Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Развязка

Судьбу окруженной группировки Паулюса окончательно и бесповоротно решили события, развернувшиеся во второй половине декабря на котельниковском направлении и на Среднем Дону.

Со стороны Котельниково наступала армейская группа «Гот» — ударный кулак неприятельских сил, собранных для деблокирования армии Паулюса. И были дни — 22–23 декабря, когда ее авангарды находились всего в 35–40 километрах от края сталинградского котла. Но неделю спустя остатки группы «Гот», которой наши войска нанесли сокрушительное поражение, оказались отброшенными далеко в Сельские степи. Так завершились тяжелые бои юго-западнее Сталинграда, куда Ставка вовремя повернула 2-ю гвардейскую армию генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского, предназначавшуюся сперва для усиления внутреннего фронта окружения, для операции «Кольцо». Сорвалась спланированная гитлеровскими стратегами «Зимняя гроза», не прогремел задуманный ими «Удар грома» (эти кодовые обозначения прорыва к Сталинграду от Котельниково и намечавшегося встречного удара из котла стали известны потом).

Не могу не упомянуть, что в числе войск, преградивших путь группе «Гот», была и знакомая читателю 87-я стрелковая дивизия полковника А. И. Казарцева, доблестно сражавшаяся на дальних и ближних подступах к Сталинграду в составе нашей армии. Доукомплектованная после вывода в резерв, но с прежним костяком командиров, она вошла в 51-ю армию и вот — вновь показала отменную стойкость. Особенно отличился 1378-й стрелковый полк подполковника М. С. Диасамидзе, который, отбив в течение пяти суток десятки вражеских атак у хутора [341] Верхпе-Кумский, помог тем самым выиграть время для подтягивания мощных резервов. Подробности этих боев дошли до нас позже, но буквально через несколько дней в газетах появился Указ о присвоении Диасамидзе звания Героя Советского Союза.

Почти одновременно подверглась разгрому опасная по ее расположению неприятельская группировка в районе городка Термосин севернее Котельниково. А в результате завершенной, тоже к концу декабря, крупной наступательной операции Юго-Западного и Воронежского фронтов на Среднем Дону, известной под названием «Малый Сатурн» («Малый» — потому, что сперва готовилась операция еще более широких масштабов), фактически перестали существовать две армии гитлеровских союзников — 8-я итальянская и 3-я румынская и внешний фронт окружения, обращенный на запад, отодвинулся от внутреннего на 200 и больше километров.

Все это означало, что фашистские войска, взятые в кольцо у Сталинграда, изолированы надежно и никакой реальной возможности пробить к ним коридор у немцев больше нет. Уплотнялась и блокада армии Паулюса с воздуха. Внутри котла оставалось еще достаточно посадочных площадок, однако все меньше самолетов с грузами могло туда прорваться.

Что касается Сталинградского фронта, то он, как таковой, закончил свое существование вместе с уходившим в историю грозным 1942 годом. На его базе, с тем же командованием и штабом, был образован Южный фронт, и первейшей его задачей стало наступление на Ростов.

А ликвидация окруженной неприятельской группировки полностью возлагалась на Донской фронт. В связи с этим в его состав передавались с 1 января 1943 года армии, блокировавшие войска Паулюса с юга и востока, — 57, 64 и наша 62-я.

Едва эта новость успела до нас дойти, как командующий Донским фронтом генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский и член Военного совета генерал-майор К. Ф. Телегин прибыли в расположение армии. Чтобы добраться к нам, им пришлось дважды пересечь Волгу, пройдя часть пути пешком (машины могли проехать не везде) в сопровождении проводника и саперов, имевших при себе доски и веревки, — ледовая дорога обстреливалась вражеской артиллерией, и там случалось всякое. [342]

Ни Василию Ивановичу Чуйкову, ни мне не доводилось раньше встречаться с Рокоссовским. Но мы слышали, конечно, о его огромном росте и узнали издали: Рокоссовский был на голову выше своих спутников. Обратили внимание и на довольно необычную при таком росте легкость походки. А вблизи заметили рано побелевшие виски.

Константин Константинович Рокоссовский обладал большим человеческим обаянием, и оно ощутилось с первых минут общения с ним. Располагали к нему простота, с которой он держался, открытый взгляд, вдумчивая внимательность ко всему, что он видел и слышал, мягкая сдержанность жестов и речи, непредвзятость суждений, да и многое другое. Некоторая скованность, обычная при встрече с незнакомым начальником, исчезла как-то сразу. Очень понравилась мне и манера анализа Рокоссовским обстановки, изложения боевых задач и иных распоряжений — немногословно, глубоко, исчерпывающе четко. Выло ясно, что над всем высказываемым он много думал.

Забегая вперед, хочу сказать, что стилю командующего вполне соответствовал стиль работы штаба Донского фронта, с которым у нас быстро установилась — несмотря на трудности сообщения — хорошая связь. Возглавлял штаб фронта генерал-майор М. С. Малинин, человек с широким оперативным кругозором и сильным характером, воевавший вместе с Рокоссовским с лета сорок первого. А руководители армейской артиллерии Пожарский и Хижняков были тронуты заботливым вниманием со стороны командующего артиллерией фронта генерала В. И. Казакова.

К моменту перехода в состав Донского фронта в списках 62-й армии числились шесть стрелковых дивизий — 13-я гвардейская А. И. Родимцева, 39-я гвардейская С. С. Гурьева, 45-я В. П. Соколова, 95-я В. А, Горишного, 138-я И. И. Людникова, 284-я Н. Ф. Батюка — и три стрелковые бригады (две из них, составлявшие Северную группу нашей армии и все еще разъединенные с ее главными силами, 3 января были переданы в 66-ю армию, с частями которой они уже больше месяца действовали бок о бок).

Если говорить о количестве людей в строю, то все наши дивизии были таковыми лишь по названию. Далеко не из каждой получился бы полнокровный стрелковый [343] полк. Но артиллерии (располагавшейся по-прежнему в основном за Волгой) они имели немало, близко к штатным нормам. Кроме дивизионных артполков в армии было четыре противотанковых.

Как мы поняли, Рокоссовский таким и представлял себе состояние армии. Располагал он, конечно, и данными о занимаемой нами территории, о том, насколько узка полоска берега, где 62-я армия выстояла и откуда теперь атаковала врага. Но одно дело просто знать, а другое — увидеть собственными глазами. К тому же командующий фронтом, уже побывав в двух других армиях, переходивших в его подчинение, имел возможность сравнить положение там и у нас, начиная с того, как выглядели армейские КП.

Своих впечатлений об этом К. К. Рокоссовский тогда, впрочем, не высказывал. Лишь много времени спустя я прочел в его книге «Солдатский долг»:

«Здесь все резко отличалось от обстановки, виденной нами в 64-й армии. Мы сразу почувствовали, что находимся на боевой позиции.

Командный пункт армии размещался у самой реки, его землянки были врыты в обрывистый песчаный берег. Стены и потолок блиндажа, в который мы зашли, были облицованы досками и фанерой, и все же песок просачивался отовсюду.

Конечно, не было здесь ни ковров, ни дорожек... Обстановка в полном смысле спартанская... КП находился от переднего края всего в нескольких сотнях метров. От разрывов бомб, снарядов и мин содрогалась земля, и песок, сыплясь сквозь щели, попадал нам за воротник».

А мы-то считали свой командный пункт у Банного оврага уже довольно прилично оборудованным... Давно ли обходились совсем примитивными землянками, размещали часть штаба на полузатопленных баржах! Тут же даже крохотной банькой обзавелись, где любители попариться отводили душу.

Рокоссовский и Телегин детально интересовались положением на различных участках армейской полосы, нашими нуждами, нашей оценкой противника. Все это подчинялось основной теме разговора с Чуйковым, Гуровым н мною — предстоявшим решительным действиям по ликвидации окруженной неприятельской группировки. Наставало время для операции «Кольцо». [344]

Первоначальные ее планы, естественно, претерпели изменения, поскольку менялись и обстановка, и состав привлекаемых сил. Неизменной оставалась общая идея — рассечь, расчленить окруженные фашистские войска, лишить их возможности внутреннего маневра и получения помощи по воздуху, что облегчило и ускорило бы все дальнейшее.

