение флота, то только в том случае, если он возвратится в Севастополь».

Как была «спасена» часть флота, ушедшая в Севастополь, мы покажем ниже.

На стр. 426 автор сообщает, что незадолго до рокового конца Черноморского флота в Петрограде состоялось совещание нескольких, пользовавшихся авторитетом, высших морских чинов старого флота, которые в то время находились в отставке. Дело сводилось к тому, что, желая убедить офицеров Новороссийской эскадры в необходимости потопить флот, совещание решило послать копию своего протокола в Новороссийск, командующему флотом.

Кроме того, совещание сочло важным получить на этом протоколе подписи союзнических миссий, находившихся в Петрограде, чтобы подчеркнуть, что Черноморский флот уничтожается также в интересах союзников. Этот факт учитывался тем обстоятельством, что в то время офицерство считало еще действительными обязательства России по отношению к союзникам.

По поводу изложенного мы находим у Г. К. Графа любопытнейшую цитату, относящуюся к стр. 426, с переходом на стр. 427.:

«Союзники согласились подтвердить свое требование в протоколе, и с его копией в Новороссийск был отправлен лейтенант Вербов. К счастью, он приехал туда, когда часть флота уже перешла в Севастополь.

Как свидетельствовал впоследствии временно командующий флотом капитан 1 ранга А. И. Тихменев, он [97] не задумываясь потопил бы весь флот, если бы получил подобный протокол».

Эта цитата очень характерна: она дорисовывает моральный облик как автора, так и А. И. Тихменева.

В самом деле: чем можно объяснить такое своеобразное отношение автора к родному ему флоту, выражающееся в радостном восклицании, что Вербов опоздал своим приездом в Новороссийск? Ведь автор в той же книге (как будет видно ниже) сам же описывает те небывалые в истории русского флота унижения и оскорбления от немцев, а затем и союзников, выпавшие на долю той части судов Черноморского флота, которые ушли в Севастополь.

Больше того, автор дальше скорбит о судьбе этих же кораблей, по его выражению, «приходящих постепенно в полную негодность под защитой Франции». И все это пишется в 1922 году.

Что думает автор об упомянутой им же реплике А. И. Тихменева, что он, Тихменев, не задумываясь потопил бы весь флот, если бы получил упомянутый выше протокол?

Ведь автор, как мы видим, всячески пытался до сих пор доказать, что А. И. Тихменев, много продумав о создавшемся положении, другого выхода, как уход в Севастополь, найти не мог. Чем объясняется такое резкое противоречие?

Как выпукло обрисовывается моральный облик безвольных и беспринципных временно командующего флотом А. И. Тихменева и его советников. Они не могли без авторитетной указки со стороны найти честного, не позорящего их и родной им флот, достойного решения в вопросе о судьбе флота.

Как ярко изложенные цитаты подчеркивают то обстоятельство, что для честного и беспристрастного критика рассматриваемая часть труда Г. К. Графа не имеет никакой данности при объективном суждении о трагедии Черноморского флота.

Дальше на стр. 419 мы читаем:

«В этом же смысле 14 июня (не 14 а 16, скобки мои. — В. К. ) командующий флотом выпустил приказ к командам. В нем А. И. Тихменев объявлял, что есть только два исхода: [98] «либо топить суда, либо перейти к 19 июня в Севастополь». В среде личного состава по этому вопросу возник глубокий раскол, почему командующий, разъяснив еще раз общее положение, приказал его решить всему личному составу путем поименного тайного голосования. Результат голосования и должен был выполнить флот. Другие решения командующим совершенно исключались. Результат референдума был таков: за уничтожение флота высказалось 450 голосов, за переход в Севастополь больше 900 и около 1000 воздержавшихся или желавших бороться до последнего снаряда.

Эти 1000 голосов приказано было не считать, как уклонившихся от прямого ответа. Необходимо заметить, что за возвращение в Севастополь подала голоса большая часть команд дредноутов. Таким образом, к полудню 15 июня (не 15 а 16, скобки мои. — В. К. ) личный состав флота решил последний вопрос своего дальнейшего существования. При подсчете голосов сторонники уничтожения судов пробовали доказать, что 1000 воздержавшихся или голосовавших за третье решение необходимо отнести к ним.

Особенно горячо ратовал за это представитель водного транспорта, вышеупомянутый Кремлянский, а также впервые открыто выступивший командир миноносца «Керчь» старший лейтенант В. А. Кукель.

Их предложение было категорически отвергнуто, и представители команд и командиры судов, кроме В. А. Кукеля и еще двух или трех, заявили, что подчинятся только приказаниям командующего флотом.

Командующий объявил, что раз большинство решило переходить в Севастополь, то он утверждает это тяжелое решение и поведет туда флот в надежде, что суда наши все-таки нам будут возвращены. С этого момента он потребовал безусловного исполнения всех своих приказаний».

При подходе к самому важному и принципиальному моменту, у автора начинается какая-то вакханалия лжи, умалчивание важнейших фактов и сведение фактов, бывших на двух разных заседаниях 16 июня, к одному и, как [99] мы увидим дальше, выливание ушатов грязи на сторонников потопления флота.

