На тихвинском направлении

Метет поземка. Порывистый ветер гонит мелкую сухую крупу, пригибая до самой земли тонкие ветви тальника. Этот ветер подгоняет и меня, словно бы торопя получить новое назначение.

13 декабря 1941 года я вернулся из госпиталя в свой 542-й стрелковый полк, к бойцам 8-й роты. Немного пришлось быть вместе с ними, всего полмесяца, с 24 октября по 8 ноября. В это время шли упорные бои в районе населенных пунктов Петровское, Холмы, Воробицы. Под Воробицами меня ранило. Вот эти пятнадцать фронтовых дней стали дороже многих месяцев обычной мирной жизни, а дружба с бойцами роты была спаяна кровью.

— Товарищ старший политрук, после госпиталя обязательно возвращайтесь к нам, — говорили они, когда вынесли меня с поля боя.

— Постараюсь, — пообещал я.

Но после выздоровления меня, к сожалению, направили в другой полк. И вот я шагаю по тропинке к деревне Красницы, где находится сейчас политотдел дивизии. Прикидываю, какую же работу предложит мне начальник политотдела батальонный комиссар Николай Васильевич Ляпунов.

Резкий выстрел, раздавшийся совсем рядом, прервал мои размышления. От неожиданности я даже немного оторопел. Осмотревшись, метрах в пятидесяти от дороги, в елочках, увидел орудие. Оно показалось мне неуклюжим: короткий ствол и под ним какое-то длинное корыто. Возле орудия пять бойцов. Подхожу к ним.

— Кто такой? — строго спросил меня старший сержант в расстегнутом ватнике. Выглядел он очень молодо.

Я объяснил. Затем спросил, далеко ли Красницы.

— Видите большие деревья? За ними, — показал рукой старший сержант.

Политотдел дивизии разместился в одном из больших [4] ромов на самом краю деревни. Вхожу. В дальнем углу за колченогим столом сидит политрук и старательно выстукивает что-то на машинке.

— Все в полках, — ответил он, когда я спросил о начальстве. — Вернутся только вечером. Идет бой за Ситомлю. Тихвин-то, говорят, освободили еще девятого декабря, гитлеровцы бегут к Будогощи. Вот наша дивизия и должна устроить им «баню». И устроит...

Вскоре пришел инструктор по оргпартработе старший политрук Чистяков. Он поздоровался со мной так, будто расстался только вчера. Молодой, жизнерадостный парень сегодня был особенно весел.

— Ну, браток, стукнули гадов! Показали им, что такое советская гвардия! — Чистяков окинул меня быстрым взглядом. — Обедал?

Я мотнул головой.

— Ясно. Сейчас устроим на двоих. Я тоже проголодался.

Взяв два солдатских котелка, он ушел.

Через несколько минут мы уже сидим за столом, с аппетитом едим гороховый суп из концентрата. Чистяков знакомит меня с обстановкой, рассказывает о боях, которые провела дивизия, пока я лежал в госпитале.

— Заваруха была сильная, — говорит он. — Фронт дивизии растянулся на сорок километров: Петровское — Красницы — Ново-Никольское. И соседей нет. Была двадцать седьмая кавдивизия, так ее еще второго ноября отправили на переформирование. Вот и метались мы туда-сюда. Везде надо поспеть...

Ляпунов пришел поздно вечером. Сбросив с себя шинель, он весело объявил:

— Все! Ситомля полностью очищена от фашистов. Соединились с частями северной группы нашей армии. Много гитлеровцев попало в окружение. Чайку бы горячего теперь...

Чистяков вышел.

— Прибыл из госпиталя для прохождения дальнейшей службы, — доложил я.

— Подлечился? Здоров? — Ляпунов внимательно посмотрел на меня. — Вот и замечательно. Пойдешь в артполк. Комиссаром второго дивизиона.

Я растерялся — для меня это назначение было неожиданным. [5]

— Что, не ожидал? — улыбнулся начальник политотдела. Моя растерянность не ускользнула от его внимательного взгляда.

— Нет. Я плохо знаком с артиллерией. Да и опыта работы комиссаром у меня нет. Не справлюсь, — ответил я и, словно бы набравшись духу, выпалил: — Пошлите меня в стрелковый полк пропагандистом. До войны я был преподавателем истории в средней школе. Пропагандистская работа мне более подходит.

— Справишься и с работой комиссара дивизиона. Главное для политработника — всегда быть с бойцами, воспитывать у них ненависть к немецко-фашистским захватчикам. А опыт — дело наживное.

— Ясно, товарищ батальонный комиссар!

Начальник политотдела ознакомил меня с положением в артполку, рассказал о командирах.

По его словам, в боях под Тихвином особенно отличилась 1-я батарея. Артиллеристы дрались в окружении возле села Ново-Никольское, подбили три немецких танка, уничтожили около полусотни гитлеровцев. Во время боя командный состав батареи погиб. Командовать ею стал комиссар дивизиона Виктор Ардальонович Соколов. Ночью 5 ноября он повел бойцов в атаку на немецкие позиции. Гитлеровцы не выдержали удара и отступили. Батарея вышла из окружения, вывезла даже пушки, подбитые в бою.

— Вот пример, как должен действовать комиссар. — Ляпунов встал из-за стола. Лицо его вдруг стало хмурым, черные глаза сузились. — А во втором дивизионе дела неважные. Пришлось заменить кое-кого...

Ляпунов в упор посмотрел на меня, словно я был косвенным виновником этих неприятностей.

— Командиром дивизиона назначен старший лейтенант Васильев. Твоя задача — вместе с ним сделать подразделение боеспособным. В самый короткий срок.

Видимо, пока я слушал рассказ о положении во втором дивизионе, мой вид стал таким унылым, что Ляпунов невольно засмеялся.

— Не падай духом, товарищ старший политрук! Хотя в дивизионе и маленькая парторганизация, всего девять человек, но народ боевой. Опирайся на коммунистов, советуйся с ними.

Сам батальонный комиссар выполнял это правило неукоснительно. [6] Однако при всей своей общительности он был весьма требовательным политработником, а в трудные минуты показывал подчиненным примеры мужества и самоотверженности.

В одном из боев за Тихвин, рассказывал мне Чистяков, большая группа наших воинов, в числе которых было немало раненых, оказалась в окружении. Н. В. Ляпунов с несколькими бойцами проскочил к ним на паровозе. Раненых поместили в теплушку, и тихвинский машинист Украинцев на всех парах повел паровоз вперед, пробиваясь сквозь гитлеровские заслоны. Враг открыл беглый огонь по смельчакам, но те во главе с начальником политотдела дружно отстреливались и все-таки сумели прорваться к своим.