В операции должны были участвовать асе семь армий Донского фронта (включая три, переданные из Сталинградского). Главный рассекающий удар наносила с запада 65-я армия генерал-лейтенанта П. И. Батова при поддержке соседних 21-й и 24-й армий. Вспомогательные удары планировались и с южной стороны котла, где его охватывали 57-я и 64-я армии, и с севера — в полосе 66-й армии.

Наша задача на первом этапе операции состояла в том, чтобы, продвигаясь навстречу 66-й, соединиться с нею и отсечь таким образом гитлеровские войска в северо-восточной части котла, куда входила территория Тракторного завода и «Баррикад» с их рабочими поселками.

Когда обсуждали возможные варианты развития событий, у командования фронта возникал и такой вопрос: а что будет, если под натиском наших главных сил, атакующих с запада, вся масса окруженных немецких войск шарахнется на восток, к Волге? Сможет ли 62-я армия их удержать?

На это мы отвечали твердо: если уж Паулюс не сбросил нас в Волгу в сентябре или в октябре, то теперь ему не продвинуться на восток и на десять шагов. Помнится, Василий Иванович Чуйков привел бывшее тогда в ходу определение, что перед нами уже не армия на позициях в обычном смысле, а скорее огромный, надежно оцепленный лагерь пленных. Только пока еще вооруженных...

В этих словах не было бахвальства. Просто существовала общая уверенность, что гитлеровцам не вырваться из котла ни так ни этак. А насчет того, что враг еще способен на яростное сопротивление, мы не заблуждались.

Кстати, сложившаяся раньше оценка численности окруженных войск противника вызывала все большие сомнения. Об этом в штабе много спорили. Мнения, что гитлеровцев в котле может оказаться гораздо больше, придерживался начальник разведотдела полковник Герман. [345]

К сожалению, доказательно подтвердить свою точку зрения он не мог.

Штаб Донского фронта исходил пока из того, что окруженная группировка насчитывала в начале января 75–90 тысяч солдат. Действительный ее состав, как потом выяснилось, превышал это число примерно втрое. Спасти армию Паулюса это не могло. Но чтобы довести дело до конца, понадобилось больше времени, больше усилий, чем тогда думалось.

* * *

Операция «Кольцо» была еще раз ненадолго отсрочена: перенесена с 6 на 10 января. Как дошло до нас — из-за задержки со средствами усиления для войск, наносивших главный удар.

В первых числах января отпустили на несколько дней стоявшие уже давно сильные морозы. Стало пасмурно, сыро, по утрам туманно. Дни эти, если просмотреть данные о наших потерях, могут показаться затишными и в боевом отношении: за иные сутки убитых бывало всего десять — пятнадцать человек.

Но борьба за отдельные здания, опорные пункты и другие выгодные позиции не прекращалась ни на час. О новых успехах своих штурмовых групп не раз докладывал командир 284-й стрелковой дивизии Батюк. Продвинулись его подразделения не намного, но ведь это на Мамаевом кургане! То, что противник лишился там нескольких наблюдательных пунктов с широким обзором, ощутила вся армия.

А севернее, на участке 45-й дивизии Соколова, перешло в наши руки массивное четырехэтажное здание главной конторы «Красного Октября» с примыкающими к нему строениями.

Бои за заводскую контору велись с конца декабря. Ни минометы, ни гранаты, ни бутылки с зажигательной смесью не помогли проложить путь внутрь здания, а подложить взрывчатку противник не давал. Нужны были два-три прямых попадания в стены тяжелыми снарядами и не слишком высоко от земли. А артиллерия за Волгой, и по законам рассеивания получалось, что для обеспечения этих попаданий с такого расстояния надо выпустить чуть ли не полторы сотни снарядов. Как ни укрывай своих людей, [346] риск большой... А отвести их подальше означало потерять отвоеванные уже позиции.

Однако полковник Соколов верил, что можно свести риск к минимуму. Он советовался и со мною и с командармом, детально обсуждал задачу с командиром батареи, которому решил ее доверить. И тот обошелся семнадцатью выстрелами, положив два снаряда точно в цель. Этого хватило, чтобы штурмовые группы ворвались на первый этаж здания. С остальных этажей фашистов выбили уже довольно быстро.

Это произошло 8 января. В тот день советское командование, завершая подготовку к штурму котла с окруженными немецкими войсками и стремясь избежать напрасного кровопролития, направило Паулюсу ультиматум — прекратить бессмысленное сопротивление и капитулировать.

В документе, который подписал вместе с К. К. Рокоссовским находившийся на Донском фронте в качестве представителя Ставки генерал-полковник артиллерии Н. Н. Воронов, сдавшимся офицерам и солдатам противника гарантировались жизнь и безопасность, нормальное питание (раненым и обмороженным — немедленная медицинская помощь), а после окончания войны — возвращение на родину. Пленным сохранялись военная форма, знаки различия и ордена, личные вещи, а высшему командному составу, кроме того, и холодное оружие. Словом, было проявлено такое рыцарское благородство и предоставлялись такие льготы, на какие гитлеровцы, честно говоря, не имели никакого права рассчитывать.

Советские парламентеры — смелые офицеры-добровольцы — дважды, на севере и на юге фронта окружения, пытались передать это послание в руки представителен командования 6-й немецкой армии. В одном случае их обстреляли, не дав приблизиться к немецким позициям, в другом — встретили, разговаривали с ними, но принять пакет отказались.

Впрочем, содержание ультиматума дошло не только до командования окруженной группировки, но и до многих ее солдат — через листовки, сброшенные с самолетов, и радиопередачи. Отвергнув гуманное предложение, которое спасло бы жизнь многим тысячам его подчиненных, Фридрих Паулюс показал, что к принятию разумного самостоятельного [347] решения он не готов и ослушаться своего фюрера еще не смеет.

И события пошли так, как они должны были после этого пойти. 10 января в 8.05 утра начальник связи доложил, что радистами принят условный сигнал «555» (он передавался по всем радиосетям Донского фронта). Одновременно аппараты полевого телеграфа отстукали пароль «Родина». Операция «Кольцо» началась.

Армии, переходившие в наступление, насчитывали 39 стрелковых дивизий и 10 стрелковых бригад, имели более шести с половиной тысяч орудий и минометов (без 50-миллиметровых), около 250 танков. С воздуха пехоту могли поддержать триста боевых самолетов.

В ударную группу нашей армии были включены дивизии Батюка, Гурьева, Соколова, Горишного и 92-я стрелковая бригада. Их поддерживали восемь артиллерийских полков и два гвардейских минометных. Переправленные по ледовой дороге из-за Волги истребительно-противотанковые артполки РГК заняли огневые позиции на территории «Красного Октября», на Черноморской и Стрелковой улицах.

Прибыл на правый берег также еще один дивизион «катюш», поставленных на легкие танки Т-60. За их переправу пришлось поволноваться: дорога была ненадежной, лед местами проламывался. Но саперы очень быстро перекрыли самый опасный участок 30-метровым мостом.

Мы готовились ввести в наступление и две остальные наши дивизии — Родимцева и Людникова. Однако все соединения были малочисленными, армия в целом имела в боевом строю всего около шести тысяч человек. Это означало, что и теперь предстоит атаковать противника главным образом небольшими штурмовыми отрядами.

* * *

Котел с окруженными фашистскими войсками, основательно поджатый за семь недель, в начале января был все еще большим. От его восточного края до западного, от Волги до Казачьего кургана, где размещался командный пункт Батова, — не меньше 45 километров по прямой. С запада советским танкам и пехоте расчищали путь две тысячи орудий, много полков «катюш». Они обрабатывали полосу прорыва 55 минут. Сделала свое дело и авиация. [348]

После этого ударные группы 65, 21 и 24-й армий без задержки преодолели первую линию неприятельской обороны. К исходу дня армия Батова врезалась в расположение противника на глубину до пяти километров. И значит, на столько же приблизилась к нам.

Об этом мы узнали, впрочем, не сразу. И я, как и раньше, не пытаюсь дать читателю полную картину событий на всем фронте окружения. О действиях других армий говорю лишь то, о чем не сказать нельзя.

