«Короли неба» теряют короны

Воздушные самураи

Война продолжалась. Японская авиация, ежедневно бомбившая Нанкин, постоянно наносила бомбовые удары и по нашему аэродрому. Впрочем, особого ущерба от них мы не имели: самолеты, особенно американские, английские и итальянские, были рассредоточены и укрыты достаточно надежно. Китайское командование неустанно заботилось о том, чтобы иностранные летчики не несли потерь, особенно в материальной части. За каждый самолет, говорил нам летчик Ло, были уплачены большие деньги.

Так оно и было в действительности. Пользуясь тем, что Китай не имел собственной авиационной промышленности и остро нуждался в боевых самолетах, западные державы — США, Англия, Италия — продавали машины, которые сами снимали с вооружения. Истребители «Кэртис-Хаук», «Гладиатор» и «Фиат-32», к примеру, с которыми мы познакомились на аннинском аэродроме, почти вдвое уступали японскому И-96 в скорости. А этот последний развивал ее до 450 километров в час, и противостоять ему мог только наш И-16. К тому же западные фирмы по коммерческим соображениям сдерживали поставку запасных частей — интересы бизнеса превыше всего. И вот результат: в критический период боев за столицу Китая Нанкин из 50 самолетов-истребителей «Хаук» в строю оставалось только 20, остальные не могли летать из-за технических неисправностей. [64]

Между прочим, неприглядную роль в этом деле сыграла продажность, коррупция китайских чиновников. Так, представитель Чан Кай-ши в Италии Кун Сян-си за взятки принимал от местных авиапромышленников и генералов не только морально устаревшие самолеты, но и списанные из итальянских ВВС истребители, полностью израсходовавшие моторесурсы. И хотя Кун Сян-си оскандалился на взятках и был убрал, но его .махинации имели зловещие последствия для многих китайских летчиков, которые расплачивались за это собственной кровью.

Повышенная забота китайского командования о безопасности иностранных волонтеров-авиаторов объяснялась и тем, что они работали по контракту и имели крупную страховку на случай гибели.

К нам, советским летчикам, это не относилось. Мы воевали бесплатно.

С первого же дня прибытия в Нанкин нас рассредоточили по аэродрому так, что мы практически не имели возможности встречаться вместе.

Первое боевое соприкосновение с противником удручило. «Дома» мы изучали японский истребитель И-95 — скоростной моноплан, считавшийся, по утверждениям японской прессы, едва ли не лучшим 1боевым самолетом в мире. Здесь же, в Китае, нам пришлось иметь дело с истребителем И-96, более маневренным и скоростным, превосходившим своего предшественника по всем тактико-техническим данным. Китайские летчики, летавшие на иностранных самолетах устаревших конструкций, предпочитали уклоняться от встреч с японскими истребителями либо вступали в бой, имея по крайней мере численное равенство с противником или будучи вынужденными принять бой.

Здесь, в Нанкине, мы впервые услышали о «королях неба» — японских признанных мастерах воздушного боя. Вернее, признанных таковыми на Западе. Летчик Тун [65] рассказывал: эти воздушные самураи — их было четверо — демонстрировали свое боевое мастерство в Америке и Германии, победили всех соперников и были объявлены лучшими, непобедимыми летчиками-истребителями мира. Японские газеты называли их «королями неба».

Все они воевали теперь в Китае.

Первый бой над Нанкином произошел вскоре после нашего прибытия сюда, после 15 декабря 1937 года. Отражая налет японской авиации на город, мы атаковали головную группу бомбардировщиков, которые наносили удар по нашему аэродрому. Нам удалось сорвать прицельное бомбометание противника — японцы сбросили бомбы вдали от аэродрома, но во время боя с истребителями сопровождения погиб пилот Андреев, мой бывший однокашник по Качинской школе. Это была первая наша потеря. Потеряли мы и еще один самолет: садясь после боя на аэродром, летчик Ремизов угодил в воронку от бомбы, упавшей во время налета на посадочную «голосу. И все-таки боевой счет был в нашу пользу: мы сбили шесть самолетов противника — четыре бомбардировщика и два истребителя. Китайский генерал, приехавший на аэродром поздравить нас с победой, сказал, что японская авиация еще не несла таких потерь во время налетов на Нанкин.

Зато наше собственное командование авиагруппы было обеспокоено и расстроено — жди теперь налетов на аэродром. И они не заставили ждать себя: японские самолеты, прежде чем бомбить город, стали наносить удар за ударом по столичному аэродрому. А поскольку система оповещения действовала из рук вон плохо, то налеты заставали нас врасплох. Приходилось взлетать под грохот взрывов — бомбы уже сыпались с неба.

В крепкую же переделку попали мы с первых часов пребывания под Нанкином! Еще вчера не нюхавшие пороха, сегодня мы оказались брошенными в бушующий водоворот [66]
войны. Сражение за китайскую столицу вступало в решающую фазу. И без того неустойчивое положение на фронте теперь быстро изменялось в пользу противника. Не надо было быть знатоком военного дела, чтобы почувствовать растерянность и беспомощность командования китайской армии, неспособного повлиять на ход военных событий под Нанкином. Инициатива и на земле, и в воздухе полностью принадлежала японцам. И это угнетало больше всего. Мы, советские добровольцы, психологически не были готовы к такому обороту событий. Нам, воспитанным в духе советской военной доктрины, которая требовала от командиров всех степеней и рангов активности, творчества, действия, казалось настоящим преступлением то, что делало, а правильней сказать не делало, китайское командование...

21 декабря. С утра первое звено (командир Ло) находилось в готовности номер один — к немедленному вылету. В воздухе было спокойно: японские самолеты появлялись над Нанкином где-то к .полудню, и мы изнывали от жары в тесных, разогретых беспощадным солнцем кабинах своих истребителей.

Вдруг раздался пронзительный крик: «Джапен, джапен, федзи!» («Японские самолеты!»). Это был голос механика моего самолета — маленького, полного, но очень подвижного китайца. Подпрыгивая перед самолетом, он Доказывал в сторону, где в раскаленном от зноя небе я с трудом разглядел темную точку над горизонтом. Ну и зрение у моего механика: действительно, самолет, летит курсом на аэродром.

Китаец бросился к винту. Не дожидаясь красной ракеты, я взлетел прямо с места стоянки и стал торопливо убирать шасси. В голове сумбур: жажда боя — один на один! — варианты схваток (на вертикалях, горизонталях?), И-95 или И-96?.. На Нанкинском участке фронта действовали усовершенствованные истребители И-96, а [67] тактико-технических данных которых ничего не было известно. «Ну что ж, — решил я, — сейчас узнаем». Мысль, что противник может оказаться сильнее, даже не пришла в голову. А подумать об этом следовало потому уже, что японский истребитель находился в более выгодном положении. К тому времени, когда я взлетел, он уже приблизился к аэродрому и, заметив меня, устремился в атаку на мой самолет. Нечего было и думать, чтобы убрать шасси, для чего требовалось сделать 42 оборота рукояткой барабана механического привода: пока прокрутишь, собьют, как куропатку.

Разворачиваю «ястребок» навстречу атакующему сверху противнику, лоб в лоб, и открываю огонь. Японец ответил очередью, но боя не принял — поднырнул под меня и взмыл вверх, разворачиваясь для новой атаки. Предпочитает не рисковать, будет садиться на хвост. Ну, это еще бабушка надвое сказала... Упустил, упустил самурай такой момент. Преимущество в скорости было на его стороне, пока я не убрал шасси. А теперь, братец, держись. Не спуская глаз с вражеского истребителя — он мелькает высоко впереди, — кладу машину в горизонтальный полет, чтобы убрать шасси, и торопливо кручу рукоятку барабана. Все, баста! Руки дрожат от нетерпения — японец уже на боевом курсе, снова пикирует сверху. Но мой самолет словно вздыхает облегченно, освобожденный от пут, и, будто конь, встает на дыбы и берет с места в карьер. Скорость сразу возрастает. «Ястребок» круто рвется вверх почти по вертикальной линии. Именно так — навязать противнику бой на вертикалях, как тогда, в поединке с Петровым... И Кухаренко, и Щербаков считали, что этот прием мне удавался лучше, чем другим.