На самом же деле события 16 числа развивались так: 16 июня к 9 часам утра, на «Волю» временно командующим флотом были собраны командиры всех судов и представители команд. Открыв заседание, председательствовавший на нем временно командующий флотом А. И. Тихменев объявил, что день, в течение которого должно быть вынесено окончательное решение о судьбе флота, наступил, так как крайний срок выхода судов в Севастополь, указанный ультиматумом Германии, это 17 июня вечером.

После этих слов командующего взяли слово председатели судовых комитетов дредноутов «Воля» и «Свободная Россия» для внеочередного заявления.

Это заявление сводилось к тому, что в течение ночи, с 15 на 16 июня, с их кораблей дезертировало большинство команды и что они, вследствие этого, считают свои корабли совершенно не боеспособными (некому даже обслуживать артиллерию), что, судя по настроению оставшихся на них команд, не исключается возможность дальнейшего дезертирства ближайшей ночью.

Тогда, взяв слово, я заявил: «... как всем известно, в настоящий момент среди большинства процветает лозунг «бороться до последнего снаряда». Заявлениями же председателей судовых комитетов «Воли» и «Свободной России» этот лозунг, вообще бессмысленный, окончательно анулируется, так как корабли, представляющие главную и единственную силу обороны, не в силах фактически выпустить этого пресловутого «последнего снаряда». Опираясь на этот убедительный аргумент, надлежит подробно разъяснить командам создавшееся на сегодня положение и практические выводы, которые из него надлежит сделать, категорически настаиваю на том, чтобы командование флотом, поддержанное собранием, отдало бы немедленное приказание о подготовке судов к уничтожению, каковое должно быть осуществлено на завтра. Предупреждаю, что при существующей деморализации команд можно ставить вопрос только в плоскость одного, определенного и твердого уничтожения судов. При постановке [100] же двух решений, никакой возможности выйти с честью из создавшегося положения нет. Заранее отвергаю могущие быть возражения, что команды не дадут потопить кораблей, так как глубоко убежден, что многие из тех, кто мог бы это сделать, имея «шкурную» на то причину, уже дезертировали. Узнавши об определенном и твердом решении, принятом командованием, к нему присоединится и та часть колеблющихся масс, которая пока еще осталась на кораблях».

После моих слов, временный командующий флотом А. И. Тихменев, взяв слово, в длинной и нудной речи, пережевывая всем уже давно известную военную и внешне-политическую обстановку на Черном море и упомянув тоже всем известное плачевное техническое и материальное состояние флота в смысле отсутствия топлива, возможности пополнения боезапасов и т. д. и совершенно не коснувшись ни существа моего заявления, ни факта неудержимого дезертирства, заявил, что, много подумав над создавшимся положением, он пришел к твердому и определенному мнению, что есть только два выхода: или 17 июня вечером идти в Севастополь, или к этому же времени уничтожить флот. Что в этом же духе им сейчас будет разослано по кораблям воззвание к командам, приказывающее по ознакомлении с ним команд, произвести голосование. Но он предупреждает (и в воззвании это указано), что никаких других, кроме изложенных выше двух решений, в расчет при подсчете голосов принимать не будет. Закончил Тихменев свою речь тем, что на настоящем собрании он больше никаких прений не допустит, так как времени мало, и он приглашает присутствующих явиться снова, к 12 часам дня, сюда же, для подсчета голосов. Затем собрание было им срочно закрыто.

Характерно то обстоятельство, что в указанном воззвании командующий флотом ни словом не обмолвился о том, какое из этих двух решений он лично считает правильным и сообразным с честью флота, — наоборот, из текста воззваний ясно было видно, что командующий, «демократически», всецело предоставляет решить вопрос самим массам и что он является лишь исполнителем их воли. [101]

Около 1 часу дня командиры всех судов и представители команд опять собрались на «Воле».

Результат референдума указан автором правильно, кроме цифры за переход в Севастополь. На самом деле она была не больше 900, как указывает автор, а несколько больше 500{15}.

После выяснения результатов голосования командующий флотом заявил, что им были исключены все решения, кроме двух предложенных в воззвании, и потому он считает, что флот высказался за поход в Севастополь.

Тогда я, взяв слово, повторил вышеизложенные мною мотивы за уничтожение судов, указал, что 1000 воздержавшихся и голосовавших за «борьбу до последнего снаряда» — это и есть именно те, от которых можно было бы в крайнем случае ожидать сопротивление при уничтожении судов, сопротивление, в которое я вообще не верю. Ясно, что эти лица безусловно разбегутся, узнав об определенном приказании командующего топить флот — у них для этого времени достаточно. Кроме того, часть команд, высказавшихся за поход в Севастополь, присоединится к ним, и, таким образом, некому будет воспрепятствовать уничтожению кораблей, тем более что на флоте (как видно из голосования) имеется 450 человек матросов, которые решили, не считаясь ни с какими угрозами, принять участие в потоплении судов.

Вместе с тем я обращаю внимание, что поименное голосование дало в сумме немного более 2000 человек, вместо имевшегося ранее состава 3500 слишком моряков.

Из приводимых цифр видно, что почти 50% команд уже дезертировало к моменту настоящего собрания.

Опираясь на эти данные, я утверждаю, что фактически большинство высказалось за потопление судов, и это решение должно быть принято, тем более что для его выполнения потребуется очень небольшое число участников, имеющееся с избытком на лицо. [102]

Меня горячо поддерживали: командир миноносца «Гаджибей» лейтенант В. Алексеев, командир миноносца «Лейтенант Шестаков» мичман Аненский, председатель судового комитета того же миноносца С. М. Лепетенко, командир миноносца «Сметливый» лейтенант Панфилов и представитель водного транспорта Кремлянский.