На прощание Ляпунов сказал, что из Москвы поступают хорошие вести.

— Надо, Крылов, рассказать об этом бойцам. Бьют гитлеровцев в Подмосковье. Так бьют, что любо-дорого!

— Ясно! — козырнул я, обрадованный добрыми вестями. — Разрешите идти в артполк?

— Куда же сейчас? На дворе ночь. Да ты и не знаешь, где это Степкино, возле которого находится штаб артполка. Ночуй в политотделе. Утром придет связной, вот с ним и отправишься. — Он подал мне руку. — Ну, будь здоров, старший политрук. Надеюсь, плохого о тебе не услышу.

Утром связной помог мне разыскать штаб 632-го артиллерийского полка. В небольшом сосновом лесу в землянке сидели два очень похожих друг на друга командира. Оба бритоголовые, круглолицые, курносые. А может, в этой схожести виновато скудное освещение лампы, сделанной из снарядной гильзы.

— Прибыл на должность комиссара второго дивизиона! — доложил я.

— Документы? — спрашивает один из «близнецов».

Догадываюсь, что это батальонный комиссар Барсток Павел Семенович. Подаю удостоверение личности и предписание политотдела. Барсток, мельком просмотрев документы, просит рассказать о прежней службе.

Рассказываю. Признаюсь, что никогда не служил в артиллерии и пушки знаю больше по книгам и картинкам. Комиссар полка внимательно смотрит на меня, как-то неопределенно гмыкает и монотонно повторяет: [7]

— Так... так... так.

Это неопределенное «так» сбивает с толку. Зачем, думаю, сказал, что не знаю артиллерии? Мною овладевает какая-то неуверенность. Обрываю свой рассказ на полуслове.

— Ничего, справишься. Не боги горшки обжигают, — ободряюще улыбнулся Барсток. Эта улыбка, открытая и доброжелательная, сняла мою неуверенность.

— Разрешите приступить к исполнению обязанностей?

Барсток повернулся к своему товарищу, молчаливо слушавшему мой рассказ:

— Что ж, разрешим, товарищ майор?

Я понял, что майор — командир полка Архип Артемович Квак. Он добродушно усмехнулся и спросил:

— Есть хочешь? Говори, не стесняйся.

— Спасибо, товарищ майор. В политотделе накормили.

— О втором дивизионе все рассказали? — поинтересовался комиссар. В его глазах блеснула какая-то лукавинка.

Политотдельцы говорили мне о его строгости и требовательности, я же видел перед собой человека добродушного, удивительно простого. Павлу Семеновичу в то время было лет сорок, но выглядел он гораздо моложе. Я уже знал, что он служит в артиллерийском полку с августа сорокового года. Однажды, когда часть оказалась в очень трудном положении, батальонный комиссар с группой бойцов спас Знамя полка. За этот подвиг он награжден орденом Красного Знамени.

— Старший лейтенант Васильев, как артиллерийский командир, дело знает хорошо. В дивизионе почти с первого дня войны. Надеюсь, что сработаетесь, — сказал командир.

Вскоре пришел Васильев. Когда мы знакомились, он чуть заметно улыбнулся. Улыбка была мягкой, сердечной. Выше среднего роста, голубоглазый, с красиво очерченными губами, Иван Андреевич полюбился мне с первого взгляда.

— В целом люди у нас хорошие, — говорит он мне по дороге в дивизион. — Многие дрались под Минском и Смоленском, на Синявинских высотах, бились с врагом по-гвардейски. Но есть и недостатки. Особенно, как тебе [8] уже известно, в шестой батарее... Впрочем, давать кому-либо характеристику, навязывать свое мнение не буду. Познакомишься — сам составишь мнение о каждом.

Несколько минут идем молча. Под ногами поскрипывает снег. Небо на востоке стало темнеть. Оттуда разливалось какое-то тихое спокойствие. Зато на западе по небу тревожно бегали отблески пожаров, глухо урчала артиллерийская канонада. Бой шел на подступах к Будогощи.

— Жгут деревни, мерзавцы! Отступая за Волхов, разрушают буквально все, что могут. — Васильев вздохнул. — А работы в дивизионе много. Но думаю, что сообща сумеем выправить положение.

Васильев остановился, положил мне руки на плечи и с подкупающей доверительностью спросил:

— Так будем дружить, товарищ комиссар?

— Будем, Иван Андреевич! — Я крепко пожал сильную руку бывшего ленинградского рабочего. Это рукопожатие положило начало нашей фронтовой дружбе, дружбе самой чистой и бескорыстной. Эта дружба определила потом и мое отношение к командирам, с которыми пришлось мне работать на протяжении всей войны...

* * *

Наша 161-я дивизия в числе первых четырех стрелковых соединений получила наименование гвардейской. Это обязывало каждого бойца и командира показывать образцы воинского умения, стойкости и храбрости.

Первая встреча с противником произошла под Минском (местечко Зацень, Острашицкий городок, Волма). Трое суток шел ожесточенный бой. Рвались вперед танки врага, напролом лезли пьяные гитлеровские головорезы. Но части и подразделения дивизии стояли крепко. Два дня и две ночи 632-й артиллерийский полк дрался в окружении в Зацени. Уничтожив 16 фашистских танков, он вырвался из вражеского кольца. В районе Волмы, поддерживая, 477-й стрелковый полк дивизии разбил неприятельскую переправу, подбил еще 8 танков. На яростные атаки гитлеровцев бойцы 447 сп отвечали контратаками, дрались врукопашную. Они уничтожили несколько сот неприятельских солдат.

И все же пришлось отходить на восток. Но, отступая, дивизия упорно дралась на каждом рубеже. Больше суток [9] шел бой в горящем Шклове. Гитлеровцы считали, что, разрушив переправу через Днепр, они заставят наших бойцов сложить оружие. Но соединение пробилось к местечку Копысь, севернее Шклова, и организованно переправилось на восточный берег Днепра. Артиллеристы, прикрывая отход соединения, сожгли около двух десятков немецких танков.

Васильев был участником ночного боя у местечка Горки. В этой схватке артиллеристы подбили еще до десятка танков, сожгли больше 40 автомашин, уничтожили большую группу гитлеровцев.

Вот как это было. По шоссе из местечка Дрибин к Горкам с зажженными подфарниками двигалась колонна автомашин врага, ее охраняли танки. И вдруг с опушки леса, что возле Деревушки Тимоховка, метнулись в колонну огненные мечи сорокапяток и дивизионок. Рявкнули гаубицы. Раздались взрывы в голове и в хвосте колонны. Снаряд гаубицы разворотил штабную автомашину, оставил от нее только обгорелые обломки.