Наша же ударная группа смогла продвинуться за день всего на сотни метров. Да и это далось тяжело. Горишный вышел на улицу Стендаля, Гурьев продвинулся по Угольной, Соколов вел бои на Самаркандской и Дарьяльской. На Мамаевом кургане подразделения дивизии Батюка отвоевали лишь 75–100 метров, но эти метры были особенно дороги: тут оставалось сделать еще одно, буквально последнее усилие, чтобы добраться до водонапорных баков.

Борьба за высоту 102 шла уже четыре месяца. Немцам никогда не удавалось овладеть ею полностью. Ни на один день не прекращались бои на ее скатах. Мы сохраняли армейские НП и на северном плече кургана, откуда просматривался весь заводской район, и на южном — для наблюдения за центром города. До одного было от командного пункта километра полтора, до другого — почти вдвое ближе. На эти НП, прикрытые дотовскими защитными колпаками, которые изготовлялись в свое время на Тракторном, частенько поднимался командарм. Ходил туда и я, когда для понимания обстановки начинало не хватать карты и появлялась потребность сличить ее с натурой. Редкий день не забирался туда, надев поверх генеральского кителя солдатский ватник, командующий артиллерией Пожарский.

Но наблюдательные пункты противника находились пока выше наших, и это давало ему немалые выгоды. А в двух массивных баках-башнях, господствовавших над западными склонами, немцы долго сидели как в маленьких крепостях.

Николай Филиппович Батюк как-то признался, что баки не дают ему покоя даже во сне. Особенно после того, как он чуть не взял их в конце ноября (в один врывалась тогда штурмовая группа, однако закрепиться там не смогла) [349] . Но теперь-то уж терпеть немцев в баках и вообще на вершине Мамаева кургана — на фланге наших войск, наступающих с территории «Красного Октября», было больше нельзя. И Батюку не требовалось этого объяснять.

Из водонапорных баков гитлеровцев выбили подразделения 1043-го и 1045-го стрелковых полков на второй день январского наступления. Как и при овладении большинством неприятельских опорных пунктов, дело решил жестокий гранатный бой. До конца дня противник предпринял шесть безуспешных контратак. Баки остались у нас, и уже окончательно. Это открывало путь на западные скаты огромного кургана.

Однако за самую его вершину, за главный из двух венчавших ее горбов, пришлось драться еще несколько дней — до 16 января, когда со всех рубежей армии (а в бинокли, вероятно, и из-за Волги) увидели водруженный там красный флаг.

Штурма вершины в обычном смысле не было. Двинуть здесь в атаку батальон или даже роту означало бы иметь лишние потери. Батюк, обуздав свое нетерпение, проявил спокойную расчетливость. Вершину отвоевывали у врага пядь за пядью, окоп за окопом сорок бойцов, одетых, как разведчики, в белые маскхалаты и разделенных на мелкие штурмовые группы. Приданные им пять орудий вступали в действие по условным сигналам и, меняя позиции, подавляли неприятельские огневые точки прямой наводкой. А последнее слово, как всегда, оставалось за гранатой.

Долгий упорный бой шел под ледяным ветром, на морозе, вновь достигавшем почти тридцати градусов, но передышки тут быть уже не могло. В числе тех, кто последними пали на вершине кургана, был комбат старший лейтенант Жидких. Его преемник стал пятым по счету командиром этого батальона за время боев на высоте 102.

Но курган курганом, а по общему плану операции «Кольцо» наша ударная группа, наступавшая из района «Красного Октября», уже должна была соединиться с продвигавшимися с севера частями 66-й армии, что сначала входило даже в задачу первого дня январского наступления.

Однако ни в первый день, ни в течение ряда последующих выполнить эту часть задачи не удалось. И ныне, доподлинно [350] зная, какими силами располагал окруженный противник, вряд ли можно сомневаться в том, что она была невыполнимой в такие сроки и при тогдашнем состоянии обеих армий — и нашей и 66-й.

К ударной группе присоединились дивизии Родимцева и Людникова. Армия, таким образом, участвовала в наступлении уже вся целиком. Но продвижение вперед по-прежнему шло медленно — на двести — триста метров за день в центре вбиваемого во вражескую оборону клина, а на флангах — и того меньше. Немцы не переставали контратаковать, особенно на подступах к высоте 107,5, а также на западных склонах Мамаева кургана.

Контратаки ротой-двумя при поддержке одного танка (из семи фашистских танков, появлявшихся за эти дни на различных участках, пять мы подбили), конечно, ничего уже не могли изменить. Однако сдерживать наше наступление, ведущееся столь ограниченными силами, гитлеровцы еще были в состоянии.

Пополнение начало поступать и с ходу распределялось по дивизиям, но едва покрывало вновь возросшие потери.

Вот так — не рывком, который очень хотелось бы сделать напоследок, а отбивая у немцев дом за домом, квартал за кварталом, части 62-й армии стали выходить в заводском районе на западную окраину города.

Первыми достигли ее на узком участке Жмеринской улицы подразделения 45-й дивизии Соколова. Через день-два, 17–18 января, на западную окраину Сталинграда пробились дивизия Родимцева и 92-я стрелковая бригада.

Вероятно, следует пояснить: речь идет лишь о южной части заводского района, где вслед за заводом «Красный Октябрь» был в основном очищен от врага жилой массив его рабочего поселка вплоть до загородной полосы лесопосадок. Севернее гитлеровцы удерживали и Тракторный, и большую часть «Баррикад», а по другую сторону Мамаева кургана — основные кварталы центра.

И все-таки это значило немало — хоть в одном месте, примерно на трех километрах фронта, дошли от Волги до края города! Чтобы понять это, надо вспомнить, с каких исходных позиций армия начала наступать, какая узенькая, да и то не сплошная, полоска берега оставалась [351] в наших руках в октябре — ноябре. Но все равно мучило, что не удается сделать большего.

На многих участках могли бы ускорить продвижение танки, но их у нас практически не было (и естественно, что фронт посылал их не туда, где выкуривали фашистов из городских развалин, а в поле, на оперативный простор). Артиллерии на правом берегу, правда, прибавилось. Как только плацдарм армии немного расширился, сюда взяли из-за Волги по дивизиону из артполка каждой дивизии. Выдвижение батарей на позиции в городе маскировали дымами. А чего стоило протащить тяжеловесные орудия по хаотическим руинам!

Когда артиллерия близко, пехоте веселее. Поддерживая ее, все калибры где только можно били прямой наводкой. Однако счет пройденному за день все еще велся на сотни метров, а иногда — только на десятки. С 10 по 20 января наша ударная группа продвинулась немногим больше чем на километр.

Не припоминается, однако, чтобы командование Донского фронта слишком ругало нас за то, что не имеем в наступлении больших успехов. Напротив, даже давали понять: тем, что сковали изрядную часть неприятельских сил, неплохо помогаем другим.

* * *

На остальных участках фронта окружения события развивались куда быстрее. Срезав западный выступ занятой противником территории, советские войска отбросили его затем за Россошку, а на юге — за Червленую. Освобождены были уже и Карповка, и оба Рогачика — Старый и Новый, и Басаргино...

Из того, какие большие изменения вносила в обозначенную на карте обстановку каждая доходившая до нас сводка штаба фронта, явствовало, что местами наступление перерастает в преследование откатывающегося врага (откатывались фашисты на восток тем же путем, по которому так рвались к Волге, ибо никаких шансов прорваться на запад уже не имели). За семь-восемь дней площадь котла сократилась с 1400 до 600 квадратных километров — больше чем вдвое.

Только на линии бывшего внутреннего сталинградского обвода, иными словами — уже на ближних подступах [352] к городу, гитлеровцы, успев организовать там оборону, смогли ненадолго задержать армии, наступавшие с запада и с юга. Дня три положение фронта почти не изменялось. Производилась перегруппировка, подтягивались средства усиления для нового сокрушительного удара по упорствующему врагу. А 22 января мы узнали: наши уже в Воропонове! Это вторая от Сталинграда пригородная станция по направлению на Лихую. Читатель, вероятно, помнит, как четырьмя месяцами раньше, в сентябре, мы пытались не пустить туда немцев...