Тогда А. И. Тихменев заявил: «Повторяю, что флот высказался за поход в Севастополь, и я утверждаю это тяжелое решение в надежде, что флот по окончании войны все же будет нам возвращен. Требую безусловного исполнения всех моих приказаний, приказываю: сегодня принять провизию для похода, к вечеру закончить все расчеты с берегом и иметь пары на завтра, к 9 часам утра, после какового времени последует сигнал о выходе судов из гавани на рейд. Считаю заседание закрытым».

Тогда к командующему флотом А. И. Тихменеву, подошли: С. М. Лепетенко, лейтенант В. Алексеев, лейтенант Панфилов, мичман Аненский и я и заявили ему, что мы не считаем для себя возможным исполнить его, А. И. Тихменева, приказание о походе в Севастополь. Ничего не ответив, Тихменев повернулся и вышел из кают-компании «Воли», где происходило это собрание.

Отмечу, что Г. К. Граф сообщает, будто решения были приняты собранием, а мои, кстати приводимые в искаженном виде, предложения, якобы «категорически» были отвергнуты именно собранием.

На самом же деле оба собрания проходили под «диктатурой» А. И. Тихменева и кроме указанных мною заявлений и предложений никому не было дано возможности высказаться или вступить в прениях, и правильного голосования ни по одному вопросу не было.

Вот как у флота было вырвано А. И. Тихменевым и его советниками давно уже намеченное ими позорное решение.

Дальше, на той же 419 стр. мы читаем:

«Однако, к сожалению, появившийся в командах раскол уже не прекращался до самого конца. Ему очень способствовала позиция, занятая некоторыми офицерами со старшим лейтенантом В. А. Кукелем во главе. Кукель стал горячо [103] агитировать против возвращения флота в Севастополь. В офицерской среде он проповедовал это под тем соусом, что ему якобы не позволяет идти в Севастополь его офицерская честь и достоинство. Повторяя все время красивые фразы, В. А. Кукель увлек за собой 5–6 молодых офицеров, поверивших искренности его убеждений, на самом же деле «достоинство старого офицера» не мешало Кукелю, переодеваясь матросом и в фуражке с черной лентой (а не в георгиевской-черноморской) с надписью «Керчь», пробираться в команды и агитировать за потопление судов уже на совершенно другой подкладке. Особенно он агитировал за это среди команд дредноутов».

Отметим начало выливания «ушатов грязи». Всему личному составу флота, бывшего в Севастополе и Новороссийске, отлично известно, что я вообще на митингах не выступал и никаких политических речей не произносил (а на них-то очевидно и намекает Г. К. Граф, говоря «о другой подкладке» моей агитации).

Митинг действительно выбрал делегацию, которая во главе с Кулиничем (опять с черной ленточкой) отправилась к дредноуту «Воля», собиравшемуся выходить из гавани.

Подойдя к «Воле», делегация изложила вахтенному начальнику (со стенки, так как на палубу она пущена не была) цель своего прихода и просила доложить о себе А. И. Тихменеву. Последний передал через того же вахтенного начальника, что всякие разговоры на эту тему бесцельны, его решение идти в Севастополь неизменно и «Воля» сейчас приступит к выходу на рейд. На этом прерывается история таинственной «черной ленточки», столько раз тревожившей совесть Н. Р. Гутана в те грозные исторические дни.

Дальше на 419 стр. находим:

«Позиция, занятая офицерами, пошедшими за В. А. Кукелем и явно вышедшими из повиновения командующему, не могла не усилить раскола в командах, в особенности на миноносцах. Почти половина судов, раньше хотевших идти в Севастополь, в последнюю минуту решила топиться». [104]

Пожалуй, автору не стоит особенно скорбеть о таком неповиновении нескольких командиров своему командующему — военная история оправдывает не один случай неповиновения, когда оно вело к положительным для дела результатам.

На стр. 425 мы находим:

«К вечеру 15 июня (не 15, а 16 июня, у автора выше была ошибка в исходной хронологической дате, скобки мои. — В. К. ) на остальных миноносцах, главным образом на третьем, так называемом «Ушаковском дивизионе» («Керчь», «Калиакрия», «Гаджибей» и «Фидониси»), все время шли сплошные митинги с участием разных посторонних лиц. На них особенно выделялся своими демагогическими выступлениями все тот же старший лейтенант В. А. Кукель».

Как было сказано, я ни в каких митингах участия не принимал, за исключением, пожалуй, одного-единственного раза.

