Здравствуй, небо!

Как одолеть притяжение

Мальчишки двадцатых годов жили одновременно в двух мирах: старом, с трудом и нехотя уходившем в прошлое, и новом, только что зарождавшемся. Не представляли исключения и ребята нашего Соликамского уезда (ныне Кудымкарский район) Пермской губернии. О прежних хозяевах жизни у старших оставались лишь недобрые воспоминания. Словно и не было их, разных богатеев — всех этих купцов, помещиков да приказчиков, сметенных революцией и недавно окончившейся гражданской войной. Но люди еще делились на зажиточных и «голь перекатную», в обиходе были ненавистные для нас, 10–12-летних, слова «кулак» и «мироед», а потом появилось еще одно — «нэпман». Что это осколки старого мира, обреченные историей на гибель, мы, школьники, знали куда лучше, чем наши домашние. Но как доказать, убедить в этом своих, соседей? Как заставить их не ходить на поклон к классовому врагу, не просить у кулаков мучицы, зерна, картошки, за которые весной придется батрачить? [7]

Уроки политграмоты в школе-пятилетке, которая была в начале двадцатых годов в нашем селе Верх-Юсьва, воспитывали у ребят классовое чутье. Дома я тоже проводил агитацию, но до матери она не доходила. Мать молча слушала, качала головой от удивления, когда я с возмущением рассказывал, как бессовестно наживаются за счет трудового крестьянства сельские богатеи, а сама продолжала свое. Больше всего я боялся, что рано или поздно в школе узнают, что мать то и дело ходит к зажиточным односельчанам отрабатывать за подаяния — убирать скотные дворы, унавоживать огороды, обстирывать целые семьи. Мне, пионеру и отличнику, очень хотелось убедить свою несознательную мать. Но голод — не тетка.

Отца уже не было: он умер от туберкулеза в голодном и холодном 1919 году, оставив на мать семь душ детей и долги после себя. Совершенно неграмотный, он всю жизнь работал на своих «кормильцев»-мироедов и всегда был их должником. Мать приняла безропотно и его смерть, и его долги. Мечтала, вернее горевала, лишь об одном: «Тебе бы, сынок, не пришлось расплачиваться за нас, если я не успею поставить тебя на ноги...»

Долги. Нужда, нехватка всего — от еды до керосина и спичек. Но мать говорила одно: уж как-нибудь, не мы первые, не мы последние. Тихо и угрюмо было дома.

А в школе был другой мир — шумный, просторный и мечтательный. Кем только не хотели мы стать: пограничниками, трактористами, военморами. Даже летчиками. Но говорить об этом вне школы, на чужих людях, было не принято. Да и дома мы таились. Там считалось: научился читать, писать — и будет с тебя. И так больше, чем нужно: чтоб свой огород вспахать на чужой лошади — расписку писать не надо, потом отработаешь. В Верх-Юсьве появился трактор, но мои земляки не верили, что он сможет выручить всех безлошадных: все равно ходили на поклон к тем, кто при лошадях. Да мало ли чему еще не верили, в чем до слез, до яростной обиды убеждали мы взрослых, приходя из школы домой. Мы, которые во всю силу своих голосов распевали [8] на переменах под руководством товарища Калашникова — так у нас звали школьного комсомольского вожака — свои любимые песни:

И, конечно, «Мы кузнецы», и «Красную кавалерию», и другие новые песни.

По поручению все того же товарища Калашникова, который «безошибочно» распознал во мне талант художника, я стал оформлять школьную стенгазету. Было это в Юсьвинской школе крестьянской молодежи, куда я поступил после пятилетки. Уговорил мать: может, стану счетоводом, а то и землемером... «Ладно, сынок, — сказала она. — Выходи в люди, пока я жива-здорова». Именно тогда впервые познал я «вкус славы»... После того, как однажды перерисовал из журнала в свою стенгазету портрет знаменитого летчика Ляпидевского, изображенного в кабине самолета. По единодушному и категорическому решению ребят — будущих авиаторов, понятно, — Ляпидевский получился у меня — куда лучше, чем на газетных и журнальных фото. А наш «комсомольский бог» объявил во всеуслышание:

— Быть тебе, Кудымов, художником, — и, поразмыслив, утешил: — Ничего, нам и художники нужны. Учись только, как учишься, а мы — поможем.

Я молчал, вконец расстроенный. Если уж сам Калашников заявил, что нечего мне и мечтать о том, чтобы стать авиатором, летчиком, то дело худо. Мы-то знали, что без комсомольской путевки в авиацию не принимают. Что с того, что об этом своем сокровенном и тайном желании я не обмолвился до тех пор никому? Боялся — засмеют: какой из тебя летчик — от горшка два вершка... Рост — вот в чем была моя главная беда: уж настолько неказист — хоть ты плачь. Да разве от [9] слез станешь выше? Утешил себя тем, что на Калашникове свет клином не сошелся: окончу школу, буду учиться дальше, и только на «отлично», получу путевку в авиацию там. Назло юсьвинским.

Проучиться в школе крестьянской молодежи удалось только два года: дома подрастали младшие братья и сестры, матери одной стало не по силам содержать семью. А я уже стал «настоящим мужиком», надо было помогать по хозяйству: корова, огород...

— Все ж ты, Кудымов, не забывай, что я тебе говорил — о художнике, — встретил меня как-то Сергей Калашников. — Парень ты с головой, а учиться... В рабфак хочешь?

Я не выдержал:

— Да ни в какие художники, очень мне это надо, — я летать хочу. И буду!

— Летать? — удивился Калашников. — А я и не знал... Ладно, зайди завтра в школу, подумаем, как тебе помочь. С учителями посоветоваться надо.

И стал я готовиться в рабфак. По спецпрограмме, которую мне составили в школе. Днем работал по хозяйству, вечерами садился за книжки, когда все укладывались спать. Приходилось, правда, экономить драгоценный керосин, да и фитиль лампы тоже — вещь была редкостная. Читал и писал при еле-еле светившей лампе, а в основном — при лучине. Не тогда ли и закалил я свое зрение?..

Через год стал собираться в Пермь. Все бумаги были в порядке: в справках из школы, где я учился, отличные оценки почти по всем предметам. С комсомольской характеристикой, которую дали мне в Кудымкарском райкоме, я мог смело поступать куда угодно, даже справка о рождении и та не вызывала никаких сомнений. А ведь была липа: возраст мой был завышен на один год, которого не хватало для поступления на рабфак. [10]

— Ладно, сынок, — сказал председатель сельсовета, высокий и худой мужчина с черной повязкой на лице, закрывавшей пустую глазницу. — Возьму грех на душу. Уж не знаю, как насчет летчика, а кем-то ты должен стать, и поскорей — вон какая орава у тебя на шее. Кто ж о ней позаботится, если не Советская власть? Так-то, запомни.

Поступить на рабфак не удалось: принимали только тех, кто уже отслужил в армии. На мандатной комиссии сказали: «Не убивайся, Кудымов: молод еще, успеешь». Дома были удручены: «Тебе ли лезть в ученые? Из навоза вышел, в навозе и сиди». Мать всплакнула: «Куда уж нам...» Старший брат Павел Ярков обрушился: «Котомки тебе таскать, а не учиться. Смотри — разошелся...»

И я решил: Об авиации — никому ни слова. Не хватало, чтобы дошло до моих. Но мечта об учебе не покидала меня.

В 1929 году я сдал экзамены в Кунгурскую кооперативную школу (путевку снова дал Кудымкарский райком комсомола). Окончив ее, получил направление в Свердловскую область, на Полевской завод. Специальность — инструктор-организатор райпотребсоюза. С мечтой об авиации приходилось расстаться. Знать, не суждено.

Как вдруг — повестка из райвоенкомата. Зачем? Мой призывной возраст должен подойти только через год, в 1932-м.

Врачебная комиссия. Прослушали, простукали, измерили (уж этот мой рост!..). «А, все равно куда», — равнодушно думаю я.

— Где родился и рос, молодец? — слышу голос старшего врача.

— Ну, конечно!

— В деревне, — вяло отвечаю, а на ум приходят слова матери: «Куда уж нам...» Выходит, права? [11]

— Оно и видно, — доносится голос врача. — Здоровье — не тронутое. Легкие — меха. В самый раз — в авиацию. В летную школу. Не боишься?

Не помню, что последовало за этим. Скорее всего, ничего: застыл, наверное, на месте, как истукан, с нелепой растерянной улыбкой на лице.

Наконец дошло — не ослышался. Мне объяснили: врачебная комиссия предварительная, окончательная — в городе Свердловске, ждите повестку.

Не утерпел, поехал домой, в Верх-Юсьву. Мать, братья, сестры — никто не верил: ты — и летчик? Умора. И опять: «Куда уж такому...»

Внезапная радость прошла, как не бывало. К тому же вспомнил рассказ одного знакомого парня из деревни Канамово — Ивана Механошина и дрогнул окончательно.

А рассказывал Иван моему брату Паше, как поступал в летное училище:

— ...Медицинскую комиссию проходит, может, один из двадцати. Иду я, значит, по темному коридору, мне сзади: «Скорей, скорей!» Ладно, иду скорей. И вдруг пол проваливается под ногами, я — в яму. Не успел очухаться, а меня уже вытаскивают и сразу — пульс щупают.

После этого, продолжал Иван, его неожиданно окатывали ледяной водой из брандспойта. Искры из глаз летели.

Мысленно поклявшись пройти сквозь это, я, едва дождавшись повестки, словно на крыльях полетел в Свердловск.

Даже если эту дьявольскую комиссию проходит один из пятидесяти, я должен ее пройти.

Сейчас — или никогда.

На комиссии дьявольщина явилась мне в образе центрифуги — впервые услышал это название. Ничего [12] страшного — обычный, только вращающийся, стул с подлокотниками. Крутили, правда, сильно: сначала в одну сторону, потом в другую. Я должен был закрывать глаза, потом открывать, выпрямляться. «Молодец», — сказал врач. Я окончательно воспрянул духом.