А через день, 16 июля, в районе деревни Шуплы (но дороге на Мстиславль) артиллеристы дивизии, в том числе и 632-го артполка, снова отличились. Они уничтожили 9 танков, 5 бронемашин, 2 цистерны с горючим, 22 автомашины с боеприпасами. Здесь же, кстати, нашел свою смерть и генерал-майор танковых войск немецкой армии, Васильев был тогда старшим адъютантом 2-го дивизиона. Он и подписывал донесение об этом бое в штаб полка.

Потом — встреча с врагом под Ельней в августе 1941 года. Наша первая наступательная операция, за которую дивизия получила наименование 4-й гвардейской. Гвардейцы шли вперед не вслепую, не очертя голову, а лишь после тщательной разведки, после серьезной подготовки, после того, как они прощупали слабые места противника и обеспечили охранение своих флангов.

В боях на Синявинских высотах под Ленинградом в октябре 1941 года и здесь, на тихвинском направлении, бойцы дивизии подтвердили высокое звание гвардейцев. Особенно в бою за железнодорожную станцию Ситомля. Заняв Ситомлю 14 декабря 1941 года, дивизия отрезала тихвинской группировке гитлеровцев основные пути отхода. Еще два дня боев, и остатки разгромленной армейской [10] группы генерала Шмидта бросились бежать за реку Волхов.

Ночью пришел приказ на марш. Чуть свет дивизион двинулся вперед.

Первая остановка в деревне Заполье. Внимательно наблюдаю за действиями батарейцев. Для меня все внове, всему надо учиться. Хожу вместе с Васильевым, смотрю на конные упряжки, на пушки, а у самого такой вид, что командир не удержался и спросил:

— Что, комиссар, кони не нравятся? Думал, у каждой батареи они одной масти, сильны, как львы, на огневые выезжают галопом, командир батареи на лихом скакуне, только шашкой помахивает. Прошло, комиссар, то время. Теперь все иначе...

Я промолчал. Да и что сказать? Конечно, красиво, когда одномастные и сильные, как львы, кони вылетают на огневые позиции. Но теперь не до этого. Были бы люди сильны в бою.

— Ничего, — продолжал Васильев, словно угадав мои мысли, — бойцы умеют воевать и ведут себя под огнем мужественно.

И тут же подтвердил это примером: командир отделения связи 4-й батареи сержант Баев в рукопашной схватке под Заозерьем уничтожил четверых гитлеровцев. Был и такой случай. Одно из орудий 5-й батареи попало в беду. Расчет отстреливался до последнего снаряда. Командир погиб. Командовал наводчик младший сержант Золотарев. Пока расчет отбивался от гитлеровцев, ездовые подогнали к орудию лошадей. На полном скаку они вытащили пушку из окружения...

В Заполье мы стояли часа два. Когда бойцы готовились к завтраку, Васильев, заметив, что надо помнить золотое суворовское правило, проверил кухни, снял пробу. Замечание Ивана Андреевича я принял в свой адрес.

— Что ж, с сегодняшнего дня заботу о питании личного состава беру на себя.

И вот я обхожу батареи, наблюдаю, как раздают пищу. Позавтракал с разведчиками управления дивизиона, остался доволен.

Спустя некоторое время Васильев вызвал командиров батарей.

— В нашем распоряжении целый час. Займемся?

Он вытащил из своей сумки записную книжку. И пошел [11] разговор для меня совсем непонятный: шаг угломера, синус... Сижу как на иголках. В голове бьется только одна мысль: «А вдруг Васильев спросит: как, мол, твое мнение, комиссар? Пожалуй, не найдусь, что ответить». Командиры батарей решают задачи довольно быстро. Это видно по довольному, улыбающемуся лицу Ивана Андреевича. Впрочем, после занятий он все же сказал:

— Вот, комиссар, учти на будущее. Командир батареи обязан быть прежде всего отличным огневиком. Подготовку данных должен знать безупречно. А у нас не все хорошо. Командир шестой Андрей Селезнев — довольно опытный артиллерист, командует батареей с начала войны, однако он иногда допускает небрежность в подготовке и ведении огня. Командир четвертой Александр Коваль только что принял батарею от него. — Васильев кивнул на сидящего в стороне от нас начальника штаба дивизиона Алексея Ивановича Мартынова. — Но Коваль — прирожденный математик. Этот будет настоящим мастером артиллерийского огня.

— Из него получится толковый командир дивизиона, — заметил начальник штаба Мартынов.

— Труднее командиру пятой — Василию Запарованному, — продолжал Васильев. — Горяч. Может и торопливое решение принять. Этого надо еще учить да учить.

— Василий старательный парень, научится, — сказал старший лейтенант Мартынов. — С первого дня войны вместе. Мне ли не знать.

Учеба. Это еще в большей степени относится ко мне, комиссару дивизиона. Не могу же я все время быть среди артиллеристов вот таким незнайкой. И я говорю Васильеву:

— Иван Андреевич, не выкроишь ли время и для меня. Ведь все эти премудрости, о которых ты только что говорил, я пока не постиг.

— Всегда готов помочь, комиссар. Раз есть желание — научишься. Да и сама обстановка многому научит. Будь только наблюдательным.

Впоследствии командир действительно постоянно учил меня. Подойдет к орудию, будто проверяет знания орудийного расчета, а сам ведет дело так, чтобы все было понятно и мне. Сам он артиллерийскую науку знал очень хорошо. Это видно было даже по тому, как слушал его Мартынов, тоже очень грамотный артиллерист... [12]

Проходим Петровское. Здесь в ноябре велись упорные бои. Несколько раз село переходило из рук в руки. Для меня же этот населенный пункт особенно памятен — здесь я принял первое боевое крещение. Перед глазами сразу же возникла картина недавнего прошлого.

Первый бой... В голове одна тревожная мысль: как я поведу себя? Сумею ли идти не только вместе с ребятами, но и впереди их? Ведь политработнику положено быть впереди. Или окажусь малодушным, струшу помимо своей воли?

Перед началом атаки хотел было произнести небольшую речь, но из головы вылетели все нужные слова. После команды «Вперед!» только и сказал бойцам:

— Ну, пошли, ребята!

