Эшелон идет к фронту

Наконец-то мы дождались: учеба позади.

Мы — это выпускники Тульского пулеметного училища, младшие лейтенанты. Вот уже более двух недель мы томились в летних лагерях. Сначала ожидали приказа о присвоении офицерского звания, потом — приказа об отправке в действующую армию. И все эти дни после государственных экзаменов от подъема до отбоя только тем и занимались, что строили планы на ближайшее будущее.

Наш ротный, лейтенант Николай Шмидт, еще недавно такой строгий и официальный, как тень ходил от одной группы бывших курсантов к другой, слушал наши бесконечные споры по поводу боевых действий на фронте и все больше мрачнел. Тогда мы не знали, что лейтенант уже в третий раз подает рапорт о переводе его в действующую армию. И в третий же раз получает категорический отказ.

А мы спорили с утра до вечера, устраивая самый подробный анализ фронтовым операциям. В кого только мы не превращались в эти минуты: и в комбатов, и в комдивов, и в командармов, и даже за маршала Жукова принимали решение. Лишь взводными никто из нас почему-то быть не хотел. Масштаб, видно, не тот. А ведь все мы были именно командирами взводов, и не более...

И вот мы едем на фронт. Эта долгожданная новость сразу всех преобразила. С нас как ветром сдуло мальчишескую бесшабашность. Увяли споры, притихли ротные заводилы. Лица ребят посерьезнели, будто вместе с приказом об отправке им пришлось переступить незримую черту, за которой начиналась иная жизнь. [127]

С утра мы в последний раз привели в порядок оставляемое имущество, подмели лагерные дорожки, строевой плац и после обеда с тощими вещмешками застыли в прощальном строю. На митинге нас щедро напутствовали, желали быстрее прикончить фашистских гадов и встретить победу в Берлине.

Кто-то из выпускников произнес ответную речь, громыхнул оркестр. И мы торжественно зашагали на станцию. То, чего с таким нетерпением ждали, наступило так быстро, что просто не верилось. И только когда открылся семафор и паровоз с ликующим кличем рванул наш эшелон, мы осознали: к прошлому возврата больше нет.

Теперь нас интересовал один вопрос: на какой фронт попадем? Судя по тому, что эшелон шел на юго-запад, нас ожидал 2-й или 3-й Украинский. В эти осенние дни сорок четвертого года оба эти фронта разворачивали второй этап боевых действий на территории Венгрии — Будапештскую операцию. В результате первого этапа — Дебреценской операции — была освобождена Северная Трансильвания и все левобережье Тиссы. За 23 дня октябрьских боев наши войска продвинулись на 135–275 километров. Вышли на линию Чоп, Сольнок, Байя, форсировали Тиссу и захватили крупный плацдарм — от Альпара на Тиссе до Байи на Дунае. С этого плацдарма силами 46-й армии генерала И. Т. Шлемина и предполагалось нанести главный удар по противнику в районе венгерской столицы.

* * *

В начале ноября наш эшелон прибыл в румынский город Арад, где и был расформирован. Мы оказались в отдельном полку резерва офицерского состава 46-й армии 2-го Украинского фронта. Дня на два все словно забыли о нашем существовании. Поэтому мы решили напомнить начальству о себе. Инициативу проявил москвич Николай Фонарев. Захватив с собой двоих товарищей, он отправился в штаб полка. Делегация еще не вернулась, а нам уже последовала команда: вооружить прибывших выпускников училища... лопатами, метелками и послать их на уборку территории городка.

Вот теперь о нас не забывали. Каждое утро мы строились, и пожилой майор из штаба полка давал задание на весь день. До обеда занимались изучением материальной части оружия, физподготовкой и тактикой, а вторую половину дня проводили на уборке территории, оставляя, правда, время для чтения газет или просмотра в клубе довоенных фильмов и боевых киносборников.

