В Прибалтике и на Порккала-Удд
Ошибка
Стоял сентябрь 1944 года. Погода в Прибалтике — сухая, ясная. По-летнему грело солнце. Прекрасна была в ту пору река Гауя. Она спокойно, величаво несла свои воды. На ее берегах тихо.
В любое время года очаровывает своей красотой Сигулда — Латвийская Швейцария — древняя долина Гауи, ее серебристые воды, обрывистые берега, песчаниковые пещеры. С башни Турайдского замка открывается неповторимый вид. Замок и башню построили немецкие завоеватели несколько веков назад.
Совершив 105-километровый марш, 55-я стрелковая Мозырьская Краснознаменная дивизия 22 сентября сосредоточилась в районе местечка Гауйэна, в 20 километрах севернее Алуксне.
Какие прекрасные места! Нельзя отвести глаз от величественных сосен и елей, чуть-чуть пожелтевших берез, от налитой красным соком рябины. В Латвии по сравнению с Белоруссией мало болот. Берега рек твердые, в редких случаях заболоченные. Крупных населенных пунктов немного. Преобладают хутора, отдельные дома.
26 сентября дивизия получила приказ наступать в направлении мызы Рамули.
1-й дивизион по-прежнему поддерживал 107-й стрелковый полк. [215]
Ночь. Мы идем с командиром полка неподалеку от передовой роты и вполголоса беседуем.
Моросит дождь. Ветер доносит запах прелых листьев. Капли дождя, похожие на слезы, падают на лицо.
Разведка донесла, что вошла в соприкосновение с противником.
— Продолжать движение, — приказал Смекалин.
Еще осторожнее пошли воины. Когда стало светать, заговорил вражеский пулемет. Огоньки трассирующих пуль понеслись между деревьями. Инстинкт самосохранения бросил людей на землю. К одинокой пулеметной очереди прибавились звуки автоматов.
— Ну вот и первая встреча с противником на латышской земле, — сказал Смекалин. — Мы проведем разведку боем, а ты готовься поддержать нас огнем.
На насыпи железной дороги, немного впереди пехоты, стоял маленький домик, обложенный камнями. Это своеобразное укрытие понравилось начальнику разведки. Там Мартынов расположил наблюдательный пункт командира дивизиона. Перед самым строением — взорванный мост через маленькую речушку. Сзади, метрах в трехстах, разбитый паровоз. Шпалы на железной дороге все перерезаны, рельсы взорваны. Слева и справа от дороги спиленные деревья. Было ясно, что с этого удобного места фашисты охраняли железную дорогу.
На пункт прибыл Любимов. Я доложил обстановку. Он внимательно осмотрел впереди лежащую местность и приказал пристрелять репер. Сам взялся за пристрелку 2-го дивизиона. НП 3-го дивизиона — им командовал майор Сарычев — находился метрах в двухстах от нас. Сарычеву Любимов приказал самостоятельно поддерживать «Три палочки» — так он «кодировал» 111-й стрелковый полк. Мартынов с разведчиками принялись строить внизу железнодорожного полотна землянку для Любимова. [216] Пункт, который мы заняли, хорошо известен противнику. Меня беспокоила утренняя тишина. Любимова — тоже.
— Знаете что, Кудинов, — сказал он. — Оставьте в домике несколько человек, а пункт перебазируйте назад, вон под тот паровоз. Когда начнете вести оттуда наблюдение, доложите. Что-то мне здесь не нравится.
Подполковник ушел в землянку, куда подали завтрак, принесли газеты, а я приказал Мартынову немедленно увести отсюда людей, оставив лишь наблюдателей, и отнести имущество под паровоз.
Собирался немного вздремнуть. В углу у радиостанции сидел Лупета, рядом дежурил у телефонного аппарата Цулин.
