Выстоять или умереть!

Истребители атакуют... танки

С румыно-советской границы приходили тревожные, безрадостные вести о кровопролитных боях. К чему, к чему, а вот к этому мы были не готовы — под давлением превосходящих сил противника наши войска стали отходить.

Холостые вылеты в сторону Одессы и Николаева: противника встретить не удавалось. Впервые обнаружили вражеские самолеты, когда на очаковской Кинбурнской косе уже слышалась стрельба. На малой высоте курсом на юго-запад шли три «юнкерса». Солнце уже село за горизонт, быстро темнело. Поскольку большинство молодых летчиков в эскадрилье еще не имело достаточного опыта ночных полетов, я поднял в воздух только свое, головное звено и бросился вдогонку за противником. Но начальник штаба капитан Барашков не смог остановить молодежь, рвавшуюся в бой, и вслед за нами взлетели остальные звенья. А потом еще одна эскадрилья — капитана Аксенова...

Догнать противника не удалось, хотя в быстро сгущавшейся темноте я четко видел впереди вспышки огня выхлопных патрубков «юнкерсов». Но дистанция до них не только не сокращалась, а даже увеличивалась, несмотря на то что моторы на наших «ястребках» работали на предельных оборотах.

Окончательно потеряв противника из вида, расстроенные [101] и злые, мы возвращались на аэродром. Никто даже не обратил внимания на то, что все самолеты — а в воздухе находилось до 20 истребителей — приземлились благополучно. Случись подобное еще несколько дней назад, мы ,бы удивились: откуда вдруг такое искусство у не подготовленных к ночным полетам летчиков?

На следующий день перебазировались на аэродром Кульбакино под Николаевом — оставаться дальше в Очакове было нельзя. Садились под истошный лай зениток, который доносился даже сквозь шум мотора. Оказалось, одновременно с нами, но с противоположного направления « аэродрому пытались дробиться «хейнкели». Нечего сказать, раэвеселенвкая жизнь ждала нас...

Главной задачей 9-го истребительного авиаполка была охрана с воздуха Николаевского кораблестроительного завода, который упорно атаковала вражеская авиация. Прицельное бомбометание противника удавалось срывать, но потерь с его стороны не было. Только в одном бою летчикам капитана Яковлева, командира 1-й эскадрильи, повезло сбить два истребителя врага, и то ими оказались самолеты румынского (ИАР) и польского (ПЗЛ) производства — немецкие «Мессершмитты-109» были почти неуязвимы для наших «ласточек» и «чижей». Отменные были истребители вчера, с горечью думал я, а теперь...

Наконец-то поступили к нам новые самолеты — истребители ЯК-1, которых все ждали как избавления: говорили, что они не только не уступают, но и превосходят немецкие по скорости. Командир полка майор Малинов, неотлучно находившийся на стационарном КП где-то под Николаевом, распорядился оставить в Кульбакино мою эскадрилью, усиленную группой старшего лейтенанта Фурлетова (он командовал истребителями И-15 бис), а остальным летчикам отбыть на запасной аэродром — осваивать новые самолеты. Возглавил их новый заместитель [102] командира полка майор Душин, с которым я воевал в Китае. Увидаться нам пока не удалось.

Как-то вечером на аэродроме Кульбакино приземлился пикирующий бомбардировщик Пе-2, на котором прилетел незнакомый генерал армейских ВВС. Он был сильно возбужден.

— Кто здесь старший? — опросил генерал.

— Капитан Кудымов, — представился я. — Охраняем завод «Марта».

— Придется оставить, — сказал генерал. — Через два, от силы три дня ваш аэродром раздавят немецкие танки... Противник прорвал линию фронта и форсированным маршем движется к Николаеву. Завтра его головная колонна будет в Вознесенске. Немедленно оборудуйте самолеты бомбодержателями и приступайте к штурмовке наземного противника.

Я замешкался: истребители — и штурмовка?

Спросил, какие опознавательные знаки и сигналы у наших войск, — надо бы предварительно организовать взаимодействие, связь. Иначе своих задеть легко.

— Какие там знаки, сигналы, о чем вы рассуждаете, капитан! — раздраженно воскликнул генерал. — Штурмуйте всю технику: танки, артиллерию, автомашины — у нас ничего нет.

Только теперь до меня дошел весь трагизм положения. Всю ночь и следующий день на аэродроме царила лихорадка: инженерно-технический состав спешно переоборудовал самолеты под штурмовики. Отличился инженер Свинционик, предложивший простой и надежный способ подвески бомб на истребители. Пока шло переоборудование самолетов, в воздухе находились посменно только два звена. Впрочем, противнику, очевидно, было не до нас. Должно быть, он решил, что участь Николаева предрешена, и прекратил бомбардировку порта, [103] верфей и доков, рассчитывая захватить их в сохранности.

К вечеру я повел почти всю «армаду» — 35 самолетов — к Вознесенску. Город, весь в дыму и пламени, рассмотреть было трудно. Даю команду своему заместителю, командиру 1-й эскадрильи капитану Яковлеву, оставаться на заданной высоте — две тысячи метров и.пикирую вниз. Где противник? Батюшки — в город втягивается сплошной поток машин: танки, автофургоны с солдатами, тягачи с орудиями, вездеходы.

В излучине реки Буга, в саду полно фашистов: солдаты беспечно бродили и лежали на полянах, купались. Бросилась кровь в голову — нежитесь, гады?.. Не долго думая, снизился до бреющего — и огненные струи из всех четырех пулеметов вспороли землю внизу. Что там началось!