Оказывается, страшен лишь первый шаг — пока выходили из леса. Идем по полю, а на сердце вроде бы и спокойнее стало. Окидываю взглядом всю роту. Бойцы продвигаются вперед, как на учении, — короткими перебежками. Только вот с маскировкой плохо. На белом снегу в черных ватниках уж очень четко видны все.

В центре идет лейтенант Степан Шашков, молодой парень. Для него это не первая атака. Всегда спокойный, он и сейчас ведет себя так, словно ничто ему не угрожает.

Я иду на левом фланге. Рядом со мной широченными шагами отмахивает Павел Почтенный. В его руках «Дегтярев» кажется игрушкой. На правом боку сумка с пулеметными дисками. Почтенный — опытный пулеметчик. На его счету уже два десятка уничтоженных гитлеровцев. Справа от меня какой-то беззаботной походкой шагает старший сержант Березкин, тоже бывалый воин.

Фашисты открывают огонь из минометов. С левого фланга бьют пулеметы. Возле самого уха проносятся трассирующие пули.

Бойцы все больше и больше рассредоточиваются, растекаются по всему полю.

Открывает огонь вражеская артиллерия. В боевых порядках роты сразу вспыхивает несколько больших фонтанов пыли и дыма.

Шашков кричит:

— Вперед, ребята, вперед!

Петровское уже недалеко. Еще один рывок — и мы в селе. А там...

Но впереди — река. Тусклая свинцово-серая гладь ее [13] как будто угрожает нам глубиной. Березкин с разбегу прыгает в воду. Через мгновение он кричит:

— Тащи обратно, здесь глубоко!

Собираемся под крутым берегом. Здесь мертвое пространство, можно передохнуть. И приходится ждать — нас тут всего полтора десятка. Березкин промеряет реку, ищет брод.

К нам ползком пробирается санинструктор роты Егоров.

— Давай обратно! — кричит он так, словно мы оглохли. — Командир батальона приказал отходить снова в лес. Девятая рота понесла большие потери, отошла на исходные позиции.

Отход хуже наступления. Один за другим падают бойцы. А гитлеровцы неистовствуют. По всему полю мечутся разрывы мин и снарядов.

Кое-как доползаем до стога сена, стоящего посреди поля. Стог — наше спасение. Останавливаемся передохнуть. Отсюда позиции гитлеровцев видны как на ладони. На том берегу, у сосен, одна группа ведет огонь из минометов, вторая, человек сорок, — быстрым шагом идет по дороге из Воробиц в Петровское.

— К черту! — Павел ругается на чем свет стоит и чуть ли не плачет от обиды и злости. Потерять столько бойцов и не выполнить задачу! — Отсюда никуда не пойду. Буду бить фашистскую шваль.

Через полминуты пулемет Почтенного заговорил длинными очередями. Нам хорошо видно, как валятся немецкие минометчики.

— Вот так! Я еще не то пропишу вам! — кричит Павел и быстро меняет диск.

— Бери вправо! Там группа фашистов бежит к селу.

И снова бьет пулемет. Мы помогаем — стреляем из винтовок.

Спустя несколько минут на нас обрушивается неприятельская артиллерия. Вокруг стога вздыбилась земля. Стог вспыхнул огнем.

— Скорей к лесу! — кричу я Павлу и Березкину.

Ползком добираемся до леса.

Под вечер немцы атакуют нашу оборону. Из деревни Холмы большая группа гитлеровцев скрытно подобралась к 7-й роте, занявшей оборону на правом фланге батальона. Вторая группа, в белых маскировочных халатах, [14] так же скрытно подползла к обороне 8-й роты. С этими, в балахонах, мы быстро расправились. Снова отличился Павел Почтенный — расстрелял гитлеровцев из своего «Дегтярева».

Труднее 7-й. Там сильная стрельба. Шашков посылает туда на помощь первый взвод. Однако бой вскоре утихает и там. Приходит связной. Узнаем от него, что, когда немцы напали на роту, бойцы поднялись в контратаку. Гитлеровцы не выдержали штыкового удара и бросились бежать.

Ночью мы подобрали семь человек убитых и похоронили их на опушке леса. Раненых у нас было двенадцать. Немцы же потеряли более тридцати солдат. Немало убитых и раненых фашистов осталось за рекой, на огневой позиции минометной батареи, по которой стрелял из пулемета Павел Почтенный.

Все это я рассказал Васильеву и Мартынову, находясь на бывших огневых позициях вражеских минометчиков. Мартынов воскликнул:

— Товарищ комиссар, а ведь я видел, как ваша рота шла в атаку. Здорово!

— Здорово, — улыбнулся я, думая о тогдашних своих переживаниях. — Когда вышли из боя и заняли оборону на опушке леса, по Петровскому открыла огонь наша артиллерия. С первого же залпа артиллеристы подожгли школу, в которой был вражеский штаб.

— Это четвертая батарея нашего дивизиона, — перебил меня Мартынов. В его голосе прозвучала нотка гордости. Но, подавив эту нотку, он добавил с виноватым видом: — Ругать нас надо бы: Запоздали мы тогда с открытием огня — связи с огневой не было.

Я не стал обижать Мартынова, не сказал ему, что огонь его батареи был для нас бесполезен...

Тогда, 4 ноября, мы не смогли взять село. Только через три дня нам удалось выбить гитлеровцев. До нашего прихода за Петровское дрались танкисты. На окраине села мы увидели три сожженных танка и погибшие экипажи. У одного из воинов правая рука была выброшена вперед, словно он в последний момент кинул в гитлеровцев гранату, да так и застыл. В левой руке было что-то зажато. Я бережно вынул кусочек картона — остаток комсомольского билета. Прочитал часть сохранившейся надписи: «Николай Кор...» [15]

Мы обнажили головы, простились с погибшими героями. Позже мне стало известно, что здесь сражался 21-й батальон 60-й танковой дивизии.

* * *

Мутное декабрьское небо. Крупными хлопьями валит мокрый снег. Лошади с трудом тащат орудия.

Деревня Воробицы. Делаем остановку. С любопытством осматриваю знакомые места, словно ищу что-то потерянное.

...8 ноября после взятия Петровского 3-й батальон 542-го стрелкового полка начал наступление на Воробицы. Перед северо-восточной окраиной деревни большой бугор, похожий на хребет исполинской рыбы. И как острые колючие плавники — пулеметные гнезда фашистов.

7-я рота пошла в обход деревни справа, 8-я — слева. В этом бою большую смелость и мужество показал политрук 7-и роты Василий Таскин.

