Во втором эшелоне
Приказ, полученный нашим выведенным во второй эшелон полком, требовал оседлать дороги, ведущие на Будапешт севернее населенных пунктов Оча и Алшонемедь, и прочно удерживать их в случае прорыва пехоты и танков противника.
Частично новые позиции полка проходили по прежней линии обороны гитлеровцев. Некоторым ротам, в том числе и нашей 4-й, достались бывшие вражеские траншеи, оборудованные прямо-таки с комфортом. Помимо тщательно подготовленных [139] на все случаи оборонительного боя огневых позиций там были и надежные укрытия для личного состава.
В расположении моего взвода оказались три большущие землянки, одна из которых служила гитлеровцам баней. И бойцы сразу же захотели помыться. Неподалеку отыскался водоем, из которого они наносили воды, а уже затем обратились ко мне за разрешением на помывку. Я заколебался: можно ли в подобной обстановке устраивать баню. Да и не знал, что скажет на это командир роты.
— Ну разве то баня, — успокоил меня Ткаченко, — просто хлопцы трошки ополоснутся.
После долгих раздумий я все же позволил устроить баню. И потом не раз казнил себя за это самовольство. Ибо дело едва не кончилось трагически.
Обрадовавшись случаю помыться, бойцы забыли об осторожности. В бане-землянке сгрудился едва ли не весь взвод.
Я же, будучи уверенным, что все идет так, как заверил Ткаченко, уединившись в командирской землянке, начал составлять список взвода. В этот момент и прибежал связной от командира роты с приказанием быть в полной готовности к отражению танковой атаки противника. Оказалось, несколько «тигров» прорвались на стыке двух полков дивизии. И вот теперь...
Не успел я сообразить, что к чему, как загрохотало совсем рядом. Наши пушки били по целям уже метрах в восьмистах впереди и чуть правее. Там натруженно ревели танковые моторы. Фашисты!
— Ткаченко, взвод к бою! — крикнул я что было силы, — Приготовиться к отражению танковой атаки!
Из бани-землянки начали выскакивать в замешательстве полуодетые бойцы. Вооружась гранатами и бутылками с горючей смесью, они поспешно занимали свои места. Но какой у них был вид!
Однако в тот момент было не до смеха: вдали показались «тигры». Маневрируя и стреляя на ходу, они, похоже, шли прямо на позиции нашей роты. По ним, как уже говорилось, вела огонь артиллерия. Но снаряды ложились пока еще неточно, поэтому танки приближались беспрепятственно. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия: ну, сейчас навалятся на мой полуодетый взвод!..
— Вроде пронесло на этот раз, — раздался рядом довольный голос Ткаченко. — Вон, смотрите, назад повернули...
И точно. «Тигры» удалялись от нас. Но когда они развернулись, я так и не заметил. Правду говорят, что у страха глаза хотя и велики, да ничего не видят.
Итак, опасность миновала. И словно с плеч тяжкий груз сняли. Бойцы начали подтрунивать друг над другом, вспоминая «банный» переполох.
— Сержант Ткаченко, — стараясь быть как можно строже, [140] произнес я, — приведите взвод в полный порядок. Кто не домылся — даю полчаса сроку...
Капитан Шакурин, узнав о взводных «Сандунах», устроил нам с Ткаченко такую головомойку, что с нас семь потов сошло. Однако вскоре он вызвал старшину роты Добрика и приказал помыть весь личный состав. Но уже без той беспечности, которую допустил я.
Идем в наступление
Начался декабрь, первый зимний месяц.
А в этих краях, как оказалось, и зимы-то настоящей не бывает. Какая-то чахоточная пора вместо нее: сыро, ветрено, зябко. Декабрь, а тут, наоборот, теплеет, небо хмурится, вот-вот дождь посыплет.