Над самыми кронами деревьев вывожу истребитель из пике, ищу взглядом своих. Скорей, скорей! Самолет бросает из стороны в сторону — в воздухе черным-черно от разрывов снарядов. Еле успеваю с противозенитным маневром. Поднимаюсь и даю сигнал атаки. Перестроившись в круг, устремляемся вниз. Наш налет застал гитлеровцев врасплох. После первых же бомб, угодивших в голову колонны, на шоссе образовалась пробка, ярко вспыхнули костры от горящих машин. Снижаясь до критической высоты, утюжим всю колонну. Паника внизу. Вспыхивает ярость: кроши их, ребята!

Прихожу в себя, только заметив И-15, который беспорядочно падает. Все-таки сбили, гады...

Спустя несколько дней на аэродроме появился летчик сбитого истребителя — сержант Минкин, которого мы уже успели помянуть за ужином. Оказалось, во время штурмовки он напоролся на огонь «эрликона» — подвижной зенитной установки, уничтожил ее из пулеметов, но на выходе из пике отказал поврежденный мотор. Все-таки [104] Минкин сумел спланировать — выбрасываться с парашютом было уже невозможно — и произвел посадку в поле, неподалеку от места боя.

Идея использовать наши самолеты, значительно уступавшие немецким истребителям в скорости и маневренности, в бомбоштурмовом варианте оказалась настоящей находкой. И полной неожиданностью для противника, поспешившего списать со счетов нашу авиацию. Пока гитлеровцы пребывали в растерянности, по инерции придерживаясь тактики первых дней войны, когда они стремительно продвигались вперед крупными мотомеханизированными колоннами, мы наносили удар за ударом. Вылетали по три-четыре раза в день на полный радиус действия истребителей, сея панику и смерть на забитых врагом дорогах. В боевую работу включился почти весь полк. Только с небольшой группой летного состава занимался на запасном аэродроме майор А. З. Душин, прибывший к нам с Балтики. После Китая он участвовал в финской кампании, был награжден двумя орденами Красного Знамени, к началу войны командовал авиаполком, но не совсем удачно. Был снят за высокую аварийность. Здесь, на Черном море, ему повезло больше: заместитель командующего ВВС флота генерал В. В. Ермаченков хорошо знал Душина, у которого летал ведомым во время службы на Дальнем Востоке. Бывает же! Вскоре Душин стал командовать 7-м истребительным авиаполком. Воевал он отважно. Чего, к сожалению, не могу сказать о командире нашего полка, предпочитавшем канцелярско-штабной стиль работы. Собственно говоря, в те горячие июльские дни 1941 года мы вынуждены были действовать на собственный страх и риск: майор Малинов руководил полком из своего «командирского далека», не отлучаясь со стационарного КП, лишенный возможности анализировать и учитывать быстро меняющуюся боевую обстановку на земле и в [105] воздухе. Впоследствии он был отстранен от командования «полком.

Но я отвлекся от главного. Итак, волею обстоятельств 9-й истребительный авиаполк полностью переключился на штурмовые действия по наземному противнику. В создавшейся тогда, летом 1941 года, боевой обстановке это, видимо, было единственно верным решением. В дни, когда фашистские колонны рвались в Одессе, Николаеву и Херсону, прокладывая себе путь к главной базе Черноморского флота — Севастополю, задачей чрезвычайной важности было обить наступательный темп врага или хотя бы несколько затормозить его продвижение.

Сейчас кажется невероятным, как можно было радоваться чему-то в ту тяжкую и горькую пору. Разве только тому, что прошел еще один день, а ты, вопреки всему, остался жив и даже невредим... Но у нас, летчиков 9-го авиаполка, случались тогда более веские причины для радости. Это когда начальник политического отдела полка полковник Скоробогатов собрал однажды летный состав и зачитал приказ по флоту, где отмечались решительные и инициативные действия 9-го истребительного авиаполка по штурмовке наземного противника. В приказе упоминалась моя фамилия... В эти дни я и познакомился с генералом Василием Васильевичем Ермаченковым, исполнявшим обязанности командующего ВВС флота.

На аэродром Кульбакино он прибыл в канун оставления Николаева. Мы как раз вернулись из очередного боевого вылета, который чуть не оказался для меня последним. Штурмуя колонну мотопехоты противника, я настолько прижал истребитель к земле, что чуть не врезался в несшийся по дороге автофургон с солдатами. Расстреляв его из четырех «шкасов», все-таки рубанул винтом внезапно остановившийся фургон, а в довершение [106] ко всему получил на выходе из пике снаряд снизу. От взрыва меня чуть не выбросило из кабины — удержали привязные ремни. С трудом посадив аварийную машину, я не слез, а скатился с самолета, запутавшись в стропах разорванного взрывом парашюта. Подумал: не окажись его под сиденьем...

Увидел остановившийся по соседству истребитель моего ведомого — младшего лейтенанта Калашникова и понял: не только я везуч. Один из цилиндров мотора на его самолете висел буквально на проводах.

— Что случилось?

— Хотел уничтожить танк, а он ка-ак жахнет из пушки — у меня искры из глаз... — ухмыльнулся ведомый.

— А ты бы его, сукина сына, из рогатки! — только и произнес я: надо же додуматься — с пулеметами на броню...

— Хороши, хороши, нечего сказать, — раздался незнакомый голос сзади, и мы увидели невысокого плотного человека в летном реглане. Тон начальственный, и я закусил язык — чуть не сорвалось: «Ваше-то какое дело, побывали бы там...»

— Заместитель командующего авиацией флота Ермаченков, — козырнул летчик. — Вы и есть капитан Кудымов?

— Так точно, товарищ генерал!

— Хотите... выпить, капитан? — вдруг улыбнулся он. Вот тебе и на! Пронесло, кажется... А генерал продолжал:

— Заодно обмоем по русскому обычаю награды — представляю обоих! — И уже переходя на серьезный тон: — Истребители не донимают?

— Пока нет, — ответил я. — Пока.