Немцы открыли сильный минометный и артиллерийский огонь. 7-я залегла на открытом месте. Таскин понимал, что противник уничтожит роту, если она не устремится на врага. И он бросился вперед, увлекая за собой бойцов. Зайдя во фланг фашистам, дружно пошла в атаку и 8-я. Гитлеровцы не выдержали натиска и повернули вспять.

Трудно рассказывать о штыковом бое. В голове лишь отрывки отдельных, не связанных между собой эпизодов.

Помню здоровенного верзилу с усиками «под Гитлера». Оскаленный рот. Крупные и редкие, словно лошадиные, зубы. Фашист замахивается автоматом. Но не пропал даром опыт нашего знаменитого спортсмена Феодосия Ванина, учившего нас на курсах политсостава штыковому бою...

Два месяца — июль и август 1941 года — был я на этих курсах. Политработники, только что призванные из запаса, мало что знали о новой тактике ведения боя. Вот и наверстывали упущенное. Учились, как говорят, до седьмого пота. Феодосий Ванин, знаменитый бегун на длинные дистанции, в совершенстве владел и винтовкой. Мы только ахали, когда он показывал нам свое искусство.

— За два месяца я сделаю вас мастерами штыкового боя, — говорил он нам. — Не жалейте сил, учитесь.

И мы учились. Эта выучка очень пригодилась мне в бою за деревню Воробицы. [16]

...Потом второй гитлеровец, маленький, толстоватый. Шпарит к деревне зигзагами. Я бегу совсем рядом, никак не догоню. А в голове только одна мысль: «Штыком его, штыком...»

Воробицы горят. По деревне бегают факельщики, поджигают дома. Помню, кричал бойцам своей роты:

— Не выпустим гадов живыми, не дадим сжечь деревню!

В этот момент меня ранило...

Вспоминая обо всем этом, спрашиваю Васильева:

— Иван Андреевич, как по-твоему, где во время боя должен находиться комиссар дивизиона?

— Судя по обстоятельствам. Если трудно на огневых позициях, то там...

— Там будут комиссары батарей. Что ж мне, над их душой стоять, что ли?

— Тогда вместе с командиром дивизиона на наблюдательном пункте. Вместе командуем, вместе и должны быть.

— Нет, Иван Андреевич, командовать дивизионом я не собираюсь. Да и не смогу. Тут уж вы полный хозяин. А моя задача — политработа. Вместе с коммунистами и комсомольцами будем помогать вам в воспитании личного состава, учить бойцов быть храбрыми, умелыми воинами. И прежде всего воспитывать у них ненависть к немецко-фашистским захватчикам.

Но все же где, комиссар, твое место в бою? Для политрука роты все ясно. Пошла рота в атаку — он впереди, своим примером увлекает других. Именно так поступил Василий Таскин в схватке под Воробицами. (Находясь в госпитале, я узнал о гибели этого отважного политработника.)

А как должен вести себя комиссар артиллерийского дивизиона? Вообще, с чего начинать? Первое знакомство состоялось, а дальше?

Политическая работа в подразделениях и частях, как учили нас на курсах политсостава, должна быть постоянной, непрерывной, будь это привал, марш или тем более бой. Уменье вести беседы, выступать с докладами, уменье убедить каждого в правоте того дела, за которое мы боремся, играет большую роль. Политработник должен хорошо знать и военное дело, иначе вся его деятельность может оказаться малоэффективной, ведь люди [17] составляют свое мнение о политработнике не только по тому, как он проводит беседы, делает доклады (это, конечно, тоже важно), но и по тому, как он ведет себя в бою, в любой фронтовой обстановке...

В 1966 году ко мне приехал в гости бывший разведчик 2-го дивизиона Наум Меркулович Михеев. (Долгое время он был моим ординарцем.) Стали вспоминать, как воевали. Наум Меркулович человек умный, сообразительный, со своеобразной хитринкой.

— А помните, Валериан Андреевич, как мы встретили вас? — спросил он. В его серых глазах блеснула лукавинка. Эту лукавинку я часто замечал во время наших бесед в дни войны. — Около деревни Заполье это было. На опушке леса.

Как ни напрягал я свою память, вспомнить первую встречу с Наумом Меркуловичем не мог.

— Пришел ты к разведчикам как раз во время завтрака, — продолжал мой собеседник, усмехаясь. — И решили мы проверить нового комиссара. Каков он?

— И как же вы проверили? — спрашиваю.

— Пригласили позавтракать с нами. А вы сразу: «Не откажусь. Только у меня ложки с собой нет». Я подал свою. Вы посмотрели на мои руки. Ничего не сказали, только взяли горсть снега, растерли его в ладонях и будто вымыли руки. Потом вместе с нами стали есть из одного котелка. Кузьму, повара, похвалили за хороший завтрак. Когда вы ушли, я говорю разведчикам: «А ну, покажите руки». И свои показываю. У всех они, прямо сказать, прегрязные. Пока сидели по блиндажам, не замечали этого. «Как же мы с такими руками завтракать сели? — удивляюсь. — Ну, хлопцы, время есть, грейте воду и приводите себя в порядок. И чтобы на будущее запомнили этот урок». Вот потому-то и решили тогда: свой человек наш новый комиссар.

...Снег валит и валит. Крупные влажные хлопья похожи на гигантских белых мух, назойливо танцующих перед глазами.

Рядом со мной идут разведчики управления дивизиона. Вот сержант Залесский — командир отделения топоразведки. Начальника разведки дивизиона нет, и сержант выполняет также его обязанности. По тому, как бойцы прислушиваются к каждому его слову, видно, что это авторитетный человек. А еще вернее сказать так: [18] любят бойцы Никиту Залесского за его храбрость, за умение вести себя в бою. По всему видно, что этот сержант наделен большой физической силой. А лицо добродушное, улыбчивое, вздернутый нос, на щеках и на подбородке ямочки. На вид ему лет двадцать пять. На фронте с первого дня войны.

Рядом с Никитой шагает второй командир отделения топоразведки — сержант Дубина, румянощекий двадцатитрехлетний крепыш.

Дорогу совсем завалило снегом. Идти трудно. Бойцы приглядываются ко мне: каким-то он будет, новый комиссар, что знает?

— С газетами плохо, товарищ старший политрук, вот уже несколько дней не получали. Что нового? — заводит разговор Залесский.

— Бьют наши фашистов, — повторяю слова начальника политотдела дивизии. — Из Подмосковья идут хорошие вести: натиск гитлеровских полчищ сдержан, началось контрнаступление. От врага освобождены многие города и села.

— Так и следовало быть, — заметил сержант Дубина.