Дело было вечером 17 июня (а не 16), когда все суда, решившие идти в Севастополь, уже стояли на якоре на внешнем рейде. Дело в том, что после отъезда моряков-делегатов в Екатеринодар — столицу Кубано-Черноморской республики, в массы, кроме лозунга «борьбы до последнего снаряда», начал просачиваться характерный, но тем не менее бесконечно нелепый по своему содержанию лозунг: «Ничего не предпринимать до возвращения из Екатеринодара делегации моряков, посланной заседанием 14 июня на пленум ЦИК Кубано-Черноморской республики». Эти сведения мне сообщил вышеназванный Кулинич, который, посещая все митинги, неизменно информировал меня об общих настроениях широких масс. Этот же Кулинич вскоре после выхода на рейд судов, решивших идти в Севастополь, пришел ко мне и сообщил, что у него создается впечатление, что среди команд оставшихся в гавани судов, начинает заметно все больше пользоваться популярностью лозунг «Ничего не предпринимать до возвращения делегации из Екатеринодара». Вечером того же числа мне стало известно, что на «Гаджибее» идет митинг всех оставшихся в гавани судов, на котором указанная делегация, только что вернувшаяся из Екатеринодара, делает доклад о своей поездке. [105]

Считая, что с выходом командующего на рейд «Керчи» будет предназначена руководящая роль в потоплении судов, я решил пойти на митинг, дабы на случай провокации со стороны вернувшихся делегатов, позиция которых мне была неизвестна, постараться эту провокацию предотвратить.

На «Гаджибее» я застал следующую картину: место оратора было занято главой делегацией, вышеупомянутым командиром миноносца «Пронзительный» бывшим лейтенантом Бессмертным. Митинг, видимо, подходил к концу. Конец речи Бессмертного (начала которой я не слыхал), сводился к следующему: командующий флотом вышел на рейд только для того, чтобы удостовериться в повиновении флота, и теперь приказывает всем кораблям, стоящим в гавани, немедленно выйти на рейд.

Тогда я, перебив Бессмертного, спросил его, изменил ли А. И. Тихменев свое решение идти в Севастополь, или нет?

Весьма сконфуженный Бессмертный, улыбаясь, сказал: «Нет».

Тогда я, обратившись к Бессмертному, сказал: «Передайте командующему, который является изменником России, что суда, оставшиеся в гавани, завтра будут затоплены и, конечно, ему не подчинятся».

Мое заявление было бурно поддержано всем митингом.

Получив такую неожиданную отповедь, сей «доблестный» командир, покинув свою ораторскую «позицию» и сев на ожидавший его у борта моторный катер, уехал на рейд для того, чтобы, бросив в гавани свой миноносец, уйти в Севастополь в качестве «пассажира».

Считая, что и мне больше нечего делать на «Гаджибее», я вернулся к себе на миноносец «Керчь». Отметим, во-первых, попытку командования флотом через Бессмертного спровоцировать выход из гавани на рейд оставшихся судов с очевидным намерением под угрозой орудий «Воли» и «верных» миноносцев заставить указанные корабли следовать за собой в Севастополь. Расчет тем более верный, что команды этих судов, сознавая полную невозможность высадиться на берег или оказать [106] организованное сопротивление, в большинстве, конечно, подчинились бы давлению со стороны командования, на что Тихменев очевидно и рассчитывал.

2) Доклад, сделанный Бессмертным командующему флотом и его ближайшим советникам о неудавшейся «миссии», вероятно, и дал повод Н. Р. Гутану, подтасовав время действия, упомянуть о моих, якобы демагогических, выступлениях на «Ушаковском дивизионе».

На стр. 421 мы находим:

«В то время как часть толпы облепила у пристаней миноносцы с «Керчью» во главе, на котором, очевидно под руководством В, А. Кукеля, все время подымались сигналы вроде как: «Позор и смерть судам, идущим в Севастополь» и «Изменники-предатели, одумайтесь».

На самом же деле было так: когда все суда, решившие идти в Севастополь, вышли на внешний рейд и стали там на якорь, на «Керчи» был поднят сигнал следующего содержания: «Судам, идущим в Севастополь: позор изменникам России!». Этот сигнал был немедленно отрепетован другими судами, стоявшими в гавани.

На флагманском корабле «Воля» (корабль, на котором находился командующий) был сперва поднят «ответ до половины» (сигнал замечен), а затем — «до места» (сигнал разобран).

После этого, сигнал на всех кораблях, стоящих в гавани, был спущен.

Никаких других сигналов, как до этого момента, так и впоследствии, на «Керчи» не подымалось.

Отмечаем попытку разбить на несколько сигналов текст одного, выхватить некоторые слова, прибавить от себя другие, умолчав о третьих. Как называются такие поступки, господин Н. Р. Гутан? А вот на стр. 422 автор сам указывает, как реагировало население Новороссийска на решение некоторых судов идти сдаваться неприятелю:

«Выходить из гавани судам приходилось под дикий рев и проклятия огромной толпы, собравшейся на конечностях обоих молов, что тоже сильно нервировало команду».

Отметим необычайную деликатность, с которой автор изображает негодование русских людей, по заслугам напутствовавшим сдачу судов торжествующему врагу. [107]

На стр. 425 мы читаем:

«Сама «Керчь» после потопления судов под командованием В. А. Кукеля ушла в Туапсе, где и была потоплена... Есть основание предполагать, что «Керчь» ушла в Туапсе потому, что в Новороссийске население было слишком озлоблено против нее за январь 1918 года, когда ее командой были расстреляны офицеры Варнавинского пехотного полка и произведено много грабежей и насилий».

Почему «Керчь» ушла в Туапсе — видно было выше в моем кратком очерке. Читателю стоит только сравнить эту цитату с предыдущей, чтобы решить, на чьей стороне в действительности были симпатии населения. Можно ли так безжалостно опровергать себя. Кстати, мы находим на стр. 397 следующую деталь, относящуюся к моменту перехода части флота из Севастополя в Новороссийск:

«Команды начали выздоравливать. Причиною служило обстоятельство, что почти все лица, замешанные в расстрелах, бежали раньше».