В канун 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции в полосе 46-й армии завязались ожесточенные бои. Ежедневно резервный полк направлял в ее дивизии группы офицеров на пополнение. Вместе с Иваном Козловым, Евгением Бородиным и Николаем Фонаревым я отправился в 68-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая вела бои на подступах к Будапешту. [128]

Штаб дивизии нашли в венгерском селе Такшонь, недавно освобожденном от гитлеровцев. Встретили нас приветливо. Сначала отвели в военторговскую столовую, потом расквартировали.

Мы с любопытством прошлись и по селу: ведь никто из нас так близко «заграницы» раньше не видел.

Удивило, что в селе почти не было видно местных жителей. Лишь изредка из дома в дом пробегали женщины, наглухо замотанные в черные платки. Мужчины вообще не показывались. Позже мы узнали, что население под влиянием фашистской пропаганды побаивалось русских бойцов и командиров. Но так продолжалось недолго. Извечное русское дружелюбие, доброта и чувство интернациональной солидарности быстро поломали лед страха и недоверия к советским воинам. С каждым днем улицы села становились все более оживленными, вновь открывались кабачки и магазины, жители охотно торговали по дворам своими припасами.

Вскоре нас вызвал к себе начальник политотдела дивизии гвардии подполковник А. А. Наугольный. Все мы были коммунистами, и этот факт начподив встретил с удовлетворением. Он рассказал, что дивизия всего несколько дней назад прибыла из Польши и прямо с марша вступила в бой на будапештском направлении.

Далее А. А. Наугольный рассказал о боевом пути и героях дивизии. Соединение было сформировано весной сорок второго года на Дальнем Востоке и получило наименование 96-й стрелковой дивизии. В начале августа она была переброшена под Сталинград, где принимала активное участие в окружении и разгроме группировки врага.

Боевое крещение бойцы дивизии приняли под городом Серафимовичем. Две недели шли упорные бои за этот крупный населенный пункт на правом берегу Дона, родину известного советского писателя, автора «Железного потока». Взятый дивизией серафимовичский плацдарм в августе 1942 года явился отправным пунктом для последующих наступательных операций советских войск по окружению и уничтожению группировки войск Паулюса. За успешные боевые операции по разгрому врага под Сталинградом в феврале 1943 года дивизия была преобразована в 68-ю гвардейскую стрелковую.

После сталинградских боев это соединение успешно сражалось на Украине: под Михайловкой-1, форсировало Днепр южнее Киева, освобождало Правобережную Украину, штурмовало Львов. За образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество дивизия была вскоре награждена орденом Красного Знамени. Затем ее полки участвовали в освобождении польской территории, откуда в октябре 1944 года дивизия и прибыла в Венгрию.

Начальник политотдела рассказал и о подвигах воинов дивизии. Один из них особенно врезался в память. [129]

...Бой за украинское село Михайловка-1 в августе 1943 года оказался затяжным и жестоким, фашисты часто контратаковали. Полки дивизии несли тяжелые потери.

Собрав новые силы пехоты и танков, фашистское командование вскоре предприняло особенно мощный контрудар. Он пришелся по 200-му и 202-му гвардейским стрелковым полкам дивизии. Нависла реальная угроза прорыва нашей обороны. И тут почти одновременно навстречу вражеским танкам со связками гранат бросились петеэровец коммунист Николай Попов и пулеметчик комсомолец Михаил Гарнизов. Ценой собственной жизни они остановили продвижение двух гитлеровских бронированных машин. Их подвиг вдохновил остальных бойцов. Полки поднялись в решительную атаку, опрокинули врага и на его плечах ворвались в Михайловку-1.

За этот подвиг Н. Попову и М. Гарнизову было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза...

Начальник политотдела подошел к карте. Но в этот момент зазвонил телефон. Наугольный взял трубку, внимательно выслушал сообщение. По его лицу пробежала тень. Затем, положив трубку, он, расправив под ремнем гимнастерку, произнес:

— Придется вам, товарищи, с боевой обстановкой познакомиться на месте. В полосе обороны дивизии противник начал наступление. Вам приказано немедленно убыть в свои полки. Выполняйте.