Залесский согласился с ним и, помолчав, со вздохом добавил:

— А все ж силен, вражина. Помню, на Западном фронте навалились на нашу батарею танки. Девять штук сожгли тогда батарейцы, а они все лезли и лезли...

— Это было около деревни Шуплы, — уточнил Дубина. — Не взял нас враг танками, так решил подавить самолетами. А мы в лес. Леса там тоже большие. Одна железнодорожная станция так и называется: Темный лес. Досталось нам в этом Темном лесу... Окружили нас фашисты. Думали, все, конец. Ан нет, выбрались.

— Откуда только у них такая сила взялась, товарищ комиссар? — спросил кто-то сзади.

Я оглянулся. На меня внимательно смотрел невысокий пожилой боец.

— Михеев моя фамилия, — назвался он. — Со Смоленщины я. Жил недалеко от города Сухиничи. Сейчас там хозяйничают эти проклятые швабы. Вот ведь как обернулось дело-то. И страна-то у них много меньше нашей, а поди же, почти к самой белокаменной подошли. Как же это? [19]

Я рассказал о гитлеровской Германии, о ее агрессивных действиях, о политике Даладье и Чемберлена перед войной.

— Выходит, французских солдат в поражении Франции винить нельзя. Виноваты буржуи, разные там Вейганы, — как бы про себя произнес Михеев.

— Мы не Западная Европа — раз начали бить, теперь пойдет. Как бы ни был силен враг, все равно бока намнем, — заключил Залесский.

Останавливаюсь, пропускаю мимо себя всех управленцев. Колонну замыкает кухня. На мой вопрос, как идут дела, повар бойко отвечает:

— Нормально. Кипятим воду. Будет привал — сразу же заложим продукты.

Сержанту Кузьме Егорычеву на вид лет двадцать семь. Помнится, при первой же встрече со мной он спросил:

— Товарищ комиссар, можно обратиться к вам?

— Обращайтесь.

— Похлопочите перед командиром дивизиона. Пусть переведет меня в разведку. Ну что это за должность — повар? Пройдет война, а я... Ну что я дома скажу? Кашу, мол, варил... — В глубоко сидящих под кустистыми бровями серых глазах сержанта отражалось неподдельное душевное переживание.

В тот же день я попросил командира учесть желание Егорычева. Васильев выслушал меня и рассмеялся:

— Уже и к тебе вошел с ходатайством? Знаешь, он ведь не первый раз просит. Перевел бы я его в разведку, да повар-то он уж очень хороший. И зря прибедняется.

Командир рассказал, что Кузьма много раз под сильным огнем противника носил пищу на НП. А у села Синявино ему пришлось и за винтовку взяться, участвовать в отражении вражеской атаки.

Небольшого роста, крепко сколоченный, немного хмурый, Егорычев вечно хлопочет возле своей кухни, иногда покрикивает на ездового Ивана Николаевича Гончарова, ревниво следит за тем, как он помогает во время закладки продуктов.

У Гончарова какая-то безотчетная боязнь немецких бомбардировщиков. При артиллерийском обстреле наших позиций он и ухом не поведет. Но стоит появиться бомбардировщикам, [20] как рыжеватое, веснушчатое лицо этого тридцатилетнего курского колхозника бледнеет, и он, не помня себя, бежит подальше от места бомбежки.

Вместе с тем Иван Николаевич большой балагур. Вот и сейчас он подтрунивает над Егорычевым:

— Наш Кузьма, товарищ комиссар, мастак на варево-то. Вот только одна беда у него — в разведку не берут. Говорят, ростом не вышел.

— Иди ты, курская балаболка. — Кузьма шутливо замахивается на Гончарова поленом. — Вот тресну по кумполу, будешь знать, бесструнная ты балалайка.

— А я чего? Я правду говорю. — И тут же переводит разговор на другое: — Вот, товарищ комиссар, нахлобучку фрицу дали. Теперь будет драпать. Только моя беда все равно остается: боюсь фашистских самолетов. Ума не приложу, почему так?

— А вы, Иван Николаевич, приглядывайтесь к бойцам, которые не боятся самолетов, не бегают от них. Вот и научитесь, как вести себя во время бомбежки, — говорю я.

— Другие-то тоже бегут. Только у них как-то лучше получается... Вот сейчас хорошо, снег идет, ни «мессов», ни «лаптежников» нету. Ну и мне спокойно.

Через несколько часов трудного марша лошади совсем приустали. Беспокойный Алеша Мартынов потихоньку ворчит:

— Вот непогода. Пехота вперед ушла, а ты загорай...

Делаем вынужденную остановку.

* * *

20 декабря наши войска овладели Будогощью. В освобожденном городе была создана комиссия по расследованию зверств немецко-фашистских оккупантов. В ее состав вошел и представитель от нашей части Сергей Плехов. Когда он вернулся, меня поразило его лицо, бледное и какое-то измученное.

— Насмотрелся я там, — тихо ответил он на мой вопрос, почему такой мрачный. — Хуже зверей эти фашисты. Я, пожалуй, всем расскажу, чтобы сразу...

Рассказ Сергея Плехова о двух женщинах, зверски замученных гитлеровцами, всех потряс до глубины души. Пожилую женщину и ее дочь-подростка гитлеровцы не только убили, но и надругались над ними самым зверским [21] образом. У обеих на груди и на спине вырезали звезды. У девочки отрезали груди.

Всегда веселый и немного бесшабашный, Алеша Мартынов не дал Плехову довести рассказ до конца, закричал:

— Слушайте, что я скажу! Я скажу... — В больших серых глазах Мартынова заблестели слезы. — Клянусь! За нашу девушку клянусь! — Алеша поднял правую руку, словно призвал нас в свидетели своей клятвы. — Доберемся мы до этой проклятой фашистской Германии. Доберемся. И я отомщу за всех! — Голос Алеши зазвенел, как туго натянутая струна.

Это был крик чистой души, потрясенной диким изуверством гитлеровцев. Но слова клятвы были явно не такими, какие следовало бы сказать в тот момент.

Мы все время говорили бойцам и командирам о ненависти к фашистским извергам. «Убей врага! День, в который ты не убил его, — потерянный даром день». Каждый из нас дал клятву быть беспощадным к врагу. Святая клятва!

Однако клятва Алеши не такая. Чем-то страшным веяло от нее. «Можем ли мы поступать так, когда придем в эту фашистскую Германию?» — спросил я сам себя. «А почему бы и нет? Око за око, кровь за кровь. Пусть в этой стране содрогается все, почувствовав наше приближение», — ответило сердце.