Совсем я возликовал, когда заметил под фюзеляжем приближающегося японского самолета шасси, — они наверняка не убирались, значит, преимущество в маневре [68] на моей стороне! Лишь бы не отвернул, лишь бы принял бой, почти заклинал я «японца»...

Куда там! Он так смело продолжал атаковать, что я сразу почувствовал опытного и смелого противника. Кому-то из нас из этой схватки живым не выйти...

Эмоций больше не было. Мы закружились вокруг своей оси в петлях и полупетлях Шевиара, стремясь зайти в хвост друг другу. От перегрузок и напряжения рябило и желтело в глазах, по консолям крыльев бежали воздушные струйки, и в какой-то момент боя, выводя истребитель из крутого разворота, я заметил, как стали вздуваться сжатые в гармошку (плоскости, обтянутые перкалью... Тем лучше — посмотрим, надолго ли хватит тебя, самурайская душа.

Самурай, видать, был матерый, поднаторелый в боях. Даже потом, после схватки, когда я сел на аэродром, у меня продолжали сверкать перед глазами красные молнии — это слились в сплошные полосы алые круги солнца на плоскостях вражеского истребителя, который чертом носился передо мной во время боя. Сесть ему на хвост так и не удалось, лобовые атаки также окончились безрезультатно. Но, как засекли с земли — бой проходил над самым аэродромом, — на десятой минуте схватки японец решил все-таки выйти из нее. И тут-то осечка. Когда я оказался выше его, он бросил свой истребитель вверх колесами — петля Нестерова, — намереваясь, очевидно, поднырнуть под меня, когда буду его атаковать, и выскочить из плоскости боя. Должно быть, у меня немедленно сработал инстинкт истребителя, приобретенный во время многочисленных учебных боев с асами Ворошиловской эскадрильи: резко оборвав вираж, я круто спикировал на распластавшегося подо мной противника и с короткой дистанции дал длинную прицельную очередь по японскому самолету. И-96 аж закачался в воздухе... Победа! [69]

На радостях я не смог сдержать себя и сопровождал падающий самолет врага чуть ли не до самой земли. Только когда он врезался в «ее у самой кромки аэродрома, взмыл вверх, развернулся и пошел на посадку. Следом за мной сели командир звена с ведомым — им так и не удалось вступить в бой с нежданным гостем...

И вот — совсем уж неожиданное: рассматривая обломки японского самолета, у места падения которого толпились летчики и солдаты аэродромной команды, я увидел на искореженном фюзеляже ярко-красные стрелы. Неужто?..

Возбужденное лицо Жукоцкого:

— Да знаешь ли, кого ты свалил? Взволнованный, радостный Тун:

— «Король неба», Ми-та. Из лучших асов Японии... Меня бросились качать. Позже, когда мы уже перелетали в Наньчан, я узнал, что это был один из четырех «королей неба» знаменитый Ямомото (или Мумото), имевший на боевом счету более 50 одержанных побед. Сообщил м»е об этом .комдив М. И. Дратвин, бывший главным военным советником при верховном главнокомандующем китайской армии Чан Кай-ши. За одержанную победу над знаменитостью императорского воздушного флота и успешные действия под Нанкином мне был вручен орден Красного Знамени.

Правда, я так и не смог понять, откуда у этого Ямомото набралось столько обитых самолетов...

Через день, 23 декабря, наша группа в составе семи самолетов, ведомая Туном, вылетела на перехват японских бомбардировщиков, приближавшихся к Нанкину со стороны линии фронта, которая проходила километрах в двадцати от города. На этот раз посты воздушного наблюдения своевременно засекли противника.

В последний момент мне не повезло — упорно не запускался мотор, и взлетел я с запозданием. Группа уже [70] вела бой с истребителями прикрытия и, судя по всему, довольно удачно: японские бомбовозы оказались одни и, сбрасывая бомбы куда попало, торопливо разворачивались на обратный курс. Один из них и напоролся на меня, когда я подлетал к месту схватки. Сходу атаковал противника в лоб, но, видимо, промахнулся — бомбардировщик продолжал лететь. Более того, расходясь с противником на встречных курсах, я почувствовал, как вздрогнул мой истребитель: стрелок с бомбардировщика, в отличие от пилота, не растерялся от неожиданной встречи и был начеку.

Развернувшись на 180 градусов, я снова атаковал вражеский бомбовоз, на этот раз сзади. Показалось: прямо в лицо мне брызнул пулеметный огонь, когда дистанция до цели сократилась уже до 150–100 метров. Вспыхнула злость. Иду напролом, сокращая дистанцию до минимума. Отчетливо вижу стрелка — он не отрывается от турельной установки — и даю по нему очередь. Огонь с бомбардировщика смолкает, и я не спеша, спокойно прицеливаюсь по правому мотору. Промахнуться трудно. Из мотора бьют пламя и черный дым. Бомбовоз делает резкие манипуляции в воздухе, пытаясь сбить огонь. Еще одна атака наверняка, и горящий самолет противника бессильно падает вниз.

Подстраиваюсь к своим, которые продолжают бой с японскими истребителями. Ожесточенные схватки и в горизонтальной, и вертикальной плоскости. Не сразу разберешь, где свои, где чужие. Каким-то чудом не столкнувшись с проносящейся мимо машиной, ввязываюсь в вертикальную «карусель», где носятся друг за другом истребители. В верхней полусфере настигаю самолет противника, и... мой истребитель будто отскакивает в сторону. Должно быть, противник, атаковавший меня сзади, нанес удар с кратчайшей дистанции — после такой атаки обычно на аэродром не возвращаются... [71]

«Карусель» внезапно рассыпается, и я остаюсь один. Мой И-16 будто бьет дрожь, самолет трясет, как человека в лихорадке. Но все-таки он продолжает лететь, правда, теряя высоту. Вертикальные рули не действуют, видимо, перебиты приводы управления. Разворачиваю самолет то вправо, то влево. Машина слушается. Добрым словом вспоминаю Николая Щербакова: «натаскивая» меня, он разбирал и подобную ситуацию, применительно к самолету И-16, который испытывал, кажется, на случай любых непредвиденных обстоятельств. Вот и пригодилась твоя наука, дорогой друг!

Последним взлетал, последним и сел на аэродром. Меня поджидали Тун и механик моего самолета. Тун был печален: в бою сбиты два его товарища, и хотя он отомстил за их гибель, сразив два японских самолета, но разве можно этим утешиться? По душе мне пришелся этот человек — надежный боевой товарищ, в отличие от некоторых других китайских летчиков — отпрысков аристократических фамилий, готовый не раздумывая прикрыть собой другого в бою.

Вечером того же дня Тун как командир отряда написал рапорт по команде с представлением меня к награде за... пленение пилота сбитого японского бомбардировщика. Оказалось, это был первый летчик-самурай, попавший в плен на китайской земле. Мне показали его до того, как отправить на допрос в штаб столичного гарнизона. Это был невысокий, худой и нервный человек в изорванном комбинезоне, с опаленной головой.

Смотрели на него как на редкостную диковинку. В известном смысле так оно и было. Сколько уже раз доводилось нам наблюдать сбиваемые самолеты противника, оставляющие за собой дымный след, но ни разу еще мы не видели куполов парашютов опасающихся летчиков. Утверждали даже, будто японское командование запрещало выдавать их при боевых вылетах. [72]

Взятый в плен пилот оказался не из простых смертных, о чем, как разъяснил Тун, свидетельствовала его причудливо расшитая атласная рубашка — талисман: такие вручали девушки Японии самым отважным летчикам императорской авиации. Еще один «непобедимый».