Но погода погодой, а наша фронтовая жизнь шла своим чередом. В полку, чувствовалось, назревали какие-то перемены. К нам зачастили штабные офицеры, политработники из дивизии, агитаторы. Усиленно разъяснялась политическая обстановка, положение на фронтах, проходили собрания, беседы «О поведении воина Красной Армии на территории Венгрии». Причем, говоря о Венгрии, агитаторы связывали ее революционную историю с Великим Октябрем, за победу которого у нас боролись сто тысяч венгров, бывших военнопленных. Подчеркивалось, что в этом проявился пролетарский интернационализм венгерских трудящихся. А глубокое понимание ими идей Октября привело в марте 1919 года к рождению Венгерской советской Республики, которую горячо приветствовал В. И. Ленин.
Да, революционные события 1919 года навсегда сблизили и породнили венгерский рабочий класс и трудящихся Советской России. И тогда, в далеком сорок четвертом, в ходе боевых действий на территории Венгрии, наши солдаты также испытывали к венгерскому народу исключительно доброжелательные чувства. Им были понятны заветные чаяния и нужды венгерских рабочих и крестьян, они быстро находили с ними общий язык, разъясняя населению суть освободительной миссии советских воинов.
Освободительная миссия! Эти слова произносились нами с особой значимостью. Да, наш солдат-освободитель нес венгерскому народу не только избавление от фашизма, но и полную свободу и независимость, о чем венгры мечтали еще со времен Лайоша Кошута. И поэтому неудивительно, что наши бойцы и командиры желали в те дни только одного — наступления.
В полк тем временем прибыло пополнение, в основном из госпиталей. Народ опытный, обстрелянный. Несколько человек пришло и в нашу роту. В их числе командир взвода лейтенант Яков Грушницын. Он был на год старше меня и успел уже [141] хорошо повоевать, о чем красноречиво говорили орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» на его груди.
Мы быстро подружились, чему в немалой степени способствовало и то, что Грушницын был родом из Тулы, где перед войной жил и я, а потом еще и учился в военном училище. Выходит, мы с ним земляки.
4 декабря командира батальона капитана Горевого вызвали на КП полка за получением задачи. А к вечеру приказ о наступлении был доведен до личного состава.
Как разъяснили нам комбат и командир роты, к исходу 5 декабря полки нашей дивизии должны были овладеть населенным пунктом Дунахарасти и в дальнейшем наступать в направлении на Сентпештэржебет — южную окраину Будапешта.
Конечно, в то время никто из нас не знал, что нашей дивизии предписано проводить в основном отвлекающие действия. Главные же события должны были развернуться левее, в полосе наступления 99-й и 316-й дивизий. В ночь на 5 декабря они начали форсирование Дуная на участке Эрд, Эрчи. И за последующие два дня частям этих дивизий удалось овладеть на западном берегу Дуная городом Эрд, станцией Тарнок и северной окраиной Мартонвашара, выйдя к венгерской столице со стороны Буды.
Ну а у нас... Перед началом наступления погода испортилась. Подул западный ветер, смахнул с земли легкие снежинки, принес с собой холодный дождь и туман. Земля сразу раскисла, сырость пронизывала до костей.
В 15.00, после пятнадцатиминутной артподготовки, наш 2-й и соседний 3-й батальоны совместно с 1-м батальоном 202-го гвардейского стрелкового полка по команде «Вперед!», с исходного положения развернувшись в цепь и ничего не видя в тумане, двинулись в указанном направлении. Хорошо еще, что накануне, во время рекогносцировки, мы с Грушницыным довольно основательно изучили передний край обороны противника. И вот теперь держали все это в голове.
Мы прошли метров пятьсот, не больше, а впечатление такое, будто идем целую вечность. От нервного напряжения взмокла спина, звенит в ушах. Скорее бы уж открыть огонь, тогда наше шествие обрело бы какой-то смысл. А то и не поймешь, то ли мы в бою, то ли на охоте.