Остальные проверки — на светоощущения, внимательность, быстроту реакции — прошел без всяких замечаний.

Ликуя, выходил я из здания, которое менее везучие ребята покидали с убитым видом.

Вот так начинался мой путь в авиацию. И мне до сих пор становится неловко от собственного легкомыслия, которое я допустил почти четверть века спустя после описанного события. В 1953 году меня пригласили на встречу с пионерами Верх-Юсьвинской средней школы. Помню, ребята меня спросили: «Как вы стали летчиком?» Не подумав, я беспечно ответил: «Случайно. Вот как это произошло...» — и рассказал о медицинской комиссии, своих страхах и т. д.

Случайного-то, как видите, было мало. Почти не было. И в том ли дело, что все те годы, начиная со школы-пятилетки, я всеми известными мне способами закалял свою волю (редко кто из ребят тогда не увлекался этим) и мускулы и рвался к учебе, зная, что без этого в авиацию, в летчики «не возьмут»? Все это следствие. Путь к цели, не более того. Прежде, чем поставить перед собой эту цель, надо было перешагнуть, а вернее сказать преодолеть, тот действительно дьявольский — вот где уместно это слово — барьер, который был воздвигнут перед нашей коми-пермяцкой народностью: «Куда уж нам...»

Так что в начале всего была Советская власть. Вот почему пришлось мне вспомнить детство и юность, где начиналась для меня дорога в небо. [13]

Вижу ... землю!

Курс молодого красноармейца нам предстояло проходить в одном из уральских городов. Об этом мы узнали уже на месте. Поезд из Свердловска шел двое суток. И никто из нас еще ни разу не видел ни настоящего самолета, ни живого летчика. Наверное, в жизни каждого из счастливчиков, которым повезло на медкомиссии, это были самые длинные и томительные дни. Но вот поезд прибыл на конечную станцию. Разобрав свои нехитрые пожитки, мы высыпали на деревянный перрон и остановились в растерянности. Глаза разбегались: по небу плыли огромные четырехмоторные «бомбовозы», как называли самолеты наиболее сведущие из нас, а среди встречающих выделялись люди с голубыми петлицами и крылатыми эмблемами на рукавах гимнастерок. Лица у них были мужественные, суровые и обветренные. Неужто и впрямь настанет день, когда и мы станем такими же? От одной этой мысли захватывало дух.

Я попал... в пожарную команду. Терпи, казак, атаманом будешь! Охранял ангары, ходил в караул, нес службу у огнетушителей на старте во время полетов. С почтением и завистью смотрел на учлетов, летчиков-наблюдателей (так назывались тогда штурманы), стрелков-бомбардиров — людей, с которыми никак не осмеливался заговорить первым. Потом не выдержал. Получилось, Дальше — больше. Вскоре меня стали даже избегать: начинал с вопросов, «как» и «почему», а кончал тем, что напрашивался в полет вместо мешка с песком. На аэродроме, к которому я был приписан, как раз базировались самолеты-бомбардировщики Р-1. Во время полетов в их заднюю кабину, дабы не нарушалась центровка самолета, загружался обычный мешок с песком. [14] Один из техников самолета сжалился наконец надо мной. Крепко привязав меня в кабине поясными ремнями, предупредил:

— Рычаги управления газом не трогать ни в коем случае. И вообще — сидеть и не трепыхаться, понял?

Я только кивнул — от волнения говорить не мог. Вырулив на взлетную полосу, самолет замер на мгновение, вздрогнул и вдруг рванулся вперед. Несколько толчков о землю, и вот мы уже в воздухе. В ушах — звон, глазам не на чем остановиться — все мелькает и проносится мимо и вниз, уменьшаясь до невероятных размеров: аэродромные постройки, взлетное поле и игрушечные самолеты на нем. Наш Р-1 круто берет вверх, и я уже ничего не вижу, кроме режущей глаза синевы неба. Кажется, первой осознанной мыслью было: как же тут разобраться, где находишься, куда лететь?.. Пользуюсь тем, что летчик не видит меня, подтягиваюсь на ремнях — опять этот рост! — высовываюсь из кабины и заглядываю вниз. И вижу — землю! И горизонт.

Это было открытие: земля и впрямь оказалась круглой...

Самолет забрался на неимоверную высоту, как потом я узнал — две тысячи метров. Дома внизу — со спичечную коробку, люди — черные точечки (дело было зимой).

Оказалось, что мы уже, как говорят авиаторы, находились в горизонтальном полете. Когда это произошло, я даже не заметил. В самый раз подумать бы — ну, чем не мешок с песком?.. Но было не до огорчений. И уж конечно — не до страхов, настолько я был возбужден и взволнован. Что-то подсказало мне: это — начало. Неужто и впрямь есть предчувствия?.. И пусть первый полет этот был самым несуразным из всех, какие мне довелось совершить за четверть века летной службы, — я его запомнил навсегда. Как и самый первый [15] бой, и первую боевую победу, до которых оставалось не так уж много. Но прежде предстояло окончить курсы стрелков-бомбардиров и получить путевку в школу пилотов, чтобы стать наконец настоящим летчиком. Случилось так, что на курсы стрелков-бомбардиров мне удалось поступить, когда занятия шли уже два месяца. Не помню уж по какой причине, но я не был зачислен сразу, хотя рапорт подавал вместе со всеми. Так или иначе, но в списке допущенных к медкомиссии меня не оказалось, и я с запозданием узнал, что стал красноармейцем срочной службы, бойцом пожарной команды. Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Рапорт по команде. Другой. Третий. Наконец вызов в штаб.

— Вы по-прежнему настаиваете на курсах?

— Так точно!

— Но ведь занятия идут уже два месяца.

— Ничего, догоню.

— Это вам не физзарядка. Одним словом, не положено, товарищ красноармеец Кудымов.

Пришлось обращаться к комиссару. Мне было сделано исключение: учли, что я был парторгом пожарной команды — в партию меня приняли еще на Полевском заводе в 1931 году.

Учеба давалась легко, и шестимесячный теоретический курс я закончил с отличными оценками по всем дисциплинам. Приступили к полетам. Летали на тяжелых четырехмоторных бомбардировщиках ТБ-3 — настоящих гигантах.

И вдруг полеты прекратились. В чем дело? Это были мучительные и тревожные дни: на доске объявлений стали вывешивать списки тех, кого откомандировывали обратно в свои части. Оставшихся, в число которых попал и я, собрали в клубе и объявили, что направляют в летное училище. «Какое, куда?» — раздались голоса. [16] Начальник учебной части только усмехнулся и загадочно сказал:

— Туда, где вечно зеленеют кипарисы...

Как мы пели, подъезжая к Севастополю! Кто мог предполагать, что чуть ли не половина из нас вскоре отправится тем же поездом обратно в часть? Как не прошедшие медицинскую комиссию...

На этот раз она оказалась исключительно строгой: малейший физический недостаток — и ты свободен. Обнаружился такой и у меня: до нормы не хватило одного-едивственного килограмма веса. Я приуныл, но в последний момент, когда главный врач медкомиссии уже собрался произнести очередное: «К сожалению...», спросил:

— А можно, я завтра еще раз приду взвеситься?

Врач зашелся в беззвучном хохоте. Смеялись все.

Так я стал курсантом Первой школы пилотов имени А. Ф. Мясникова в городе Кача. В организационном плане она состояла из трех эскадрилий по два учебных отряда в каждой. В первый отряд — первоначальное обучение — входили курсанты, которые после прохождения теоретического курса приступили к практическим полетам на учебных самолетах У-2. Второй, основной, отряд состоял из выпускников, осваивающих уже более сложные боевые машины — самолеты-бомбардировщики Р-1 и Р-5, истребители, но к полетам на них допускались немногие.

Я был приписан к 3-й авиаэскадрилье, которой командовал летчик Георгий Устьянцев, носивший в петлицах ромб. Среди командиров он выделялся: немногословен, если не сказать замкнут, официален, и эта его манера держаться с людьми дополнялась даже внешним видом — тщательно подогнанная форма, безукоризненная военная выправка. О нем говорили: искусный летчик, требователен сверх всякой меры. Вообще требовательность [17] всегда была в почете. Это мы, новички, почувствовали сразу. И олицетворением этой требовательности был для нас именно Устьянцев, хотя он-то, в отличие от других начальников, никогда и ни на кого не повышал голоса и ничем не выказывал своего недовольства, а тем более раздражения... И главное, мы чувствовали и видели, что этот командир прежде всего строг и требователен к самому себе. Крепко же запомнилась нам, будущим командирам, эта целая наука культурной, я бы сказал, не обидной для подчиненных требовательности, пройденная под руководством Устьянцева.

Вспоминаю об этом потому, что не раз и не два потом, после окончания училища, доводилось мне быть свидетелем не то что резких, но, случалось, и грубых разносов и окриков, которые не просто ранили распекаемых людей, но порой доводили их до отчаяния. И так ли уж важно, в конце концов, что такие разносы бывали подчас вроде бы справедливыми, как говорится, за дело и по делу?

Но вот пройден теоретический курс, на что ушло полгода. Нас, молодых курсантов, распределили по группам (7 человек в каждой), звеньям и отрядам. Впереди было самое страшное — практическое усвоение пройденного курса. Страшное не потому, что кто-либо из нас боялся опасностей, которые подстерегали в воздухе начинающих пилотов, — аварийность в авиации тогда была велика. Боялись другого — быть списанными из-за непригодности. Самое обидное заключалось в том, что тут все зависело от инструкторов: не понравишься своему инструктору — и прости-прощай авиация... Так рассказывали бывшие учлеты. И хотя страхи эти были сильно преувеличены, но основания для них имелись. Действительно, инструкторскому составу тогда были предоставлены очень широкие права определять дальнейшую судьбу подопечных курсантов. Достаточно было [18] инструктору-летчику заявить, что курсант такой-то не видит землю, либо у него замедленная реакция, или еще что-нибудь, и «приговор» обжалованию не подлежал...