Это был настоящий самурай. Убедившись, видимо, что подбитый мною бомбардировщик спасти невозможно, он в какой-то момент забыл о кодексе самурая и покинул безнадежную машину. Но уже в воздухе, раскрыв парашют, осознал всю тяжесть содеянного — свое отступничество — и попытался застрелиться. Случайность сохранила ему жизнь: пуля застряла в стволе пистолета, раздробленного очередью из моего пулемета.

За этот случай мне вручили именные часы от китайского главнокомандующего и значок с изображением орла в полете — символ доблести и геройства... Но это было потом. А пока мы держались, вернее сражались, из последних сил, отражая непрерывные налеты японской авиации. И отражать их удавалось все реже и реже — мы попросту выдыхались.

24 декабря. Снова налет японской авиации на Нанкин. И снова бой с превосходящим противником: 50 бомбардировщиков и 30 истребителей И-96. .Последние хотя и уступали в скорости нашим И-16, но, в отличие от советских истребителей, были более маневренны в горизонтальной плоскости. Против всей этой армады самолетов, от которых было прямо-таки тесно в небе, мы действовали вчетвером: Хлястыч, Панюков, Тун и я. Но нет худа без добра: заполонив небо над городом, японцы даже не заметили нашего появления, приняв, видимо, за своих. А когда спохватились, было уже поздно: воспользовавшись внезапностью, мы сбили пять бомбардировщиков противника, не потеряв ни одного своего самолета.

Но надолго ли нас хватит? Все меньше и меньше остается самолетов. [73]

Китайское командование ставило перед нашим, немногочисленным уже, отрядом явно непосильные задачи. Тревоги следовали одна за другой. Звенья возвращались в жалком, потрепанном виде: от иных осталось по единственному самолету.

25 и 26 декабря картина повторилась. В групповых боях мы сбили еще шесть японских самолетов. Но потери не останавливали наседающего противника. И все чаще обуревали нас невеселые мысли: завтра, послезавтра?.. Не хотелось думать о смерти, но слишком уж очевидной была ее неизбежность, возраставшая буквально с каждым днем, если не с каждым часом, — по мере того, как катастрофически редели наши негустые ряды.

Дня через два наша группа получила задание произвести разведку в сторону Шанхая: имелись сведения, что с этого направления готовится наступление «а Нанкин. Сведения оказались запоздалыми: когда мы возвращались на аэродром, в Нанкин уже вступали японские войска. С трудом приземлившись — повсюду зияли воронки от недавно сброшенных бомб, — мы обнаружили аэродром почти пустым. Виднелись только аварийные самолеты, да какие-то люди торопливо загружали машину. Туну удалось уговорить их помочь заправить самолеты. Когда истребители уже готовились стартовать, забарахлил мотор у Жукоцкого. Техника бы! Тот словно почуял неладное и вырос из-под земли.

Пока они искали неисправность, мы с Туном взлетели и стали барражировать над аэродромом, отгоняя японские истребители. Наконец Жукоцкий взлетел, и мы взяли ;курс на (Наиьчан, ведомые летчиком Панюковым: он хорошо знал местность и карту.

Жукоцкий садился последним. Мы от изумления потеряли дар речи, увидев, как с крохотной «ласточки» спустились на землю два человека — летчик и его техник. Как только уместились они оба в одноместном самолете?! [74]

Оказалось, когда неисправность в моторе удалось устранить, на аэродром уже ворвались японские солдаты. Не раздумывая, Жукоцкий выбросил из самолета аккумулятор, втиснул в фюзеляж техника и взлетел на виду у японских солдат. Как было не вспомнить знаменитые суворовские слова: «Сам погибай, а товарища выручай!»

В нашем полку прибыло

Остатки нанкинской авиагруппы собрались на аэродроме в Наньчане. Настроение у летчиков было подавленное. Командование растерялось еще больше. Кого-то сняли за большие потери под Нанкином, поговаривали об измене в штабах, японских шпионах. Последних, действительно, хватало с избытком. В сумятице отступления, когда все смешалось в паническом бегстве, под видом китайских солдат японская разведка забросила в тыл немало диверсантов и лазутчиков. Объявились такие и у нас. Уж очень точно и своевременно — когда самолеты были в сборе — кто-то наводил японские бомбардировщики на аэродром. Не прошло и недели, как мы перелетели в Наньчан (это было в январе 1938 года), а наша авиагруппа уже потеряла до десятка самолетов. Причем большинство из них было уничтожено на месте: однажды ночью японцы забросали аэродром зажигательными бомбами. 1Воен-ной полиции удалось схватить с поличным одного наводчика, который подавал сигналы японским самолетам. Оказался им один из новых авиамехаников. Наутро его публично казнили. Зрелище было страшное: разоблаченного шпиона подвесили за руки на дерево и вспороли живот... Умирал он долго и мучительно, нагоняя на всех ужас нечеловеческими воплями. [75]

Нас, советских добровольцев, снова разъединили, распределили по разным отрядам. Видеться доводилось редко и почти тайком: рядом всегда появлялся улыбающийся переводчик.

Дрались наши ребята отважно и искусно. Здесь, под Наньчаном, мы открыли третий десяток самолетов противника, уничтоженных добровольцами: 21-й японский самолет сбил летчик Панюков.

Китайские пилоты любили с нами летать. Когда после (передислокации на аэродром в Наньчане началось переформирование наших изрядно истрепанных отрядов, меня назначили в новый. Якобы на усиление, учитывая мой опыт, как сказал переводчик после бурного объяснения с Туном. О чем они говорили, я, конечно, не разобрал, но заподозрил, что все дело было в моих взаимоотношениях с командиром отряда — мы слишком хорошо понимали друг друга. После хождения по начальству Тун, однако, добился своего: я остался в отряде.

Налеты на Наньчан усилились. Опять мы взлетали по пять-шесть раз в день на отражение противника. Опять смерть ходила рядом, но обходила нас стороной. Не в счастливой случайности дело: прибавилось опыта (бой на вертикалях стал нашим излюбленным приемом — японские истребители долго не выдерживали его: ни техника, ни люди), мы научились вовсю использовать скоростные и маневренные преимущества своих «ястребков». Но есть предел и у самолетов, и у летчиков: уставал металл, нервы, мускулы. Лично я весил тогда чуть больше пятидесяти килограммов. Пропал аппетит, к тому же кормили нас из рук вон плохо. Неважно выглядели и другие наши летчики-добровольцы. Одно к одному... Словно почувствовав наше настроение, на аэродром в Наньчан прибыл главный военный советник в китайской армии комдив Михаил Иванович Дратвин. Собрав нас, советских добровольцев, сказал: [76]

— Трудно, ребята? Сам вижу и знаю. Не буду утешать вас тем, что сказал мне недавно Чан Кай-ши: мол, китайские летчики стали драться куда лучше после вашего прибытия. Так-то оно так, но кое-кто здесь явно злоупотребляет вашим мужеством, бросая советских добровольцев в самое пекло. И это я знаю, друзья. Что могу сказать? Надо продержаться еще немного. Открою секрет: на днях сюда прибывает большая группа советских летчиков-добровольцев. И еще: решено вывести вас из оперативного подчинения китайскому командованию — сами теперь будем руководить боевыми действиями...

Мы облегченно вздохнули. Наконец-то! Летчик Жукоцкий сказал с возмущением:

— До каких же пор нами будут затыкать любую брешь? Не успеешь прийти в себя после боя — снова взлет... А эти, которые на «геркулесах» и «фиатах», «рвутся» в бой, когда японцы улепетывают со всех ног, да доллары нашими руками загребают. — И, уже остывая, добавил: — Мы не за доллары тут воюем, просто зло разбирает — как можно...

— Вас когда подбили? — спросил Дратвин.

Жукоцкий выглядел плохо: вместо бровей розовые дужки, шея и нос залеплены пластырем, губы искусаны.

— Третьего дня, — ответил летчик. — После пятого вылета.