Не заметив воронки, наполовину заполненной водой, чуть не влетаю в нее. Чертыхаясь, прыгаю, но все же попадаю одной ногой в воду. Грязные брызги летят в лицо, слепят глаза. На секунду остановившись, достаю носовой платок, чтобы вытереться. И в этот момент слышу над головой резкий свистящий звук: фьють! Потом эти звуки становятся чаще. Наконец догадываюсь, что свистят пули.
Дождь усиливается. Он рассеивает туман, уже начали проступать очертания местности. Впереди замаячили размытые контуры каких-то построек. Цепь правее нас уже ощетинилась огнем. Подаю команду взводу: [142]
— Огонь!
Дружно застрочили автоматы и ручные пулеметы. Бьем по чернеющей вдали траншее, где укрылся враг.
Я двигаюсь за отделением Ткаченко, которое является направляющим. За него не беспокоюсь, а больше слежу за вторым и третьим. Вот против третьего отделения заработал немецкий пулемет. Отлично вижу огнедышащую точку, даже различаю каски вражеских пулеметчиков. Выжидали, сволочи, когда мы подойдем поближе!
Над головой проносится уже целый рой смертоносных пчел. Командую:
— Взвод, ложись!
Тоже бросаюсь на землю, отползаю метра на три вправо. А немецкий пулемет бьет не смолкая. Еще вчера при постановке боевой задачи подавление этого пулемета возлагалось на третье отделение. Но что-то молчит младший сержант Кравец. Забыл, что ли?
Делаю знак Ветрову. Тот пускает несколько трассирующих пуль в направлении вражеского пулемета. Проходят считанные секунды, и третье отделение открывает наконец сосредоточенный огонь по фашистской огневой точке. Туда же бьет и приданный нам станковый пулемет. Вражеская огневая точка замолкает. Самое время командовать «Взвод, вперед!».
Вскакиваю, но тут же падаю снова, прижатый к земле длинной пулеметной очередью. Откуда бьют? Кажется, из населенного пункта. Видимо, это дзот, который не был раньше обнаружен. Ибо известные нам два дзота молчат, их подавили артиллеристы. А этот...
Что делать? Осторожно оглядываюсь по сторонам — пулемет плотно прижал к земле всю нашу роту и даже соседа слева. Значит, капитан Шакурин и комбат в курсе дела. И точно! Позади залегших цепей взлетают ракеты — целеуказание для артиллеристов. Ну, теперь держись, фашист!
Страшно долго тянутся секунды. Наконец с легким шелестом, как бы нехотя, над нами пролетает первый снаряд, за ним — второй. Нащупав цель, артиллеристы торопливо выпускают по дзоту сразу с десяток снарядов. И тут же взмывает красная ракета — сигнал к атаке.
Не успела она потухнуть, а Ткаченко уже на ногах. Слышу его басовитый голос:
— Хлопцы, за мной в атаку, гранаты к бою!
Тоже поднимаюсь. Кричу что есть мочи:
— Ура-а-а!
— Ура-а-а! — подхватывает Ветров, потом еще кто-то впереди. И вот уже победный клич взлетает над всей цепью.
До траншеи противника остается метров тридцать, не больше. В нее летят гранаты. Но, видимо, зря их бросаем: оттуда никто по нас не стреляет. [143]
Ткаченко перепрыгивает траншею и бежит дальше. Двое его бойцов спускаются вниз и прочесывают окопы, а остальные устремляются за командиром отделения. Где же гитлеровцы? По селу бьют наша артиллерия и минометы. Значит, враг там.
До построек остается несколько десятков метров. Вперед вырывается третье отделение. Кравец ведет его на длинный каменный сарай — это левее чем надо. Там должен был атаковать 2-й взвод. А тот взял еще левее и теперь охватывает отдельно стоящие здания.
Из сарая почти в упор открывают огонь засевшие там гитлеровцы. Бежавший справа от Ткаченко красноармеец падает. В третьем отделении также несколько бойцов выбывают из строя.
— Ложись! — командую взводу, а сам перебежками устремляюсь на левый фланг. — Кравец! — кричу командиру отделения. — Огонь пулеметом! Бери сарай в обход!