— Ну что ж, попробуем прикрывать вас «яками» Житникова. Но штурмовки — продолжать. [107]

Житников был командиром эскадрильи, сформированной из летчиков, переучивавшихся на новые самолеты. Вечером я узнал, что наш полк решено перебазировать на аэродром Красная Знаменка — по другую сторону лимана.

— Николаев придется оставить, — глухо произнес Ермаченков.

— Как оставить? — вырвалось у меня: в городе оставались жена и сын. Сказал генералу.

— Адрес? — Ермаченков достал из планшета листок бумаги. Вызвал коменданта аэродрома, распорядился: — Немедленно подготовить мой самолет к вылету в Николаев. Распорядитесь, чтобы разыскали семью капитана Кудымова и вместе с ранеными доставили в Херсон.

Обстановка под Николаевой быстро ухудшалась. Немцы, обеспокоенные штурмовыми действиями нашего полка, вынуждены были оттянуть с Крымского направления, где немцы наносили главный удар, часть истребительной авиации и расположили ее на Очаковском аэродроме и полевых аэродромах под Николаевой. Теперь уже ни один вылет для нас не обходился без потерь. Погибли летчики Лазарев, Гудин, Фейгман — кто от огня зенитной артиллерии, кто от «мессершмиттов» и «хейнкелей».

Авиация противника блокировала наш аэродром. По целым дням над «им висели вражеские истребители и разведчики, достать которые мы не могли: не хватало высоты. Наведывались «мессершмитты», как правило, перед тем, как мы готовились вылетать на штурмовки. Очевидно, вызывали их самолеты-разведчики, научившиеся довольно точно распознавать наши намерения. В один из таких дней на аэродром совершили налет 8 немецких истребителей |Ме-109. На отражение их взлетели Калашников и Минкин. Мой техник не успел заправить самолет горючим и зарядить пулеметы. Ругая [108] его на чем свет стоит, я следил за боем ведомых с превосходящим противником. Продержались бы чуть-чуть!

Не хватило этого «чуть-чуть». Подвел горячего Калашникова боевой азарт: в лобовой атаке подбил «мессера» и — нет бы оставить врага — бросился в повторную атаку, стремясь уничтожить противника. И уничтожил, за что и поплатился собственной жизнью: на хвост Калашникова и Минкина немедленно сели два «мессера». Расстреляли ведомых на моих глазах... (Правда, каким-то чудом Минкину удалось остаться в живых.)

Потом была последняя штурмовка мотопехоты противника, уже в предместье Николаева. Удачно отбомбившись и рассеяв пулеметным огнем колонну врага, мы возвратились на аэродром. Решено было действовать теперь по новой схеме: поскольку самолетов у нас оказалось больше, чем людей, я распорядился готовить «бесхозные» истребители к боевому вылету, пока мы находились на штурмовке. Короткий отдых — и снова в бой.

Пока техники заканчивали подвеску «соток» — стокилограммовых бомб — на мой И-16, с наблюдательного пункта прибежал запыхавшийся красноармеец.

— Товарищ командир, кавалерия! — закричал он.

— Какая кавалерия, где? — оторопел я.

— Сквозь кукурузу ломится, вон же!..

Со стороны кукурузного поля, подступавшего к аэродрому, грохнули орудийные залпы, поднялась автоматная стрельба. Вспыхнули ЯК-1 из эскадрильи капитана Житникова и мой самолет. Загорелся командный пункт.

— Всем на взлет, немедленно! Курс — Херсон! — сквозь грохот выстрелов прокричал я летчикам.

На глаза попался комиссар эскадрильи Бабков.

— Слушай! — подозвал я его. — Любой ценой, слышишь, задержать немцев — иначе крышка всему полку... На батарею, живо! [109]

Сам бросился на землю возле самолета. Пулы вливались в обшивку, с треском разрывая перкаль. Лишь бы не в мотор!

Самолеты один за другим взмывали в небо. В круг бы, в круг, ребята, неужто не догадаются?

Кое-кто догадался — стал пикировать на аэродром. Земля качнулась от взрывов «соток». Заговорила и зенитная батарея — молодец, Бабков!

Бой продолжался какие-то секунды. С первых же залпов зенитчики подбили два фашистских танка из шести, прорвавшихся к аэродрому. Уцелевшие повернули назад. Немецкие автоматчики, бросая оружие, разбегались по кукурузному полю. Некоторые подняли руки.

В общем обошлось без серьезных потерь: один «як» и И-16 сгорели на аэродроме. Самолет Житникова пострадал при посадке, остальные благополучно приземлились на ближайших аэродромах. Но к дальнейшим боевым действиям самолеты И-16 и И-15 бис были больше не пригодны: износ материальной части превысил все допустимые нормы. Были исчерпаны и моторесурсы двигателей.

Нас собрал генерал-майор В.В. Ермаченков. Представил нового командира полка — майора Душина. Объявил:

— Летный состав полка свою задачу выполнил и решением командования флота направляется в Ейск осваивать новые истребители «миги» и «лаги»... Нижепоименованным товарищам надлежит быть готовыми завтра вылететь в Москву. В Кремль...

Среди названных была и моя фамилия. Вместе с группой летчиков-черноморцев, отличившихся в боях, мне довелось побывать на приеме у Всесоюзного старосты М. И. Калинина. Вручая нам правительственные награды — за штурмовые действия я был награжден орденом Красного Знамени, — Михаил Иванович душевно благодарил [110] нас за славные ратные дела. Но не удержался и сказал с горечью:

— Конечно, вы заслуженно принимаете награды, дорогие товарищи. А я хочу сказать и такое: вот мы вручаем ордена, а душа-то болит: враг наступает и наступает. Если б каждый из наших бойцов убил по одному фашисту, от Гитлера ничего бы уже не осталось. Помните об этом и передайте другим...