Бои шли под Александровкой, у Городища, у Гумрака... Пространство, удерживаемое противником, приняло форму неровно вытянутой полосы. Пока еще довольно длинная (с севера на юг — до тридцати километров), эта полоса местами настолько сузилась, что командование фронта отдало распоряжение прекратить налеты бомбардировщиков дальней авиации: с большой высоты легко было ошибиться и ударить по своим. А грузы, сбрасываемые с самолетов немецким войскам, начали попадать в наше расположение. В трофейных тюках были боеприпасы, продовольствие, канистры с горючим.

Из других армий Донского фронта мы должны были сомкнуться прежде всего с 66-й, продвигавшейся с севера. Потом обстановка стала складываться так, что первая встреча предполагалась с наступавшей с запада 65-й. Но на заключительном этапе операции «Кольцо» ближе всех к нам оказалась вырвавшаяся вперед (и усиленная к тому времени новыми соединениями) 21-я армия генерал-лейтенанта И. М. Чистякова.

Когда расстояние, разделявшее нас с нею, сократилось до трех с половиной километров, командующий фронтом К. К. Рокоссовский (несколько дней назад он стал генерал-полковником) приказал командармам 21-й и 62-й рассечь эту перемычку встречными ударами с запада на восток и с востока на запад. Это означало — рассечь надвое и окруженную группировку противника.

К тому времени существовали уже более правильные представления о том, сколько гитлеровцев было в котле. Только в плен сдалось уже больше, чем числили мы не так давно во всей окруженной армии Паулюса. А сколько потеряла она убитыми!.. И еще десятки тысяч немецких солдат — так считали теперь фронтовые разведчики, и это оказалось верным — оставались в строю. [353]

По мере того как все это выяснялось, у штаба фронта еще не раз возникал вопрос, который задавался нам при посещении армии Рокоссовским: а что, если сохранившие боеспособность части противника, не выдержав натиска превосходящих сил с запада, ринутся на восток? Удержит ли их ослабленная, малочисленная шестьдесят вторая?

Мы, как и прежде, отвечали уверенно: свои позиции удержим при любых обстоятельствах, с них нас не сбить никому.

А вот что касается нашего встречного удара с востока для соединения с армией Чистякова, то он не мог, конечно, идти в сравнение с ее ударом с запада. Оттуда прокладывали путь пехоте десятки советских танков. С нашей же стороны вгрызались во вражескую оборону, отвоевывали дом за домом штурмовые группы. Из трех с половиной километров они смогли пройти совсем немного. Остальное преодолели авангарды 21-й армии.

Встреча произошла утром 26 января. Отпустив кого можно на Мамаев курган (кажется, не было человека, который в то утро туда не рвался), сам я остался на КП.

Штабисты 284-й дивизии Батюка уже находились на наблюдательных пунктах высоты 102 круглые сутки. На переднем крае у Батюка и у Родимцева, дивизия которого после январской перегруппировки стала уже не левым, а правым соседом 284-й, держали наготове опознавательные знаки. В обусловленный час разожгли костры. В ответ прорезали сумрак серенького зимнего утра красные, ракеты — видят, поняли!

С западной стороны на рассвете части 21-й армии начали атаку без артподготовки. Не вели ее и мы — слишком малое расстояние разделяло сближающиеся войска. Родимцев двинул в последнюю атаку 34-й гвардейский полк подполковника Панихина. Потом Александр Ильич Родимцев рассказывал: «Все комбаты — в первых шеренгах. Разве тут удержишь?» В те дни нашим частям редко где удавалось сделать даже небольшой рывок с ходу. Но здесь удалось. Гвардейцы ворвались в неприятельские траншеи...

С НП на Мамаевом у меня была прямая связь. Доклады о том, что оттуда наблюдается, поступали непрерывно. И вот наконец я услышал: [354]

— Видим наши танки! Тридцатьчетверки!.. На головной машине красный флаг!

За танками двигалась пехота. Это были подразделения двух стрелковых полков 52-й гвардейской дивизии полковника Н. Д. Козина. Как после выяснилось, в атаке участвовали даже офицеры полковых штабов, много бойцов тыловых служб — конечно, добровольцами. А тридцатьчетверки, возглавившие атаку, принадлежали 121-й танковой бригаде подполковника М. В. Невжинского, приданной армии Чистякова из фронтового резерва.

Атакуемые с двух сторон, гитлеровцы заметались, не зная, видно, куда податься — на север или на юг, хотя и там и тут их ждало одно и то же.

В 9.30 по московскому времени на участке 34-го стрелкового полка 13-й гвардейской дивизии — между поселком «Красный Октябрь» и отрогами Банного оврага, примерно в полутора километрах севернее Мамаева кургана — две армии сомкнулись. И минута, зафиксированная штабными операторами, перешла с рабочих карт на страницы самой истории, чтобы уже никогда не забыться.

Почти одновременно еще один полк дивизии Родимцева, действовавший севернее, встретился с другой наступавшей нам навстречу дивизией — 51-й гвардейской. Немного позже, в 11.30, на западных склонах Мамаева кургана сомкнулась с частями 21-й армии и дивизия Батюка. В честь этого у водонапорных баков (совсем недавно отбитые у гитлеровцев и еще сегодня служившие опорным пунктом близ переднего края, они оказались уже почти в тылу) состоялся митинг.

Митингами, часто стихийными, отмечались и другие встречи. В районе поселка «Красный Октябрь» дивизии Родимцева и Гурьева вступили в контакт с авангардом 65-й армии — с ее 233-й дивизией, командир которой генерал-майор И. Ф. Баринов начинал Сталинградскую битву в нашей шестьдесят второй (я писал о том, в какой обстановке мы познакомились в августе у Дона). За два-три часа участок, где перед нашими войсками больше но было противника, расширился до нескольких километров.

Митинги были короткими. Обстановка требовала форсировать дальнейшие действия по ликвидации фашистских войск, расчлененных теперь на две изолированные группы. В 12 часов мы, согласно приказу фронта, начали разворачивать свои основные силы (практически — всю [355] армию, кроме дивизии Батюка) против северной неприятельской группы, которую с других направлений сжимали 65-я и 66-я армии.

Как уточнилось потом, северная группа состояла из остатков двенадцати фашистских дивизий. Она занимала территорию, включавшую Тракторный завод, большую часть завода «Баррикады», их рабочие поселки, местность по правому берегу Мечетки.

Вторая, южная группа (остатки девяти дивизий, с которыми находилось командование 6-й немецкой армии) была блокирована теснее, в основном в пределах центра города — зацарицынские районы уже очистила от врага 64-я армия М. С. Шумилова. Ликвидация южной группы возлагалась на 64, 57 и 21-ю армии. В помощь им поворачивалась фронтом на юг наша 284-я дивизия с задачей продвигаться от Мамаева кургана к центру Сталинграда.

За полмесяца, прошедшие с начала операции «Кольцо», окруженные фашистские войска потеряли убитыми, ранеными и пленными не менее 100 тысяч человек. Положение двух разобщенных групп армии Паулюса, сколько бы солдат там ни оставалось, было абсолютно безнадежным. Даже снабжение по воздуху, не игравшее, впрочем, решающей роли, теперь должно было окончательно прекратиться. Но Гитлер требовал от Паулюса держаться до последнего солдата, и тот продолжал обманывать остатки своих войск вымыслами о будто бы идущей откуда-то помощи. Наши повторные предложения о капитуляции отвергались.

В таком же духе, по-видимому, намеревался действовать и командир 11-го армейского корпуса генерал пехоты Штреккер, которого Паулюс (это вскоре стало нам известно) назначил командующим отрезанной северной группой.

Приказы гитлеровских генералов, правда, уже не везде и не для всех имели прежнюю силу. Еще до рассечения окруженной группировки надвое армиям Донского фронта начали сдаваться, прекращая бессмысленное сопротивление, отдельные части противника — организованно, с ведома или по инициативе своих командиров. Так капитулировали 20-я румынская дивизия, остатки 297-й, а затем 44-й немецких пехотных дивизий, армейский полк связи... [356]

Первый случай такого рода, хотя и меньших масштабов, имел место и в полосе нашей армии. Разведчики из дивизии Батюка захватили немецкого комбата, направлявшегося на передовой наблюдательный пункт, и тот без долгих уговоров согласился подать команду о капитуляции своим подчиненным: стал махать им белой тряпкой. Вместо одного «языка» разведчики привели несколько десятков немцев. Потом этот комбат охотно позировал нашим кинооператорам, маршируя во главе колонны пленных (к солдатам его батальона присоединили сдавшихся на других участках) по берегу Волги.