По сараю уже бьет пулемет из отделения Ткаченко — вовремя пришел сержант на помощь товарищу! К нему присоединяется «Дегтярев» Кравца. Трое бойцов из его отделения огибают сарай и гранатами выбивают оттуда противника.
Бегу теперь на правый фланг, где второе отделение уже втягивается в село. Стрельба постепенно затихает. Настороженно вхожу в населенный пункт. Повсюду видны следы поспешного бегства врага: на улице валяется снаряжение, имущество, во дворах стоят брошенные автомашины, повозки. Многие из них искорежены снарядами. И всюду трупы фашистских солдат...
И тут то ли из дома, то ли из-за угла хлопает выстрел. Пуля взвизгивает у самого уха. Я шарахаюсь в сторону, за дерево. Хотя... Не та пуля опасна, которая около уха свистит, а та, которую не слышно. На всякий случай бью из автомата по окнам, дверям, чердаку дома, затем бегом миную его и попадаю на улицу. Она пустынна. Где-то в центре села грохает пушка. В той стороне слышится «ура», треск автоматов. А у нас вдруг наступает подозрительная тишина. Ни выстрелов, ни команд, ни голосов.
Прижавшись к ограде, замираю. Отчетливо слышу, как гулко стучит сердце. Дрожат мелкой дрожью коленки, а руки судорожно сжимают автомат. Почему такая тишина вокруг? Где взвод? Неужели он так далеко продвинулся вперед, что его даже не слышно?
Кратчайшим путем пересекаю улицу и снова попадаю между постройками. Прохожу мимо длинного дома, где жилые и хозяйственные помещения, в том числе и скотный двор, находятся под одной крышей. За ним — какой-то сарай, дальше — кукурузное поле. Впереди нет никого, справа и слева — тоже. Где же наши?
Возвращаюсь на улицу и нос к носу сталкиваюсь с Ветровым. [144]
— Товарищ лейтенант, — докладывает он, — сержант Ткаченко приказал сообщить, что первый взвод и вся рота сосредоточились на восточной окраине села.
— А как село? Уже наше?
— Давным-давно. Фашист драпанул, когда мы только в атаку пошли.
Во мне словно лопается какая-то пружинка. Тело сразу становится вялым, а к сапогам будто привинтили свинцовые подошвы. Смертельно хочется курить.
— Ветров, покурить бы...
— А это мы вмиг сообразим, товарищ лейтенант, — понимающе говорит боец.
Он быстро свертывает толстую самокрутку, щелкает трофейной зажигалкой и протягивает цигарку мне. Я несколько раз жадно затягиваюсь, блаженно улыбаясь, с удовольствием выпускаю клубы дыма.
Идем с ординарцем к роте, а в голове гвоздем торчит одна мысль. Не могу сообразить, как получилось, что я оторвался от взвода. Почему не заметил, что рота пошла правее?
Иду в крайний дом, где расположился командир роты. Он испытующе смотрит на меня, затем с усмешкой замечает:
— Резвости у тебя, лейтенант, многовато, а вот осторожности не хватает. К чему это ты как угорелый носился под пулеметным огнем?
— Так получилось... — понурясь, отвечаю я и чувствую, что краснею. Только теперь до меня доходит, как глупо, по-мальчишески вел себя в бою, видно, со стороны даже смешно было смотреть. Хорошо еще, что Шакурин пока не знает, как я взвод потерял.
В доме появляется Грушницын. Шакурин, кивнув в его сторону, наставляет меня:
— Вот с кого бери пример. Командовать в бою — это не значит всюду лезть самому. Для управления взводом имеются сигналы, связные. Отделенные за тобой должны наблюдать, за твоими сигналами. Но если каждый командир станет на виду у противника метаться, побьют всех. А нам еще до победы нужно довоевать...
Поздно вечером комбат майор Горевой собрал всех нас, подчиненных ему командиров.