И снова мне повезло: я попал в группу инструктора Анатолия Кобликова. Как и большинство других инструкторов, он только что окончил Качинскую школу пилотов, в которую поступил со второго курса одного из ленинградских институтов по комсомольской путевке, и выделялся своей грамотностью, всесторонней образованностью. А был он всего на два-три года старше нас. Но, в отличие от других инструкторов, относился он к нам уважительно, держался как равный с равными. Лести не терпел, пресекая тех, кто поначалу пытался смотреть ему в рот. А такие, конечно, были: ведь на наших глазах иные инструкторы стали отчислять курсантов одного за другим уже в начале практических полетов — долго ли дрогнуть душою? Забегая вперед, скажу: в соседних группах, где инструкторами были Модель и Комаров, к концу курса осталось всего по одному курсанту. А Кобликов сумел сохранить свою группу полностью.

Летали мы на самолетах У-2, Р-1 и к концу обучения — на истребителе И-3. Правда, к полетам на этом истребителе были допущены только двое курсантов, одним из которых оказался я. Другим был курсант Белокопытов, ленинградец.

Даже не берусь передавать собственные ощущения и чувства, которые я пережил, когда впервые в жизни управляемая мною машина оторвалась от взлетной дорожки, легко и просто набрала заданную высоту и стала послушно выполнять виражи с креном 40–45 градусов. Сколько раз переживал я эти ощущения, наблюдая за полетами других курсантов и представляя себя на их месте, но реальность оказалась куда богаче.

После этого первого моего самостоятельного полета [19] Кобликов на разборе сказал, что ни разу не притронулся к рычагам управления, чтобы подстраховать меня.

Совершив два с половиной десятка полетов в сопровождении инструктора, во время которых отрабатывались более сложные элементы пилотажа — глубокие виражи с креном 65–70 градусов, петли, перевороты через крыло, боевые развороты и штопор, а главное, умение рассчитать заход на посадку и непосредственная посадка на аэродром, — я уже стал тяготиться инструктором. Как бы лестно ни отзывался Кобликов о моей технике пилотирования, меня все больше мучил вопрос: почему же тогда он не доверяет мне летать действительно самостоятельно?

Нетерпение все больше снедало меня, как вдруг перед очередным, 26-м, моим полетом в заднюю кабину садится сам командир отряда — Борис Пантелеевич Тарасенко. Все мое нетерпение сняло как рукой: идти в полет с этим человеком считалось среди курсантов по меньшей мере опасным. Командир отряда, в совершенстве владевший техникой пилотирования, был грозой даже для опытных летчиков, которые время от времени проходили в Каче переподготовку. Среди них были, кстати, известные авиационные командиры. Поговаривали даже, будто Тарасенко принимал экзамены по технике пилотирования у самого Якова Ивановича Алксниса, начальника Военно-Воздушных Сил страны. Не знаю, насколько достоверен этот факт, но командир отряда был не тем человеком, который прощал даже малейшие недостатки кому-либо, не говоря уже о непосредственных подчиненных.

И вот он садился в кабину позади меня.

— Меня на самолете нет, — сказал Тарасенко. — Робкий летчик — плохой летчик. Понятно? — И уже смягчаясь: — Ну-ка, посмотрим, что ты за золотник, как тебя представляет Горбатко. [20]

Александр Яковлевич Горбатко — командир нашего звена, которого мы любили не меньше, чем своего инструктора Кобликова. При всем том, что это был очень взыскательный, строгий командир, которого мы побаивались, подкупал он нас своей демократичностью и простотой. Горбатко, к примеру, сделал всех нас заядлыми волейболистами. Даже меня с моим-то ростом...

Однако «уважил» меня Анатолий Кобликов! Но нет худа без добра. После провозного полета — так назывались вылеты в зону с сопровождающим — я получил разрешение на самостоятельный вылет. Сбылось! Я оказался первым курсантом в отряде, получившим это право, о котором мечтал каждый из нас.

За успешный самостоятельный вылет на самолете У-2, как говорилось в приказе по школе, «образцовое выполнение полетного задания» я был награжден нарукавным летным знаком. Носить его имели право только выпускники и летчики.

Так закончился для меня первый год учебы в Качинской школе пилотов. Мне дали отпуск. Взволнованный всем случившимся, я не мог успокоиться до самого Кудымкара. А в родной Верх-Юсьве... поостерегся поделиться с кем-либо своей радостью. Как-то еще закончится новое, куда более строгое испытание — на боевом самолете Р-1. Те, кто уже летал на нем — курсанты-выпускники, — рассказывали: У-2 по сравнению с этим самолетом пустяки, сущая забава. Случись что — сраму потом долго не оберешься... Нет уж, лучше смолчать.

Недолгий по времени отпуск показался неимоверно Длинным — тянуло назад, в Качу. Не терпелось скорей испытать судьбу — или пан, или пропал. Откуда снова взялась эта неуверенность? Будто и не завидовали однокашники моей везучести и сам я не чувствовал себя на белом коне, опьяненный собственными успехами. Впрочем, опьянения не было. Была робкая, пугливая [21] радость: не верилось, что это не случайность. Здесь, дома, недавние радостные события, да и весь год учебы в Каче сразу отдалились в такую даль, что казались каким-то оном, чем-то нереальным, неправдоподобным. Не потому ли, что меня постоянно точил страх не стать летчиком? Слишком желанной и выстраданной была для меня эта цель, ставшая целью всей жизни.

Измученный вконец отпуском, я не утерпел и вернулся в Качу раньше срока. И первым, кого здесь встретил, был инструктор Анатолий Кобликов. Видимо, он сразу понял мое состояние и в тот же день повел меня в ангар, где стояли самолеты-бомбардировщики.

Р-1 и впрямь оказался непростым орешком. Машина была очень строгой в управлении не только при посадке, но и в воздухе. Я понял это в первом же полете в зону. Достаточно было неверного, нескоординированного движения рукоятки и педали ножного управления, как самолет мог войти в штопор на любой скорости. При посадке машина требовала предельно низкого подвода к земле, без чего нельзя было приземлить ее сразу на три точки — колеса и так называемый костыль, заменявший хвостовое колесо. Пробег по взлетной полосе также требовал большого внимания от пилота: оплошность — и самолет мог завалиться на крыло. Правда, на этот случай консоли нижних крыльев имели деревянные дужки, которые моментально ломались, но крыло оставалось целым. Однако поломка дужек расценивалась как летное происшествие со всеми вытекающими для нашего брата-курсанта последствиями...

Большой размах узких и длинных крыльев и узкое шасси — расстояние между колесами не превышало полутора метров — придавали неустойчивость биплану даже при рулении. Что же говорить о посадке? Одним словом, не так уж далеки от истины оказались те курсанты, которые стращали нас, первокурсников, этим самолетом. [22]

Полеты в зону, по кругу, по так называемой низкой полосе, когда отрабатывалась посадка на аэродром. Внутренний страх перед новой машиной помог перебороть командир звена Николай Трунов, только что назначенный на эту должность. До этого он был инструктором и отличался высокой техникой пилотирования на таком капризном самолете, как Р-1. После первого же провозного полета со мной по кругу Трунов сказал:

— Робеете, боитесь машины, а она этого не любит. — Он вообще относился к самолету словно к одушевленному существу. — Держитесь раскованней, свободно.

Я и впрямь боялся не только поломать дужки на консолях, но вообще разбить эту хрупкую деревянную конструкцию, почему-то названную боевым самолетом. Р-1 почти полностью был деревянным, вплоть до моторной рамы и, конечно, винта. А то, что благодаря этому самолет выигрывал в скорости и маневренности, для нас значения почти не имело...

Все-таки в конце концов я сумел совладать с ним, а правильнее сказать с самим собой, после чего самолет оказался не таким уж страшным, как «малевали» его некоторые курсанты. И однажды в задней кабине снова оказался командир отряда.

После того как мы выполнили два полета по кругу, Тарасенко вылез из самолета и рукой подозвал инструктора. По виду подбежавшего Кобликова я понял: хорошего мало. И действительно, замечаний у Тарасенко оказалось столько, что я был подавлен. Как и Анатолий Кобликов, который виновато выслушивал командира отряда.

— Мешок! — заключил Тарасенко.

От обиды я, должно быть, залился краской: уж чего-чего, а такого не ожидал.

— Ишь, девица красная, — раздался голос командира отряда. — Это — не о тебе. С мешком полетишь. А мы [23] полюбуемся... — Оказано это было явно с иронией, но разве заметишь от радости? Тарасенко уточнил:

— Выполнишь такой же полет, как со мной. Есть вопросы?

— Никак нет, товарищ командир отряда! — гаркнул я.

Но радоваться было рано. Лететь самостоятельно, одному на столь капризном самолете... «Страшновато!» — подумалось мне уже в кабине пилота.

...Когда я наконец приземлился и подошел с рапортом к командиру отряда, он насмешливо спросил:

— Что, времени не хватило выполнить все мои замечания? — И, обращаясь к Кобликову и Трунову, распорядился: — Катать Кудымова с мешком до тех пор, пока не перестанет быть извозчиком.

Опять-таки мне довелось услышать это первым в отряде. Радоваться или огорчаться? И то, и другое... Бывает же!

Над нами — Чкалов…

Л ля всех молодых авиаторов тех, тридцатых, годов Чкалов был не просто кумиром. Для нас он был бог.

А кое-кто называл его воздушным циркачом и даже хулиганом. Были критики и в Качинской школе пилотов, где, как я уже писал, проходили переподготовку летчики. Правда, в отношении Чкалова они проявляли сдержанность. Критики находились среди просто солидных.

Чкалов... Вокруг этого имени бушевали страсти, споры. Но, само собой разумеется, сторонников, ревнителей [24] прославленного и дерзкого летчика всегда оказывалось куда больше, чем судей.