В Ейск я прибыл майором. Кончался август 1941-го.

Переучиваться пришлось недолго: фронт остро нуждался в истребительной авиации. Новые самолеты приняли без восторга: МиГ-1, который поступал на вооружение эскадрильи, был тяжел в полете, медленно набирал высоту и к тому же имел очень большой радиус виража, что особенно удручало нас, привыкших к юрким «ласточкам» — И-16. Не удовлетворяло и вооружение — два пулемета, стрелявших через винт. «На вид-то — богатырь, гроза неба, — говаривал командир полка Душин, — а летать — что тигра целовать: страху много, удовольствия никакого».

Расстроен был и командир 2-й эскадрильи капитан Макар Климов, которого почему-то звали Васей. Его летчикам предстояло воевать на истребителях Лаг-1, имевших приблизительно такие же недостатки, что и МиГ-1. Мы с завистью смотрели на тех, кому посчастливилось летать на самолетах конструкции Яковлева — истребителях Як-1: на этих машинах летчики уверенно вступали в бой с немецкими самолетами любых марок, невзирая и на численное превосходство противника.

Но выбирать не приходилось. Закончив переучивание и пополнившись новыми летчиками — молодыми сержантами, мы вылетели на аэродром станицы Крымской. Где-то здесь, на Кубани, родился и провел свои юные годы «наш казаче», как мы, «ворошиловцы», называли Алешу Кухаренко. Где-то ты теперь, мой друг?.. [111]

Неожиданная и тем (более радостная встреча с сослуживцем по Китаю — Жукоцким, он только что вступил в командование истребительным полком. («Одно название — полк, — с горечью говорил он мне, — на полторы эскадрильи не наберется. Сбивают наших знаменитых когда-то «чижей», Дима, такие ребята гибнут зря...») Проговорили всю ночь. На душе было тяжко.

Все это время мы прикрывали формирующиеся на Кубани сухопутные войска и две недели спустя перелетели в Анапу. Здесь заканчивал формирование наш 7-й истребительный авиаполк. Я получил приказ перебазироваться на аэродром Херсонесский маяк, под Севастополь.

Севастопольская страда

Со старшим лейтенантом Евграфом Рыжовым мы сошлись сразу, как его назначили в нашу эскадрилью, — за несколько дней до перелета в Херсонес. Сработал, должно быть, древний принцип: рыбак рыбака видит издалека... Среднего роста, подвижен, даже быстр. Характером, как иногда говорят, неуживчив, что означало: пальца в рот не клади — откусит. «Заводился» с полоборота. Излишне осторожных называл просто трусами. Но летчик — какой был летчик! Еще до того, как довелось участвовать с ним в одном бою, я уже знал: из тех, о ком говорят — не боятся ни бога, ни черта. Прославился Евграф в первые же дни войны, когда гитлеровская авиация появилась над Севастополем. В одном из воздушных боев Рыжов, летавший на истребителе МиГ-1, с минимальной дистанции, почти в упор расстрелял «юнкерса» и схватился с «хейнкелем». Пулеметы были уже пусты — еще один недостаток истребителя: слабое вооружение... И тем не менее! Непрерывно атакуя вражеский [112] самолет — только в лоб, — Рыжов нагнал на гитлеровского летчика такого страху, что «Хейнкель-111» предпочел воспользоваться паузой в атаке и рыскнул в сторону моря, стремясь оторваться от отчаянного противника. Не тут-то было. Рыжов догнал и таранил врага. Самолет рухнули в море. Это был самый первый таран на Черном море. В последний момент выпрыгнув из разваливающейся машины, Рыжов спасся на парашюте и бы подобран в море рыбацкой шхуной. Не знаю уж, на сколько правдив был его рассказ — вообще-то Евграф не упускал возможности разыграть других, — но якобы пришлось ему выдержать настоящую схватку с дельфинами, недовольными вторжением постороннего в их «огород». Во всяком случае, привезли его с моря чуть живого. 3а свой подвиг Евграф Рыжов был награжден орденом Красного Знамени.

В моей эскадрилье он стал командиром звена, и горюшка с ним я не знал. Не боялся, что в трудный момент боя оставит меня в беде. Он часто был моим напарником — ведомым.

...До Херсонеса добирались с приключениями. Лететь пришлось далеко от береговой черты: почти весь Крымский полуостров был уже захвачен противником — Керчь, Феодосия, Ялта... Блокированный с трех сторон, яростно оборонялся на своем пятачке только Севастополь.

Метеоразведка была поставлена плохо, и мы угодили в сплошной туман на траверзе Ялты. Вверху стояла сплошная облачность, внизу — туман до самой воды. Видимость — нулевая. Положение создалось критическое не видно даже ведомых. Пробиваться наугад к Херсонесу — риск невероятный: мы знали, что на тамошний аэродром можно было садиться только с двух, строго определенных направлений, малейшее отклонение — и врежешься в валуны. Садиться на Таманский полуостров, где еще были наши войска? Но как оповестить летчиков? [113]

Установленные на «мигах» рации работали только на прием с КП. Самым правильным было бы возвратиться в Анапу, пока не кончилось горючее, запас которого рассчитан на 45 минут полета. Но — догадаются ли?

Ловлю себя на мысли: «то виноват? Но об этом ли надо думать сейчас? Немедленно — на обратный курс. В густом тумане сделать это непросто — велик риск столкнуться в воздухе. Но я — на всякий случай — говорил ребятам, что делать в таком положении: вспомнил перелет через горный хребет в Китай. Набираю предельную высоту. На высоте семь тысяч метров густая облачность остается внизу. Трудно дышать, руки и ноги становятся чужими. Вооружаюсь кислородным прибором. Оглядываюсь, нет ли кого поблизости? Есть один! Из клубящихся облаков, будто из морской пучины, выныривает «Миг». Чуть не кричу от радости: «Евграфушка, ну, молодчина!..» Да, Рыжов. Но больше — никого.