Итак, пришел час нашего расставания, ибо мы получили назначения в разные полки дивизии. Грустно. Первым тягостную паузу нарушил Фонарев. Сказал:

— Ладно, братцы, давайте прощаться без телячьих нежностей. Мы же в одной дивизии, еще увидимся... — И протянул мне свою крепкую мозолистую руку. Пожимая ее, я заглянул в его васильковые глаза и увидел в них закипающие слезы. Но в тот же миг Николай смутился, толкнул меня в плечо:

— Ладно, шагай, увидимся...

Видно, чувствовал, что расстаемся мы навсегда. Так оно и случилось. Месяц спустя, в декабре 1944 года, Николай Фонарев геройски погиб в бою.

А с Иваном Козловым и Евгением Бородиным мы увиделись. Правда, только через тридцать два года после победы. Это произошло 9 мая 1977 года в Москве, в Центральном парке культуры и отдыха имени М. Горького. И с той поры каждый праздник Победы мы отмечаем вместе...

В 198-й гвардейский стрелковый полк я отправился один. На полдороге встретил попутчика, капитана А. Я. Шакурина, возвращавшегося, как он пояснил, из медсанбата, где лечился после ранения. С его слов я и получил первое представление о полковом коллективе, в котором мне предстояло принять боевое крещение. Я поинтересовался, давно ли капитан из полка. [130]

— Две недели. На этот раз легко отделался. Залатали, теперь можно топать до победы.

У штаба полка мы распрощались. И каково же было мое изумление, когда спустя три часа я, докладывая командиру роты о прибытии в его распоряжение для прохождения дальнейшей службы, увидел, что ротный — мой недавний попутчик — капитан Алексей Яковлевич Шакурин.

Взводный

Записав тощие сведения обо мне, Шакурин пригласил на кружку чая, сказав, что если у меня есть какие-то вопросы, то я могу их выкладывать за столом, тут же, в землянке.

— Разрешите спросить, товарищ капитан, каким взводом я буду командовать? Первым или вторым?

Шакурин добродушно усмехнулся:

— Да бери любой. Кроме тебя, ведь взводных в роте больше нет... А если серьезно, то принимай первый взвод и топай с ним до победы.

«Ну вот ты и дождался заветной минуты, взводный», — мысленно поздравил я себя.

После чаепития и непродолжительного разговора о ближайших моих действиях в качестве командира взвода капитан А. Я. Шакурин разрешил мне приступить к своим обязанностям.

— Вызвать связного или сам найдешь взвод? — спросил он на прощание.

— Не надо, это же рядом.

— Как сказать. Хотя ладно, привыкай к самостоятельности.

На землю уже давно опустился хмурый вечер. Приятно бодрил легкий морозец. В воздухе летали редкие снежинки. Касаясь лица, они тут же таяли.

Подождав, когда глаза привыкнут к темноте, осторожно двинулся по ходу сообщения. Шел, как мне показалось, очень долго. Неожиданно за поворотом траншеи наткнулся на бойца. На мой вопрос, кто он, тот доложил: красноармеец Бабура.

— Вам первый взвод? — переспросил боец. — Так я и есть из первого взвода. А вы кто будете?

— Назначен к вам командиром взвода... Где командир отделения Ткаченко? Помогите его найти.

— Это можно, — согласился боец и отрывисто свистнул.

— Чего тебе, Мишка? — послышался чей-то полусонный голос.

— Иди сюды.

— Иду.

Из ниши вылез молодой красноармеец. Он вскинул ремень автомата на плечо, вяловато подошел к нам. Даже ночью его [131] внешний вид производил удручающее впечатление. Поясной ремень свисал ниже живота, шапка распущена, шинель расстегнута.

— Проводи лейтенанта до сержанта Ткаченко, — сказал ему Бабура.

— Пойдемте, товарищ лейтенант, — сразу оживился боец. — Совсем недалече.

— Как ваша фамилия? — спросил я его.

— А Рындюк. — И тут же поправился: — Красноармеец Иван Рындюк, товарищ лейтенант!