Во дворе по-прежнему моросило. Через маленькое окошко было видно, как падают на землю дождевые капли. Но отдохнуть мне не удалось: позвали к телефону. И только взял трубку, как раздался оглушительный взрыв. По пункту открыла огонь фашистская артиллерия и танки, стоявшие на гребне высоты. Воздух гудел от выстрелов и разрывов. Над насыпью поднялись к небу клубы дыма, взметнулись языки пламени: немцы вели огонь зажигательными снарядами. Что-то тяжелое ударило в голову. Стало невозможно дышать. Потерял сознание. Как во сне, слышал непрекращавшийся вой снарядов и голоса людей. Пытался кричать — и не мог. Хотел встать — ноги и руки недвижимы.
Наконец грохот утих. Обсыпанные землей солдаты с трудом вылезали из разрушенного строения. Сквозь дым и пыль трудно определить, что произошло. С противоположного берега одно орудие, стоявшее на прямой наводке, продолжало вести методичный огонь. Но вот и оно замолкло.
— Товарищ комдив, товарищ комдив! — кричал Капустин. — Вы живы? [217]
— Как видишь.
Открыл глаза. Вокруг валялись расщепленные бревна. Вместо стены, обращенной к противнику, — огромное отверстие. Шинель, фуражка изрезаны осколками. На голове, руках, плече кровь.
— Что случилось, Капустин? — спрашиваю ефрейтора.
— Ничего особенного. Фашистам стало скучно, вот и взбесились.
— Раненые есть?
— Ординарец командира полка.
— Отправить его на огневые. Вам и Лупете перейти под паровоз. Я останусь с Цулиным и попытаюсь подавить несколько орудий.
Лупета взял рацию. Капустин — буссоль, и они побежали вдоль железнодорожной насыпи. Приказал Цулину перенести аппарат поближе к стереотрубе и подал команду. Когда снаряды стали рваться на огневой позиции гитлеровцев, по наблюдательному пункту начали стрелять два вражеских танка. Домик, в котором мы находились, был совершенно разрушен. Я сидел теперь между деревянным срубом и каменным забором.
Восьмым снарядом мне удалось уничтожить орудие. Перенес огонь по танку, но повредило телефонную линию. Вижу: дальше оставаться на пункте нельзя. Скатился с насыпи и протиснулся в землянку к Любимову. [218]
— А я предвидел это, Кудинов. Люди где?
— Все, кроме вас, меня и Цулина, под паровозом.
— Дешево отделались. Зря многих людей около себя держите.
Не мог не признать, что ошибся. Последние месяцы войны в Белоруссии мы действовали дерзко. Честно говоря, фашисты избаловали нас непрерывным отступлением. Мы их перестали принимать всерьез, перестали думать, что противник еще силен.
Ошибка, которую мы допустили в первом же бою в Латвии, заставила нас быть осторожнее. Фашисты дрались ожесточенно, цеплялись за каждый клочок земли, делали все, чтобы как можно больше вывести из строя советских воинов. [219]
Стреляем с чердаков
Утренняя прохлада напоминала об осени. Накинутую на плечи шинель пришлось надевать в рукава.
— Как думаете, Мартынов, — обратился я к начальнику разведки, внимательно вглядывавшемуся в оборону противника. — Придется нам с вами еще зиму провести вот так, в окопах?
Старший лейтенант повернул ко мне свое худощавое лицо. В дымке рассвета оно казалось совершенно белым.
— Придется, товарищ капитан, — вздохнул он.
Ровно в назначенное время, когда туман рассеялся и над опушкой леса, занятой эсэсовцами, блеснул первый луч нового дня, в воздух взлетели десятки красных ракет. Не успели они раствориться в воздухе, как содрогнулась земля. Это заговорили наши пушки и минометы. Началась артиллерийская подготовка. 84-й артиллерийский полк уничтожал заранее разведанные цели. 2-я батарея, выведенная на прямую наводку, расстреливала с четырехсот — пятисот метров огневые точки гитлеровцев. Большие и малые, сероватые и бурые фонтаны земли взлетали кверху во вражеской обороне.
Подразделения 107-го стрелкового полка поднялись в атаку. Мы хорошо видели поле боя. Для нас настал самый ответственный момент — поддерживать наступавшую пехоту. Провести заранее спланированную артиллерийскую подготовку легче, чем подавлять цели, появляющиеся уже в ходе боя. Это знали мы все. За каждым участком во вражеской обороне, за каждой ротой 107-го полка мы вели самое тщательное, беспрерывное наблюдение. В батальоне находился командир батареи, в роте — командир взвода.