Делать нечего. Идем курсом на Анапу.

На аэродроме — вижу с воздуха — один «миг». Капитана Куницина. Чуть полегчало на сердце: может, и остальные вот-вот подойдут? Смотрю на часы — поздно; горючее кончилось, мы с Рыжовым сели, используя горючее запасного бачка. (Его хватало «а 10 минут полета.) Нас встретил подполковник А. З. Душин. Гневно спросил:

— Где остальные?!

— Думаю, сели на Таманском полуострове, — отвечаю я.

У Душина запрыгали губы:

— Ты еще думаешь? Под расстрел пойдешь!

Не выдерживаю:

— С вами вместе — хоть сейчас.

Хриплый от бешенства голос Рыжова:

— Забыл, подполковник: не суйся в воду, не зная броду? [114]

Обошлось без трибунала: потерянные летчики нашлись на Таманском полуострове. Наука пошла впрок: все сели благополучно, без аварий.

На следующий день мы были на Херсонесском аэродроме. Командовал здешней авиагруппой подполковник Константин Юмашев, он же — командир 8-го истребительного авиаполка. Этот полк, на вооружении которого были знаменитые уже тогда «яки», являлся самой активной и, можно сказать, главной ударной силой авиации Черноморского флота, прикрывавшей с воздуха Севастополь. Люди в полку подобрались один к одному — уже обстрелянные в многочисленных боях, опытные воздушные бойцы, дрались они и умело, и бесстрашно. Но даже среди них выделялись летчики 5-й авиаэскадрильи, с командиром которой мне довелось жить в одном доме, где разместились мои летчики. Это был старший лейтенант Михаил Авдеев, молодой, жизнерадостный человек, в удали своей схожий с Евграфом Рыжовым. Казалось, ему просто не сиделось на земле — так и рвался в бой. К тому времени, когда мы перебазировались на Херсонесский аэродром, Авдеев уже имел на своем счету четыре сбитых немецких самолета и еще несколько — в групповых боях.

Пришелся нам по нраву и комиссар эскадрильи, к которому все обращались подчеркнуто уважительно — «батько Ныч», как называли Ивана Константиновича и подчиненные, и начальники, включая нового командующего ВВС флота генерала Николая Алексеевича Острякова. И. К. Ныч был уже пожилым человеком, комиссаром, как говорится, по велению души. Спокойный и рассудительный, неторопливый в словах и делах, особенно когда дело касалось каких-либо конфликтных ситуаций, он как бы уравновешивал и дополнял излишне экспансивного М. Авдеева, который исполнял тогда обязанности командира эскадрильи... Случилось так, что Иван [115] Константинович Ныч как бы по совместительству стал комиссаром и нашей эскадрильи. Во всяком случае, отвести душу, поговорить начистоту о положении на фронтах и в тылу, посоветоваться о чем-либо своем, наболевшем, наши летчики шли именно к нему. А не к своему: никак, к сожалению, не устанавливался такой вот, душевный человеческий контакт с людьми у нашего комиссара Бабкова. Сухой какой-то, казенный человек, слишком уж официальный. Хотя и смелый, боевой, что и доказал в Кульбакино...

Скоростные истребители М. Авдеева постоянно находились в активной боевой работе, сопровождая пикирующие бомбардировщики Пе-2 за линию фронта, где те наносили удары по аэродромам и скоплениям противника. Ни один вылет не обходился без ожесточенных боев с «мессерами» и «хейнкелями». Нам же была поставлена задача более умеренная: охранять небо над главной базой флота — Севастополем, не допускать прицельного бомбометания противника по наземным и морским объектам — кораблям и судам в гавани. «Миги» постоянно находились в трехминутной боевой готовности, и, хотя самолеты были укрыты в капонирах, мы натренировались взлетать за полторы-две минуты. Своеобразным сигналом к взлету служили артналеты врага, который начинал обстреливать Херсонесский аэродром перед налетами своей авиации на Севастополь. К сожалению, дальнобойная артиллерия противника в этом смысле действовала куда точнее нашей службы оповещения: бывало не раз, что мы уже барражировали над городом в ожидании немецких самолетов, когда замечали зеленые ракеты над своим аэродромом — сигнал к вылету.

Взлет и посадку производили, используя интервалы между разрывами тяжелых снарядов на аэродроме, — севастопольская действительность быстро научила хладнокровию. К счастью, ни орудийный огонь врага, ни бомбы [116] не причиняли серьезных разрушений аэродрому, который представлял собой удлиненную гранитную площадку, примыкавшую к Казачьей бухте, где она отвесно обрывалась; метрах в 10–12 внизу было уже море.

Вплоть до второго штурма Севастополя — в декабре 1941 года — обстановка в воздухе была неустойчивой: несмотря на подавляющее превосходство в авиации, немцы так и не смогли завоевать господство в небе. Как сообщил нам в эти дни генерал Остряков, на Севастопольском участке в декабре действовало 300 немецких самолетов. Наши силы — около 50 боевых машин. Но, взаимодействуя с береговой и корабельной зенитной артиллерией, мы довольно успешно отражали налеты вражеских бомбардировщиков на город. Истребители противника неохотно вступали в соприкосновение с нами, норовили уклониться от боя. Все же наша эскадрилья «мигов» сбила в эти дни полдесятка фашистских самолетов. Один «Мессершмитт-110» достался на мою долю: удалось навязать бой желтобрюхому стервятнику и поразить очередями с близкого расстояния, но пилот сумел; справиться с подбитой машиной и посадил ее на «живот» за линией фронта. «Все равно отлетался», — утешал меня Рыжов, на глазах которого это произошло. «По себе знаю: подбит — еще не сбит», — ответил я.