В тот день вечером Жукоцкий, вылетавший в составе звена на отражение бомбардировщиков, был атакован тремя истребителями, уничтожил одного, но уцелевшие подожгли его самолет. Жукоцкий выпрыгнул. Парашют раскрыл в самый последний момент — в самолете загорелся комбинезон, и летчик гасил пламя уже в воздухе. Железные нервы оказались у человека!

А возмущало Жукоцкого, как и всех нас, то неподдающееся нашему разумению обстоятельство, что другие [77] иностранцы-добровольцы, летавшие на «геркулесах», «хауках» и «фиатах», вступали в бой неизменно вторыми, — апогей его всегда выпадал на нашу долю. Зато сбитые нами самолеты противника, за которые причиталось вознаграждение, записывались на их счет. «Не пропадать же добру, как говорят у вас, русских, — улыбался наш переводчик. — Вы же отказываетесь от гонорара, вам-то велено рисковать жизнью за идею, а не за доллары». — «Не пойму я этого очкарика, — возмущался Панюков. — Мы же им помогаем, а он еще издевается, сукин сын!»

Военно-политическая обстановка в Китае складывалась сложная. Судя по отрывочным сведениям, которые доходили до нас, после взятия японцами Нанкина китайские войска терпели поражение за поражением. Молчаливый Тун, на лице которого совсем перестала «появляться улыбка, под большим секретом рассказывал нам, что к концу 1937 года китайская армия потеряла сотни тысяч человек убитыми и пленными, большинство боевых самолетов и почти все корабли военно-морского флота. А самое главное, в руках японцев оказались наиболее крупные промышленные районы на севере и востоке страны. В условиях морской блокады рассчитывать на помощь западных стран больше не приходилось. Да они, с горечью говорил Тун, и не спешили оказывать ее, особенно теперь, когда китайский народ оказался в критическом положении.

— Если и вы еще отвернетесь, — чуть ли не со слезами на глазах говорил Тун, переживавший за поражения и неудачи своей армии куда больше китайских генералов.

Мы утешали его как могли. Заметно изменил свое отношение к нам и мистер Ли — так было принято называть и китайских летчиков. Если до сих пор он держался подчеркнуто обособленно и даже высокомерно (еще [78] бы — голубая кровь, потомок какой-то древней династии мандаринов), то после оставления Нанкина спесь его начала быстро убывать. В катастрофической для Китая ситуации многие китайские деятели пересмотрели свое отношение к СССР и к нам, советским добровольцам. Ибо только Советский Союз мог оказать реальную и эффективную помощь китайской армии и народу в отражении японской агрессии. По наземным и воздушным «мостам» стали поступать в это тяжкое для Китая время танки и артиллерия, пулеметы, винтовки, медикаменты. Чего только не встречали мы в том же Наньчане! И все чаще слышалась родная русская речь. |В самом начале февраля, как и обещал М. И. Дратвин, к нам на аэродром прибыла большая группа советских летчиков-добровольцев на новеньких, с иголочки, истребителях И-16 (по сравнению с ними наши самолеты, истерзанные в боях, латаные-перелатаные, выглядели музейными экспонатами). Даже техники — и те в большинстве своем теперь были советскими добровольцами. О летчиках-истребителях, бомбардировщиках и говорить не приходилось: в Наньчане они преобладали, только здесь в начале 1938 года базировалось до 50 самолетов-истребителей И-16 («ласточки») и И-15 бис («чижи»), а также бомбардировщиков СБ («катюши»). От прилетавших знакомых летчиков мы узнавали, что полным ходом идет строительство новых аэродромов в северной и центральной части Китая — Чанше и Гуанчжоу, Ланьчжоу и Ханьяне, Чунцине, Гуйлине, Чэнду...

Конечно, сведения об авиабазах и аэродромах старались держать в строжайшей тайне, но, известно, шило в мешке не утаишь, и китайские летчики доверительно сообщали нам, что «теперь будет хорошо», теперь можно воевать по-настоящему...

Вместе с очередной группой добровольцев в Наньчан прибыли комбриг Павел Васильевич Рычагов, представленный [79] нам как «генерал Баталин», ставший главным советником китайской Ставки по авиации, военный комиссар Андрей Герасимович Рытов и командир истребительной группы майор Алексей Сергеевич Благовещенский.

В первый же день прилета «генерал Баталин» собрал нас, «китайцев», кто уже успел повоевать под Нанкином. Мы были удивлены осведомленностью П. В. Рычагова: заочно он хорошо знал каждого — где служил раньше, сколько самолетов сбил, был ли ранен. Когда дошла очередь до меня, Рычагов сказал:

— Это хорошо, что вы знаете теперь повадки и истребителей, и бомбардировщиков противника — один на один сражались. Будете командиром звена.

Что и говорить, лестно услышать такие слова от самого Рычагова. Знал ли он, что значило для нас одно его имя? П. В. Рычагов получил звание Героя Советского Союза за подвиги в небе Испании, где он не знал себе равных: за короткое время уничтожил более 20 фашистских самолетов. Но воистину ни тени величия не было на его добродушном простом лице, ни нотки высокомерия или этакой снисходительности не чувствовалось в голосе.

Всем видом своим, сугубо земным, донельзя простым, вызывал он у нас доверие и уважение: могучего телосложения фигура его словно дышала несокрушимым здоровьем и силой.

Павел Васильевич добавил:

— Поступайте в распоряжение Алексея Сергеевича Благовещенского. Не знаете такого?

Еще бы не знать! Кто из авиаторов-дальневосточников не был наслышан об этом командире — летчике-виртуозе, в совершенстве владевшем всеми приемами воздушного боя, летавшем на всех типах отечественных истребителей. Невысокого роста, широкоплеч, с открытым [80] лицом, с большими залысинами, был он тогда еще молод и быстр, хотя и казался несколько медлительным. Но это впечатление возникло при разговоре с ним: Алексей Сергеевич был не очень разговорчивым.

Контакт с Благовещенским возник сразу, когда он узнал, что имеет дело с «земляком» — дальневосточником. Разговор зашел о боях под Нанкином. Алексей Сергеевич подробно расспрашивал о тактических приемах японских истребителей, о том, как ведет себя в бою наш И-16, о летных происшествиях. В заключение сказал:

— Ведомыми у вас (будут пилоты Коврыгин и Конев. Летчики неплохие, судя то характеристикам. Займитесь ими, пока не начались бои. Кажется, за этим дело не станет — у японцев уши длинные: небось прослышали уже про наше прибытие в Наньчан.

И действительно, через два дня — было это 4 или 5 февраля — к нам пожаловала в гости (большая группа японских И-96 и бомбардировщиков. Однако у нас все уже было готово к встрече. Боевой расчет на вылет Благовещенский составил еще накануне вечером, и когда объявили тревогу, в воздух поднялись дежурные звенья истребителей. Как это было непохоже на то, что довелось наблюдать под Нанкином! Запоздалые тревоги, когда самолеты противника гудят уже почти над головой, суета и неразбериха на аэродроме, больше смахивавшие на панику. Здесь чувствовалась уверенная и спокойная рука опытного начальника, все происходило четко, быстро, последовательно. Налет был быстро отбит.

На следующий день посты наблюдения за воздухом, организованные по инициативе главного военного советника по авиации Рычагова, донесли: к Наньчану приближается армада японских самолетов — 50 двухмоторных бомбардировщиков типа «Мицубиси» в сопровождении 20 истребителей И-96. Последние имели подвесные баки с горючим. Высота полета — шесть тысяч метров. [81]

Благовещенский собрал командиров звеньев «а короткий инструктаж. Напомнив порядок ведения боя, выбор целей и последовательность действий, сказал:

— Кроме нас, в бою будут участвовать истребительные группы с близлежащих аэродромов. Схема взаимодействия разработана Рычаговым и доведена до всех командиров отрядов. Наша задача — сковать истребители прикрытия (ведущий группы — я, замыкающий — Кудымов) и (попытаться расчленить головной отряд бомбардировщиков (командир группы — Тун, замыкающий — Жукоцкий).

Благовещенский вопросительно посмотрел на А. Г. Рытова.