Рядом со 107-м полком наступал 111-й стрелковый полк, поддерживаемый 2-м дивизионом. 228-й полк был [220] во втором эшелоне, но дивизион Сарычева тоже участвовал в артподготовке.
Из леса навстречу атаковавшей пехоте выскочили два танка. Артиллеристы 2-й батареи немедленно открыли огонь. Один танк вздрогнул, остановился, немного почихал белым дымком и вдруг окутался красноватым пламенем и черными клубами дыма. Второй отошел в лес.
Батареи Антипова и Керножицкого вели огонь с закрытых позиций.
— Вас вызывают к микрофону, — доложил Лупета. Подошел к рации. Керножицкий докладывал, что с левого фланга противник перешел в контратаку. Действительно, воспользовавшись глубокой лощиной, две вражеские роты повели наступление во фланг 1-му батальону 107-го стрелкового полка. Батареи, стоявшие на закрытых позициях, стали бить по вражеской пехоте. Туда же направили огонь и минометчики стрелкового полка. По танкам начали стрелять артиллеристы 2-й батареи, стоявшей на прямой наводке. Вскоре контратаку отбили. Батальон рывком бросился к роще и занял ее. Мы переместили наблюдательные пункты на западную окраину рощи.
Осень. Природа методично делает свое дело. Листья белолицых берез пожелтели. На их верхушках появились золотистые купола. Красноватыми стали листья клена, поблекла трава. На болотных кочках примостились красные бусинки клюквы.
Преодолевая упорное сопротивление противника, дивизия вела ожесточенный бой с 43-м и 44-м полками 19-й танковой дивизии СС. Используя естественное препятствие — болото, господствовавшие над местностью гряды высот, противник оказывал сильное сопротивление. [221]
Наши солдаты долго штурмовали одну из высот, и безуспешно. Противник укрывал пулеметы и противотанковые орудия за скатами высоты и в тот момент, когда наши подразделения приближались к ее вершине, выкатывал их вперед и в упор расстреливал наступавших.
На этот трудный участок послали 1-й дивизион.
— Выкурить нужно фашистов из насиженных гнезд, без этого мы еще неделю протопчемся на одном месте, — сказал мне один из пехотных командиров.
Легко сказать — выкурить. А как это сделать? С закрытых позиций стрелять нельзя: пушки имеют настильную (отлогую) траекторию, гаубичных снарядов мало, [222] минометы находятся на других участках. Напряженно думаем, как помочь пехоте.
— Хорошо бы вести огонь сверху вниз, только как поднять пушки на небо? — шутит старший лейтенант Болдырев.
Бывает же так! Сам того не сознавая, Болдырев — ему только что присвоили очередное звание — подал шуткой заманчивую идею.
Примерно в трехстах метрах от дивизиона находилась небольшая деревня. Дома ее — бревенчатые срубы на каменных фундаментах, высокие крыши.
— Попробуем, Антипов, — сказал я комбату 1, который неосторожно заметил, что стрелять по обратным скатам все равно что стрелять из пушки по воробьям.
— Что, попробуем, товарищ капитан?
— Стрелять из пушки по воробьям. Только сверху вниз.
Вечером офицеры и сержанты 1-й батареи разведали чердаки домов и сеновалы в деревне, проверили подъезды к ней.
Наступила ночь. И хотя в сентябре она уже достаточно длинна, артиллеристы дорожили каждой минутой темного времени. Пушки вкатили на чердаки. А чтобы потолки от тяжести орудия и силы отдачи не провалились, их основательно укрепили, сделали бревенчатые трехсторонние срубы для укрытия расчетов и орудий, проложили к каждой пушке связь.
С первыми солнечными лучами после залпа гвардейских минометов открыли огонь и орудия прямой наводки с чердаков. Фашисты не ожидали столь точного огня по своим укрытиям. Вражеские артиллеристы и пулеметчики заметались среди разрывов, как загнанные волки.