Утром 17 декабря, окончив дежурство в небе над Севастополем, я вел четверку «мигов» на аэродром, откуда начали взлетать «яки» 5-й эскадрильи. Ведущий — это был командирский Як-1 Авдеева — просигналил мне: «Внимание, противник!» Действительно, с северо-запада к Херсонесскому маяку приближалась большая группа немецких самолетов. Различил «юнкерсы», «мессершмитты» и «хейнкели». Внизу, над аэродромом, бушевал черный смерч — открыла огонь дальнобойная артиллерия противника. «Яки» опередили нас и вклинились в строй вражеских самолетов. Не встречая противодействия истребителей, [117] мы атаковали головной «юнкерс», прорвались сквозь заградительный пушечно-пулеметный огонь, и флагманский Ю-88 взорвался в воздухе. Мелькнул перед глазами «хейнкель», объятый пламенем. С ведомым Мирошниченко атакуем еще один «юнкерс», но между нами проносится шара «мессеров». Вступаем с ними в схватку «а вертикалях. Используя преимущество в скорости набора высоты, гитлеровцы выходят из боя и удаляются в сторону Казачьей бухты. Там медленно падает в воду «юнкерс», прочертивший над бухтой длинный дымный след. Еще одного успокоили зенитчики с плавучей батареи, охраняющей Херсонесекий маяк...

Так начинался для нас второй штурм Севастополя отборными дивизиями фон Манштейна, командовавшего одиннадцатой немецкой армией. Налет 20 «юнкерсов» на аэродром Херсонесский маяк был отражен, немцы потеряли до десятка бомбардировщиков и истребителей. Мы потерь не имели. Но гитлеровцы продолжали наседать. Самолеты волна за волной шли к Севастополю. Едва успев приземлиться, чтобы дозаправиться горючим и пополнить боезапас, мы снова взлетали — под огнем противника с суши и воздуха. Во время посадки в таких условиях погиб летчик Мирошниченко из моей эскадрильи: либо не рассчитал интервал между очередными разрывами немецких снарядов, либо фашистские артиллеристы сбились е привычного ритма...

Так продолжалось двое суток почти без перерыва. Истекающие кровью, защитники Севастополя выдержали .натиск фашистских полчищ. Прорвать линию фронта войскам Манштейна не удалось. На третий день штурма, 19 декабря, гитлеровцы, введя в сражение свежие резервы, нанесли удар по Северной стороне. Защитники Севастополя не отступили и здесь — все полегли в контратаках...

Чтобы спасти положение на угрожающем участке [118] фронта, командование Черноморского флота стало срочно перебрасывать сюда части морской пехоты. На прикрытие кораблей от фашистских стервятников и дезорганизацию наступающих колонн противника генерал Николай Алексеевич Остряков бросил всю авиацию Севастопольского оборонительного района. Сам поднялся в воздух. Человеком редкостного бесстрашия, помноженного на хладнокровие талантливого военачальника, был Н. А. Остряков. В 28 лет — командующий ВВС флота, в 29 — генерал-лейтенант... К началу Великой Отечественной войны он имел сотни боевых вылетов: командовал отрядами советских СБ — средних бомбардировщиков — в Испании, дерзко атаковал крупнейший фашистский корабль мятежников — германский «карманный линкор» и надолго вывел его из строя. Летчики, начинавшие Великую Отечественную на Черном море, знают, как изменилась обстановка в воздухе, когда командующим авиацией флота был назначен Н. А. Остряков.

И вот он вел нас в решительный бой за Севастополь, когда все, Казалось, висело на волоске и судьбу главной базы флота решал успех операции по переброске десанта морской пехоты на критический участок фронта.

Оплошной ураган огня, бушующего на земле, в небе и на море. Отбиваем непрерывные налеты на корабли и аэродром, подавляем огневые точки противника. Не чувствуешь больше ни усталости, ни опасности: кажется, порази тебя очередь с вражеского истребителя или раскаленная трасса «эрликонов» — скорее удивишься перед смертью, чем почувствуешь боль... Но мы будто заколдованы в тот, третий день штурма Севастополя — эскадрилья потерь не имела. Искалеченные осколками и пулеметными очередями самолеты не в счет — на них мы продолжали бить врага. Техники и механики, еле живые от усталости, бессонницы, непрерывных артналетов и бомбежек, успевали устранять только наиболее серьезные [119] повреждения. Едкий запах тротила постоянно висел над аэродромом.

Наверняка были сбитые самолеты врага на счету эскадрильи «мигов» — ребята дрались отважно и мастерски, никто не праздновал труса, я постоянно видел их рядом в воздухе. Да и каждый хорошо понимал: отверни от противника, оторвись от ведомого или ведущего — и пиши пропало. Такова логика боя, особенно если имеешь дело с численно превосходящим противником. Регистрировать сбитого врага в пылу боя было некогда, фиксировать падение самолетов на земле некому: там творилось такое, что было не до арифметики. До этого ли нам было в те смертельные дни и ночи.

И гитлеровцы выдохлись. Высаженные с кораблей десантники — морские пехотинцы опрокинули и отбросили врага с захваченных позиций на Северной стороне. Манштейн вынужден был прекратить наступление. «Скрепя сердце», — записал он в дневнике в те декабрьские дни сорок первого. Севастополь выстоял снова!

Битва за «ело продолжалась еще целых полгода. О значении ее написано немало. В критическое для Родины время город-герой приковал к себе не просто крупные силы врага, но отборную группировку его войск. Вряд ли кто-нибудь возьмется утверждать, что фон Манштейн был плохим воякой...