Но разум мой был против сердца. Мы не можем бесчинствовать так, как бесчинствуют они на нашей земле. Мы не имеем права нести горе и ужас детям, старикам и женщинам. Наша миссия — освободить всех от фашистской нечисти.

Мои сомнения кончились, и я спрашиваю Алексея Мартынова:

— Алеша, ты думал над словами своей клятвы?

— А что? — Он удивленно посмотрел на меня. — Чего тут думать-то? Сердце говорило. Оно кровью облилось, когда Плехов рассказывал.

— Значит, ты считаешь свои слова правильными?

— А почему нет? Бить врагов надо!

— Всех немцев подряд? — Я спрашиваю Мартынова тихим размеренным голосом. Чувствую, что сейчас с ним надо говорить только так. Это даст ему возможность успокоиться и быть рассудительным. [22]

Мартынов долго не отвечал. В его глазах я прочел немой вопрос: «А ты, комиссар, как думаешь? Скажи по совести». Но я молчал, хотел, чтобы он ответил сам, чтобы сердцем понял правильно.

— Эх, комиссар, комиссар! — вздохнул Алеша. — Понимаю, что хочешь сказать мне, Алешке непутевому. — Он улыбнулся и пояснил: — Так мама моя звала меня за срывы. Знаю, комиссар, что сейчас всю политику выложишь передо мной. И то, что Красная Армия должна принести туда не ужас и насилие, а освобождение, знаю. Только вот сердце не хочет согласиться с этим. Ну, что им сделала эта девочка? За что они ее так, а? Как вспомню, зубами бы перегрыз глотку каждому фашисту!..

В Будогощи мы простояли одну ночь и снова двинулись в путь.

На много километров растянулась колонна войск. Пехота, артиллерия, обозы. Все торопятся, спешат. За рекой Волхов враг засел в оборону. Нам надо с ходу пробить эту оборону, освободить Ленинград от блокады.

Дорога разбита фугасами. Отступая, гитлеровцы не жалели взрывчатки. Глыбы вывороченной коренной породы высятся почти на каждом километре. Саперы расчищают завалы, прокладывают через огромные воронки мостики. Делают все быстро и основательно.

* * *

Морозы крепчают с каждым днем. В ночь на 25 декабря температура упала за сорок. В воздухе носятся маленькие колючие иголки. Холод пробирается сквозь полушубок и ватные брюки. Даже на ходу, в валенках, ноги стынут. Дышать трудно. Морозный воздух вызывает мучительный кашель.

Под утро проходим село Оскуй. Западнее села сворачиваем в лес. Здесь будем стоять.

Глубокий снег. Кое-как пробиваемся на двести метров в сторону от дороги, по которой медленно тянется большая колонна автомашин и повозок.

Копаем ровики. Мерзлый грунт поддается с трудом. Взвод боепитания проталкивает поглубже в лес автомашину с боеприпасами. Командует высокий плечистый боец Плаксин. Приседая в такт раскачиванию грузовика, он хрипло выкрикивает: [23]

— И-и раз, и-и два — взяли! Нажми! Нажми! По-о-шла!

Автомашина проходит несколько метров и останавливается. Снова команда: «Раз-два — взяли!» — еще на несколько метров ближе к лесу.

Светает. Васильев и начальник штаба Мартынов уходят в штаб полка. Я стою на опушке леса, возле маленькой сосенки, смотрю на дорогу, на нескончаемую колонну войск. Рядом со мной ветфельдшер дивизиона Диваков.

— Видимость — лучше не надо. Для авиации самый подходящий день, — говорит он, беспокойным взглядом осматривая небо. — Пожалуй, налетят, стервятники. Пойду распоряжусь. Лошадей надо угнать подальше в лес.

Минут через десять, как бы в подтверждение его слов, в морозном воздухе послышалось жужжание фашистских самолетов. По лесу понеслись крики:

— Воздух! Воздух!

Жужжание растет, ширится, заполняет все небо, превращается в рев. Над нами появляются бомбардировщики Ю-88. Бойцы бегут в лес, утопая в глубоком снегу.

Недалеко от нас — зенитная батарея. Зенитчики торопливо готовят свои пушки к бою.

«Юнкерсы» разворачиваются для бомбежки. Зенитчики открывают огонь. Вокруг самолетов вспыхивают частые разрывы. Откуда-то из-за леса длинными очередями бьют счетверенные пулеметы. Кто-то из бойцов торжествующе кричит:

— Сбили! Один есть!

Три бомбардировщика скользят на крыло, делают разворот. Отчетливо видны черные с белыми обводами кресты и желтоватые концы прямо обрезанных крыльев. От самолетов косым дождем отделяются черные точки. Падаю в снег. Нарастающий вой бомб. Низкий, басистый, он врывается в уши страшным ревом. Три бомбы. Одна огромная, черная, летит прямо в мои глаза.

Позади — два гулких разрыва. «Это около нашей полуторки. Ох, беда будет, если бомба попадет в снаряды», — проносится в голове.

Рядом сотрясающий землю удар. И вдруг я чувствую себя спокойным, выключаю из своего сознания все окружающее, мысленно прощаюсь с семьей, с товарищами, с жизнью. Томительное мгновение. Кажется, проходит целая вечность. Взрыва нет. Неужели пронесло? [24]

Потом все летит к черту! Небо косо валится вниз, земля летит куда-то в небесное пространство. Словно по мановению злого волшебника, сбоку от меня вырос огромный столб дыма и земли с черной кудрявой верхушкой. На самой вершине столба обыкновенная сосенка, как будто плывет и качается.

В следующее мгновение все это с грохотом рушится вниз. Сыплется земля. Мерзлые глыбы бьют по спине.

Лежу в оцепенении, не верю себе. Неужели остался жив? Ворочаюсь, с трудом вылезаю из-под кучи земли, плююсь набившейся в рот земляной пылью, ругаюсь, разыскивая куда-то запропавшие рукавицы. Шатаясь, как пьяный, ничего не соображая, взбираюсь на большой вал огромной воронки. И вдруг все напряжение обрывается, ноги подгибаются, и я, обессиленный, сползаю на дно воронки.

Но сразу же мысль: «А дивизион? Я комиссар и так распустился, забыл о бойцах».

Второй заход самолетов. Они носятся низко над лесом, обстреливают из пулеметов. Зенитки молчат. Только из-за леса все еще ведут огонь пулеметы.

Обхожу район расположения дивизиона. 4-я, 5-я батареи. Комиссары докладывают, что все в порядке, убитых и раненых нет.

— Баян разбило, — вздохнув, добавляет Лохов.