Понадобилось полтора года войны, чтобы в гитлеровском вермахте появились подобные комбаты.

Все чаще я слышал, особенно от офицеров, занимавшихся по долгу службы опросом пленных: «Теперь немцы пошли не те...» Однако соглашаться с этим все-таки не спешил. Конечно, сталинградская катастрофа, наступавший ее финал должны были заставить о многом призадуматься всех тех в стане врага, кто не утратил еще способности думать. Да и сидеть на голодном пайке, терпеть невзгоды окружения гитлеровские вояки, как видно, не привыкли. При всем этом оставалось непреложной реальностью: окончательно сломить сопротивление противника могли лишь новые удары, новые героические усилия наших войск.

* * *

О самых последних днях Сталинградской битвы написано уже много, и я стараюсь не повторять общеизвестное. Быть здесь кратким позволяет мне и то, что главную силу, завершавшую разгром врага, представляли другие армии Донского фронта. Но сказать о том, как сражались в эти славные и трудные дни знакомые читателю дивизии нашей шестьдесят второй, я обязан.

После поворота основного ядра армии фронтом на север нашим полем боя стала прежде всего территория завода «Баррикады» и его поселка с парком Скульптурный. Обстановка здесь была такая же, как раньше на «Красном Октябре», а сопротивление противника, пожалуй, еще ожесточеннее. Бой — за каждый пролег, враг — за каждым станком и агрегатом. Во многих местах выручали [357] только огнеметы. А очистив какой-нибудь цех, надо было еще выбивать фашистов из подвалов.

27 января штурмовые группы только начали вгрызаться в оборону противника на «Баррикадах». 28-го продвинулись уже более ощутимо — на 300–700 метров. Бойцы дивизии Горишного ворвались в крупный, выгодно расположенный цех № 32 в юго-восточной части завода, отбили в нем две неприятельские контратаки, а при третьей не удержались. Однако следующей ночью овладели этим цехом снова, и теперь уже прочно.

Такая же напряженная борьба шла за хлебозавод, за школу в полосе дивизии Гурьева, за другие опорные пункты. Гвардейцы Родимцева пядь за пядью отвоевывали северные склоны высоты 107,5. Крайне упорный характер носили бои и на нашем «южном направлении», где наступала дивизия Батюка.

На ряде участков нам существенно помогла авиация. В Сталинграде — и это относится, конечно, не только к тем дням, о которых я веду речь сейчас, — питали особенно теплые чувства к летчикам-ночникам. Из общего числа вылетов на поддержку 62-й армии на их долю приходилась добрая половина, а иногда и больше. И даже когда противник господствовал в воздухе — так было еще совсем недавно, — ему редко удавалось не подпускать к цели легкие ночные бомбардировщики.

Прилетали они и поодиночке, и парами, и звеньями (тогда два самолета бомбили основную цель, а третий подавлял зенитки и прожектора). Чтобы сбросить бомбы точнее, снижались, планируя, до нескольких сотен метров. Причем приспособились брать бомб втрое больше того, что считалось нормой.

В наиболее напряженное время маленькие У-2 (в 8-й воздушной армии ими командовал полковник Кузнецов) совершали за ночь по 10–12 боевых вылетов. Мы знали, что уставших или раненых летчиков нередко заменяли командиры авиаполков Столяров, Овидов, политработники. Превосходно ориентируясь в сталинградских руинах, экипажи ночных бомбардировщиков взаимодействовали с наземными частями настолько тесно, что, по существу, превращались из поддерживающей силы в прямых участников городского боя.

Они могли полоснуть врага пулеметной очередью, могли, «подвесить» САБы именно над тем кварталом или заводским [358] цехом, который требовалось в данный момент осветить. Подобно бойцам штурмовых групп на земле, пилоты и штурманы У-2 запасались ручными гранатами: запихивали их куда только можно в своих кабинах, засовывали в карманы. Гранаты летели на головы гитлеровцев вслед за бомбами.

В январе 8-я воздушная армия действовала уже на другом фронте. Нас, как и остальные армии Донского фронта, поддерживала 16-я воздушная под командованием генерал-лейтенанта Сергея Игнатьевича Руденко, бывшего заместителя Т. Т. Хрюкина. Советских самолетов давно уже стало у Волги гораздо больше, в том числе новейших. Наша авиация сыграла большую роль в срыве всех попыток противника деблокировать армию Паулюса, не позволила доставлять ей питание по «воздушному мосту». Под конец операции «Кольцо» у летчиков появилась еще такая забота: не допустить, чтобы ускользнули воздушным путем из котла сам Паулюс и его штаб. Но как ни изменилась обстановка в целом, как ни подорваны были силы врага, не утрачивала значения и непосредственная авиационная поддержка пехоты, штурмующей удерживаемые гитлеровцами кварталы.

Неприятельская оборона оставалась жесткой, плотной. Фашисты цепко держались за каждый укрепленный дои, и, чтобы сломить это отчаянное сопротивление обреченных, требовалось и выдвижение тяжелых орудий на прямую наводку, и пламя огнеметов, и новые бомбовые удары с воздуха.

Артиллерию, нашу главную огневую силу, использовали в эти дни так: перед началом атак — сильный 30-минутный налет по всей занимаемой противником площади завода «Баррикады», а затем — поддержка артогнем нехоты в пределах участков, предназначенных к очищению от врага сегодня. И тут уж управление огнем, как и всем боем, — обязательно с переднего края. На «Баррикадах» наступали три дивизии, и важно было не помешать соседу, не допустить никакой путаницы, неточности. Все комдивы, а тем более командиры полков находились на передовых НП.

— Да когда ж они, черти, начнут сдаваться? Кажется, пора бы! — вырывалось то у одного, то у другого в нашем штабе. [359]

Действительно, немцам, во всяком случае тем, кто хотел остаться в живых, пора было складывать оружие. Однако пленных мы имели пока мало (с 10 по 27 января — всего 139 человек), во много раз меньше, чем другие армии Донского фронта.

Наверное, в этом была своя логика. Борьба, которая месяцами шла на наших сталинградских рубежах, доходила до крайней ожесточенности. Удивительно ли, что гитлеровцы боялись сдаваться бойцам шестьдесят второй, не смели ждать от них пощады? Хотя истреблять неприятельских солдат или офицеров после того, как они подняли руки, никто, разумеется, не собирался.

При продолжавшемся сопротивлении основной массы гитлеровцев (кое-где оно обеспечивалось, как установила наша разведка, присутствием на переднем крае и в опорных пунктах полевой жандармерии), мы начали в конце концов сталкиваться с явлениями довольно необычными. Думается, их в равной мере обусловили как наш нажим на врага, так и активная пропаганда с использованием всех наличных технических средств.

Чтобы быть точнее, сошлюсь на хранящиеся в отделе рукописных фондов Института истории Академии наук СССР воспоминания начальника отделения политотдела армии А. П. Шклюбского, у которого концентрировались все сведения об этих примечательных фактах. Он рассказывает о таком, например, случае.

Однажды ночью на голос нашего «рупориста» лейтенанта Гурвича вышел ефрейтор из 100-й немецкой легкопехотной дивизии. «Рус, я плен!..» — произнес он. Однако ефрейтор хотел сдаться не только сам. Он объяснил: если его отпустят обратно и он сможет доверительно сообщить кое-кому из товарищей, что побывал у русских и остался невредимым, то придут и другие.