— Товарищ Рындюк, во-первых, я младший лейтенант. Во-вторых, мне бы хотелось, чтобы вы в таком затрапезном виде больше не ходили.

— Так ведь темно, товарищ младший лейтенант, кто меня видит?

— Вы считаете, если никто не видит, то можно и не соблюдать форму одежды, дисциплину? Ошибаетесь, товарищ боец! Сейчас же заправьтесь!

Рындюк в секунду привел себя в порядок.

— Вот это совсем другое дело, — кивнул я. — Идемте.

* * *

Сержанта Ткаченко мы нашли на левом фланге, там, где кончались ротные позиции. Дальше местность шла под уклон, образуя неглубокую низину, поросшую кустарником. Здесь находился расчет станкового пулемета, приданного роте.

Завидев нас, Ткаченко шагнул навстречу.

Сержанту на вид было лет сорок — сорок пять. Он был выше меня на целую голову, круглолицый, с короткими усами. Мне о многом хотелось его расспросить, но слова застревали в горле. От командира роты я уже слышал, что Ткаченко воюет от самого Сталинграда, награжден двумя орденами Славы. И вот теперь мне, мальчишке, предстояло им командовать.

— Ну и как идут... дела... во взводе? — неуверенно спросил я сержанта.

— Воюем помаленьку... Разрешите узнать, со взводом утром будете знакомиться или сейчас?

— А как вы думаете, когда лучше?

— Чего же тут думать, товарищ младший лейтенант! На фронте каждая минута на счету. Кто знает, что нас ждет утром.

— Согласен, давайте сразу и начнем.

Мы подошли к станковому пулемету. Командир расчета младший сержант Водовозов коротко доложил о секторах обстрела, ориентирах, о готовности к ведению огня с основной и запасных позиций.

Мы с Ткаченко медленно двинулись по траншее на правый фланг роты. По пути Ткаченко обстоятельно пояснял:

— Два отделения первого взвода занимают оборону по этой траншее. Одно отделение — метров пятьдесят в глубине. Там же [132] еще два отделения из других взводов, минометы и противотанковая пушка. Они составляют ротный опорный пункт. Правда, как положено, по науке, ротного опорного пункта не получилось — силенок маловато. Неделю назад гитлеровцы нас здорово пощипали. Как раз на октябрьский праздник...

И Шакурин, и в штабе полка мне уже рассказывали, что 7 и 8 ноября части дивизии выдержали более двадцати контратак противника силами от взвода до батальона при поддержке бронетранспортеров и танков. И вот теперь сержант сообщил подробности. Оказалось, накануне праздника рота заняла оборону в 12–15 километрах юго-восточнее Будапешта. Ждали команду «Вперед!», а замыслов фашистов, видно, полностью не учли. Утром 7 ноября на позиции батальона двинулись пехота и танки. На другой день наши отбили три контратаки и подожгли четыре танка.

Ткаченко вздохнул и продолжал:

— Тогда, восьмого, оба наших командира взводов полегли. Смелые были хлопцы. Ваш предшественник, Федотов Степан, парторгом роты был. Поднялся первым в атаку, мы — за ним. Смотрю, ранили его, а он все бежит вперед. «Давайте, — кричу ему, — в тыл, вы же ранены!» А он кулаком погрозил: не смей, мол, даже говорить об этом...

Вымели мы фашистов как метлой с их позиций и еще километра с три гнали. А там к ним подкрепление подошло — самоходки и танки. Тут-то Федотов и угодил под снаряд...

Ткаченко говорил ровным голосом, но я чувствовал, как клокотало в нем волнение. Видно, он еще не остыл от пережитых потерь, а его переживание тяжелым камнем легло и на мое сердце, словно и я потерял верных товарищей...

* * *

К полуночи мы с Ткаченко обошли всю позицию роты. Так посоветовал мне опытный сержант. Ведь взвод-то взводом, но если, кроме тебя, в роте взводных нет, то полезно знать обстановку за всю роту. Да и личного состава в ней не больше двух взводов и всего четыре младших командира.