Наша пехота вышла на самый гребень высоты. Стрелять из тех орудий, которые всего несколько минут назад так удачно подавили фашистские огневые точки, [223] уже стало нельзя. А в это время из капониров выползли три фашистских танка. Атака могла захлебнуться. Но мы это предусмотрели. Открыло огонь орудие 1-й батареи старшего сержанта Николая Орешкина. Оно находилось тоже на чердаке сарая, но в нейтральной зоне, и в его задачу входило подавлять цели, которые могут появиться в момент начала атаки нашей пехоты. Танки отошли. Фашисты так и не успели обнаружить, откуда столь метко вело огонь советское орудие. Подразделение пехоты захватило высоты. Чердаки сослужили нам добрую службу.
Подвиг радиста Паршина
Мы подошли к проселочной дороге в районе небольшого хутора, выходившей на шоссе Псков — Рига. Эту дорогу — выход на шоссе — гитлеровцы обороняли всеми имевшимися у них силами.
Наши пушки находились далеко. Огонь с закрытых позиций по движущимся целям малоэффективен. Изучив местность по карте, Болдырев решил поставить свой взвод в районе хутора на прямую наводку. Задолго до темноты офицер пробрался сюда. Несколько часов он, затаившись, выбирал на глазок огневые позиции для пушек и пришел к выводу, что лучшего места, чем полуразрушенные сараи, для этого не подобрать.
Ночью артиллеристы, выбиваясь из сил, буквально на руках подтащили орудия к хутору и закатили их в сараи. Одну из пушек, усилив чердачное перекрытие, вкатили на сеновал.
Утром по дороге началось интенсивное движение. Прошло несколько машин. Их пропустили беспрепятственно. Но вот появилась целая колонна.
— Огонь! — скомандовал Болдырев, и сразу лес наполнился грохотом. Вспыхнула одна машина, затем вторая, [224] третья. На дороге образовалась пробка. Приняв горстку артиллеристов за большое подразделение, фашисты откатились.
28 сентября, преодолевая упорное сопротивление противника, дивизия вышла на рубеж Судас — Пурвс. Снова болото, снова ряд высот. Противник вел сильный пулеметный и артиллерийский огонь. Несколько раз пехотинцы поднимались в атаку, но всякий раз гитлеровцы прижимали их к земле. Командиры взводов управлений 1-й и 2-й батарей лейтенанты Весноватый и Ежков докладывали:
— Перед нами хорошо подготовленная оборона: траншеи, проволочные заграждения, минные поля. Мыза Картужи является опорным пунктом.
Батареи дивизиона сначала вели огонь с закрытых позиций из района Родыни. Вечером мы переместили их в Эглайне. Отсюда лучше вести огонь на рикошетах{14}.
Помню, когда мы первый раз поставили орудие невдалеке от Эглайне, на большом дубу находилось гнездо аистов. Один аист летал около убитой осколком другой птицы. Больше чем через двадцать лет, посетив эти места, специально пришел посмотреть, цел ли дуб. Гнездо аистов было на том же месте. В нем я увидел двух взрослых птиц и двух птенцов. «И люди, и птицы летят [225] в свои гнезда, — подумалось мне тогда. — Война принесла всем нам горе. Но прошли годы, в гнезде живут новые аисты, вместо погибших воинов в строй стали их дети».
К вечеру произвели пристрелку. Теперь уже можно было поражать вражескую пехоту даже на обратных скатах высотки. Но огонь нужно корректировать. Кого послать на столь опасное дело? К группе офицеров подошел Сергей Гуркин.
— У меня есть план, — тихо вымолвил он. — С разведчиком сержантом Бариновым и радистом Паршиным мы ночью преодолеем болото, окопаемся под носом у немцев, а утром начнем работу.
— Мысль хорошая, — заметил Керножицкий. — Но вы знаете, Гуркин, на что идете?