Ефрейтору поверили: риск был невелик. По его просьбе установили пароль: «Харьков» — чтобы знать, кто придет «от него». Следующей ночью приползли два немецких солдата, потом еще четверо. Последним — это было уже 30 января — воспользовался тем же паролем офицер в чине капитана. Ему, как он заявил, стало известно, что один ефрейтор «вербует в русский плен», и капитан признал за благо, пока не поздно, «завербоваться» тоже. Сам ефрейтор больше не появлялся. Можно предположить, что. кто-то его выдал и последовала расправа... [360]

Александр Павлович Шклюбский вспоминает еще нескольких немецких солдат, ставших «проводниками в плен». Один привел за четыре «рейса» десятерых своих товарищей. Другой — шофер командира пехотного полка — переходил линию фронта туда и обратно десять раз, неизменно возвращаясь с очередной группой сагитированных им солдат и офицеров.

Те гитлеровские солдаты, которые, попав в сталинградскую катастрофу, искали спасения не только для себя, но и для своих соотечественников, вели себя как люди в какой-то мере прозревшие...

* * *

Из двух изолированных групп, на которые были расколоты 26 января окруженные фашистские войска, покончить удалось сперва с южной.

Утром 31-го там произошло событие, известие о котором, опережая официальное сообщение, очень быстро дошло до нас, как, очевидно, и до остальных армий Донского фронта: сдался со своим штабом сам Фридрих Паулюс!

Пленение командования и штаба 6-й немецкой армии обеспечила 38-я мотострелковая бригада. О ней и ее командире Иване Дмитриевиче Бурмакове я говорил в предыдущих главах. Бригада, доблестно сражавшаяся в составе нашей армии, находилась после доукомплектования в резерве у командарма 64-й, который и ввел ее в бой 27 января как свежую ударную силу. Наступая от Царицы, Бурмаков пробился к площади Павших борцов и блокировал здание универмага, в подвале которого, как было уже выяснено, обосновался КП Паулюса. Отрезанный Бурмаковым от остатков своих войск, тот согласился наконец на переговоры о капитуляции...

Принять ату капитуляцию от имени советского командования выпало начальнику штаба 64-й армии генерал-майору Ивану Андреевичу Ласкину, моему дорогому товарищу по севастопольской осадной страде. Вот как обернулось-то дело! Полгода назад он с горсткой бойцов, оставшихся от его дивизии, стоял насмерть на Мекензиевых горах, надеясь, наверное, уже только на то, что сможет истребить еще сколько-то фашистов. А теперь ему сдавалось [361] командование неприятельской армян, одной из сильнейших в германском вермахте.

Я был рад за Ласкина. И в то же время, не скрою, разделял какой-то частицей души испытанное многими у нас ревнивое чувство к этой удаче соседей. Кому в шестьдесят второй не хотелось, чтобы армия, выдержавшая в Сталинграде главные удары врага, сама и захватила тут гитлеровских генералов, коль уж до этого дошло!..

Последнее убежище Паулюса находилось там, где наша армия вела бои в критические дни сентября. Теперь сюда продвигались с севера полки Батюка. Они достигли площади Девятого января и вокзала Сталинград-1. 21-я армия — сосед справа — поддержала Батюка пятью тяжелыми танками, но в самих полках 284-й дивизии было всего по нескольку сотен бойцов. Когда брали Центральную гостиницу, одну из штурмовых групп прикрывал с пулеметом начальник штаба полка капитан Питерский. Сражался и пал как герой агитатор полка капитан Ракитянский — в прошлом секретарь горкома партии из Сибири.

Та гостиница явилась последним в центре города крупным опорным пунктом врага, который пришлось штурмовать. Около полудня, когда Ласкин уже увез Паулюса в Бекетовку, в штаб 64-й армии, южная группа противника начала организованно складывать оружие.

— Подсчитываем пленных, — докладывал на исходе дня Николай Филиппович Батюк. — Сегодня наберем больше, чем за все время, сколько тут воюем. Сейчас один лейтенант со своим связным привели сразу целую сотню...

Но ни Батюк, ни кто другой не знали, что до конца дня будут у нас и пленные генералы — хватило их все-таки и на нашу армию!

...Комсорг полка связи Михаил Портер обследовал территорию, считавшуюся уже очищенной от противника, — хозяйственные связисты не упускали случая запастись трофейным кабелем. Его внимание привлек показавшийся из-под снега ярко-красный провод, который и вывел к замаскированному блиндажу.

С комсоргом были два бойца. Приказав им оставаться снаружи, он рывком отдернул полотнище, закрывавшее вход в блиндаж. Оттуда показался ствол автомата, по комсорг успел открыть огонь первым, и гитлеровец, появившийся [362] перед ним, упал. Рядом кто-то щелкнул затвором, однако Михаил упредил короткой очередью и того. Больше стрелять не понадобилось — все, кто еще уцелел в блиндаже, подчинились команде «Хенде хох!».

Михаил Портер, рассказавший потом в штабе армии эти подробности, признавался, что у него в первое мгновение зарябило в глазах: в блиндаже горела электрическая лампочка, очевидно от аккумулятора, а вставшие перед ним офицеры и генералы были в парадных мундирах, при орденах. Самый старший на вид генерал остался сидеть, держа в руках чашечку с кофе.

Это оказался командир 51-го армейского корпуса генерал артиллерии фон Зейдлиц-Курцбах. Связисты набрели на штабной блиндаж входившей в его корпус 295-й пехотной дивизии. Командир дивизии генерал-майор Корфес и начальник штаба полковник Дессель также были тут. Почему-то занесло сюда и командира 4-го армейского корпуса генерала артиллерии Пфеффера.

Кто есть кто, выясняли, понятно, уже у нас в штабе. У комсорга полка связи была одна забота — отконвоировать всю эту компанию: с адъютантами и денщиками 16 человек. Между тем из соседних развалин грянули выстрелы — там еще сидел какой-то фашист. Один наш боец был убит, второй ранен...

Комсоргу пришлось построить пленных в круг и встать вместе с раненым бойцом посередине, прикрывшись таким образом от пуль. После этого выстрелы прекратились. Затем он приказал двум пленным нести раненого, а тому — не выпускать из рук оружия и глядеть в оба. Сданные генералами и офицерами пистолеты комсорг и раненый боец запихали себе за голенища. Денщики и адъютанты подхватили чемоданы с генеральскими пожитками, взяты были также собранные в блиндаже документы, карты.

Выбравшись из руин и овражков, где могли скрываться недобитые и невыловленные гитлеровцы, шли дальше по волжскому льду, вдоль берега. Уже в темноте прибыли в расположение армейского КП.

После того как разобрались, кого привел комсомолец-связист, и рассортировали пленных, старшие по рангу — три генерала и два полковника — предстали перед командармом Чуйковым. [363]

В блиндаже у командующего находились Гуров, я, Васильев, в качестве переводчика — Шклюбский. Захват штаба неприятельской дивизии, кстати одной из тех, с которыми мы имели дело в течение всей Сталинградской битвы (да еще с командирами двух корпусов в придачу?), явился, разумеется, приятной новостью. Тем более что еще никому из нас не приходилось видеть сдавшихся в плен гитлеровских генералов. И уже то, что дожили, довоевали до этого, кое-что значило.

Однако, честно говоря, само это зрелище особого удовольствия не доставило. Мундиры и ордена (у всех генералов были Рыцарские кресты, а у Зейдлица — и «с дубами») не вязались с небритыми лицами, с растерянностью этих людей. Впрочем, наверное, иначе и не могли выглядеть военачальники, теперь уже — бывшие, которые, когда рухнула их оборона, а войска сдались, продолжали, неизвестно на что рассчитывая, сидеть в своем убежище.

И сами собою напрашивались слова, вырвавшиеся у Василия Ивановича Чуйкова:

— Какие ж вы генералы, если скопом сдаетесь одному нашему бойцу?

Ответа не последовало, да никто его и не ждал. Разговор, занявший около часа, вообще не был допросом пленных в обычном смысле. Ничего, что имело какую-либо ценность в оперативном отношении, эти генералы и полковники сообщить нам не могли: соединения, которыми они командовали, больше не существовали, вся территория, которую еще утром занимала южная группа фашистских войск, теперь была от них очищена... Наши вопросы касались того, что уже осталось позади. И если отвечать кто-то из них не хотел, мы не настаивали.

Из всех пятерых довольно словоохотливым оказался лишь генерал-майор Отто Корфес — «доктор Корфес», как он себя отрекомендовал. Другие отвечали односложно.