— Всего два слова, Алексей Сергеевич, — ответил комиссар. — Помните, товарищи: в бою участвуют советские, китайские, американские и английские летчики. Впервые действуем все вместе, сплоховать нельзя. — И, улыбнувшись, закончил: — Ну, с богом, командир?..

.Красная ракета — и мы взлетели. Набрав высоту 6 тысяч метров, стали барражировать над городом, поджидая противника. Он показался на горизонте минут через двадцать. Благовещенский подал крыльями сигнал: атакуем. Мы устремились к противнику, норовя зайти в хвост японской колонне со стороны солнца.

Пикируем. Вижу, как внизу засновали японские истребители: перестраиваются в новый боевой порядок — для действия на вертикалях. Как раз то, что нужно... По привычке, ставшей уже автоматической, бросаю взгляд в стороны — чисто ли, и вдруг вижу — сверху на нас пикируют три японских И-96. Откуда взялись? Резко обрываю пикирование и бросаю самолет наперерез вражеским истребителям, которые несутся на головное звено Благовещенского. Тот не замечает опасности, продолжая сближаться с бомбардировщиками.

Ведомые, которых я потерял было из вида, догоняют [82] меня. Молодцы, ребята, отреагировали. Подаю сигнал — внимание! — и выхожу в лобовую атаку. Обменявшись с противником пулеметными очередями, разминулись на встречных курсах. Стремимся зайти в хвост друг другу. Для начала неплохо — удалось обезопасить командира группы и навязать противнику невыгодный бой на вертикалях.

Носимся друг за другом в верхней полусфере. Радуюсь за своих ведомых: «игра» идет на равных — один к одному. Удается выделить для себя персонального противника. Сейчас, сейчас, ребята, я помогу вам — никуда этому голубчику уже не деться... Бешено вращаемся вокруг оси. В глазах мелькают красные круги солнца на плоскостях противника, выписывающего замысловатые виражи. И вот фюзеляж И-96 — в перекрестье моего прицела. Трассы очередей. И-96 вываливается из «карусели», и я с сожалением провожаю его жадными глазами. Все-таки я его не сбил, а только подранил: самолет сумел выйти из начавшегося было штопора и перешел в горизонтальный полет. Не предпринимаю даже попытки воспользоваться выгоднейшим моментом — догнать и добить подбитый истребитель врага: не оставлять же ведомых одних в «карусели». И вдруг замечаю, что в хвост моей машины подстраивается какой-то самолет. Откуда еще? Ситуация резко изменилась, пока я атаковал своего противника. Теперь уже несколько вражеских машин норовят зайти мне с тыла. Крутятся, будто пчелы, в задней полусфере, мешая друг другу. Бросаю машину в лобовые атаки. Кровь то бросается в голову, так что становится жарко лицу, то отливает, и тогда сердце будто проваливается куда-то глубоко вниз.

Моих ведомых в «карусели» не было — быстро же успели их сбить... Единственное утешение, что я оттянул на себя целую дюжину истребителей противника, так что немалой кровью заплатит враг за моих верных друзей. [83] (Правда, дюжины не было: как рассказывали Рычагов и Благовещенский, навестившие меня в госпитале, сражаться мне довелось с девятью истребителями И-96.)

Все-таки обить мою «ласточку» оказалось делом непростым. На вертикалях она была трудноуязвимой для более неповоротливого противника. А я выжимал из своего истребителя все, на что он только был способен, непрерывно атакуя противника в лоб. Неожиданно кончился боезапас. Или отказали пулеметы? Мне не везло на этот раз редкостным образом. Но я продолжал снова и снова атаковать противника, выбирал самые критические углы атаки, рискуя врезаться в самолет врага. Я явно злоупотреблял податливой психикой противника, поняв, что настоящих самураев здесь не было. Прикрывался от огня мотором своего самолета, служившим как бы броневой, защитой истребителя. И по мере того как бой продолжался и моя «ласточка» чудом оставалась невредимой, во мне крепла надежда выйти сухим из... огня, из этой сумасшедшей кутерьмы в воздухе. Не могут же бросить меня свои. Сколько может продолжаться эта игра в кошки-мышки?

А бой, как потом оказалось, протекал всего несколько минут. Уже спешило на выручку мне целое звено И-16, оставивших более легкую добычу — разбегающиеся во все стороны японские бомбардировщики, когда мой истребитель сделал под носом атакующего противника резкий переворот и сорвался в так называемое отрицательное пикирование — угол падения больше 90 градусов.

Произошло вот что. Догоняя очередной истребитель, я сначала почувствовал, а потом увидел, что мотор вышел из строя — винт не крутился. Теперь это был настоящий конец — вот-вот последует очередь с преследующего истребителя. В том, что он сидит у меня на хвосте, сомневаться не приходилось. Тогда и бросил я свой [84] «ястребок» в отрицательное пикирование, что и видели спешившие к месту схватки Благовещенский и его ведомые.

Я завис на ремнях в своей кабине. Стремительно надвигалась земля — самолет свечой падал вниз. Но где-то на высоте 600–700 метров мне удалось вывести машину в горизонтальное положение. Прыгать, пока еще есть возможность, — японцы вот-вот настигнут, уж здесь-то они своего не упустят...

И не упустили: пока я пытался отстегнуть привязные ремни, сзади показался И-96, коршуном пикирующий сверху сзади. Разворачиваюсь и направляю свой «ястребок» прямо в лоб атакующего противника — вот он, мой первый и последний таран...

Видимо, догадался японский летчик, что я нахожусь в беспомощном положении, отвернул, плавно выполнил боевой разворот и стал заходить для последней, победной атаки. Терять больше нечего, парашютироваться не имеет смысла — добьют в воздухе. Резко кладу самолет на крыло и быстро теряю высоту. Испробую последний шанс — посадку на «живот»...

Не вышло — истребитель «пропахал» всего несколько метров и, не успев погасить инерции, врезался в бугор, оказавшийся на пути, скапотировал и перевернулся вверх «животом», вздыбив хвост.

Очнулся от сильнейшей боли в ногах. Я висел на ремнях вниз головой, наполовину вывалившись из разбитой кабины.

Непонятно, как еще умудрился дышать: носом и горлом шла кровь.

Но велик, неодолим инстинкт жизни! Еще ничего не видя и не соображая, я сумел расстегнуть привязные ремни, вывалился из кабины и пополз, вернее покатился, переворачиваясь с боку на бок. И тут сзади грянул [85] взрыв. Окончательно придя в сознание, я увидел куски фюзеляжа и плоскостей своего самолета, растерзанного взрывом. И горящую одежду на себе. Кожаный пиджак весь сморщился от огня, чудовищно жгло ноги. Ботинки почти истлели.

Сквозь кровавую пелену в глазах я рассмотрел какой-то водоем впереди и бросился к нему. Мне повезло: миниатюрное озерко оказалось мелким, но загрязненным мазутом или еще какими-то нефтепродуктами; когда я выбрался на берег, озерко вспыхнуло.

Крохотное это озерко было сточным водоемом, куда сливались всякие отходы местными крестьянами, обрабатывавшими рисовое поле, на которое я приземлился. Но что бы там ни было, а водоем все-таки спас мне жизнь.

Правда, пришлось спасать ее и от разъяренных крестьян, сбежавшихся к месту падения моего самолета. Вид и намерения у них были самые решительные, хоть и вооружены они были чем-то вроде граблей и вил. Угрожающе крича, китайские крестьяне все ближе подступали ко мне с разных сторон, пока я лихорадочно шарил обгоревшими руками по карманам. Надо же такому случиться: как раз перед вылетом я надел новый летный комбинезон, не успев пришить опознавательный знак с иероглифами, и сунул его в карман. Вдруг сгорел — пока объяснишься, очутишься на том свете...

Решив, должно быть, что я пытаюсь выхватить пистолет, китайцы стали разбегаться, но не слишком далеко.