Однажды — это было летом 1933 года — школу взбудоражил слух: в Качу прибывает Валерий Чкалов! Подтверждения ждать долго не пришлось: в один из ангаров школьного аэродрома доставили три истребителя незнакомых конструкций. Машины были выкрашены в ярко-красный цвет. Мы догадались: эти самолеты и будет испытывать Валерий Чкалов. А вскоре прибыл и он сам. Но встретиться и поговорить с ним нам, курсантам, так и не довелось. Пришлось благоговейно взирать на знаменитого летчика издали, когда Чкалов готовился к полетам. Испытывал он новые истребители И-15 и И-16, когда заканчивались курсантские полеты. На аэродром в это время никто не допускался, кроме обслуживающего персонала и техников. В памяти остались только коренастая фигура Чкалова — худощавое, всегда озабоченное лицо и серые глаза. Мне повезло три или четыре раза видеть Валерия Чкалова вблизи — не помню уж, под какими предлогами и с чьей помощью.

Взлетал Чкалов прямо с места стоянки самолета, почти от ангара. Короткая стремительная разбежка — и красная машина легко взмывала в воздух, круто набирая высоту. Мы, курсанты, с завистью и восхищением следили за Чкаловым в воздухе.

Как-то в воскресный день мы, получив увольнение, находились на пляже, когда раздалось: «Чкалов летит!» Сверкающий на солнце красный истребитель — это был И-16 — заходил со стороны моря. Видимо, заметив нас — мы повскакивали, запрыгали на пляже, крича и размахивая руками, — Чкалов быстро убрал высоту, снизился метров до 150 и пронесся над нами вверх колесами (шасси, правда, были убраны). Это привело нас в восторг.

Спустя несколько минут снова раздался стрекот [25] самолета — со стороны аэродрома. Красный истребитель то стремительно взмывал свечой вверх, то низвергался вниз. Еще свеча. Горка. Крутой вираж. Неожиданный разворот... Каскад фигур. Перебивая друг друга, мы еле успевали выкрикивать их названия.

Вдруг в небо взвилась ракета — сигнал «покинуть самолет». Восторги мгновенно прекратились: что-то произошло. Наспех похватав одежду, мы кинулись в сторону аэродрома, роняя на бегу вещи.

Оказалось, у самолета не выпускались шасси, и Чкалов пытался «вытряхнуть» его, бросая истребитель так, что мы подумали со страхом: не развалится ли машина в воздухе?

Еще одна ракета. На аэродроме забегали люди, поднялся переполох. Чкалов продолжал кидать самолет по вертикали и горизонтали. Ничто не помогало. Наконец он выровнял истребитель и на малой скорости стал заходить... на посадку.

Так мы стали свидетелями уникального в то время эксперимента — посадки самолета на «живот». Собственно говоря, экспериментов такого рода вообще не производилось — трагический исход казался неизбежным. Что и подтверждалось случаями вынужденных посадок на «живот». И, конечно, Чкалов лучше других знал это. Однако парашютом не воспользовался. И — спас новую машину, таким вот образом подтвердив ее великолепные качества и надежность, которые вскоре полностью раскрылись в боевых условиях — в Китае, над Халхин-Голом, в Испании.

...Впоследствии, когда мне приходилось сажать «безнадежную», израненную боевую машину, а это приходилось делать не один раз, я всегда вспоминал этот случай в Каче. Впрочем, не буду лукавить — вспоминал-то уже после посадки: в такие моменты не до воспоминаний. Но какое, собственно, это имеет значение? [26]

На границе тучи ходят хмуро...

Все-таки я был везучим человеком уже тогда, в далекие тридцатые годы, когда так боялся не стать летчиком. Удачно завершив программу обучения на самолете Р-1, я попал в число избранных, кому посчастливилось оказаться в истребительной группе.

Летать предстояло на истребителе И-3. Это был полутораплан, то есть самолет, нижние крылья у которого меньше верхних и по размаху, и по площади несущих плоскостей. Вообще он был каким-то миниатюрным по сравнению с Р-1, включая маленькую одноместную кабину. Кто-то из курсантов даже пошутил: самолет, мол, специально для Кудымова создан... Меня это больше не задевало.

Истребитель пришелся мне не только по росту, но и по душе. В первом же полете я понял, какая это была славная машина. Очень чуткая и мягкая в управлении, она легко и плавно выполняла все сложные фигуры высшего пилотажа: боевые развороты и штопор, бочку, петлю, иммельман (полупетлю).

Быстро подошел к концу и столь долгожданный прежде срок учебы в школе пилотов. В конце лета 1934 года начальник школы комбриг Василий Иванович Иванов зачитал нам приказ наркома обороны. Я получил назначение в 9-ю отдельную истребительную авиаэскадрилью на Дальний Восток. Туда, где тучи ходят хмуро и где на высоких берегах Амура часовые Родины стоят... Песня эта еще не была написана. Но тучи уже сгущались, и мотив будущей песни начинал звучать в наэлектризованном воздухе.

Прощание со школой, командирами, инструкторами, бывшими курсантами, которые разлетались теперь во [27] все концы страны. Качали Анатолия Кобликова. (Во время финской кампании он в одном бою сбил несколько самолетов противника, был сильно ранен, но довел свою машину до аэродрома и получил звание Героя Советского Союза.) С внезапно возникшей грустью прощались с девушками-летчицами. Они занимались в специальной группе 3-й авиаэскадрильи, осваивали самолет Р-5 под началом командира звена В. С. Долгополова и инструктора Матвея Сараева. Я хорошо знал одну из этих отважных и отчаянных девушек — острую на язык, боевую Лину Юдину. В годы Великой Отечественной она летала на бомбардировщике СБ, отличилась в боях, потом окончила Военно-политическую академию и продолжала воевать замполитом гвардейского авиаполка имени Марины Расковой. 30 лет спустя после Победы мне удалось разыскать ее — теперь Лину Яковлевну Елисееву — в Ленинграде...

Кстати, вместе с Л. Юдиной школу окончила Полина Денисовна Осипенко, знаменитая впоследствии летчица, Герой Советского Союза.

На поезд провожал меня командир звена Николай Трунов, с которым мы как-то незаметно стали настоящими друзьями, несмотря на разницу по службе: он командир, я подчиненный. Прощание было немножко грустным, хотя мы и не подавали вида. Словно чувствовали, что встретиться больше не придется. Меня тронули за живое его слова:

— Ну, прощай, пилот Кудымов. Ты был хорошим курсантом...

И всего-то. Но каким тоном они были сказаны!

Много лет спустя я узнал, что Н. А. Трунов вплоть до отставки в 1955 году служил в родной школе пилотов, ставшей затем училищем военных летчиков, был заместителем начальника училища. Рвался на фронт — категорически отказали: опыт и знания этого замеча-28

тельного летчика-педагога больше нужны были в училище. Сколько же боевых летчиков-истребителей, прославивших себя ратными делами и подвигами, было выпестовано этим человеком! Перед такими вот людьми, на груди которых не красовались нашивки о боевых ранениях, замирали по стойке «смирно» их бывшие ученики, обошедшие своих учителей и чинами, и наградами...

Снова Верх-Юсьва, куда я приехал в краткосрочный отпуск. Не могло быть и речи о том, чтобы воспользоваться путевкой в дом отдыха в Евпатории, которой меня наградили, как окончившего школу пилотов с отличными оценками... Встретиться с пилотом Кудымовым пожелала вся деревня. И мальчишки из окрестных сел. Эти были разочарованы: вот если бы я прилетел на истребителе! Мать: «Неужто и впрямь вышел в люди? Все равно не верится, сынок...»

Невероятно долгая дорога на Дальний Восток — что могло быть более мучительным для нас, выпускников Качинской школы пилотов, которые получили назначение на самый край нашей Родины. С завистью прощались мы с теми, кто сходил по пути: эти вот-вот попадут в настоящие боевые части. А 9-я авиаэскадрилья располагалась в городе, который не был обозначен ни на одной карте: мы в Каче решили, что город этот еще не был построен. Ох, как не терпелось скорей заполучить собственную боевую машину!

В дороге к нам подсел командир с двумя квадратами в голубых петлицах. Как бы нечаянно — мало ли что! — мы поинтересовались: не слышал ли он про «наш» город?

— Город? — иронически переспросил командир. — Населенный пункт — так будет точнее. А выходить на следующей станции. Спросите у кого-нибудь из военных хозяйство Абрамова. [29]

Мытарства наши подошли к концу. На следующий день доложили о своем прибытии лично комбригу П. Т. Абрамову — командиру 9-й отдельной истребительной авиаэскадрильи имени Ворошилова. Новичков — всего нас, выпускников из разных школ, набралось около 15 человек — встречал и распределял по отрядам он сам. Отрядов было три, я попал во второй. Командовал им мой тезка — Дмитрий Александрович Петров, высокий и худощавый человек, оказавшийся очень добродушным и разговорчивым собеседником. Вскоре он знал обо мне все: откуда я родом, как учился в школе пилотов, на каких самолетах летал. После первых полетов на двухштурвальном (то есть двухместном) легком бомбардировщике Р-5, на котором «обкатывали» молодых летчиков, Д. Петров разрешил мне пересесть на И-5. Действительно, самолет-бомбардировщик был для меня пройденным этапом. К тому же Р-5 уже становился машиной прошлого. Авиационная техника бурно развивалась и совершенствовалась.

Морально устаревал и истребитель И-5, находившийся на вооружении 9-й авиаэскадрильи. В части ждали новую технику, поговаривали, что это будут истребители И-15, которые испытывал в Каче Валерий Чкалов. Подлежавшие списанию самолеты не щадили: полеты проводились интенсивно, летчики совершенствовали технику пилотирования, чтобы как следует подготовиться к полетам на новых истребителях. Я старался выжать из своего И-5 все, на что он был способен. Командир отряда Д. Петров словно не замечал моих «фокусов» в воздухе...

Когда наконец все новички получили допуск к самостоятельным полетам, Петров собрал нас, выстроил и повел к штабной фанзе — распределять по звеньям. Там уже собрались наши будущие командиры. Один из них — М. Шаболтас — спросил командира отряда: 30

— Кто здесь наиболее сильный по технике пилотирования?