Иными словами я, Н. Р. Гутан, отрицаю на стр. 397 факты, сообщенные на стр. 425, и действительно все лица, замешанные в расстрелах, бежали раньше. Дело в том, что перед самым моим вступлением в командование миноносцем «Керчь» (т. е. в начале апреля 1918 года), наведя справки, я узнал, что участников расстрела офицеров Варнавинского полка в городе Новороссийске в январе 1918 года на «Керчи» больше не было — они скрылись.

Но здесь, видимо, автором и Н. Р. Гутаном дело затеяно очень тонко: подпущен как будто между прочим расстрел офицеров Варнавинского полка для того, чтобы читателю пришла в голову догадка, что я был в то время командиром «Керчи» и хотя бы косвенно, но замешан в это дело. Отчего бы не воспользоваться удобным случаем и не замарать своего противника.

Но где тонко, там и рвется.

Подводя итоги изложенным событиям, автор на стр. 425 патетически возглашает:

«Кто же были вдохновителями этого дела? По чьему наущению был уничтожен целый ряд совершенно новых, только что вошедших в строй кораблей?». [108]

И тут же на стр. 431, излагая те оскорбления и унижения, которые выпали на долю части Черноморского флота, оказавшейся в Севастополе после Новороссийской трагедии, со стороны немецкого командования и союзников, автор пишет:

«Быстро движется время, и печальные остатки русского флота, находясь «под защитой Франции», постепенно приходят в полную негодность. Так некогда умирала в Лиссабоне эскадра адмирала Сенявина».

Не дурно. Автор, воспылав негодованием на стр. 425 по поводу «уничтожения целого ряда совершенно новых, только что вошедших в строй кораблей», на стр. 431 указывает, что такой же ряд совершенно новых, только что вошедших в строй кораблей (т. к. именно часть таких же и сдалась немцам) постепенно приходит в полную негодность.

Спрашивается, стоило ли целому ряду судов уходить из Новороссийска для того, чтобы, претерпев небывалые в истории русского флота оскорбления от немцев, а затем и от союзников, вписав в историю флота ряд печальных страниц, привести эти суда в полную негодность?

Необходимо указать автору, что часть Черноморского флота, находившаяся в Севастополе, после позорной сдачи его немцам, не имела права ожидать ни от немцев (которые прекрасно умеют ценить поступки, освященные военно-морской этикой), ни от союзников ничего, кроме недоверия и презрения.

Отметим упорную тенденцию автора путем передержек оправдывать своих «клиентов», а также действовать на невнимательных читателей противоречивыми, искусно замаскированными, отделенными друг от друга промежутками в несколько страниц, цитатами.

Кроме того, Г. К. Графу, старому морскому офицеру, стыдно сравнивать бесславную и позорную кончину сдавшихся судов Черноморского флота с эскадрой адмирала Д. Н. Сенявина — эскадра которого перед интернированием во вражеском английском порту не прошла через позор сдачи и последовавших за ней унижений и оскорблений. [109]

Теперь автор, подтянув все свои «резервы» и «тяжелую артиллерию», закидывает меня градом снарядов самой беззастенчивой клеветы.

На стр. 428 мы к своему удивлению находим:

«Нет ничего тайного, чтобы не стало явным. Во французской миссии, в Екатеринодаре, сами же члены ее проболтались о похождениях некоего лейтенанта Бенье и капрала Гильом — агентов французской контрразведки, которым было поручено высшим командованием уничтожить Черноморский флот, не стесняясь ни подкупами, ни средствами.

Лейтенант Бенье нисколько не отказывался тогда от участия своего в этом деле, но, наоборот, весьма любезно сообщил некоторые подробности.

По его словам выполнить такое поручение было довольно трудно. Дело дошло значительно легче лишь после того, как удалось завязать непосредственное сношение с И. И. Вахрамеевым, Н. П. Глебовым-Авиловым, старшим лейтенантом В. А. Кукель и несколькими матросами.

В особое смущение их приводили дредноуты, которые первое время совершенно не поддавались агитации, толь ко потом уже представилась возможность склонить на свою сторону и часть команды «Свободной России», но она считалась весьма «ненадежной».

В распоряжении Бенье и Гильома имелись значительные суммы, из которых некоторую часть они передавали на расходы своим «русским друзьям», уплатив им кроме того вперед часть условленного вознаграждения, ввиду того, что подкупить все команды было немыслимо и представляло некоторый риск для пользы дела».

Здесь уже прямо говорится о том, что я был подкуплен союзниками — и это после тех бедствий и лишений, которым я и моя семья были подвергнуты после потопления флота (вплоть до амплуа мороженщика), несмотря на «французские деньги», звеневшие в моем кармане.