Найдя наконец запропастившийся опознавательный лоскут красного шелка, я стал подзывать насторожившихся крестьян, занявших оборону:

— Наньчан феджичан! — Что означало: «Наньчанский аэродром». [86]

Сил держаться на ногах уже не оставалось. Мысль, что все позади, я жив, спасен и эти вот недоверчивые люди доставят меня куда надо, озарила затуманившееся сознание, и я упал на руки подбежавших крестьян.

Они радовались, словно дети, шумно выражая свой восторг, когда я пришел в себя.

Носилки, на которых я лежал, окружала уже целая «свита».

К вечеру меня доставили в Наньчанский госпиталь. Китайский профессор, к которому все относились с большим почтением, смазал раны-ожоги каким-то снадобьем, от которого боль сразу пропала. Но утром следующего дня я еле открыл опухшие глаза. Ногами невозможно было пошевелить — так их разнесло. Страшно хотелось пить, но нечем: рот опух.

В таком жалком виде застали меня П. В. Рычагов и А. С. Благовещенский. «Говорить» я мог только руками. Впрочем, они и без того знали, какие вопросы мне хотелось задать. На самый главный ответил Павел Васильевич:

— Японцы потеряли пятнадцать бомбардировщиков и четыре истребителя. Мы — два самолета, включая твой... Ничего, получишь новый. Знаешь, кто тебя лечит? Врач самого Чан Кай-ши. Он тебя живо поставит на ноги. И тогда — прошу в воздух. А то еще два «короля» там разгуливают. Пока ты дрался со своей девяткой, Алексей Сергеевич, — Рычагов положил руку на плечо Благовещенского, — схватился с японским флагманом, ну и спустил того на грешную землю. Оказалось — «непобедимый», полковник. Сейчас китайцы пытаются установить имя этого «короля» — летчик, конечно, погиб. А твоего звали Ямомото — панихиду по нему недавно их императорское величество справлять изволили. — Рычагов хохотнул. — Так что с вас — Благовещенского [87] и тебя — причитается... еще по одному «королю». Потом мне рассказывали, как протекал бой А. С. Благовещенского с «непобедимым» асом Японии. В разгар схватки с «королем», чей самолет был исполосован грозными молниями, на помощь флагману бросились несколько японских истребителей. Благовещенский принял бой, разогнал их, снова настиг флагмана и добил красу и гордость императорского воздушного флота... Правда, пострадал и сам: пулеметная очередь противника, раздробив приборную доску «ястребка», задела и грудь Алексея Сергеевича. Но и раненный, он продолжал руководить боем. И ко мне на помощь бросился в черную минуту... «Долг платежом красен», — сказал Благовещенский.

О моих ведомых было сказано второпях: «Живы». Причину я узнал уже после возвращения из Китая. Попросту говоря, Ковригин и Конев струсили и вышли из боя. Возмущенные позорным поступком моих ведомых, бросивших командира, летчики потребовали отдать их под суд, но в конце концов поверили их раскаянию и обещанию искупить позор кровью.

Но вернусь к тому памятному бою. Замысел Рычагова и Благовещенского оправдался блестяще. Вводя поочередно группы истребителей с разных аэродромов, П. В. Рычагов атаковал вражескую колонну бомбардировщиков с разных направлений, распылил силы противника и сорвал всю его операцию. Наспех побросав бомбы, японские бомбардировщики норовили поскорей оторваться от авиации преследования. Но не удалось и это: едва отбившись от одной группы наших истребителей, противник в очередной зоне попадал под воздействие другой.

19-ю кострами на земле был отмечен маршрут японской «небесной армады»...

Было это 18 февраля 1938 года. [88]

Налет на Тайвань

Профессор был докой в своем врачевательном деле: совершенно удручавшая меня опухоль на лице и ногах быстро спала, пропала и ломота в груди. Настроение сразу поднялось, и я с нетерпением ждал, когда доктор разрешит мне вставать с постели. Но обгорелые ступни ног быстрого выздоровления не предвещали. Своими опасениями я поделился с летчиками Панюковым и Туном, которые навестили меня в наньчанском госпитале в канун 23 февраля — Дня Красной Армии.

— Много он понимает, твой профессор, — беспечно изрек Панюков. — Зарастет как на собаке. Вон нос...

Сломанный при падении самолета нос чудесным образом восстановился после первой же операции.

— Как там? — спросил я друзей.

— Воюем помаленьку, — ответил Панюков. — По большому не приходится — пугливые какие-то стали японцы, в основном огрызаются, а по-настоящему драться не желают. Видишь, Тун набычился — из-под самого его носа самурай удрал вчера...

— Федзи — хо, пулеметы — бухо, — возбужденно произнес эмоциональный Тун, качая головой. (Это означало: самолеты — очень хорошие, пулеметы — очень плохие... Так, к сожалению, случалось: пулеметы ПВ-1, установленные на истребителях И-16, бывало, отказывали в самый неподходящий момент — то обрыв ленты, то перекос в казеннике, то еще какие неполадки, устранить которые в воздухе было делом безнадежным.) — Ты смотри, смотри, Мит-та, — раскалялся Тун. — Я это... ну, чуть не приземлился на врага, а пулеметы не желают его убить... Я плакал, Мит-та!

— Чудак, — дружески обнял его за худые плечи [89] Панюков. — Не плакать — материться надо было, сразу бы застрочили...

А следующий день — 23 февраля — принес сюрприз. К вечеру в палату, где я лежал, доставили двух раненых летчиков с бомбардировщика СБ (эти самолеты базировались на нашем аэродроме). Командовали бомбардировочным отрядом Кидалинский и Ф. П. Полынин, с которыми я был хорошо знаком. Знал, правда только в лицо, и раненых летчиков: один из них был штурманом, другой — стрелком на СБ. Мне они также обрадовались как старому знакомому.

— Прибыли на постой. Чтоб веселей было лежать, — шутил весельчак-стрелок. — Втроем не то, что одному: за ханжой (китайская рисовая водка. — Д. К.) послать некого. Коль ты, браток, — обратился он ко мне, — тут уже освоился, тебе и бежать первому. А мы — завтра, идет?

— Согласен! — в тон ему ответил я. Как и у меня, ноги у летчиков были в «валенках» из бинтов. — Что, машину уронили?

— Хорошо еще, что не над Формозой, — обронил штурман.

— Где-где?.. — приподнялся я на своей узкой койке. Раненые переглянулись.

— Чего уж, — понизил голос штурман. — Чужих нет. Так я узнал о налете советских бомбардировщиков

на Тайвань. Правда, в составе отряда СБ было и два китайских экипажа. (Я знал командира одного из них — летчика Вана, которого мы звали Ваней. Одно время он командовал в отряде Кидалинского звеном, но потом был отстранен от должности. Произошло это при любопытных обстоятельствах. В начале февраля, вскоре после прибытия в Наньчан, Рычагов и Благовещенский решили провести своего рода соревнование между советскими, китайскими и американскими летчиками-истребителями [90] по технике пилотирования. Ван оказался не просто азартным болельщиком, но на виду у всего начальства — тут были большие чины из штаба Чан Кай-ши — стал бурно выражать свои чувства в нашу пользу. За это и был немедленно снят с должности...

Удар по Тайваню был первой операцией в глубоком тылу противника, в которой участвовали советские летчики-добровольцы. По понятным соображениям нам запрещалось перелетать линию фронта. Но уж слишком соблазнительной посчитали Рычагов и Полынин цель: по данным агентурной китайской разведки, на центральном тайваньском аэродроме города Тайбэй японцы сосредоточили большую группу бомбардировщиков для налетов на материк, туда же прибывали из Японии контейнеры с разобранными самолетами. Комбриг Рычагов, преклонявшийся перед фактором внезапности — проверено им на личном опыте в Испании, — разработал дерзкий план налета. В двух словах, сводился он к следующему: к Тайваню идти на предельно большой высоте, без истребительного прикрытия (это исключалось, поскольку истребителям не хватило бы горючего), бомбовый удар же наносить с пикирования, то есть с минимальных высот, — и для верности, и чтобы ввести противника в заблуждение: вряд ли японцы ожидали такой дерзости от китайской авиации.