Петров ответил:

— Замыкающий — рыженький.

Замыкающим был я, но про свою «масть» узнал впервые...

Моим командиром звена стал старший летчик Алексей Никитович Кухаренко — невысокого, почти вровень со мной, роста, крутоплечий человек. В отличие от командира отряда Д. Петрова, был он малословен, неразговорчив, себе на уме. С молодыми пилотами, вообще с подчиненными держался строго, начальственно и, как я вскоре решил, бывал придирчив и не всегда справедлив. Задевало и обижало, что он упорно не хотел замечать моей техники пилотирования, которой я втайне гордился, а при разборах полетов подчеркивал тог что получалось у меня не совсем гладко, — расчет посадки на аэродром. Оценки за технику расчета, которые он ставил, у меня были заурядные — выше тройки не поднимались. Нашелся и товарищ по несчастью — второй ведомый звена летчик Ткачук, которому также упорно не везло с расчетом. Хотя, наблюдая за полетами молодых летчиков из звена Михаила Шаболтаса, мы пришли к выводу, что с расчетом у них получалось отнюдь не лучше, чем у нас с Ткачуком. Тем не менее командир звена, считавшийся хорошим, знающим летчиком, ставил им четверки, а то и пятерки. И однажды после очередных полетов мы не выдержали — сказали о том Кухаренко.

— А это уж не ваше дело, — отрывисто бросил он. — И впредь прошу старшим замечаний не делать.

— Теперь ты понял, в чем дело? — сказал Ткачук, когда мы остались одни. — Старшим на хвост садиться нельзя...

Вот оно что. В воздушных боях, которые мы проигрывали [31] в последнее время, я несколько раз заходил в хвост командиру звена, который считался одним из наиболее сильных летчиков в эскадрилье.

Промолчав, я дал себе слово сделать все, чтобы и впредь не уступать командиру в воздухе. И пусть он ставит мне за расчет хоть двойки...

Вскоре прибыли из Москвы командир третьего отряда Федор Ильес и командир звена Николай Щербаков, которых с нетерпением ждала вся эскадрилья. Вместе с инженером-механиком Казимиром Войтовским и техниками они были командированы в центр осваивать новые истребители, которые должны были заменить наши И-5.

Мы, молодые пилоты, еще не видели ни Ильеса, ни Щербакова, но уже достаточно знали их по рассказам новых сослуживцев. Тот и другой пользовались славой лучших летчиков эскадрильи, непревзойденных мастеров воздушного боя. Комиссар эскадрильи — к сожалению, запамятовал имя этого замечательного человека, старого партийца и бывшего донецкого горняка, участника гражданской войны, — знакомил нас с историей и традициями части. Он рассказывал: когда 9-я авиаэскадрилья имени К. Е. Ворошилова была передислоцирована на Дальний Восток, перед ней поставили задачу — отучить японских летчиков нарушать воздушное пространство над советскими территориальными водами в районе Владивостока, советские самолеты морской авиации, естественно, не могли состязаться с японскими истребителями. Уверовав в свою неуязвимость и безнаказанность, воздушные пираты нахально имитировали атаки на них и советские корабли, появлялись даже над Владивостоком.

Быстро освоив новые тогда самолеты И-15, Ф. Ильес и Н. Щербаков повели однажды свои звенья на встречу с назойливыми японскими гостями. Те растерялись от [32] неожиданности: Ильес и Щербаков атаковали японцев и заставили убраться восвояси. Затем у них на виду они провели несколько учебных, а вернее показательных, воздушных боев, и японцы поняли намек. В последующие дни они предусмотрительно держались на почтительном расстоянии от ставшей опасной зоны.

Вскоре эшелон доставил первую партию самолетов И-15, носивших ласковое название «чайка». Дано оно было истребителю за то, что в полете он очень походил на эту морскую птицу: верхняя плоскость самолета в центре была вогнута внутрь. Вооружение — четыре пулемета ПВ-1, стрелявшие через винт. Планер был легок, маневрен, в отличие от всех своих предшественников — истребителей позволял свободно и устойчиво лететь на боку. К тому же на нем был установлен мощный мотор типа «Райт-Циклон». Все фигуры высшего пилотажа И-15 выполнял проще и непринужденней, чем прежние самолеты.

Одним словом, летали мы с большой охотой, даже с азартом. Вот в этом мы нежданно-негаданно сошлись с командиром звена Кухаренко. Я уже упоминал о том, что он вообще отличался высокой техникой пилотирования. Но то, что довелось мне однажды увидеть, прямо-таки перевернуло все мои, не очень-то лестные представления о командире. А увидел я воздушный бой между А. Кухаренко и Н. Щербаковым (оказалось, они были давними друзьями, вместе служили в эскадрилье еще до передислокации ее на Дальний Восток).

Первое, о чем мне подумалось, когда я наблюдал с земли поединок между ними: как это удавалось мне быть на равных с командиром звена в учебных боях — настолько стремительно, неожиданно и незнакомо для меня протекала схватка в воздухе. Кольнуло: победителем в таком бою мне вряд ли удалось бы оказаться. Но Кухаренко, Кухаренко! Этот педант, как я крестил его [33] в душе, требовавший неукоснительного соблюдения всех правил и предписаний от нас, подчиненных, сейчас только и делал, что пренебрегал ими. Эволюции его самолета прерывались в самый неподходящий момент, мне даже казалось, что истребитель деформируется от перегрузок и по всем законам механики должен попросту развалиться в воздухе. Но не разваливался, а начинал новый вираж, или петлю, или восходящие фигуры. То же происходило и с машиной Щербакова.

Не помню уж, кто из них и сколько раз оказывался победителем, в чью пользу окончился этот сумасшедший бой, только смотреть на своего командира звена я стал иными глазами. И мое первое впечатление — будто бой Кухаренко со Щербаковым проходил в нарушение и вопреки всем правилам — было неверным. Разбирая мысленно, уже без эмоций, детали боя, которые мой мозг «сфотографировал», я понял, что все обстояло как раз наоборот. И уяснил для себя: удачная, а в этом учебном бою — блестящая импровизация, дерзкие и непредвиденные решения бойцов основывались на совершенном знании и владении основами воздушного боя, той самой «рутиной», которая казалась нам, молодым и нетерпеливым летчикам, путами на ногах. Здесь была уже не простая арифметика, но высшая математика воздушного боя. От моей спеси и обиды на Кухаренко не осталось ничего. Или почти ничего...

Со временем я все-таки завоевал благосклонность командира звена, который начал ставить мне оценки «хорошо» и даже «отлично» за расчет посадки и приземление. И хотя в учебных боях я частенько садился на хвост командиру, но в душе уже не кичился этими победами. Видимо, Алексей Кухаренко почувствовал или догадался о происходившей внутри меня перемене и обрадовался этому. Отношения между нами быстро смягчались, становились все более непринужденными, неофициальными. [34] Под конец моей службы в 9-й Ворошиловской эскадрилье мы стали настоящими друзьями — Кухаренко, Щербаков и я. Впрочем, мы свято придерживались правила: дружба дружбой, а служба службой.

Для своего времени «чайка» была хорошим истребителем, но, как это всегда бывает, чем больше летали мы на ней, чем лучше познавали ее возможности, тем больше недостатков выявляли. Своеобразный счет им открыл командир эскадрильи. Чуть не ценой собственной жизни.

Освоив новую машину в числе первых летчиков, он периодически вылетал на И-15 в зону, выполнял фигуры высшего пилотажа, «дрался» в воздушных боях с наиболее сильными летчиками. Особенно любил Абрамов «сражаться» с Николаем Щербаковым, которого заметил еще его предшественник, комэск Антон Станиславович Счеснулевич. Но однажды воздушный бой со Щербаковым едва не закончился для Абрамова трагически. Выполняя боевой маневр, командир эскадрильи бросил свою «чайку» в затяжной полет вверх колесами. И самолет загорелся в воздухе.

Перепуганный Щербаков не знал, что делать. У него на глазах Абрамов стал бросать самолет вверх и вниз, сбивая пламя. И ему удалось это. После приземления его, обессиленного, с обожженным лицом и руками, с трудом вытащили из почерневшей от копоти кабины.

Нам запретили летать вверх колесами. А командир эскадрильи за мужество и отвагу, проявленные при спасении самолета, был награжден орденом Ленина.

Примерно через год после этих событий — в 1936-м — весь личный состав авиаэскадрильи был брошен на аэродромные работы. Удлинялись прежние и прокладывались новые взлетные полосы, строились ангары и другие подсобные помещения. Комбриг распорядился временно [35] сократить полеты. Исключение было сделано только для дежурных звеньев, которые находились в постоянной боевой готовности, — японские самолеты нет-нет да и появлялись вблизи наших сухопутных границ и территориальных вод, и всегда мог последовать сигнал с главного командного пункта ПВО — немедленно вылететь на перехват воздушных нарушителей. Правда, встреч с японскими самолетами не было, но тревожное положение сохранялось.

Наконец нам объявили: скоро получим новые, скоростные истребители И-16. То был моноплан с убирающимся в полете шасси, юркий, стремительный и очень быстрый. В середине тридцатых годов истребитель И-16 не имел себе равных в мире по скорости. Самолет был строг в полете, требовал от летчика уверенной и точной координации движений при управлении, особенно при посадке.

Для переучивания пилотов выделялись специальные двухместные машины И-16. Инструктором был ^назначен инспектор эскадрильи Б. Л. Петров, считавшийся лучшим летчиком по технике пилотирования. Но, к моему огорчению, он был чересчур осторожным и недоверчивым. И ко всему тому — не терпящим возражений. Хочешь летать — летай, как он, никакой самодеятельности.

Наибольшее число недостатков обнаружилось у меня. Причем оказалось, что мне предстояло еще долго тренироваться в паре с инструктором, чтобы познать их, прежде чем начать устранять.

— Послушай, — отвел я как-то в сторону пилота Головацкого, которого знал как посредственного, а вернее сказать слабого, летчика, — как это у тебя получается, что Петров тобой не нахвалится?