Завершив обход, мы вернулись к окопу ручного пулеметчика Бабуры. Я уже знал, что его зовут Михаилом, что он из-под Киева и что лет ему от роду двадцать пять.

Тем временем ночная жизнь на передовой шла своим чередом. Фашисты изредка пускали осветительные ракеты, прочесывали подозрительные участки пулеметным огнем. Наша сторона хранила настороженное молчание. Дежурные пулеметные расчеты, наблюдатели, разведчики внимательно всматривались в расплывчатые очертания вражеских траншей, отмечая малейшие подозрительные движения или звуки, направления пулеметной стрельбы, пуска осветительных ракет. Ибо все эти на первый взгляд не столь существенные моменты в совокупности как-то [133] отражали намерения противника. И в свою очередь помогали нашим командирам правильно оценивать обстановку.

Несколько минут я молча стоял в окопе, вглядываясь в темноту ночи и слушая передовую. Время было уже за полночь. Чему посвятить остаток ночи? Хорошо бы немного отдохнуть, ведь почти сутки провел на ногах. Но где преклонить голову?

За этими мыслями меня и застал появившийся вдруг боец.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, — проговорил он полушепотом. — Красноармеец Ветров, ваш ординарец. Место для отдыха готово, так что разрешите проводить?

— А кто вас назначил моим ординарцем?

— Сержант Ткаченко. Еще вчера, когда мы узнали, что к нам новый командир послан.

Мы прошли с полсотни шагов, и Ветров показал мне вход в полуземлянку, устроенную в боковом отсеке траншеи.

— Справа крайнее место свободно, оно ваше, — сказал Ветров. — А я буду недалече. Чуть что — и я как штык.

Ординарец бесшумно исчез, а я, расстегнув верхние пуговицы шинели и ослабив поясной ремень, пролез на свободное место.

Ложе представляло собой тощий слой соломы, накрытый плащ-накидкой. Но мне оно показалось мягче перины. Только тогда я в полной мере ощутил усталость. Ныли спина и ноги, в голове стоял невообразимый шум, страшно хотелось спать. «Молодец, Ткаченко, побеспокоился об отдыхе», — подумал я о сержанте и тут же погрузился в крепчайший сон.

Боевое крещение

Было еще темно, когда я сквозь сон услышал разговор и движение людей. С трудом открыл глаза, вылез из землянки и увидел, как бойцы дружно опорожняли котелки с ароматной гречневой кашей.

Заметив мое недоумение — ведь рано еще! — один из бойцов, шмыгнув носом, сказал:

— А вы, товарищ лейтенант, не удивляйтесь, а берите-ка котелок, что старшина вам приготовил, да ложку и заправляйтесь на весь день...

Словно из-под земли передо мной вырос Ветров с котелком. Он отстегнул с цепочки ложку и вместе с котелком протянул мне.

— Кушайте, товарищ лейтенант. Нынче старшина постарался, вон сколько мяса навалил. Видать, провиант добрый получили.

— А вы откуда будете родом, Ветров? — решил я поддержать словоохотливого бойца. [134]

— Я-то? А я между двух областей родился. Деревня наша, Комариха, на границе Московской и Калининской областей расположена. А граница эта, между прочим, неоднократно менялась. Мы и тверскими были, и московскими. А перед войной снова в тверяки нас определили...

С рассветом противник начал редкий минометный обстрел. Мины с воем и чавканьем тяжело, как бы нехотя, проносились над траншеями и разрывались где-то в глубине нашей обороны. Так продолжалось часа два, и ни одна мина за это время не попала в окопы.

— На психику фашист давит, — по-своему объяснял тактику немцев сержант Ткаченко. — Сначала бьет из минометов, потом за пулеметы примется. А то снайперам прикажет нас донимать. Бывало, весь день вот так под огнем и сидим, головы нельзя поднять.

И точно. Как только минометный обстрел прекратился, раздались пулеметные очереди. Поругивая гитлеровцев, бойцы передвигались по траншее согнувшись, соблюдая понятную осторожность.