Прибегает Мартынов. В больших серых глазах слезы. Из ушей и правого уголка рта течет кровь. Левая пола полушубка разорвана, словно бы разрезана тупым ножом от самого поясного ремня. Из разреза выбиваются клочки сероватой шерсти, забрызганные кровью.

— Алеша, ты ранен?

— Я? Я нет, я нет, — нервно и бессвязно шепчет Мартынов и вдруг выкрикивает: — Убило! Васильева убило! Командира нашего...

— Не может быть?! Опомнись, Алеша!

— Нет, комиссар, это правда. Там он, возле дороги, на поляне.

Бежим к поляне. Возле дороги воронка на воронке. Автомашины зенитчиков разбиты. Одна зенитка, исковерканная до неузнаваемости, валяется в огромной яме. Вторая, почти целая, стоит рядом с задранным стволом. Трупы лошадей. Клочья одежды на ветвях деревьев...

Мартынов торопливо рассказывает: [25]

— Мы шли из штаба полка. Только вышли на поляну — налет. Васильев крикнул: «К лесу!» — и побежал через поляну. Зачем? Не знаю. Надо бы лечь. Мне бы отговорить его, а я, как на привязи, бегу за ним. Тут бомбы воют. Васильева бросило на меня. Он только и сказал: «Прощайте!» Эх, Иван Андреевич!..

Похоронили мы Васильева в тот же день сразу после бомбежки. Вокруг могилы суровые, молчаливые бойцы. Говорю им:

— Фашистская бомба вырвала из наших рядов товарища и командира нашего. Он честно прожил свою короткую жизнь. Был смелым в бою. Мечтал вместе с нами прорвать блокаду, помочь родному Ленинграду. Не привелось. Поклянемся же выполнить его волю. Смерть оккупантам!

Прощальный залп. Скромный обелиск, увенчанный пятиконечной звездочкой. На сердце тяжело — потерял друга.

Но горе горем, а работать надо. С 25 по 30 декабря наша дивизия находилась во втором эшелоне. Впереди нас действовали 1-я гренадерская бригада, 27-я кавалерийская и 65-я стрелковая дивизии. Гренадеры и кавалеристы захватили уже небольшой плацдарм на западном берегу реки Волхов.

Противник пытается задержать наше наступление авиацией. Ежедневно над боевыми порядками наступающих, особенно над ближайшими тылами, висят фашистские самолеты. Весь район Мелеховская — Крутиха — Оскуй подвергается налету. Бомбят квадрат за квадратом.

Но мы уже многому научились, и потерь у нас нет. Лошади хорошо укрыты в глухом лесу, для личного состава сделаны прочные блиндажи. Одна беда: из-за бомбежек нельзя топить печки. Приходится мерзнуть, на улице трескучий мороз.

Началась боевая учеба. Идет подготовка к партийному собранию. Приглашаю к себе агитаторов дивизиона. Приходят десять человек. Для дивизиона это мало. Но на первый раз и то хорошо.

О некоторых из них я уже наслышан. Вот старший лейтенант Игнатьев. Небольшого роста, немного неуклюжий, на первый взгляд он мало похож на отчаянного командира взвода управления 5-й батареи. Игнатьев несколько раз ходил с радистами в тыл противника и [26] удачно корректировал оттуда артиллерийский огонь. Комиссар батареи политрук Г. Ф. Алексеев отозвался о нем как о лучшем агитаторе батареи. Это и естественно: гражданская профессия Игнатьева — учитель.

Из агитаторов 4-й батареи выделяется командир первого орудия сержант Ф. П. Копылов. Большие рыжие усы придают ему особую молодцеватость. Подвижный, неугомонный Копылов — любимец батареи. Уважают его за высокую требовательность к себе и к бойцам, за прямоту и честность. Он член партии с 1928 года, хорошо знает артиллерийское дело.

— Разрешите узнать, товарищ старший политрук? — обращается ко мне стройный, голубоглазый старший сержант И. И. Безлюдный, командир первого орудия 6-й батареи. — Кажется, под Красницами мы встречались? Увидел вас, подумал: тот самый...

— Тот самый, товарищ старший сержант. Считайте, что мы старые знакомые.

— Пожалуй. Говорят, мы еще и коллеги по довоенной работе?

Подтверждаю (мне уже говорили, что Безлюдный окончил учительский институт), а сам думаю: «С чего же начать совещание? Огласить повестку дня? Очень уж официально. Хочется настроить людей на живой, непринужденный разговор». Решил рассказать сначала о себе. Это немного удивило агитаторов. Потом началась оживленная беседа. Никакого формализма, каждый высказывает все, что у него на душе. Агитаторы говорят об особенностях работы в различных подразделениях: в огневых взводах, у связистов и разведчиков, во взводе боепитания.

Самое трудное в агитационной работе — это отсутствие необходимого материала для подготовки самого агитатора. Газет мало, брошюр и наглядных пособий совсем нет.

Условились так: для первой беседы с бойцами использовать сводку Совинформбюро об итогах пяти месяцев войны. Приведенные в ней цифры говорили сами за себя: враг потерял убитыми, ранеными и пленными около 6 миллионов солдат и офицеров, 15 тысяч танков, 30 тысяч самолетов и 19 тысяч орудий разных калибров.

...Вскоре состоялось совещание командиров и политработников дивизии. Собрались мы в большой избе на [27] окраине села Оскуй. Расставлены скамьи, жарко натоплена большая русская печь.

Знакомлюсь с комиссаром 1-го дивизиона Виктором Соколовым. Так вот он каков! Румяный, пухлощекий, с большими, немного выпуклыми глазами, совсем еще молодой парень. За подвиг, совершенный под Тихвином, ему вручили на днях орден Красного Знамени.

— Товарищи командиры и политработники!..

Пришел начальник артиллерии дивизии полковник П. С. Баринов. Помощник начальника штаба нашего полка капитан Минчонок громко рапортует. Поздоровавшись и сбросив полушубок, немного полноватый, но подвижный полковник подошел к столу, достал из папки какие-то бумаги.

— Получен документ исключительной важности, — сказал Баринов приглушенным, с хрипотцой голосом. — И прежде всего для нас, артиллеристов.

Разобрав действия нашей артиллерии в первые месяцы войны, полковник стал читать документ об артиллерийском наступлении.

Тихо шуршат записные книжки. Мой карандаш усердно бегает по бумаге. Какой богатый материал для будущих бесед с бойцами и командирами!

Слушаю, и мне уже кажется, что огневой вал артиллерии, о котором говорит полковник, неотвратимым ураганом обрушился на укрепления врага. [28]