Нетрудно было заметить, насколько подавлен бывший командир 51-го армейского корпуса Зейдлиц. Впоследствии стало известно (сам он об этом ничего не сказал), что генерал Зейдлиц пытался еще в середине января убедить Паулюса принять предложение о капитуляции. Несколько месяцев спустя Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах согласился возглавить возникший среди военнопленных «Союз немецких [364] офицеров», который присоединился к антигитлеровской программе и манифесту образовавшегося еще раньше Национального комитета «Свободная Германия».

Под конец Чуйков разрешил пленным задать вопросы ему. Кто-то спросил, что их ждет дальше. Получив краткое разъяснение условий содержания в плену, все удовлетворенно и, кажется, с облегчением закивали.

Потом генерал Пфеффер (старшим из пленных оказался он, прослуживший в вооруженных силах Германии сорок с лишним лет) попросил, если это возможно, сообщить, где находился командный пункт 62-й армии до 19 ноября — на правом берегу или за Волгой. Чуйков назвал точное место КП. Пфеффер произнес сквозь зубы:

— Сожалею, что мы не верили своей разведке...

Пленных отправили в штаб фронта. Сопровождать их выпало старшему лейтенанту Семикову. Генералы проявили при посадке в машины большую озабоченность тем, как бы не пропали их чемоданы.

Комсомолец Михаил Портер был награжден орденом Ленина. Командарм присвоил ему звание младшего лейтенанта. Парень был из Керчи. В год Сталинградской победы ему исполнялось двадцать лет. А повоевать уже успел и под Одессой, и в Крыму.

* * *

В центральной части города, к югу от Мамаева кургана и армейского КП, стало тихо. Автоматные очереди или разрывы гранат, доносившиеся из отдельных кварталов или оврагов, в счет не шли. Это приводились в чувство, а если не помогало — истреблялись обнаруженные при прочесывании местности последние фашисты, не сложившие еще оружия.

Но северная группа противника, значительно более крупная, чем южная, и удерживавшая гораздо большую территорию, продолжала упорствовать. Дать ей приказ о капитуляции Паулюс отказался. О том, что сам он и вся южная группа сдались, командованию северной было сообщено по радио и прочими доступными средствами.. Из многих точек переднего края вещали об этом наши «рупористы» (журнал боевых действий напоминает: в течение 31 января — 87 передач на противника, в том числе два выступления пленных). Допускаю — не все немцы были в состоянии сразу поверить тому, что они слышали. [365]

Так или иначе, в заводском районе не прекращались упорные бои.

Насколько трудно давалось нам тут продвижение вперед, можно видеть из плана боевых действий армии на 31 января. Вот какие ограниченные задачи приходилось ставить основным соединениям:

— дивизия Горишного с приданными батальонами 92-й стрелковой бригады, используя цех № 32 как исходную позицию, выходит в центральную часть завода «Баррикады» и на улицу Прибалтийскую — на соединение с частями 156-го укрепрайона (уровцы, единственный наш резерв, тоже были введены в наступление);

— дивизия Соколова с одним полком 13-й гвардейской, атакуя противника в юго-западной части «Баррикад», соединяется правым флангом с частями Горишного и тем самым завершает окружение узла сопротивления на Стальной улице — хлебозавода;

— дивизии Родимцева и Гурьева, действуя совместно, выходят на Центральную улицу...

Даже на крупномасштабном плане города такое продвижение выглядит незначительным. И могу добавить, что не все намеченное удалось за день выполнить. Гвардейцы Гурьева смогли, например, пробиться на Центральную улицу лишь на следующие сутки.

Дабы ускорить разгром несдающегося врага и избежать лишних потерь с нашей стороны, командование фронта подготовило на утро 1 февраля огневой налет особой мощности — настоящую огненную бурю.

По общему фронтовому плану действовала и артиллерия нашей армии. Но две армии, охватывавшие северный котел с других направлений, особенно 65-я армия Батова, располагали гораздо большей ударной силой. Как засвидетельствовал в своих воспоминаниях маршал артиллерии В. И. Казаков, на 6-километровом участке к западу от заводского района было сосредоточено более 170 стволов на километр — по тем временам плотность просто небывалая.

Могучий удар артиллерии и «катюш» подкрепили бомбардировщики и штурмовики 16-й воздушной армии. «Ну, теперь уж все!» — слышал я и по телефону с наших НП, и от товарищей по штабу, выходивших осмотреться на выступ береговой террасы.

Концентрация огня действительно была из ряда вон [366] выходящей. К северу от «Красного Октября», в направлении «Баррикад» и Тракторного, все клокотало от несчетных разрывов. И в последующие часы командование северной группы противника, по-видимому, начало терять контроль над своими войсками. Вопрос о капитуляции отдельные части решали самостоятельно. На некоторых участках немцы выкинули белые простыни сразу после 15-минутного огневого налета.

Но об этом мы узнали потом. Перед фронтом нашей армии ничего такого пока не происходило. В плен сдавались, однако, еще не гуртом: за весь день — 116 человек. Так что говорить «теперь уже все» оказалось рано. Армии в целом 1 февраля удалось отвоевать лишь чуть-чуть больше пространства, чем накануне. Правда, уже меньшей кровью. Наши потери — 42 убитых, 105 раненых — были наименьшими за много дней.

Решение командарма на 2 февраля гласило: «Продолжать наступление, выполняя прежнюю задачу...»

Из центра города (там делать больше было нечего) к «Баррикадам» перебрасывалась дивизия Батюка. Утром ей предстояло атаковать противника в направлении Арабатской и Трамвайной улиц, слева от дивизии Соколова. У Соколова к исходу дня оставалось немногим больше четырехсот штыков, но вечером подоспело из-за Волги пополнение. Хоть и невеликое числом, оно очень обрадовало комдива: возвращались в строй — быть может, к последнему сталинградскому бою — «старые щорсовцы», ветераны 45-й стрелковой, раненные в ноябре — декабре.

Стали поступать и крупные подкрепления. Командование фронта подчинило нам 298-ю стрелковую дивизию и 51-ю гвардейскую из состава 21-й армии. От других соседей были переданы на усиление 62-й армии танковая бригада и гвардейский танковый полк.

В последнее время мы практически не имели танков. Сам ввод их в бой в заводском районе, изобиловавшем всякого рода препятствиями и особенно минами, был делом непростым. Помогли прибывшие подразделения инженерно-минной бригады фронтового подчинения. Они обшарили буквально каждый квадратный метр между исходными позициями танков в районе Химической улицы и неприятельским передним краем. Выделялись и минеры для сопровождения машин в бою. Подготовка, законченная в ночь на 2 февраля, обеспечивала поддержку пехоты [367] танками на участках, которые мы считали завтра решающими.

Прибывали также новые истребительно-противотанковые и просто противотанковые артполки, освободившиеся после ликвидации южного котла. Командарм смог придать по полку и Батюку и Соколову. Танков у немцев уже почти не было, во всяком случае — двигающихся, и эта добавочная артиллерийская сила предназначалась прежде всего для сокрушения прямой наводкой вражеских укреплений.

Скажу, впрочем, сразу — не все, чем разбогатела наша армия, успело вступать в действие. Это относится и к новым стрелковым частям, и к артиллерии. «Готовность на указанных огневых позициях к 15.00 2 февраля», — значится в боевом распоряжении командующего артиллерией командиру артполка, прибывшего одним из последних. Назначить более ранний срок Пожарский не мог — не управились бы. А в 15.00 ни для этого артполка, ни для других уже не было целей.

* * *

Утром 2 февраля я проводил Василия Ивановича Чуйкова и Кузьму Акимовича Гурова на передовой наблюдательный пункт, развернутый в полуразбитом здании главной конторы «Красного Октября». Начальнику штаба, как водится, полагалось оставаться на армейском КП. Но при той стремительности, с какой начали развертываться события, которые все равно ниоткуда не охватить взглядом, моя позиция рядом с основным узлом связи была, пожалуй, не худшей.