— Сам было удивлялся! — простодушно ответил Головацкий. — А дело в том, что не надо ни в чем перечить [36] инспектору. Не лезь ты на рожон со своими замашками. Все равно ведь лучше его летать не будешь. В вечные ученики к Петрову хочешь? Ты разве не знаешь, что только я не имею замечаний по взлету и посадке. Это я-то! Так ведь я попросту не вмешиваюсь в управление, все делает сам Петров.

Не лезть на рожон, однако, мне не позволило самолюбие — тут уж оно взбунтовалось настоящим образом. В конце концов, мы были не зеленые, неоперившиеся курсанты, впервые севшие в кабину самолета. Нельзя же так...

Я продолжал изучать свои недостатки. Инспектор Петров только диву давался, как я вообще летал до сих пор. Пять, десять, двенадцать полетов по кругу — перспектив на улучшение никаких.

Однажды в эскадрилью прибыл инспектор ВВС Тихоокеанекото флота — однофамилец нашего Петрова.

— Да вы собираетесь когда-нибудь самостоятельно летать на И-16? — почти с возмущением спросил он меня.

Я не выдержал:

— Хоть сейчас. Инспектор Петров не дает. Тот находился рядом и немедленно вмешался:

— Пилот Кудымов не готов к самостоятельным полетам.

— Готов, — стоял я на своем. Проверяющий поднял руку.

— А вот мы сейчас убедимся. Пилот Кудымов, готовы к вылету?

— Так точно! — почти выкрикнул я, не глядя на своего инспектора: все-таки неприятно ставить человека в неловкое положение.

Взлетели. Проверяющий не вмешивался в управление самолетом, будто его вообще не было. Сели. Петров-старший [37] распорядился:

— Еще один полет по кругу.

Третий полет я выполнил самостоятельно. Проверяющий отметил целый ряд недостатков и неточностей, сказал: «Так что зря вы обижаетесь на своего инспектора» и... отправил меня в распоряжение командира звена.

Довольно быстро выполнив в зоне все упражнения по программе, я взялся за фигуры высшего пилотажа, пользуясь тем, что укладывался с обязательной программой раньше запланированного времени. Все-таки это было нарушением, но Кухаренко только бросил:

— Поперед батьки в пекло норовишь?

Что было ответить?

В это время в ВВС начиналось стахановское движение. В эскадрилье руководство им было возложено на инспектора Петрова. На одном из сборов стахановцев он сказал: «Пилот Кудымов также мог бы быть в наших рядах. Но его по-прежнему подводит дисциплина».

Что ж, подавляя обиду, подумал я: возразить нечего.

Показательный полет

Как-то — дело было в конце лета 1937 года — линейный состав нашего 2-го отряда отрабатывал фигуры высшего пилотажа, К этому времени все летчики освоили истребитель И-16, и началась напряженная боевая учеба. Последним в зону вылетал я. Полетное задание выполнил и на этот раз с небольшим, по моему убеждению, превышением программы. Воспользовался молчаливым попустительством командира звена и тем, что исполнявший обязанности командира отряда Михаил Шаболтас с пониманием относится к этим маленьким вольностям. М. Шаболтас сам грешил в свое время... [38]

Посадив самолет, я в радужном настроении, но с несколько виноватым видом доложил исполняющему обязанности командира отряда о выполнении полетного задания. Летный состав был уже выстроен для следования в 3-й отряд, где проводились разборы полетов.

Приняв рапорт, Шаболтас раздраженно сказал:

— Стать в строй! — и подал команду следовать в распоряжение 3-го отряда.

«Неужели что нарушил в зоне?» — забеспокоился я, вспоминая детали полета. Но вспомнить ничего не смог: все вроде прошло гладко, иначе полет запомнился бы. (Видимо, для каждого пилота наступает такой период летной зрелости, когда в памяти остается только тот полет, который прошел не совсем нормально.)

— Опять натворил? — услышал я голос летчика Митюрева, который оказался моим соседом. — Это ж из-за тебя собирают летный состав.

Только этого не хватало!

— Как это — из-за меня?

— А так. Абрамов сам наблюдал за полетами.

Это было совсем уж некстати: полетным заданием, которое я «малость» перевыполнил, отнюдь не предусматривалась двойная «бочка», а тем более — иммельман с «бочкой»...

На площадке перед штабной фанзой 3-го отряда нас поджидали комбриг Абрамов, начштаба Беляев, тут же были выстроены 1-й и 3-й отряды. Рапорт Шаболтаса. Доклад начальника штаба командиру эскадрильи: летный состав согласно вашему приказанию построен.

— Пилот Кудымов, выйти из строя! «Поперед батьки в пекло...» Поделом тебе! Голос комбрига:

— В третьей зоне вы пилотировали?

— Так точно, я.

— В глазах не темнело? [39]

Как это понимать? Раздумывать некогда.

— Не темнело, товарищ комбриг.

— Сможете повторить полет? Чуть не кричу:

— Так точно, смогу!

— Ниже тысячи метров не снижаться, — продолжает командир эскадрильи.

И он обращает внимание всех летчиков на точность и уверенность проделанных мною боевых разворотов.

— Выполняйте приказание, пилот Кудымов!

Срываюсь с места и мчусь к самолету. Там хлопочет мой техник Трудолюбов.

Взлетаю, набираю высоту две тысячи метров и смотри, инспектор Петров! — выжимаю из истребителя все, на что он способен. Не подведи, выдержи, родной! — почти заклинаю машину. Самолет словно рвется из рук, бьется и дрожит от нетерпения и напряжения. От перегрузок тянутся по консолям плоскостей струйки воздуха. Шумит в голове. Фигура, третья, шестая... Но стоп — здесь не цирк, а я уже перестарался: наиболее сложные фигуры пилотажа прокрутил по нескольку раз.

На аэродром возвращался в разгоряченном состоянии, медленно остывая от возбуждения. Не сорвался бы голос, когда буду рапортовать комбригу...

К моему удивлению, на аэродроме никого, кроме техников, не было. Докладывать пришлось командиру звена, который в одиночестве поджидал меня на взлетно-посадочной полосе. Вид у Алексея Кухаренко расстроенный. Не дослушав рапорта, махнул рукой:

— Ладно, отставить. Знаешь, почему здесь никого нет?

Я молчал: в голове не было ни одной мысли. Вдруг Кухаренко растерянно произнес:

— Что делать-то будем, Кудымыч? Черт бы тебя побрал, шального. На земле вроде бы тихоня, а там, — метнул [40] он взгляд в небо, — прямо с цепи срываешься. Как поведал он мне, в тот момент, когда я закончил последнюю фигуру, комбриг Абрамов подозвал к себе командира 2-го отряда и его, Кухаренко. И, обращаясь к комиссару эскадрильи, сказал:

— А теперь давайте решим такую задачу: что будем делать — наказывать пилота за лихачество или поощрять за смелость и мастерство... Командир отряда?

Шаболтас:

— Посадить на губу и назначить старшим летчиком. Чтоб не партизанил...

Кухаренко:

— Виноват!

Комбриг:

— Кто: командир звена или Кудымов?

— Пилот Кудымов не виноват.

— Все ясно, — заключил командир эскадрильи. — И в звене, и в отряде в целом дисциплина запущена. А что касается губы, товарищ Шаболтас, то на гауптвахту следовало бы отправить всех трех... мушкетеров. Сделаем так: пилоту Кудымову объявить благодарность от моего имени за отличную технику пилотирования. Перед личным составом звена, не более. Судя по всему, он еще успеет насидеться на гауптвахте. Что скажет комиссар?

— Согласен с вашим решением, Петр Трофимович, — ответил тот. — Хотя, думаю, есть и недовольные. Но, товарищи, будем помнить, чем может обернуться для летчика чрезмерная осторожность в бою. Как бы не переборщить нам с перестраховкой, а? Воевать-то — придется.

— Вот именно, — заметил комбриг. После чего он объявил перед строем:

— Командирам провести разбор показательного полета, обратив внимание на точность и уверенность пилота при выполнении сложных фигур высшего пилотажа. [41]

И приказал развести летный состав по местам занятий. Сел в свой черный лимузин и уехал.

Спустя два года, уже вернувшись из Китая, я узнал, что комбрига Петра Трофимовича Абрамова не стало.

Государственная командировка

Предсказание комбрига насчет гауптвахты начало сбываться скорее, чем я мог предположить. Однажды в зоне у моего самолета забарахлил мотор: от резких эволюции он сначала стал давать перебои, а потом и вовсе остановился. Правда, через несколько секунд мотор заработал снова, но вряд ли это могло быть случайностью.

Техник Трудолюбов внимательно осмотрел мотор — все оказалось в порядке. Несколько раз запускал его, прослушивал, гонял на разных режимах — мотор работал исправно.

— Померещилось мне, что ли? — засомневался я.

— Бывает, — посочувствовал Трудолюбов. — Сами ж видите — работает как часы.

Но вскоре мотор снова меня подвел, и как раз во время посадки, — остановился едва ли не в самый неподходящий момент, когда земля была уже рядом. Недаром, однако, говорится: не быть бы счастью, да несчастье помогло. После первого отказа двигателя где-то внутри меня поселилась настороженность, готовность к тому, что мотор может подвести. И теперь, когда это случилось, я почувствовал даже облегчение: все-таки не померещилось. Почти автоматически сработал рулями высоты, придал самолету угол планирования, у самой земли резко взял ручку управления на себя, из-за этого приземлился только у самой границы аэродрома. Еще несколько метров — и самолет рухнул бы в овраг... [42]

Объяснение с инспектором Петровым:

— Сдал мотор. Второй раз...

— Знаете поговорку «У страха глаза велики»? — перебил инспектор. — Мотор проверен, замечаний нет. Но, конечно, вы будете стоять на своем... Хорошо, проверим еще раз.

Проклятый мотор заработал как ни в чем не бывало. Петров сказал мне, что я просто-напросто перепутал сектор газа с высотным сектором и вся недолга — мотор, конечно же, должен был отказать.