— Знаю, товарищ капитан. Мы — комсомольцы. [226]
Ночью три отважных воина поползли через болото. Когда вспыхивали в небе ракеты, они припадали к земле, замирали. К утру добрались до выбранного места, окопались, а с первыми лучами солнца начали вести наблюдение за противником и корректировать огонь. Каждую минуту герои рисковали жизнью. Фашисты находились всего в ста метрах. Кроме того, для получения нужного рикошета необходимо было, чтобы снаряды ударялись о землю перед окопом, в котором находились разведчики, а затем, пролетев через их головы, рвались в расположении противника.
— Высота разрывов хорошая, — сообщил Гуркин после того, как над позициями противника появились коричневые шапки от рикошетирующих снарядов и серые облачка разрывов бризантных гранат.
— Фашисты в панике разбегаются. Уничтожили до взвода пехоты, — передал Паршин.
Так длилось несколько часов. Поднялись и пошли в наступление пехотинцы. Они завязали рукопашный бой. Вражеский огонь с высотки стал слабее. Фашисты попытались подбросить сюда несколько пулеметов из резерва, но Гуркин подавил их. И тут гитлеровцы заметили разведчиков. На них обрушился огневой шквал. Сергей был убит наповал, тяжело ранило Баринова, об этом успел сообщить Паршин. Но вскоре и его голос умолк.
Советская пехота захватила высоту и устремилась дальше на запад. Вечером мы похоронили Гуркина, отправили в медсанбат Баринова.
Много дел у командиров в дни наступления, но, пожалуй, больше всех был занят капитан Евграф Бондаренко — парторг дивизиона. Пятнадцать человек в последние дни из числа воинов вступили в партию. Люди клялись отомстить за смерть Гуркина, за кровь Баринова. [227]
Беспокоила нас судьба Паршина. Среди убитых его не нашли. «Неужели попал в плен?» — тревожно думал я.
Наступило дождливое осеннее утро. Где-то вздрогнула земля от артиллерийского выстрела. Раздалось несколько автоматных очередей, и опять все смолкло. Дождь пошел сильнее. Он шел еще несколько дней.
Пехота без больших боев заняла ряд населенных пунктов. Но вот стрелки залегли. Противотанковое орудие, которое шло в передовых цепях наступавших, было уничтожено немецкими артиллеристами. Мы не могли пробиться вперед. На дороге образовалась пробка. Повозки, кухни, ящики с минами загородили путь. Создалось такое положение, что ни вперед, ни назад.
Возле березовой рощи, где скопилось много войск, через равные промежутки времени разрывались вражеские тяжелые снаряды, выводя из строя людей и технику.
«Бах... ах! Бах... ах!..» — почти одновременно слышались выстрел и разрыв.
Один из наших разведчиков пытался взобраться на дерево, чтобы увидеть, откуда ведется огонь, но точная пулеметная очередь перебила дерево. Пехота не двигалась, и артиллеристы ничем ей помочь не могли.
Примерно к середине ночи на наблюдательном пункте 1-го дивизиона заметили, что в деревне поднялась стрельба. Даже с окраины, обращенной в сторону советских войск, было видно, как автоматы ведут огонь вдоль улиц. Я поспешил к командиру стрелкового батальона.
— Начинаем штурм деревни, пока там идет что-то непонятное. Открывай огонь прямой наводкой, — сказал он.
Зазвонили телефоны, полетела команда:
— Приготовиться к атаке!
Через час деревня была взята. [228]
К утру дождь прекратился. День выдался ясный, солнечный. Стрелковые подразделения продолжали наступление, а дивизион поддерживал их огнем с закрытых позиций, расположенных на западной окраине деревни.
— Товарищ капитан, — позвал меня Лупета, — вас к микрофону.
Я подбежал к рации. Говорил Бондаренко. Голос его дрожал.
— Что случилось, Евграф Ефимович?
— Понимаешь, Паршина нашли. Вокруг него валяются убитые фашисты. Его почти не узнать. Рядом две воронки после взрыва противотанковых гранат, стреляные гильзы, два разбитых автомата, нож.
— Что же с ним случилось?
— Понимаешь, он был в фашистской шинели.
— Ничего не понимаю. Скорее приезжай ко мне.