Получив новую кровавую баню под Севастополем, гитлеровцы стали более осторожными. Наученные горьким опытом, они уже не лезли напролом — исподволь вгрызались в нашу оборону, подвергая основные узлы сопротивления огневой блокаде — непрерывному воздействию артиллерии и авиации. Одним из таких опорных пунктов обороны Севастополя был, естественно, аэродром на Херсонесском маяке. Сильно же потяжелел в те тяжкие месяцы этот маленький мыс, принявший в себя тысячи и тысячи тонн крупповской стали! [120]

Капониры и укрытия разрушались методическими обстрелами тяжелых орудий и тысячекилограммовыми бомбами. Гибли люди, все больше самолетов выходило из строя. Не хватало запчастей, изнашивалась матчасть, подходили к концу моторесурсы двигателей. На латаных-перелатаных корпусах истребителей не оставалось живого места.

24 апреля 1942 года к нам прибыли командующий ВВС флота Н. А. Остряков и заместитель командующего морской авиацией СССР генерал-майор Коробков, с которым я встречался в Москве после возвращения из Китая.

— Кудымов? Помню, помню, — обрадовался генерал. — Ну, что скажешь, майор, где жарче: в Китае или здесь?

— Э, да мы, оказывается, со всех концов света слетелись сюда, — пошутил Остряков. — Кто из Испании, кто из Китая... Вот досада: не знал. Вы чем здесь командуете, майор?

Я ответил, добавив:

— Плохи дела, товарищ командующий: машины дребезжат в воздухе.

— Знаем, майор, все знаем, — с горечью сказал Коробков. — Затем и прибыли сюда.

А уже через час после этого разговора не стало ни Острякова, ни Коробкова: во время осмотра авиационной мастерской в Круглой бухте они погибли от прямого попадания бомбы...

Впервые не смог я сдержать слезы, когда стоял в почетном карауле у гроба А. Н. Острякова.

В начале июня 1942 года моя поредевшая эскадрилья «мигов» улетела из Севастополя на Большую землю, в Анапу. Воевать дальше на таких самолетах стало невозможно. В последний момент перед вылетом [121] мой ведомый Евграф Рыжов предложил поменяться самолетами.

— Да ты что? — опешил я.

— Чудак человек, ведь дело предлагаю, — сказал Евграф. — Плаваю-то я лучше, сам знаешь — опыт имею.

— Вон ты о чем! Ничего, я не только от пуль заговорен. Вот возьмем отпуск, как договорились, поедем ко мне в Верх-Юсьву — покажу тебя одной бабке-ворожейке, чтоб и тебя заговорила...

Накануне во время артналета осколком снаряда снесло днище картера мотора у моего «мига». За ночь наш маг и кудесник инженер Свинционик залатал брешь в моторе перкалью и эмалитом. Замена, конечно, архисомнительной надежности, тем более что лететь предстояло над морем. Но привередничать не приходилось.

До Анапы, как и ручался Свинционик, долетели. А в отпуск мне пришлось ехать одному. Нелепая случайность навсегда вывела Евграфа Рыжова из боевого строя. Он пострадал от пули своего ведомого, когда тот разряжал пистолет: произвольный выстрел-рикошет, и пуля ударила в позвоночник Евграфа... В течение двадцати с лишним лет после того злосчастного случая пытался я выяснить судьбу боевого друга, которого отправили первым же самолетом в Москву, в Кремлевскую больницу. Все было бесполезно. Потом дошли до меня слухи: умер Евграф, доконала его инвалидность — отнялись ноги. Похоронил и я Рыжова, лучшего своего летчика, ставшего первым в моей бывшей эскадрилье Героем Советского Союза, — в Анапе Евграф сбил летом 1942 года восьмой самолет противника. Как вдруг получаю письмо от самого Евграфа Михайловича Рыжова, из Евпатории. «Дорогой друг Дима, — писал он. — Случайно узнал про твои многолетние [122] и безнадежные поиски. Рано, командир, похоронил ты меня. Назло всему — живу и даже работаю!»

Я кричал от радости как ошалелый, почище любого школьника: «Жив, жив Евграфушка!..»

Как не хватало мне тебя, друг, в то горькое лето 1942-го! Чем-то не угодил я своему бывшему комиссару эскадрильи Бабкову: может, в сердцах сказал что-то не так, или по случаю «батько Ныча» вспомнил, только вызвал меня однажды новый командующий ВВС флота В. В. Ермаченков.

— Подводишь, ох как подводишь ты меня, майор Кудымов, — говорит он мне. — Я тебя к одному ордену представлял, к другому собрался — славно вы поработали, черт побери, под Севастополем... А ты — технику нашу поносишь, фашистскую хвалишь. Да еще и трусость проявляешь, оказывается! Это как понимать прикажешь?

Слушаю и ушам не верю.

— Ложь, товарищ командующий, — кричу, — клевета! Застрелю сукина сына!

Горяч, ох как горяч был. «Застрелю», видишь ли... Схватил все-таки себя за горло и чуть ли не жалобно — генералу:

— Товарищ командующий... Василий Васильевич! На Воронежский фронт пошлите, бои там в разгаре.

Я докажу...

— Ладно, майор, не петушись, — говорит генерал. — Черт с ним, с этим доносом, под сукном ему место. А тебе впредь наука: это ты Острякову да мне мог правду-матку в глаза резать, крикун чертов... В отпуск пойдешь, срочно, чтоб глаза не мозолить. Деньги за сбитые самолеты у финансиста штаба получишь — и все.

— Да не нужны мне ни деньги, ни отпуск — на фронт хочу, — завожусь снова.

Командующий сказал: [123]

— Выполняйте приказание.

...Плохо, ох как плохо кончил Бабков, но уже после его постыдной смерти я узнал, что донос был делом его рук. И если б не командующий, убравший меня на другой фронт, не знаю, как бы все кончилось. Бабков не только по команде подал «бумагу»...