— Ближайшую задачу батальон выполнил успешно, — сказал он. — После уточнения наша последующая задача — наступать на южную окраину Шарокшар. А оттуда уже видны кварталы Будапешта. Честь и слава тем, кто первым ворвется в венгерскую столицу! Командование дивизии просило довести это до каждого бойца.
К полуночи, совершив непродолжительный марш, мы снова заняли исходное положение, окопались, а с рассветом перешли в наступление. Противник повел по нашим боевым порядкам ружейно-пулеметный огонь с предельного расстояния, поэтому [145] некоторое время мы продвигались вперед открыто. Однако постепенно плотность огня возросла, пули засвистели уже рядом. Начались короткие перебежки. Сначала поотделенно, затем — в одиночку и группами.
Учтя печальный вчерашний опыт, я теперь уже более продуманно построил свою работу, начав ее с отдачи приказа командирам отделений. В нем я указал порядок продвижения и ведения огня, способы отражения контратак противника, условные сигналы, свое местонахождение. Во всех этих вопросах мне здорово помог разобраться Грушницын. Он учил: нужно постоянно держать в поле зрения картину боя. Помнить, что обстоятельства зачастую вносят существенные изменения в первоначальный замысел. И задача командира — вовремя заметить эти изменения, суметь их быстро оценить и принять затем правильное решение.
После такого разговора с Грушницыным я почувствовал себя увереннее. И это, кажется, заметили командиры отделений. Они с особым рвением старались выполнять теперь каждое мое распоряжение, чем также укрепляли мою уверенность...
Между тем ружейно-пулеметный огонь противника стал настолько плотным, что и перебежки не спасали нас от потерь. Поэтому командир роты вскоре дал приказ прекратить движение и окопаться.
Через несколько минут заговорила наша артиллерия, и мы почувствовали, что вражеский огонь начал слабеть. Не давая фашистам опомниться, едва ли не сразу за огневым валом, подразделения снова, уже бегом, двинулись вперед.
Однако до траншей противника мы в тот день так и не дошли. Путь наступающим преградил мелиоративный канал. По первоначальному плану нашего командования мы должны были форсировать его с ходу. Но когда подразделения вышли к каналу, противник создал на его рубеже такой огневой заслон, что о дальнейшем продвижении не могло быть и речи.
До темноты сумели кое-как зарыться в землю. А вечером поступил приказ оборудовать окопы уже полного профиля и соединить их ходами сообщения. Нам стало ясно, что засели мы здесь крепко. И действительно, этот канал принес немало хлопот.
На острове Чепель
Как только мы полностью зарылись в землю, поступил приказ: полку сдать свой участок другой части и к утру сменить 1073-й и 1075-й стрелковые полки соседней 316-й стрелковой дивизии, оборонявшиеся на острове Чепель. Ну а эти полки... 316-я стрелковая к тому времени уже форсировала Дунай и завязала тяжелые бои на противоположном берегу. Так что там сейчас каждый лишний боец — находка. А тут — два высвободившихся полка. Помощь огромная!.. [146]
Чепель — большой остров у южной окраины Будапешта. Его образует непосредственно Дунай и речной рукав — Дунааг. На острове, связанном со столицей мостами, были расположены важнейшие металлургические и машиностроительные заводы Венгрии. Гитлеровцы, прекрасно понимая исключительное значение чепельских предприятий, заблаговременно и особенно тщательно подготовили здесь свою оборону. Северная часть острова, где в основном и находилось индустриальное сердце венгерской столицы, была изрыта траншеями, опоясана многими рядами колючей проволоки, насыщена огневыми позициями артбатарей, пулеметными гнездами, дзотами, блиндажами, надежно прикрыта многочисленными минными полями. Словом, противник был уверен в неприступности острова. Но... Забегая вперед, скажу, что эти мощные укрепления гитлеровцам в общем-то не пригодились: штурм Будапешта советские войска вели со всех направлений, кроме чепельского. Видимо, это в какой-то мере диктовалось стремлением нашего командования сохранить чепельские заводы для нужд народа, который со временем должен был стать хозяином своей страны.