Китайское командование, и то лишь на высшем уровне, было только проинформировано об идее налета на Тайвань — имелись веские основания считать, что в китайских штабах орудуют японские агенты. Маршрут полета был известен только летному составу группы Федора Петровича Полынина в составе 12 экипажей.

— Взлетели, едва рассвело, — рассказывали новые мои «постояльцы». — Высота пять с половиной тысяч метров, знаешь, что это такое? Это когда дыхание перехватывает — кислорода не хватает. — (Я молчал: куда [91] уж нам до «бомберов»... Ладно, ребята, сочтемся.) — Снижаться стали перед самой целью, и тут .кошки заскребли по сердцу: сплошная облачность, хоть ты волосы на себе рви. Вслепую бомбить — разве что шуму наделаешь, и только-то. Мечемся туда-сюда, рыскаем, как волки, — хоть какую-нибудь лазейку найти. И нашли! Нырнули в просвет между облаками — и вот он, аэродромчик, как на ладони. Ничего себе аэродромчик — наш, наньчанский, забава по сравнению с ним. И самолеты — бомбардировщики, истребители, контейнеры эти самые: мамочка родненькая, не сосчитать... Людей не видно — должно быть, еще блаженствовали после сна. Мы уже пикируем, а на нас — ноль внимания: кто сюда прилетит, кроме своих?.. Ну уж и полировали мы в свое удовольствие! Огонь, дым, в воздух взлетают обломки... А потом кто-то угодил, должно быть, в бензохранилище — море огня. Зрелище — не приведи во сне присниться... А мы еще в гавань подались: от аэродрома — рукой подать, .как не наведаться. Корабли там преспокойненько так отдыхали. Теперь они на дне морском...

— А вы. — живым-живехоньки? — подзадориваю рассказчика, разогретый и сам его волнующим повествованием.

— Можешь спросить у Полынина, — почти обижается штурман, совсем еще молодой парень, как и стрелок. — Японцам не до нас было — спасайся, кто может... А подбили, ,как понимаешь, уже по эту сторону линии фронта. Пытались мы посадить самолет, но не тут-то было — ударились крепко, вот и угодили к тебе на отдых...

Уже выйдя из госпиталя, я узнал, что в результате этого налета японцы (потеряли 40 бомбардировщиков, сожженных на аэродроме, немало контейнеров с истребителями и трехгодовой запас авиационного бензина (вот откуда «море огня»). Кроме того, были уничтожены ангары и портовые сооружения, потоплено несколько боевых [92] кораблей и транспортных судов. Словом, потери были огромные. И совершенно неожиданные для противника. Японское правительство распорядилось судить губернатора Тайваня и других высших офицеров, один из которых — комендант аэродрома — не вынес позора и сделал себе харакири...

После выздоровления я вернулся в свой отряд.

Ряды авиаторов редели. Одни — прежде всего, китайские летчики, не имевшие достаточного боевого опыта, — гибли в боях. Западноевропейские и американские волонтеры стали потихоньку уезжать из Китая. Зато из Советского Союза прибывали все новые самолеты и добровольцы, сходу вступавшие в боевые действия. Выделялся среди них Георгий Захаров, командовавший отрядом истребителей И-15 бис. Незадолго до прибытия в Китай он воевал в Испании, сбил несколько фашистских самолетов, так что уже имел солидный боевой опыт. Я это понял с первой же встречи с ним, когда был приглашен выступить перед вновь прибывшими добровольцами как ветеран боев в Китае... Интересовали Захарова такие мелочи и детали, которые выдавали в нем знающего и обстрелянного воздушного бойца: излюбленные повадки противника, оказавшегося в критической ситуации, тактика боя на разных высотах и в различных плоскостях, выносливость. Смелый и хладнокровный в бою, Г. Н. Захаров оказался опытным и инициативным командиром. Ведомые им «чижи», более маневренные в горизонтальной плоскости, отлично дополняли в бою наших «ласточек» — истребители И-16 господствовали на вертикалях.

В годы Великой Отечественной войны Георгий Николаевич Захаров командовал авиадивизией, в состав которой входил знаменитый полк «Нормандия — Неман», стал Героем Советского Союза.

Самоотверженно и умно сражались истребители-новички Григорий Кравченко, ставший впоследствии дважды [93] Героем Советского Союза (он погиб в 1943 году), Пунтус, Шарай, Додонов, Селезнев, Панин. В одном из боев над Наньчаном, когда мы отражали очередной налет бомбардировщиков, летчик Шарай таранил японский самолет — в последний момент отказали пулеметы. «Как было дело?» — спросили его после боя. «А никак, — отмахнулся сконфуженный восторженной встречей на аэродроме Шарай. — Случайно, должно быть, рубанул винтом, а может со зла, — уйдет же, гад... Поди теперь разберись». За «случайный» подвиг этот Шарай был награжден орденом Красного Знамени.

Здесь же, в Наньчане, судьба снова свела меня с летчиком-дальневосточником Алексеем Душиным, с которым затем довелось воевать в начале Великой Отечественной на Черном море. Лихой, бесшабашный человек, настоящий сорвиголова... Своего рода полной противоположностью ему был командир звена И-16 Додонов, высокий, худой и молчаливый, сдержанный человек. Сдержан был он и в боях: не гонялся за легкой добычей, стремясь увеличить личный боевой счет, а искусно выполнял основную задачу — оттягивал на себя, сковывал истребители прикрытия. Оставшись без них, японские бомбардировщики бросали бомбы куда попало и опешили лечь на обратный курс.

В годы войны Додонов командовал крупными авиационными частями.

Коротким, но запомнившимся было знакомство с летчиками-истребителями однофамильцами Смирновыми. В отряде их называли артистами — за живой, находчивый ум, острое слово и редкостное чувство юмора. Послушать их собирались все летчики. Неравнодушен к ним был и наш комиссар — А. Г. Рытов. К сожалению, мы лишились их одновременно: Смирновы были сбиты в одном бою. Не только победами отмечен боевой путь советских летчиков-добровольцев в Китае... [94] В апреле 1938 года меня вызвал А. С. Благовещенский.

— На фронте назревают большие события, — сказал он. — Судя по всему, японцы готовятся нанести удары по Ханькоу и Ухани... Отбери группу китайских летчиков и отправляйся в Ланьчжоу — облетать и перегнать на фронтовые аэродромы новую партию истребителей И-16. Торопись: «рубка» в воздухе начнется вот-вот...

Благовещенский не ошибся: битва за Ухань, этот важный политический и экономический, а в военном отношении — стратегический центр, началась в последние дни апреля. Мы, нервничая, ждали, пока неторопливые китайские техники и механики подготовят только что поступившую в Ланьчжоу партию новых боевых машин. А до нас уже доходили отзвуки битвы за Ухань. Стали прибывать раненые советские добровольцы, главным образом, летчики. Судя по их рассказам, бои носили исключительно ожесточенный характер. 29 апреля японская авиация совершила массированный налет на Ухань. Японское командование бросило на город 61 самолет — двухмоторные бомбардировщики «Мицубиси» и истребители И-96. Видимо, решено было взять реванш за Тайвань и порадовать микадо — японского императора: был как раз день его рождения... Но с реваншем вышел конфуз: императорскую воздушную армаду встретили «в штыки» истребители А. С. Благовещенского и Георгия Захарова.

Воистину, изведал враг в тот день — 29 апреля 1938 года — немало! Каждый третий японский самолет — 21 из 61-го — сложил свои крылья на подходах к Ухани. Потери с нашей стороны — 2 самолета. На одном из них летал мой китайский друг — летчик Тун. От летчиков, с которыми участвовал в своем последнем бою Тун, я узнал подробности его героической гибели. [95] В критический момент атаки у Туна отказали пулеметы, и бесстрашный китайский летчик в лоб таранил противника.