Бондаренко приехал крайне расстроенный, ничего не сказал и лишь передал окровавленную записку. Вот что удалось в ней разобрать: «Не вините меня. Я пополз в деревню, чтобы уничтожить орудие. За смерть лейтенанта отомщу».
— Так вот, Ефимович, почему мы не нашли его. Паршин достоин своего командира.
Уже после боя из рассказов пехотинцев мы узнали, что в тот момент, когда пехота, прижатая к земле, начала окапываться, Паршин, находившийся в цепи наступавших, пополз вперед.
Между лесом и деревней, откуда вел огонь противник, было ровное поле, поросшее куриной слепотой, полынью да перекати-полем.
Солдат двигался, прижимаясь к земле. Руки и колени больно кололи стержни пожелтевшей травы. Серая шинель да наброшенный на голову кусок масксети делали его почти невидимым. Через каждые сто — двести метров он прекращал движение и замирал: отдыхал и [229] прислушивался. Намокла шинель. Автомат, пять противотанковых гранат, прицепленных за пояс, сковывали движение. Солдат исцарапал руки в кровь. Деревенели мокрые ноги.
В нейтральной зоне Паршин наткнулся на свежевскопанную и утрамбованную землю. «Что бы это могло быть?» — подумал он, всматриваясь в черный пятачок. Разгреб землю рукой. Мина!
Паршин нащупал взрыватель и осторожно вывинтил его. Донного взрывателя не оказалось. Значит, здесь минное поле. Наши могут не заметить его. Надо разминировать проход.
Тучи заволокли небо. Дождь вновь усилился. Подул ветер. Это было как нельзя кстати. Солдат медленно пробирался по фронту слева направо, снимая поставленные мины. Затем вновь продвигался вперед, находил следующий ряд мин. Так разминировал все поле.
Прошло три часа с тех пор, как он оставил товарищей. Нейтральная полоса преодолена. Двадцать противотанковых, столько же прыгающих и сорок противопехотных мин обезвредил солдат. Несколько десятков метров осталось до деревни. Оттуда-то и стреляет орудие. Из крайних домов изредка ведут огонь пулеметы. Паршин решил проскользнуть в деревню и подползти к орудию, прижавшему к земле нашу пехоту. Но как это сделать? Сначала казалось, что в населенном пункте никого нет. Но вот он заметил замаскированного пулеметчика у самой дороги. Поодаль стояла противотанковая пушка, на чердаке крайнего дома примостились разведчики. Хитрят фашисты.
У деревни солдат пролежал до самой ночи. А когда стемнело и черное небо слилось с землей, встал и, осторожно ступая, спокойно прошел мимо замеченных еще днем фашистов.
Трудно ориентироваться в незнакомой деревне. Паршин [230] шел на звук стрелявшего орудия. То там, то тут сновали фашисты. То и дело вспыхивали карманные фонарики, слышалась незнакомая речь.
«Если пойду дальше, нарвусь на патруль. Осветят — худо придется, — подумал солдат. — Надо замаскироваться». Он зашел за угол дома и остановился. По улице шел гитлеровец. Бледный свет от карманного фонаря падал на землю. Паршин осторожно положил автомат, вытащил нож и притаился. Вот фашист подошел к дому. Паршин сбил его с ног, ударом в шею заколол, снял шинель, пилотку и быстро переоделся. Теперь можно продолжать путь. На всякий случай захватил и автомат гитлеровца. Долго бродил по темным улицам и, может быть, до рассвета не нашел бы то орудие, к которому шел почти целый день, если бы фашисты не выдали себя. Совсем рядом раздался оглушительный выстрел, и сноп огня осветил соседние дома. Паршин увидел, что огонь вело самоходное орудие. И вот цель рядом. Солдат лег на мокрую землю: сейчас надо быть особенно осторожным. Медленно ползет разведчик. Орудие произвело еще выстрел. Секундной вспышки было достаточно, чтобы заметить прислонившегося к броне часового. Паршин вскочил на ноги и бросился на фашиста. Гитлеровец успел дать очередь, но и сам упал замертво. Медлить нельзя. И одну за другой разведчик бросил в орудие три противотанковые гранаты.