И я сел на гауптвахту. А после ареста — он был первым в моей жизни, но, увы, не последним... — продолжал летать на своем истребителе с коварным мотором. Он еще несколько раз давал перебои в воздухе, как правило, на крутых виражах, но я ограничивался только упреками в адрес вконец расстроенного Трудолюбова.

— Ума не приложу, в чем дело, товарищ командир, — сокрушался он. — Инспектор Петров тоже утверждает: мотор в абсолютном порядке.

В октябре 1936 года 9-я эскадрилья готовилась к воздушному параду над Владивостоком. Нас, молодых летчиков, в состав парадной девятки не включили. На моем истребителе должен был лететь инспектор Б. Л. Петров.

В канун Октябрьских праздников на аэродром прибыли комбриг Абрамов и высокое начальство из штаба ВВС флота. Собрали участников парада, проинструктировали в последний раз, осмотрели подготовленные к вылету самолеты. Стартеры с флажками заняли свои места.

Провожать участников парада вышел весь летный состав. Истребители взлетели, построились в строй клина по звеньям и взяли курс на Владивосток. Мы уже стали расходиться, как вдруг от ведущего звена отделился самолет, рыскнул из стороны в сторону, выровнялся и стал заходить на посадку. [43] Моя «тройка»!.. Я бросился к посадочной полосе. Из кабины вылез инспектор Петров. На нем не было лица.

— Пилот Кудымов, — слышу голос Петрова, — как вы еще летаете на таком моторе?

И тут во мне проснулся бес.

— Ничего, — отвечаю, — отсидишь на губе, так и полетишь...

— Мальчишка, — в сердцах бросил инспектор. — Да за такую обидчивость гнать из авиации надо. Не там настырность проявляете. А если б это случилось над сопками?

Вот об этом-то я и не подумал...

Когда разобрали мотор, нашли наконец «загвоздку» — игла в поплавковой камере оказалась ржавой и при резких эволюциях самолета в воздухе заедала, перекрывая доступ горючего в цилиндры.

Воистину все хорошо, что хорошо кончается. Могло кончиться трагически. Она, эта маленькая игла, преподала большой урок и мне, и Петрову. Виноваты были оба.

Но выводы предлагалось сделать только мне. На первом же разборе полетов, состоявшихся после Октябрьских праздников, Петров обрушился на меня за то, что из-за своей безответственности я мог опозорить всю авиаэскадрилью на воздушном параде. Стыд, горечь, обида на несправедливость ударили в самое сердце — я вскочил и бросился вон.

— Отставить! — грохнул голос командира звена Кухаренко. — Пилот Кудымов!

Петров распорядился:

— Наказать своей властью. Командир звена ограничился беседой.

Служба наша продолжалась. На Дальнем Востоке было тревожно. В Китае полыхала война, японская военщина [44] явно готовила вооруженные провокации на советской границе. Мы сутками сидели в самолетах, готовые в любое время к отражению вероятного противника. Боевое дежурство несли уже не звеньями, а отрядами. Учебные полеты проводились и днем и ночью. 9-я отдельная истребительная авиаэскадрилья, полностью вооруженная современными самолетами И-16, представляла собой весьма внушительную боевую силу. На флоте она считалась лучшей авиаэскадрильей ВВС.

Осенью 1937 года к нам нагрянула наркомовская комиссия. Как-то ранним утром, а лучше сказать перед рассветом, когда над тайгой еще стояла плотная темнота, объявили боевую тревогу.

В зыбком отсвете прожекторов на аэродроме мелькали фигуры незнакомых людей в длинных шинелях. Но нам было не до них. Быстро заняв места в самолетах, мы друг за другом поднимались в воздух, набирали положенную высоту — 400 метров и, ориентируясь на плоскостные огни ведущих, расходились по зонам. Значит, тревога учебная...

Садились при свете стартовых прожекторов. Все звенья произвели посадку организованно и без происшествий. Утром нам объявили, что комкор Пумпур, возглавлявший наркомовскую комиссию, остался доволен действиями летного состава.

Столь высокого начальства у нас еще не бывало, и мы поняли: комиссия приехала неспроста.

В штабе 2-го отряда до нас довели плановую таблицу полетов на предстоящий день, который уже занялся. Мне был запланирован полет в зону с выполнением фигур высшего пилотажа — на технику пилотирования, воздушный бой. Причем с инспектором Б. Л. Петровым.

У других летчиков задания проще.

— А я что — рыжий? — сорвалось у меня.

— Вот именно, — засмеялся командир звена [45] Кухаренко. — На твою фамилию указал комкор Пумпур, не знаю уж, случайно или по рекомендации нашего начальства. Так что смотри, не вздумай своевольничать в зоне — на этот раз номер не пройдет.

Подошел Петров, стал инструктировать, как вести бой. Ни в коем случае не сближаться с ним на дистанцию менее 200 метров. Кухаренко пожал плечами. Зато присутствовавший при инструктаже командир звена Н. Щербаков сказал, когда инспектор вышел из штабной фанзы:

— Р1а такой дистанции на хвосте не усидишь. А тебе, Кудымов, надо именно это — Пумпура интересует не инспектор, а ты. В общем, не стесняйся.

Кухаренко добавил:

— Учти, Кудымыч: по тебе будут судить о всем звене. Только не зарывайся.

Везло же нам в тот памятный день! Вылетев в зону и набрав высоту две тысячи метров, я быстро выполнил все положенные фигуры — два штопора по три витка, два переворота с последующими петлями, два иммельмана, две «бочки» и пару боевых разворотов. «Не переборщи, — наказывали мне А. Кухаренко и Н. Щербаков. — Каждая лишняя фигура может быть расценена как потеря контроля». После приземления велено было проделать четыре полета по кругу. Выполнил. Оценка — отлично. Кухаренко посмеивался, довольный.

После заправки горючим я на неостывшем еще самолете вылетел вслед за Петровым на воздушный бой. Проводить его предстояло над аэродромом. Мы поднялись на высоту две тысячи метров, развернулись и стали сближаться на встречных параллельных курсах. Дистанция между истребителями быстро сокращалась. Петров уже начинал делать боевой разворот в мою сторону. Упредил? Продолжая удерживать курс, я внимательно следил за ним: разворот выполнялся по всем [46] правилам. Так, голуба, так... Улучив момент, когда до «противника» можно было добраться кратчайшим виражом, для чего следовало предельно сократить эволюцию самолета, я круто бросил свой истребитель влево как бы наперерез Петрову. От перегрузки вдавило в сиденье. Трудно стало дышать. Но самолет уже выравнивало, критическая дуга осталась позади. Расчет оказался почти точным: немного выправив курс, я снизу зашел в хвост самолета инспектора, который не успел еще завершить эволюцию. Теперь — прости меня, Петров, — какие уж там двести метров!

И началось... Истребитель Петрова буквально заплясал у меня перед глазами: свечой устремлялся вверх, бросался в опасно крутые виражи, низвергался вниз, и были моменты, когда я приходил в отчаяние: вот-вот «противник» сбросит меня с хвоста...

Не сбросил. Разошлись противоположными курсами.

Следующая схватка протекала спокойней. Видимо, мы оба выдыхались. Но, должно быть, злости и боевого задора у меня оказалось больше. А главное, я был моложе Петрова и легче переносил большие нагрузки, особенно во время боя на вертикалях. Так или иначе, но и вторая схватка окончилась в мою пользу.

На аэродроме Петров подошел ко мне. Протянул руку: «Молодцом, Кудымов!» и быстро направился к группе командиров, которые оживленно переговаривались между собой.

А к моему самолету уже спешили техники с «тачанкой» — так у нас называли тележку с боезапасом.

— Для кого это? — спросил я у Кухаренко. — Я ведь не запланирован на стрельбы.

— Мало ли что, — сказал Кухаренко. — Тут планирует начальство. Пумпур. Держись, казак, пришелся ты комкору по вкусу...

— Ну-ка, вытяни руки. Не трясутся после боя? [47]

— Скажешь тоже. — Я и не заметил, как обратился к командиру на ты.

Так с тех пор и пошло между нами — до последних дней жизни Алексея Никитовича, ставшего для меня боевым другом и старшим братом...

Через полчаса мой И-16 снова был в воздухе. После первой же атаки с конусом что-то случилось — он начал сильно болтаться в воздухе, и, как ни подбирался я к нему, поразить конус не удавалось. Раздосадованный и злой, сел я на аэродром и чуть было не спрятался от стыда за самолет, когда увидел Пумпура. Комкор, сопровождаемый командиром и начальником штаба эскадрильи, направлялся к моему истребителю.

— Портишь казенное имущество, Кудымов, — сказал комкор. — Ты что ж это — с первой же атаки отстреливаешь ус у конуса, а потом пинаешь упавшего?..

— Виноват, товарищ комкор!

— ...И в бою вот так непочтительно отделал старшего начальника, — все в том же тоне продолжал Пумпур. — Ну, давай твою руку, пилот, что стушевался? Стеснительные у вас летчики, комбриг.

— Э, нет, к Кудымову это не относится, — засмеялся Абрамов, также пожимая мне руку. Осведомился: — В глазах не темнело?

Запомнил.

Потом был разбор полетов. Прошел он быстро: Пумпур вкратце указал на основные недочеты, а в целом дал хорошую оценку боеготовности эскадрильи.

— А теперь, — сказал он в заключение, — расскажу о том, что нужно от авиации на современной войне, и вы поймете, чего вам еще недостает.

И комкор долго рассказывал о боевых действиях авиации — республиканской и фашистской — в Испании, откуда недавно прибыл. Времени на вопросы не оставалось, и нам так и не удалось узнать, за что было присвоено [48] Пумпуру редкостное тогда еще высокое звание Героя Советского Союза. На широкой груди комкора — два ордена Ленина. Золотой Звезды тогда еще не было. После выступления Пумпура нами обуяло неукротимое стремление — всеми правдами и неправдами попасть в число добровольцев. Никакие увещевания начальства не помогли — мы продолжали атаковать штабы, нарушая устав, который обязывает обращаться только по инстанции. Но добровольцев брали мало и только из числа «старичков» — опытных, со стажем летчиков. И хотя в бригаде держалась упорная молва, что меня возьмут, но вызова все не было.