Реванш для японцев обернулся сокрушительным разгромом. Таких потерь в небе Китая японская авиация еще не несла за весь период боевых действий. Потрясенное поражением, японское командование свернуло активные боевые действия авиации и перебазировало прифронтовые аэродромы в глубокий тыл. В небе Китая наступило затишье. Воспользовавшись им, советское командование решило сменить состав летчиков-добровольцев, воевавших в Китае.

Вместе с другими летчиками первого поколения отбыл на Родину и я.

...В 1953 году мне прислали из Пекина журнал «Новый Китай», № 24 за 1952 год. «Китайский народ, — писалось в нем, — никогда не забудет героев-летчиков Советского добровольного отряда, прибывших в нашу страну в тяжелые годы антияпонской войны... В 1938 году, когда китайский народ мужественно и упорно боролся против японских агрессоров за свое национальное существование, советский народ прислал в Китай отряд летчиков-добровольцев. Советские герои, воспитанные партией Ленина, проявили высокий дух интернационализма. В ходе воздушных боев они сбили более 100 вражеских самолетов, нанесли сокрушительные удары японским отрядам «Воздушный самурай». «Четыре величайших короля неба», которые хвастливо заявляли о своей непобедимости, были сбиты».

Высокие и верные слова! И какая короткая память оказалась у тех, кто твердит ныне в Китае об «угрозе с севера»... И все-таки хочу процитировать еще одну фразу из журнала: «Память о советских героях-добровольцах живет и будет вечно жить в сердцах китайских людей». Хочу верить: так было — и так будет. [96]

Готовность номер один

Москва. Принял нас новый командующий ВВС Красной Армии Яков Владимирович Смушкевич. Поблагодарил от имени правительства за успешное выполнение боевого задания Родины. Расспросил каждого, где и как воевал, сколько боевых вылетов сделал. С интересом выслушал, как я потерпел неудачу в бою.

— Значит, один против девяти? Неплохо! — Пошутил: — Ну что ж, за одного битого двух небитых дают. К тому же они тебя так и не сбили.

После беседы меня задержал в приемной высокий военный. В руках — мое личное дело и летная книжка. Раскрыл ее, усмехнулся:

— Ку Ди-кен, значит? Что ж это ты, товарищ Кудымов, рассказываешь не о том, что надо. Тут о нем слава идет, можно сказать, а он — «сбили...» Ну, ладно, отдыхай, на днях вызовут к комкору Смирнову.

Смирнов ведал кадрами добровольцев, посылаемых в госкомандировки. Пока суд да дело, написал письмо в родную свою 9-ю авиаэскадрилью — А. Кухаренко и Н. Щербакову. Не помню уж, чего было больше в моих посланиях — лирики или суровой прозы. Скорее всего, последней: война, хоть и довелось мне пробыть на ней лишь полгода, дала весьма обильный материал для размышлений, и я спешил поделиться ими с друзьями-однополчанами. На тему: учитесь и учите воевать.

Писал и о том, что в боях с японскими истребителями многому научился.

И вот я у комкора Смирнова.

— Как чувствуете себя после ранения? — спросил комкор.

— Хорошо. Уже летал. [97]

— Скажу напрямик, — продолжал комкор. — В Испании обостряется положение. Нужны опытные, уже обстрелянные летчики-истребители. Характеристика, которую дал вам Рычагов, позволяет считать вас таким...

— Согласен! Только... недельку бы мне, домой съездить.

— Месяц. Но не домой — в санаторий. Набраться сил. И веса... Считай это приказом. А домой, дорогой, будем ездить, когда раздавим фашистов.

В тот же день вечером выехал в Кисловодск.

Недели через три меня разыскал здесь командир 2-го отряда 9-й авиаэскадрильи имени Ворошилова Николай Щербаков. Бывший командир. Н. Щербаков не поладил с новым командиром эскадрильи. И однажды узнал, что уволен из армии.

Прервав отпуск, я выехал в Москву. Добиться приема у Смушкевича не удалось.

Явился к комкору Смирнову.

— О Щербакове: нечего лезть на рожон, — сердито сказал комкор и уточнил: — Ни ему, ни тебе... Ладно, пиши на имя Смушкевича, оставишь мне. А теперь главное: в Испанию командировка отменяется — поздно... Назначаетесь заместителем командира истребительного авиаполка в Киевский военный округ. — Комкор снова стал называть меня официально, на «вы». — Так что поздравляю с повышением.

— Товарищ комкор! — огорченно воскликнул я.

— Что, мало? Хватит, хватит для начала.

— Да не нужно мне такое повышение, — сбивчиво объяснил я комкору. — Мне бы эскадрильей покомандовать сначала, подучиться...

Смирнов удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся:

— Вон оно что — самостоятельности захотелось, а то — «подучиться». Минутку, — он быстро написал что-то [98] на листке бумаги и протянул мне. — К комдиву Коробкову, этажом выше.

Коробков? Не тот ли, который был в Каче — из политработников, переучивался на летчика в звене Горбатко?

— Он тебя, кстати, знает, — вдруг сказал Смирнов.

Значит, тот самый!

Так я стал морским летчиком — командиром эскадрильи в 9-м истребительном авиаполку Черноморского флота. Базировался он на полевой аэродром города Очакова.

Отпуск. Снова — наконец-то! — Верх-Юсьва. Еще перед отъездом на новое место службы получил орден Красной Звезды, так что домой заявился с двумя боевыми наградами. В деревне таких еще не видывали... Но как отвечать на бесконечные вопросы: за что, когда? Говорить правду нельзя, сочинять язык не повернется. Положеньице. Нашелся: «За дело. Расскажу, когда придет время».

Решили: был в Испании, об этом рассказывать не полагалось.

Своим — и то не признался.

Год спустя, в 1939-м, я поступил на Высшие летно-тактические курсы (ВЛТК), слушателями которых были летчики-истребители — участники боев в Испании и Китае, на Хасане и Халхин-Голе. Между прочим, познакомился здесь со своим будущим командиром полка, под началом которого довелось служить одно время в годы Великой Отечественной, Героем Советского Союза Яковом Захаровичем Слепенковым и прославленным впоследствии летчиком-североморцем Борисом Сафоновым. Вообще, в Липецке, где находились курсы, собрался тогда, кажется, весь цвет советской авиации, и чувствовал я себя среди них поначалу неуютно. Пока не сразился кое с кем в учебных боях, после чего был принят в круг [99] асов на равных. (Впрочем, слово «ас» тогда еще предпочитали не употреблять — считалось оно буржуазным, с привкусом нездоровой сенсационности.)

Учебу закончил с пятерками по всем дисциплинам. Отличники имели право поступать в Военно-воздушную академию. Я отказался: еще успею — не терпелось летать.

— Зря, капитан, — сожалеюще сказал заместитель начальника ВЛТК по летной подготовке полковник Вершинин (будущий Главный маршал авиации). — Мальчишество это.

Снова Очаков. Ввожу в строй молодых летчиков — эскадрилья почти полностью укомплектована новичками. Обычные летные будни. Общефлотские маневры. Отрабатываем взаимодействие с кораблями Черноморского флота. Целую неделю живем в палатках, на свежем воздухе — благодать. Но главное в другом: в обыденке однообразных, размеренных занятий наступил перерыв — большие учения не шутка, чувствуешь себя действительно по-боевому. Будто кровь даже стала быстрей пульсировать по жилам. С детства сидит во мне этот бес нетерпения.

Но все, что имеет начало, имеет и конец: дали отбой тревоги, летчиков распустили по домам.

А через несколько часов — экстренный вызов на аэродром, пятиминутная боевая готовность к вылету... Рассредоточили самолеты по аэродрому, заправились горючим и боекомплектом. Сигнала к вылету так и не поступило. Позевывая от бессонной ночи, столь бездарно проведенной в кабинах, летчики с сожалением думали о загубленном воскресенье. Даже рыбалка пропала: проспишь весь утренний клев (в Очакове многие из нас пристрастились удить бычков).

Отсыпаться после той ночи было не суждено.

Война!