Золотой человек был Василий Васильевич Ермаченков! Мало того, что вывел меня из-под удара — устроил на самолет Ли-2, на котором летел на Урал член Военного совета флота. Дома я был уже на вторые сутки. И в Кудымкаре, и в Верх-Юсьве, куда ни пойди, — слезы, рыдания, голосистые причитания вдов и сирот. Не обошла война и родственников: у двух сестер погибли мужья. Невыносимо было ходить мне, здоровому — руки, ноги целы, голова на плечах, — среди калек и раненых. Горела душа. Здесь, в глубоком тылу, война была куда страшней, чем на фронте.

Какой уж тут отпуск — скорей на фронт! Уехать немедленно не дали райкомовцы. «Успеешь, товарищ Кудымов, — сказал секретарь райкома (к сожалению, фамилию не запомнил). — Надо, чтоб ты выступил перед народом, земляками. Людей поддержал: не одолеет нас Гитлер... О друзьях расскажи, как хребет фашистам ломаете. И в форме чтоб, с орденами, так?»

Выступал по нескольку раз в день. От сердца чуть отлегло: земляки слушали, верили, ой как хотели верить!

Дня через четыре выехал в Москву. В штабе авиации ВМС попросился на Балтику или Северный флот. Направили в перегоночный авиаполк. «Как так?» — «Приказ не обсуждать. Задача особой важности. Успеете навоеваться».

Командовал перегоночным полком Д. А. Петров, мой самый первый командир после Качинской школы пилотов. [124]

И уж совсем неожиданная встреча — на одном из аэродромов Северного флота, куда я перегонял очередной истребитель (два предыдущих — на Черное море). Капитан Кухаренко! Обнялись. От радости долго болтали о каких-то пустяках, пороли бестолковщину, пока не пришли в себя окончательно.

На Северный флот Алексей Кухаренко попал в сорок первом. Был заместителем командира эскадрильи уже легендарного Бориса Сафонова. Отражал налеты фашистской авиации на Мурманск, сбил 18 «юнкерсов» и «мессершмиттов». «Ах, какой это был ас, Дима!» — восхищенно рассказывал Алексей о бывшем командире: теперь Кухаренко сам командовал эскадрильей... английского королевского воздушного флота.

— Постой, постой, помнится, ты знал английский, как я — китайский.

— Не беда: в воздухе язык международный, а на земле — через переводчика.

Командиром «международной» эскадрильи Кухаренко стал так. Однажды ему пришлось прикрывать прорывавшийся к Мурманску союзнический конвой. Немцы непрерывно атаковали его подводными лодками и с воздуха: из 70 судов 20 уже было потоплено. В зоне действия Северного флота подводные лодки противника отстали, но авиация все более неистовствовала по мере того, как караван приближался к Мурманску. Шестерка истребителей, ведомая Сафоновым и Кухаренко — больше самолетов под рукой не оказалось, — встретила в воздухе 60 с лишним Ю-88 и Ме-109. Десятикратный перевес! Тем не менее летчики-североморцы вступили в бой и в первые же секунды подожгли три «юнкерса» из состава первых двух десяток. Одного «юнкерса» сбил Кухаренко в лобовой атаке. После чего занялись третьей девяткой Ю-88. Сбить, правда, больше не удалось, но немецкие летчики не полезли на [125] рожон: освободившись от бомб, отвернули от боевого курса и растеклись в разные стороны — подальше от места схватки с «сумасшедшими» сафоновцами. Гитлеровцам так и не удалось прорваться к каравану. А потом на аэродром прибыл командир английской эскадрильи капитан Росс, следивший за воздушным боем с авианосца. «Будем воевать вместе, кэптэн, — сказал он Алексею Кухаренко. — Командиром просим быть вас...» Позже я узнал, что в первом же совместном бою «международная» эскадрилья Алексея сбила пять фашистских стервятников над финским аэродромом Луастари, не потеряв ни одного своего самолета. Англичане были в восторге от своего советского командира, а капитан Росс поставил перед летчиками задачу: «Драться, как кэптэн Кухаренко!» и повторял эту фразу всякий раз перед атакой... За героизм и мужество Росс был награжден орденом Ленина, а Кухаренко — высшим знаком отличия английской королевской авиации — Бриллиантовым крестом.

От Кухаренко я узнал, что Николай Щербаков — все-таки его восстановили в армии тогда, в 1938-м... — воевавший на юге, в одном из боев уничтожил лучшего аса воздушной дивизии «Генерал Удот». Славно воевали мои друзья-дальневосточники!

Перегнав еще один самолет на Север, я добился наконец направления на фронт — на Краснознаменный Балтийский флот, в блокадный Ленинград, куда и прибыл в начале ноября 1942 года.

Доложился командиру минно-торпедной авиадивизии полковнику Е. Н. Преображенскому:

— Назначен командиром 3-й отдельной истребительной авиаэскадрильи.

— Где служили, когда, с кем?

Полковник остался доволен анкетными данными и быстро ввел меня в курс дела. [126]

Евгений Николаевич Преображенский был заметной фигурой не только на Балтике, но и во всей военной авиации Союза. Это он первым нанес бомбовый удар по столице фашистской Германии уже в начале августа 1941 года. Его полк дальних бомбардировщиков ДБ-3, базировавшийся на одном из островов Моонзундского архипелага на Балтийском море — Сааремаа, в течение почти целого месяца совершал налеты на Берлин. Познакомился я и со стрелком-радистом Преображенского Владимиром Кротенко, который первым передал в эфир: «Мое место — Берлин». Не были ли его точки и тире своего рода позывными грозного конца «тысячелетнего рейха»?.. [127]