Примостившись у пулеметной ячейки, я составил список взвода, затем вместе с сержантом Ткаченко произвел боевой расчет. К полудню противник успокоился, наступила недолгая тишина. Удобный момент для наблюдения. И я, вооружившись биноклем, занялся изучением переднего края противника. Сержант Ткаченко старательно мне пояснял:

— Вон смотрите, метрах в пятистах от нас по нижнему скату высоты темная линия извивается. Это первая траншея. Ее фашисты занимают по тревоге. А постоянно в ней сидят только наблюдатели да дежурные пулеметчики. Вторая траншея — выше метров на двести — триста. В ней главные силы пехоты, там всегда наблюдается движение. А вон те бугорки между первой и второй траншеями видите? Это дзоты, пулеметные точки...

Метр за метром, соблюдая меры предосторожности, я прошелся взглядом по вражеской передовой, стараясь запомнить особенности начертания переднего края, пути подхода, опорные узлы. Впервые в жизни рассматривал местность, занятую не курсантами из соседнего взвода, а противником.

* * *

Во второй половине дня меня и Ткаченко вызвал к себе командир роты. Когда мы прибыли на ротный НП, там уже находился весь командный состав подразделения — старшина и три сержанта.

— Сегодня утром в полку был офицер из штаба дивизии, — сообщил Шакурин. — Он разъяснил текущую обстановку на нашем фронте. В общем, до венгерской столицы, как говорится, рукой подать. Однако Будапешт — орешек крепкий. Прикрывают его несколько оборонительных поясов, которые противник окрестил линией Маргариты. [135]

— Это надо же, светлое женское имя дать своим черным фашистским делам! — бросил реплику один из сержантов.

— Нашел кого жалеть: какую-то там Маргариту, — парировал Ткаченко. — Скажем, Мария или Наталья — это нам понятнее...

— Что тебе понятно? — неожиданно взорвался сержант. Он повернулся к Ткаченко и, жестикулируя, продолжил: — Да мою жену Маргаритой зовут. Соображаешь?

Вокруг зашумели, заулыбались, послышались шутки:

— Вот и хорошо, тебе легче будет штурмовать эту самую Маргариту, опыт уже имеется...

— И жену теперь будешь чаще вспоминать...

Шакурин поднял руку, разговор оборвался.

— Не знаю, у кого какая Маргарита, а та, что будет перед нами, имеет несколько противотанковых рвов, стальные ежи и железобетонные стены на дорогах, бесчисленные дзоты и доты, соединенные траншеями. И каждый дом превращен в крепость. Одним словом, фашист не думает сдаваться по первому нашему требованию, и поэтому наша задача — поторопить его, напомнить ему Сталинград. — Шакурин сделал паузу, обвел сержантов долгим взглядом. — Есть данные, что противник производит перегруппировку сил, заменяет свои части на передовой. Получен приказ проверить эти данные. Нам поставлена задача взять «языка». Вот и давайте покумекаем, где и как это лучше сделать...

На НП воцарилась тишина. Сержанты собирались с мыслями, а я вдруг почувствовал себя лишним, так как никаких конкретных предложений пока дать не мог. И Шакурин, видимо, это учел, потому что старался обходить меня взглядом.

— Разрешите, товарищ капитан? — заговорил первым сержант, у которого жену звали Маргаритой.

— Давай, Прохоров.

— Надо сделать засаду на нейтралке, возле тех трупов гитлеровцев, что лежат уже двое суток. Фашисты ведь каждую ночь пытаются их утащить, да не могут. Ну а теперь надо дать им такую возможность, пусть подойдут. Вот тут мы их и встретим.

— А что, Прохоров дело говорит, — поддержал товарища сержант Ткаченко. — Но поскольку эти фрицы лежат как раз против нашего взвода, то разрешите, товарищ капитан, этим заняться мне?