Насколько бесчестны и нелепы эти предположения, я предоставляю судить читателю, но все же замечу: автору, видимо, показались недостаточно убедительными те мотивы, которые он изложил выше: вдруг все раскроется, ведь в России осталось так много свидетелей деятельности [110]

В. А. Кукеля, который может быть постарается себя оправдать и сошлется на показания очевидцев... Что же делать? — и автор, посоветовавшись с господином Н. Р. Гутаном, решает очень хитро «ущемить» В. А. Кукеля, да так, чтобы не было никакой возможности ему «вылезти», даже в том случае, если все остальные клеветы будут явно опровергнуты — надо во что бы то ни стало свести эту «проклятую романтику» Кукеля на нет. Думали и придумали следующее: «лейтенант Венье нисколько не отказывался тогда от участия в этом деле» и дальше «но, наоборот, весьма любезно сообщил некоторые подробности членам французской миссии». Но кому из членов французской миссии он сообщил эти «подробности» и кто из них кому передал? господину Гутану? или кому нибудь другому? Ведь автор знает, что всякий порядочный человек, возводя на другого столь тяжелые и позорящие его обвинения, всегда указывает фамилии лиц, коими эти факты были сообщены, если они не сообщались непосредственно самому обвинителю. Дело ясно: автор никаких достоверных источников назвать не может.

Конечно, мною будут приняты меры, могущие пролить свет на эту клевету, так как здесь затронута не только моя честь, но и честь родного мне флота.

Оговорюсь, между прочим, мне кажется, что если я, Н. П. Глебов-Авилов и И. И. Вахрамеев были главными помощниками агентов французской контрразведки, то ясно, что мы не только должны были действовать совместно, но и познакомиться и иметь постоянное общение в Новороссийске. Если бы мы сами этого не сделали, то, конечно, такие «предприимчивые», как их описывает автор, агенты французской контрразведки, как лейтенант Бенье и капрал Гильом, свели бы нас вместе, памятуя, что «в единении сила». Между тем не только за все время пребывания в Новороссийске Н. П. Глебова-Авилова и И. И. Вахрамеева я с ними никаких сношений не имел, но и до сих пор не имел случая с ними познакомиться.

Считаю нужным обратить внимание читателя и еще на одно обстоятельство; автор подчеркивает, что дредноуты особенно плохо поддавались агитации за потопление, приводя [111] своим упорством в отчаяние бойких французских агентов.

Естественно напрашивается вопрос, чем же именно, (если не считать моей зловредной агитации с переодеванием) объясняется тот факт, что на дредноутах действительно было большое число сторонников ухода в Севастополь? Не велась ли там за это агитация, которая не менее противоположно ей вносила раскол в сбитых с толку массах? Как увидим ниже, это действительно имело место.

Распространяясь дальше об участии официальных и «неофициальных» агентов французской контрразведки в потоплении судов, автор на стр. 428 описывает их тревогу:

«Сильные опасения вызывало то, что командующий не задумается открыть огонь по неповинующимся кораблям, так как это могло бы испортить все планы».

Вот теперь видно, кто после заседания 16 июня, на котором решилась судьба флота, распускал провокационные слухи о том, что по неповинующимся кораблям будет открыт огонь, слухи, усиленно муссировавшиеся среди команд, решивших топить свои суда. Я утверждаю, что их распускал сам А. И. Тихменев и его ближайшие сторонники, у которых, однако, в последнюю минуту не хватало ни мужества, ни характера, чтобы привести в исполнение свою угрозу. Еще перед походом миноносцев из Севастополя (перед занятием его немцами) в Новороссийск по этим кораблям расхаживала «делегация» от «Воли» и «Свободной России», заявляя, от имени этих дредноутов, что всякий корабль, который посмеет выйти из Севастопольской бухты, будет расстрелян из 12-дюймовых орудий. Но миноносцы не позволили себя запугать и обещали ответить минной атакой на первый же выстрел.

Кстати, для общей характеристики любопытно зарегистрировать еще один факт.

В самый день ухода из Севастополя в Новороссийск, около 10 часов вечера, т. е. за час до похода, я возвращался с заседания командиров кораблей, решивших идти в Новороссийск, на котором был выработан порядок выхода из бухты и диспозиции на походе. Эти вопросы требовали серьезного внимания, так как Севастопольская бухта самым беззастенчивым образом блокировалась немецкими [112] подводными лодками, и было известно, что они имели предписание от немецкого командования топить каждое русское военное судно, которое «посмеет» выйти из Севастопольской бухты. (Господа Тихменев, Гутан, Житков и компания — не правда ли, как все это «страшно»?).

Когда я уже подходил к сходням миноносца «Керчь», откуда-то вынырнул уже знакомый читателю командир миноносца «Дерзкий», бывший лейтенант Житков, и сказал мне: «Вы идете в Новороссийск? А разве Вы не знаете, что «Воля» и «Свободная Россия» расстреляют Ваш миноносец из 12-дюймовых орудий?». На это я ответил, что знаю, но прибавил, что миноносцы при первом же выстреле произведут на дредноуты минную атаку. После этого, высказав лейтенанту Житкову свой взгляд на общее положение, я спросил, почему собственно его миноносец не уходит из Севастополя вместе со всей минной бригадой? Последовал ответ: «Я собственно здесь ни при чем, — команда так решила, а я считаю для себя неудобным производить какое бы то ни было давление на их совесть».

Неправда ли, получается прекрасная иллюстрация типа демократического офицера?

Дальше на той же 428 стр. автор, продолжая распространяться о моей связи с французскими агентами, пишет:

«В числе других обязательств, принятых на себя В. А. Кукслем, он взялся, между прочим, следить за «Свободной Россией», чтобы она не переменила своего решения. В случае, если бы она захотела все-таки присоединиться к «Воле», Кукель должен был настичь ее на «Керчи» и угрозами вернуть обратно».