Но вернемся непосредственно к нашим действиям. Сменив два полка 316-й дивизии, мы растянули свою оборону до невероятных размеров. Наша рота, к примеру, занимала район около двух километров по фронту. А учитывая, что активных штыков в ней насчитывалось тогда не более шестидесяти, можно себе представить, какое нелегкое испытание выпало на ее долю. Да и только ли на ее!
В этих условиях приходилось пускаться на хитрость. От предшествующих подразделений нам достались траншеи полного профиля по всему переднему краю. Используя их, мы устраивали кочующие огневые точки, отделения по несколько раз в день меняли позиции. Той же тактики придерживались и полковые артиллеристы, минометчики. Все это создавало у гитлеровцев иллюзию сплошной нашей обороны, насыщенной к тому же огневыми средствами.
Итак, с одной стороны, прием, с помощью которого мы вводили противника в заблуждение, работал на нас. Но с другой... Считая, что имеют дело с прочной обороной, фашисты контратаковали полк значительными силами. И наши роты с огромным трудом сдерживали врага, рвавшегося из Будапешта к переправам через Дунай, чтобы ударить в тыл нашим частям, форсировавшим водную преграду.
Шли третьи сутки почти непрерывных оборонительных боев на острове Чепель. Наша рота, отбросив гитлеровцев в очередной раз, готовилась отражать новые контратаки. Бойцы запасались патронами, гранатами, укрепляли обрушившиеся стенки окопов, ходов сообщения. А нас с Грушницыным вызвал к себе на НП командир роты.
— Ну, взводные, какие у вас имеются соображения насчет [147] очередных намерений врага? — спросил ротный и испытующе оглядел нас. И хотя мы еще мало знали капитана А. Я. Шакурина, все же успели заметить: когда он настойчиво чем-либо интересуется, то наверняка сам уже что-то придумал. Поэтому я и Грушницын лишь пожали плечами. Мол, какие тут особые соображения? Надо быть готовыми ко всему, что бы ни предпринял противник...
И Шакурин без слов понял нас.
— Правильно, мы всегда должны быть готовыми ко всему, — сказал он. — И все же вы не заметили ничего особенного во время последней вражеской контратаки?
— На этот раз они в основном напирали на мой левый фланг, — задумчиво ответил Грушницын.
— А у меня — на правый, — в свою очередь сообщил я.
— Вот видите, — оживился ротный. — А говорите, ничего особенного. Ясно же, что фашисты целятся на наши фланги. Пока у них из этого ничего не вышло. А если они снова попытаются ударить по флангам, да посильнее, что получится? Промежутки между ротами у нас большие, обеспечить стыки по-настоящему нет возможности. И гитлеровцы, по-видимому, это пронюхали...
Исходя из сложившейся обстановки Шакурин приказал по возможности усилить фланги роты пулеметами и ПТР, а взводам еще и подготовиться к ведению флангового огня.
Мы выполнили распоряжения командира роты. И как оказалось, вовремя. Противник вскоре открыл сильный артиллерийско-минометный огонь, вслед за которым в атаку пошла его пехота, поддерживаемая бронетранспортерами. Уже с первых минут стало ясно, что враг бросил на этот раз довольно крупные силы. Бой одновременно грохотал почти по всему участку обороны полка.
Как только смолкла артиллерийская канонада, на позицию роты обрушился шквал пулеметного огня. В моем взводе сразу появились убитые и раненые. В частности, погибли два наводчика РПД.
Ткаченко, находившийся со своим отделением на правом фланге, прислал связного с докладом о том, что немецкие бронетранспортеры подошли совсем близко к ним и высадили до взвода пехоты с тремя пулеметами. Маневрировать его отделению по траншее нет возможности из-за сильного ружейно-пулеметного огня. «Ну, теперь держись, гвардейцы, — невольно подумал я. — Гитлеровцы вот-вот нащупают стык и ударят во фланг».