Шакурин согласился поручить вылазку сержанту Ткаченко и приказал тому готовить группу. Для уточнения деталей мы перебрались к окопу пулеметного расчета Водовозова, откуда участок предстоящих действий был виден как на ладони. Решили послать группу из шести человек. Для огневого прикрытия выделили пулемет Водовозова и два ручных пулемета с левого фланга роты. Решили на всякий случай на этот участок подтянуть еще два отделения бойцов под командой сержанта Прохорова. [136]

Когда все уже было оговорено и решено, я попросил ротного:

— Товарищ капитан, разрешите и мне принять участие в этой вылазке.

По тому, как сверкали темные, цыганские глаза Шакурина, по еле заметной улыбке, скользнувшей по его лицу, я понял, что командир роты давно ждал от меня этих слов.

Остаток дня и вечернее время ушли на подготовку оружия и снаряжения. Чем ближе был момент нашего выхода, тем сильнее ощущал я нараставшее волнение. Успокаивая себя, старался вспомнить ночные занятия в училище, наши учебные засады и разведки, однако это не помогало. Мною владело одно чувство — ожидание чего-то большого и тревожного.

Проверив готовность группы, Ткаченко доложил обо всем мне, ничуть не бравируя тем, что главным здесь практически оказался он. В душе я завидовал спокойствию сержанта. Ему все было ясно, и встреча с врагом являлась для него уже привычным делом.

Еще засветло вместе с командиром роты мы, как говорится, разложили все по полочкам: определили маршрут и порядок движения, сигналы для связи и взаимодействия, порядок возвращения. И теперь я вновь и вновь прокручивал в уме ход наших действий. Нужно было по-пластунски преодолеть метров триста — триста пятьдесят, достигнуть намеченного места и затаиться невдалеке от трупов немецких солдат. По данным наблюдения, противник дважды от трех до пяти часов ночи пытался унести своих убитых. Теперь мы рассчитывали, что в третью ночь, как и раньше, враг повторит под утро свою попытку.

В ожидании начала вылазки, намеченной на ноль-ноль часов, мы все шестеро в полной готовности собрались возле пулеметной ячейки Водовозова. Отсюда наш путь лежал на нейтральную полосу. Между бойцами завязался разговор. Говорили о письмах из дома, о всяких тыловых новостях, услышанных от кого-то или почерпнутых из газет. Однако никто ни словом не обмолвился о предстоящем деле. И это меня также удивило.

С минуты на минуту мы отправимся в неизвестность, навстречу опасности, а они ведут речь о родственниках, что живут в далеком тылу, о приближающемся Новом годе...

Но еще больше поразило меня, когда Ткаченко, подсев ко мне, тоже начал рассказывать о том, как однажды побывал в армейском тылу и увидел, как вольно живут там всякие разные писаря да адъютанты. И странное дело, слушая его бесхитростный рассказ, я стал успокаиваться.

Но вот пришел капитан А. Я. Шакурин, и мы поняли — пора. Шакурин проверил боевой расчет. Первыми шли красноармейцы Джаналиев и Богатырев, за ними — Ткаченко и я, позади нас — Моторин и Петренко.

Мы по одному выбрались из траншей. И, пригнувшись, бегом спустились в низинку. А уже оттуда поползли на нейтральную полосу. [137]

Дул несильный боковой ветер, смещая доносившиеся со стороны противника звуки. Земля, чуть схваченная легким морозцем, таяла под тяжестью тела, и вскоре одежда на коленях и локтях стала мокрой. Низкая облачность сгущала темноту, которую лишь изредка прорезали осветительные ракеты.

Переползание по-пластунски для нас, курсантов училища, было самым нелюбимым занятием, и поэтому, когда представлялась возможность, мы сачковали. Но таких моментов, к счастью, было очень мало. В большинстве случаев тренировки проводил наш командир взвода лейтенант Шмидт, а уж он-то знал, как добиться своей цели. И ползали мы, надо сказать, больше всех других подразделений. Ох и злы же мы были тогда на взводного! А вот теперь я с благодарностью вспоминал нашего командира.