Вот это тоже любопытно, но абсолютно неверно. В действительности имел место следующий факт: вечером 17 июня, т. е. тогда, когда уже все корабли, решившие идти в Севастополь, стояли на внешнем рейде, появился председатель судового комитета дредноута «Воля» (фамилию, к сожалению, не помню) и сообщил о том, что час тому назад он имел с глазу на глаз беседу с А. И. Тихменевым (он же командир «Воли») и убеждал его не идти в Севастополь, а ночью, свезя команду на берег, затопить суда. На это А. И. Тихменев ответил ему, что, вполне разделяя его взгляд, он, Тихменев, якобы [113] находится под давлением команды, которая твердо решила идти в Севастополь и ни в коем случае не даст потопить суда. Председатель судового комитета «Воли» пробовал спорить с А. И. Тихменевым, утверждал, что все это гнусная ложь, что настроение команды ему известно, что одного решительного слова Тихменева, пользующегося большим влиянием на команду, благодаря своему «демократическому» к ней отношению, достаточно, чтобы убедить матросов в необходимости потопить родной корабль, тем более что решение «Воли» идти в Севастополь, главным образом, являлось следствием его, Тихменева, влияния и агитации.

Все напрасно. Командующий флотом продолжал свою политику уклончивости.

Председатель судового комитета «Воли» был крайне взволнован и нервничал. Закончил он свое сообщение тем, что умолял миноносец «Керчь» догнать эскадру, когда та снимется с якоря, минным залпом затопить дредноут «Воля», после чего команды других кораблей, будучи деморализованными, согласятся затопить свои корабли. Он утверждал, что «Воля» по сравнению с миноносцем «Керчь» находится в таком небоеспособном состоянии, что не будет в состоянии отразить атаку «Керчи». Это предложение было категорически отвергнуто.

Отказ был мотивирован тем, что этические чувства не позволяют нам губить такое большое число людей, тем более что все равно им придется впоследствии отдать отчет в своем поступке перед историей русского флота.

Дальше на стр. 429 мы читаем:

«Вот общая картина того, что происходило одновременно в Петрограде и в Новороссийске в момент решения судьбы Черноморского флота: вот кто в действительности организовал его потопление.

Нельзя не подчеркнуть еще раз, что союзникам не было никакого основания бояться захвата и использования немцами наших кораблей, так как они всегда могли легко противопоставить им значительно большие силы. Их совести и выводам читателя мы предоставляем скорбную повесть крушения русской мощи на Черном море». [114]

О том, как союзникам не было никакого основания бояться захвата немцами наших кораблей, мы уже выше говорили, но нас поражает то, что автор, посвятивший свой труд Андреевскому флагу, еще раз скорбит о том, что не все корабли Новороссийской эскадры опозорились. (Суда Новороссийской эскадры плавали под Андреевским флагом. Под этим флагом суда, ушедшие в Севастополь, и сдались немцам).

Так же как и автор, я предоставляю читателю самому судить, кто поступил правильнее: кто уже не так усиленно заботился о русской мощи на Черном море (которой, кстати сказать, уже не было к тому времени и участь которой предрешил Брест-Литовский договор, что так же и подтверждает автор) или те, которые об ней столь усиленно «пеклись».

Отметим попытку автора одурачить читателя необоснованными патетическими возгласами, опровергнутыми им же самим.

Я считал бы свою задачу незаконченной, если бы оставил без внимания заключительную часть рассматриваемой книги, где автор, подводя итоги Европейской войне и захлебываясь от восторга, воспевает доблесть немецких моряков, потопивших в английском порту Скапа-Флоу в июне 1919 года германские военные корабли накануне их передачи союзникам.

Поучительно провести некоторую параллель, едва ли не приходившую в голову автору, между положением германского флота в Скапа-Флоу и Черноморского флота в Новороссийске.

К моменту потопления германского флота монархия была уже свергнута и революция глубоко захватила Германию — влияние большевиков (спартаковцев) было огромно среди матросов, на флоте имели место частые случаи убийств офицеров своими командами.

Рассуждая подобно Г. К. Графу, следовало бы сделать заключение, что если для русских морских офицеров вся история, традиции, воинский дух и доблесть оказались «втоптаны в грязь», то, казалось бы, следует распространить аналогичную свободу от всех нравственных принципов и на германских моряков. Но доблестный «капитан [115] 2 ранга Российского Императорского флота» (как он подписывается в конце своей книги) по правилу, «что для русского здорово, то для немца — смерть», делает исключение для моряков германского флота.

Германский флот стоял в Скапа-Флоу с полным составом команд, на якоре, а не у стенки, у него не было угроз Кубано-Черноморской республики, не было положения «вне закона», в море не было настороженного противника, не было риска гибели. В чем же дело? Достойный поступок личного состава германского революционного флота Г. К. Граф считает сообразным с его духом, а такие же действия в русском революционном флоте он полагает возможными только лишь с помощью «демагогической агитации», «подрыва основ дисциплины» и союзнического «подкупа». Где же — последовательность и объективность?

Рассмотрим точку зрения Графа. (Цитирую только выдержки, имеющие принципиальный характер). На стр. 417:

«Флот вышел в последний поход из своей родной базы. Он шел уже не с гордым вызовом врагам, не на жестокий бой, но принять бесславие, вкусить горечь плена.

Что происходило в это время в душе германских моряков, каким отчаянием, горем и незаслуженной обидой были наполнены их сердца?