В деревне поднялся невероятный переполох. Вражеские солдаты начали выскакивать из домов. Поднялась беспорядочная стрельба. Стреляли отовсюду: с окон и чердаков, из окопов и с походных кухонь. Паршин перебегал с одного места на другое, давая короткие очереди по фашистам, выбирая цели при свете взлетавших ракет.
— Рус партизан, рус партизан! — орали перепуганные [231] гитлеровцы. Пулеметные и автоматные очереди смешивались с орудийными и минометными выстрелами. Паршин остался жив. Солдаты, взявшие деревню, передали его подоспевшим санитарам. Ныне он проживает на станции Слюдянка, Иркутской области. Я летал к нему.
В штурме Риги наш дивизион не участвовал: нас вывели из боя.
А 10 октября 1944 года 55-я стрелковая Мозырьская Краснознаменная дивизия поступила в распоряжение командующего Краснознаменным Балтийским флотом и была на кораблях переброшена в город Хельсинки — столицу Финляндии, а оттуда на арендованный у Финляндии полуостров Порккала-Удд. Здесь мы встретили незабываемый день — окончание войны.
Последний залп
С переездом на Порккала-Удд кончились наши «скитания» по фронтовым дорогам. Мы несли боевое дежурство, проводили боевую учебу. По вечерам в свободное время собирались все вместе, вспоминали недавние бои, распевали полюбившуюся нам песню, сочиненную в честь нашей дивизии Григорием Скульским:
Победную песню сегодня споемУтро. Серебристо-белые лучи скользнули по верхушкам деревьев, сопок, пробежали по темно-голубой ряби залива.
Вода у берега темно-голубая, а дальше голубизна светлеет. Море блестит вдали, как снег в яркий солнечный день. На водных просторах видны карликовые острова, большие скалы, торчащие из воды камни. Чайки взвиваются к солнцу, бросаются с высоты вниз, охотясь за рыбой, утки греются прямо на воде, уткнув под крыло головы.
Ветер чуть-чуть колышет волны, и рябь их, как от брошенного в воду камня, расходится кругами и исчезает вне видимости глаз. Далеко-далеко, у самого края огромной голубой чаши, как мурашки, ползут корабли. Они кажутся неподвижными. И лишь пристально всмотревшись, замечаешь, что корабли движутся.
Никто из нас не думал тогда, встречая восход солнца 9 мая, что этот день навеки войдет в историю.
К полковнику Городовенко подбежал и как будто застыл [233] на месте начальник штаба артиллерии дивизии подполковник Захарченко.
— Николай Михайлович! Николай Михайлович! — закричал он. — Великая Отечественная война Советского Союза окончена! Фашистская Германия капитулировала!
Расплылось в улыбке лицо Городовенко. Он снял фуражку, вытер вспотевший лоб, затем схватил грузного Захарченко и поднял в воздух. Потом этот всегда молчаливый, серьезный человек начал целовать всех присутствовавших на пункте. После секундного оцепенения мы также начали жать друг другу руки, обниматься и целоваться.
Четыре года думали мы об этой торжественной минуте, как она наступит, когда. Четыре года ждали этого часа. И вот долгожданный момент наступил. Каждый из нас по-своему выражал свои чувства.
Легкий ветерок, дувший с моря, чуть-чуть колыхал седые волосы начальника артиллерии дивизии, а он продолжал стоять с непокрытой головой. Любимов молча протирал очки.
— Любимов! — весело приказал ему Городовенко. — Сообщи всем, что война окончена. Дай дивизионный залп.
— Куда, товарищ командующий?
— Сейчас не важно куда, важно во имя чего.
И пока штаб готовил данные, передавая команды, Городовенко молча смотрел на безбрежное спокойное море. Казалось, и море, только вчера клокотавшее и злое, успокоилось вместе с окончанием войны. Шептались с водой седые камни. Кричали чайки. Грянул залп, разорвались снаряды. Мы, не отрываясь, смотрели в морскую даль, прислушивались к необычной, теперь уже мирной тишине. У многих текли слезы, слезы и горя, и радости, многие продолжали целоваться и обниматься. С батарей доносилось громкое «ура». [234]