Тщательно маскируясь, мы бесшумно преодолели примерно половину пути. Ткаченко начал выдыхаться и отставать. Постепенно я обошел сержанта и пополз впереди него. Когда до намеченного места осталось метров пятьдесят, сержант подал сигнал остановиться. Мы замерли, чутко прислушиваясь к каждому звуку.

Было все спокойно. Отдохнув немного, двинулись дальше. Но уже не гуськом, а уступом влево.

В телогрейке ползти было легко и удобно. Заученными приемами я быстро передвигался вперед. Раз-два, раз-два... В те минуты ничего не было важнее этих ритмичных движений, и я старался выполнять их со всей точностью, так, как нас этому учили. Раз-два, раз-два...

Что произошло в следующее мгновение, я не смог сразу понять. Слева вдруг поднялась какая-то глыба и тяжело навалилась на меня. И только когда чьи-то руки стали искать мою шею, пронзила жуткая мысль: враг!

Страх удесятерил силы. Я вьюном вывернулся из-под фашиста, но тот вновь накинулся на меня. В его руке тускло сверкнул огромный тесак. Увернуться от него я уже не мог. В голове промелькнула мысль: конец, сейчас продырявит насквозь. Зажмурился. И в ту же секунду фашист без звука рухнул рядом. Привстав, я различил торчащий у него в спине нож. И тут только до моего слуха донеслись звуки тяжкой борьбы. Шагах в пяти от меня катались по земле темные клубки тел. Где свой, где чужой? Размышлять было некогда, и я кинулся наугад.

— Это ты, лейтенант? — услышал голос Ткаченко. — Какого черта ты меня по спине дубасишь? Держи фрица за ноги, брыкается, сволочь, связать не дает.

Я навалился немцу на ноги, и тот сразу притих. Рядом с нами что-то шлепнулось, Ткаченко рванулся вперед, мгновенно нашел это «что-то» и метнул в сторону противника. Раздался взрыв. Граната!

— Моторин, Петренко! — позвал сержант. Бойцы подползли, [138] тяжело дыша и отплевываясь. — Тащите пленного, живо! — приказал им Ткаченко.

Подползли Богатырев и Джаналиев.

— Сержант, один утек, не догнали...

— Ну и черт с ним, айда назад.

Однако мы не преодолели и десяти метров, как со стороны противника ударил пулемет. Над нашими головами непрерывно неслись пули. Дальше двигаться было невозможно. Мы замерли, прижавшись как можно плотнее к земле. Через минуту-другую открыли огонь и наши пулеметы. Они били по вражескому, но пули, пролетая над нами, так страшно щелкали, что я невольно вдавливался в какую-то маленькую канавку, оказавшуюся поблизости. К счастью, эта дуэль продолжалась недолго. Наши пулеметчики сумели-таки подавить огневую точку противника, и мы без потерь добрались до своих траншей.

О том, что случилось там, на нейтралке, мы узнали после возвращения от пленного. Немцы, оказывается, изменили план и за своими убитыми послали группу из пяти человек намного раньше, чем мы предполагали. Потому и произошло столкновение. Причем гитлеровцы первыми заметили нас и напали неожиданно. Удар обрушился на меня, ибо, увлекшись переползанием, я обогнал других и оказался на несколько метров впереди. Спас меня от гибели Ткаченко: это его нож торчал из спины фашиста.

Наши ребята быстро расправились и с остальными. Троих прикончили, четвертого взяли в плен, а вот пятому удалось спастись. Он-то, убегая, и бросил в нас гранату.

Плененный нами обер-ефрейтор на допросе подтвердил имевшиеся у нашего командования сведения о передислокации частей противника. В частности, на наш участок фронта прибыли эсэсовские части, которые сменили венгров.

Шакурин остался доволен результатом нашей вылазки. Больше того, за пленного его благодарили даже из штаба дивизии. С этой радостью он и пришел к нам на левый фланг роты, где мы отдыхали.

— Ну что ж, лейтенант, поздравляю, — сказал он, как только увидел меня. — Поздравляю с боевым крещением.