Пребывал я в скверном настроении. В глазах товарищей мне мерещился вопрос: «Ну что же ты?..» Как вдруг летчиков Коростелева, Бурдыхина, Кузнецова и меня срочно вызывают к начальнику политуправления Тихоокеанского флота Никифорову. Неужели дошли наши рапорты до большого начальства?

Коростелева я немного знал: он служил в первом отряде. Нашим, вторым, теперь командовал Николай Щербаков. Он получил назначение на эту должность, когда на базе 9-й эскадрильи стала развертываться воздушная бригада — следствие наркомовской инспекции. Мы с Кухаренко порадовались за товарища. Кузнецова и Бурдыхина я видел впервые: они служили в эскадрилье, которая входила в состав нашей бригады. Летали они на самолетах И-15 бис, и мы сразу нашли общий язык: для меня это был родственный истребитель.

Начальник политуправления — высокий и седой человек с золотыми нашивками в полрукава флотского кителя — расспросил каждого о семейном положении, взысканиях и поощрениях, партийности и сказал:

— Речь идет о госкомандировке за границу. На войну. Там не только награды получают, но и остаются навсегда. Мертвыми, — жестко уточнил он. — Подумайте [57] еще раз. До завтра. Ничего предосудительного нет, если кто-либо передумает.

Передумавших, конечно, не было. На следующий день мы встретились в политуправлении еще с тремя летчиками из соседних с нашей авиаэскадрилий — Ремизовым, Душиным и Мануйловым, которых также включили в число добровольцев. Предстояло ехать в Москву. Старшим группы был назначен Ремизов. Мы немедленно выехали в столицу. В дороге припоминали слышанные испанские слова и заучивали их, повторяя как молитву. На станциях поочередно бегали по газетным лавкам — не попадется ли русско-испанский словарь, лучше — разговорник.

Кто мог предполагать, что требовался-то нам русско-китайский?

Через Тянь-Шанский перевал

Тогда, в ноябре 1937-го, нам так и не довелось как следует посмотреть Москву — пробыли в ней чуть больше суток.

На вокзале нас встретили какие-то люди в штатском, рассадили по машинам и повезли к начальнику ВВС Красной Армии Я. И. Алкснису.

Якова Ивановича мне уже доводилось видеть в Каче, куда он не раз приезжал с инспекцией. Высокий, стройный, подтянутый, он даже своим внешним видом дисциплинировал присутствующих. Побеседовав с каждым из нас в отдельности, сказал:

— Итак, вам предстоит выполнить ответственное государственное задание... Ян Борисович, — Алкснис обернулся в сторону начальника политического управления РККА Я. Б. Гамарника, который находился в кабинете, — ознакомит вас с политическим положением в Китае, [58] куда вы направляетесь. Оно очень сложное, так что вам предстоит действовать в исключительно трудных условиях. Но, так или иначе, там рождается революция, и наш интернациональный долг — помочь ей. Вы люди военные и должны понимать, что не сегодня завтра нам самим предстоит схватка не на жизнь, а на смерть. Тем не менее мы посылаем лучших бойцов на помощь народам, которые борются за свободу. Об Испании вы знаете. Вот и для Китая мы подобрали, я бы сказал, сливки авиации. Вы будете первыми советскими летчиками там, и по вас будут судить о всей нашей стране — родине Революции. Помните об этом всегда и на земле, и в воздухе, в бою.

Поднялся Гамарник — невысокого роста, плотный, с красивой черной бородой и пронзительными глазами. На худом и очень бледном лице они казались горящими. Запомнились его последние слова:

— Вы едете в страну, где будете защищать честь нашей Родины, Красной Армии и русской авиации. Советская Республика надеется на вас и верит, что вы с достоинством выполните задание нашей партии и правительства.

На другой день вечером мы, напутствуемые Алкснисом и Гамарником, которые прибыли проводить нас на вокзал, сели на поезд и отправились в Алма-Ату.

Встреча с давним знакомым — комкором Пумпуром. Будущие мои сослуживцы, с которыми мы не расставались с Дальнего Востока, сразу стали относиться ко мне с почтительностью, когда комкор поздоровался со мной чуть ли не по-приятельски.

— Помню, помню, — сказал Пумпур, когда я представился по всей форме. — Ну-ка, покажи теперь, как надо драться. Сразимся?

Я не понял, шутит комкор или всерьез, но испугался:

— А если собью?.. [59]

Пумпур рассмеялся:

— Ладно, уступаю тебе первую победу. В Китае... Но до Китая еще надо было долететь. Как сообщил нам Пумпур, первая группа истребителей к месту назначения не прибыла: половина самолетов разбилась при посадке на промежуточные аэродромы, оборудованные наспех в ущельях. С взлетных полос не были даже убраны валуны и камни. Безалаберность или вредительство? Командир группы Курдюмов — говорили, отличный пилот — погиб при посадке.

Тянь-Шанский горный массив, через который пролегал наш курс в Китай, был затянут непроходящей облачностью, Пумпур распорядился начать тренировочные полеты с отработкой взлета и посадки в сложных горных условиях. Для большинства летчиков-добровольцев, собравшихся на аэродроме, это дело было необычное и трудное. Мы, дальневосточники, выгодно отличались от них — вот когда пригодились «проклятые» сопки, так мешавшие нам в свое время, особенно при посадке на чужие аэродромы. Комбриг Абрамов будто в воду глядел!..

Но одного из нас это и подвело: желая блеснуть мастерством перед другими летчиками, пилот Корестелев так лихо посадил свой истребитель, что самолет скапотировал и... развалился. Летчик, однако, отделался незначительными ушибами и парой выбитых зубов. Корестелев был тут же отстранен от полетов разгневанным Пумпуром.

Дальневосточники были в эти дни тише воды, ниже травы: подвел же нас товарищ, который, в общем-то, был неплохим летчиком. Пумпур, однако, «и разу не упрекнул нас в случившемся и даже перед строем летного состава объявил группе благодарность за хорошую технику пилотирования. Более того, Корестелеву было разрешено лететь в Китай. [60] Наконец однажды ранним утром в гостинице, где мы размещались, поднялся переполох. Кто-то ворвался в наш номер с торжествующим криком:

— Подъем! Вставай, поднимайся, рабочий народ... Досыпать — в Китае!

В окна било ослепительное солнце. Горный хребет на Границе расчистился от туч.

На аэродроме все было готово к полету. Техники в последний раз проверяли самолеты, командиры звеньев уточняли маршрут. И вот — звонкий голос комкора Пумпур а:

— По коням!

Нашу первую группу — девять самолетов — вел сам комкор. Тянь-Шанский горный хребет преодолевали на высоте 5 тысяч метров. Воздух здесь был сильно разряжен, но мы не испытывали особых трудностей — сказались тренировочные полеты. Вот этой предварительной подготовки как раз и не хватало первой группе.

Пальма первенства оказалась уготованной нам.

— Мда, тяжела ты, шапка Мономаха, — невесело произнес комкор Пумпур, когда мы приземлились на первый промежуточный аэродром в Кульдже, перелетев границу. Собственно, аэродромом эту посадочную площадку назвать можно было лишь условно. Правда, от камней ее теперь расчистили — они были свалены на обочине посадочной полосы, рядом с остатками разбитого самолета И-16... Но песок, в котором вязли ноги, остался. Нам повезло, что приземление обошлось без чрезвычайных происшествий. Правда, при взлете летчик Корестелев потерял направление, попал в струю переднего самолета и разбил машину. Теперь участь его была решена — Корестелева отправили назад, а мы, уже в составе восьми самолетов, полетели дальше.

До Ланьчжоу, конечной точки нашего маршрута, путь был немалый, пришлось садиться на промежуточных [61] аэродромах, дозаправляться горючим. Провинция Синьцзян, над которой мы пролетали, выглядела гористой, корявой от скал и ущелий пустыней. Первые поселения мы заметили, уже подлетая к городу Ланьчжоу. Сверху они казались хаотично разбросанными жилищами.

Но вот внизу мелькнула длинная и ровная лента, уходящая куда-то за горизонт, и показался довольно большой город. Это и был Ланьчжоу, а лентой — Великая китайская стена, та самая, о которой мы читали еще в детстве. Так вот он, настоящий Китай...

На аэродроме в Ланьчжоу мы расстались со своим флагманом: комкору Пумпуру предстояло возвратиться назад, чтобы разведанным маршрутом переправлять в Китай новые партии советских самолетов. Воздушный мост СССР — Китай теперь должен был работать с предельной нагрузкой.

Последние наставления, советы, пожелания. Комкор напоминал: во время предстоящих боев ни при каких обстоятельствах не отрываться друг от друга, оберегать товарища в воздухе, быть предельно осмотрительными. Не забывать, что дело придется иметь с численно превосходящим противником, на победы в одиночку рассчитывать нельзя.

— До встречи, товарищи! Буду ждать вас на Родине, дома.

Расцеловался с каждым и уехал в город. Увидеть его больше нам было не суждено.

В Ланьчжоу наши истребители перекрасили и нанесли на плоскости китайские опознавательные знаки.

Мы поступали в оперативное подчинение китайского командования. Ведущими в нашем отряде стали летчики Ло, Тун и Ли. Советские пилоты — Ремизов, Хлястыч, Панюков, Жукоцкий, Казаков и я. Так и не познакомившись как следует с Ланьчжоу, мы вылетели в Нанкин, [62] где проходила линия фронта. Пользуясь почти полной безнаказанностью, японская авиация как хотела бомбила этот огромный город, в котором непрерывно полыхали пожарища.

Таким мы и увидели его с воздуха. Город горел, весь затянутый дымом.

Шел декабрь 1937 года. [63]