Немедленно доложил обстановку Шакурину. «Знаю, — ответил тот, — мне все видно. Держись! У Грушницына почти аналогичное положение».
Да, враг искал в нашей обороне слабые места, все подбрасывая и подбрасывая пехоту, бросал ее в бой, не считаясь с потерями. [148]
Вот до полуроты гитлеровцев пошло на нас в лобовую атаку. На позиции взвода как раз появился капитан А. Я. Шакурин. Я поспешил ему навстречу.
— Лейтенант, — с ходу бросил ротный, — нас обходят и с обоих флангов, будь готов к отражению противника с тыла. И вот еще что. Связь с комбатом прервана. Дважды посылал связных — не смогли пройти. Давай своего, да понадежней.
Кого послать?..
— Разрешите мне, — обратился к командиру роты красноармеец Байрамов. И тихо, но твердо добавил:
— Я пройду...
Надиф Байрамов был невелик ростом, но обладал недюжинной силой. Отличался ловкостью и хитростью. В бою действовал расчетливо и смело, метко стрелял. Не раз доставлял донесения, проскальзывая буквально под самым носом у врага. О нем в роте говорили так: «Наш Байрамов-боец в бою молодец: он врага и колет, и бьет, и в плен берет». Два ордена Красной Звезды и орден Славы III степени красноречиво свидетельствовали о его солдатской доблести.
Командир роты, несомненно, лучше меня знал достоинства этого бойца. Он приберегал Байрамова на самый крайний случай. И вот теперь этот момент наступил...
— Хорошо, отправляйтесь, Байрамов. — Шакурин дружески положил руку на плечо связного: — Надеюсь на вас...
Казалось, прошла целая вечность с того момента, как ушел Байрамов. Заняв круговую оборону, рота отбивала уже пятую атаку. И вот в эти сверхтрудные минуты в окопах появилась листовка. Это был обычный тетрадный лист, на котором простым карандашом кто-то наспех написал всего несколько слов: «Товарищи! Отомстим за Андрея Блажкуна! Смерть фашистским гадам!»
Листовка быстро обошла роту с правого до левого фланга, напомнив каждому командиру и красноармейцу о мученической смерти друга и однополчанина. И будто влила в каждого новые силы.
...Андрею Блажкуну было всего 18 лет. В одном из последних боев он был ранен, но не покинул поле боя. Только когда наступило затишье, Блажкун отправился в медсанбат. И по пути наскочил на вражескую. засаду.
Фашистский офицер долго допрашивал мужественного советского воина. Блажкун молчал. Его пытали, жгли раскаленным железом. Но и это не сломило волю комсомольца. Он продолжал упорно молчать. Тогда палачи выжгли на его лице звезду, выбили левый глаз, отрезали нос и ухо, вырвали язык... Андрей Блажкун погиб как герой, не выдав врагу военной тайны, не предав товарищей. И вот теперь — эта листовка. Она призывала отомстить за боевого товарища, а вернее, равняться на него, пусть даже погибнуть, но победить... [149]
И снова бьют наши автоматы и пулеметы, гремят взрывы гранат. Однако близится минута, когда уже не окажется ни патронов, ни гранат и останется одно — рукопашная схватка. Но тут за спиной у гитлеровцев победно застрочили автоматы. «Значит, прошел наш Байрамов!» — радостно подумалось мне.
В воздух взвилась красная ракета — сигнал командира роты.
— В атаку — вперед! Бей гадов!
Враг был снова опрокинут и обращен в бегство. А после боя вся рота качала Байрамова. Он не только сумел пройти под самым носом у врага, но и привел затем с собой целый взвод автоматчиков. Они-то и выручили нас в самую тяжелую минуту.
За три дня боев мы, то есть наша рота, истребили около двухсот гитлеровцев. Многие бойцы были представлены к наградам. А красноармеец Н. Байрамов получил еще один орден — Отечественной войны II степени.