И все германские суда, интернированные в Скапа Флоу, должны были перейти в собственность союзников.

Но все расчеты победителей, поделивших между собой уже корабли, внезапно рухнули, и телеграф оповестил весь мир о совершившейся в Скапа-Флоу трагедии».

На стр. 448:

«Все германские суда, находившиеся там, были затоплены своими командами, не смогшими равнодушно отнестись к тому, чтобы они попали в руки торжествующих врагов.

Взрыв негодования союзных держав был ответом на героический поступок германских моряков. Особенно по этому поводу волновалась и горячилась французская печать, которая даже называла этот подвиг «бесславным делом» и «грязным поступком». Видимо, наш XX век, окончательно погрузившийся в мелочные дрязги житейской суеты, уже не в состоянии понять красоты героизма [116] и воздать ему должную дань. Однако дело было сделано, и никогда германский флот не станет уже обстреливать родные берега, никогда в руках неприятеля он не будет угрожать родной стране. Необходимо отметить то высокое проникновенное понимание долга и чести, ту солидарность и сплоченность между собой, что проявили германские моряки — участники Скапа-Флоуской трагедии, начиная с Рейтера и кончая экипажем эскадры.

Обвинение Германии в преднамеренном потоплении флота в Скапа-Флоу носило характер явного пристрастия, слишком тут очевидна инициатива офицеров и команд, чтобы можно было толковать о каком бы то ни было секретном правительственном приказе на этот счет. Такие дела делаются не по указу свыше, но голосом чувства и гордости и чужды чьего либо влияния. Как по ступили немцы, так и поступил бы личный состав любого флота».

Да, господин Г. К. Граф, такие дела совершаются не по указу свыше и чужды чьего либо влияния (тем более подкупа).

Но я позволю себе возразить автору его же словами, высказанными им по адресу союзников: «Видимо, наш XX век создал в тиши эмиграции из «императорского русского флота» капитана 2 ранга Г. К. Графа, человека окончательно погрузившегося в мелочные дрязги житейской суеты, который уже не в состоянии понять «красоты героизма и воздать ему должную дань».

Отмечу характерную разницу между адмиралом Рейтером, командовавшим судами немецкого флота, нашедшими себе могилу в Скапа-Флоу, и бесславным командующим Черноморским флотом А. И. Тихменевым.

На стр. 449 мы находим у автора текст тайного приказа адмирала Рейтера:

«Со среды 18 июня необходимо все сторонне усилить бдительность, как ночью, так и днем, и наблюдать не только за каждым необычным движением или действием англичан, но также и за сигналами, подаваемыми с «Эмдена». Ввиду того что нельзя всецело положиться на экипаж, офицеры должны сами принять необходимые меры наблюдения и предосторожности. [117]

Я имею намерение потопить корабли, если враг сделает попытку овладеть ими без согласия на то нашего правительства. Если же правительство по условиям мирного договора согласится отдать наши суда, то в таком случае они будут переданы, и пусть позор за это ляжет на тех, кто нас поставил в такое положение.

Офицеры командного состава должны сохранить этот документ в строгой тайне. Он не должен попасть в руки врага. Подписал: фон Рейтер».

Позорное поведение А. И. Тихменева совершенно противоположно. Находясь в лучших условиях, в отличие от Рейтера, так как, имея за собой полную поддержку правительства, он в тот момент, когда стало ясно, что вверенный ему флот в ближайшие дни будет неизбежно передан торжествующему врагу, делается «ультра-демократичным» и выносит секрет на бесконечные митинговые обсуждения деморализованных масс, часть которых он держит под своим твердым влиянием. Больше того, он разлагает команды двойственными решениями, определенно не высказывая своего мнения.

Он разлагает их издевательствами по поводу «непонятливости» московских радиотелеграмм. Он доходит в своей истеричности до того, что секрет становится известным с быстротой молнии за пределами Новороссийска, превращаясь таким образом в «секрет полишинеля». Вместо того чтобы сплотить вокруг себя весь командный состав, А. И. Тихменев ни разу не приглашает к себе даже командиров для обсуждения столь важного вопроса, а, запершись в каюте, шушукается только со своими фаворитами, не желающими топить флот.

Какое глубокое органическое различие во всем поведении Рейтера и Тихменева. А ведь, наверное, Рейтер не менее Тихменева «негодовал» на свое правительство, так как с точки зрения политических симпатий Рейтера оно не могло приходиться ему «по вкусу».

Любопытно, что общее мнение наиболее уважаемых в старом флоте бывших морских офицеров высказалось в пользу потопления флота в Новороссийске, как единственного выхода из положения. [118]

В клеветнической книге Г. К. Графа опозорен весь русский флот, замараны светлые страницы его исторических подвигов. Во имя чего сделано это черное дело? Какие причины побудили бывшего капитана 2 ранга Г. К. Графа совершить такое преступление? Отвечу прямо — во имя призрачной реабилитации среди эмигрантских кругов и иностранного общественного мнения тех непорядочных людей, которые вместо молчания и стыда дали автору позорную информацию, изобразив свою скверную роль как геройство и оклеветав тех, кто еще сохранил гражданское достоинство. Но автор, к своему стыду, по соображениям политической борьбы, не захотел отнестись к обильно предоставленному ему материалу, как следовало бы честному и любящему свой флот военному моряку.