Если сутки или даже полсуток назад трудно было предсказать, сколько еще продержится северная группа 6-й немецкой армии, то в утренние часы 2 февраля стало ясно: сегодня все должно кончиться. Вчерашний могучий удар всей артиллерии фронта, помимо своего непосредственного, так сказать, физического воздействия на врага, очевидно, основательно деморализовал окруженных гитлеровцев. За ночь как бы сработал некий заряд замедленного действия, и утром опытные командиры поняли по общему поведению противника — такого сопротивления, как до сих пор, уже не будет.

Быть может, быстрее других почувствовал это Батюк. Сам он потом говорил, что просто не мог сдержать рвавшихся [368] вперед людей. Во всяком случае 284-я дивизия пошла в атаку на полчаса раньше, чем было назначено. Своей артиллерии опасаться не приходилось: артподготовка предусматривалась только по видимым целям, прямой наводкой, и все это было у комдива в руках.

Первые час-полтора немцы местами еще вели довольно сильный огонь. Но подниматься в контратаки уже не пытались. И долго выдерживать наш натиск не смогли больше нигде. Части Батюка почти без задержек дошли на своем участке до западного края заводской территории «Баррикад». Вскоре после полудня выполнила поставленную ей задачу дивизия Соколова. Уверенно продвигались вперед разбитые на мелкие боевые группы дивизии Горишного, Родимцева, Людникова...

Рушилась вся неприятельская оборона. Выбитые из хлебозавода, из укрепленного здании школы, из опорных пунктов в цехах, в бане рабочего поселка, гитлеровцы стали отходить на север и северо-запад.

Это представлялось абсурдным: отходить им было некуда. Навстречу нам наступали две другие армии, о чем не мог не знать любой немецкий солдат. И все-таки нашим подразделениям сдавались где десятки, где сотни, а тысячи устремлялись в противоположные углы сжимавшегося котла. Из сорока с лишним тысяч солдат и офицеров северной группы, сложивших оружие за два последних дня, нашей армии сдалось немногим больше тысячи.

Из дивизий потоком шли донесения о пройденных промежуточных рубежах, об окружении приметных, служивших ориентирами зданий, о сдаче или уничтожении их гарнизонов, о захваченных трофеях... И все чаще кто-нибудь — тут уж не справляясь со своими чувствами — восторженно кричал в трубку полевого телефона, что в таком-то месте — за «Баррикадами», в рабочих поселках, на территории Тракторного — такой-то наш батальон встретился с такой-то частью 65-й или 66-й армии. Что там творилось, какое было ликование, я мог представить уже по тому, как звучали эти доклады.

К середине дня фронта в Сталинграде уже больше не существовало.

С армейского НП позвонил Гуров:

— Николай Иванович, а не хватит тебе там сидеть? Перебирайся-ка к нам. Командующий ждет! [369]

На наблюдательном пункте я застал Пожарского, Вайнруба, Ткаченко, чуть ли не всех комдивов. Все поздравляли друг друга. И уже отдавались распоряжения о первоочередных работах по разминированию, об организации в городе комендантской службы, об учете трофеев, о том, куда вести пленных...

Здесь же я составил и подписал вместе с Чуйковым и Гуровым боевое донесение № 32 командующему Донским фронтом. Оно начиналось так: «Войска 62-й армии к 14.00 2 февраля 1943 г. полностью выполнили свою боевую задачу...»

Несколько часов спустя Московское радио передало специальное сообщение Совинформбюро о том, что войска Донского фронта закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда.

* * *

Минуло еще двое суток, и в центре города, на площади Павших борцов, собрался многолюдный митинг.

Там, где недавно все перекрывалось многослойным огнем, где человеку немыслимо было остаться живым, простояв на открытом месте полминуты, алели под солнцем яркого морозного дня флаги и транспаранты, гремели оркестры. С развернутыми знаменами выходили на площадь соединения 62-й армии и другие войска Донского фронта.

Появились и люди в гражданской одежде. И не так уж мало! Прибыли жители самого южного из городских районов — Кировского. Там, в полосе обороны 64-й армии, оставались на своих местах райком партии и райисполком, не переставали работать некоторые предприятия, а теперь начинались занятия в одной школе. Железнодорожники, восстановив на скорую руку несколько километров пути, привели на товарную станцию первый состав. Порядочно сталинградцев успело за эти два дня вернуться из-за Волги. Люди шли по льду, таща саночки с нехитрым скарбом и с непременной почти у каждого железной печуркой — обогревать подвал, где придется жить. На правом берегу находились уже не только городские руководители, но и директора главных заводов.

Предгорисполкома Д. М. Пигалев — с обветренным лицом, в перетянутом ремнем солдатском полушубке и шапке-ушанке, похожий на поднявшегося из траншеи бойца — предоставил первое слово нашему командарму. [370]

Василий Иванович говорит взволнованно, горячо:

— Мы получили приказ Родины отстоять Сталинград во что бы то ни стало, мы знали, что за Волгой для нас земли нет... И участь, постигшая фашистов в Сталинграде, постигнет всех гитлеровцев, посягнувших на советскую землю!

Выступают командарм 64-й М. С. Шумилов, командир 13-й гвардейской дивизии А. И. Родимцев, известный уже всей стране, первый секретарь Сталинградского обкома партии А. С. Чуянов...

Со мною рядом стоит начальник штаба 64-й армии Иван Андреевич Ласкин — наконец-то встретились! Первый раз вижу его в генеральской форме. И вообще впервые после Севастополя...

Еще никто из нас не мог полностью представить масштабы и результаты одержанной у Волги победы, представить в полной мере, чем явится для нашей Родины, для всего человечества переломный сталинградский рубеж Великой Отечественной войны — такое постигается не сразу. Но что война теперь пойдет — и уже пошла! — по-иному, было ясно всем.

* * *

Как только в Сталинграде смолкли последние выстрелы, мы сразу оказались в глубоком тылу. Линия основного фронта — того, который, пока существовал внутренний фронт окружения, именовался внешним, — удалилась от Волги уже на сотни километров. Красная Армия вытесняла фашистских захватчиков и с Кавказа.

Воцарившаяся тишина казалась противоестественной, нереальнгой, даже мешала спать. К ней надо было привыкать заново.

Конечно, тишина наступила для нас ненадолго. Впереди ждали новые бои и битвы. Но армии полагалось передохнуть, лучше вооружиться, принять большое пополнение, научить его тому, что знали и умели ветераны. Требовалось и осмыслить, трезво оценить собственный сталинградский опыт.

Штаб армии перевели за Волгу, на Ахтубу. Мы не мыслили попасть туда как отступающие, однако теперь никто не был против того, чтобы перебраться на время из блиндажей и землянок в нормальное человеческое жилье. Признаюсь — долго не мог наглядеться на простенький, [371] совершенно невредимый домик с заснеженной крышей и уютно дымящейся трубой, с отсветами вечерней зари в оконцах.

Наши дивизии разместились в нескольких селах. Одна за другой они получали новые наименования. 138-я Краснознаменная стрелковая дивизия И. И. Людникова стала 70-й гвардейской, 45-я стрелковая В. П. Соколова — 74-й гвардейской, 95-я В. А. Горишного — 75-й гвардейской, 284-я Н. Ф. Батюка — 79-й гвардейской... Шесть дивизий и три бригады, сражавшиеся за Сталинград в составе 62-й армии, удостоились ордена Красного Знамени. Многие наши товарищи были повышены в званиях, все командиры дивизий произведены в генералы. Вручались боевые награды.

Приезжали представители управлений Наркомата обороны и Генштаба. Пришлось засесть за всякие отчеты. На правом берегу, в Сталинграде, я почти не бывал. А там развернулись — естественно, при участии наших войск — нелегкие работы, с которых начиналось возвращение города к мирной жизни: очищали улицы от обломков рухнувших зданий и разбитой техники, искали и обезвреживали мины, убирали трупы... (Пришлось захоронить 140 тысяч убитых неприятельских солдат и офицеров — вот в какую огромную могилу загнал Гитлер свое воинство, двинув его к Волге.)

Военным комендантом Сталинграда по-прежнему был майор Владимир Харитонович Демченко, и многое в организации этих работ легло на его плечи.

В армии — доукомплектование ее шло быстро — набирала темпы боевая подготовка. На исходе февраля в снежной степи под Сталинградом и над волжскими откосами вновь раздавались звуки боев, только теперь — учебных.

Пора наставала горячая, но мне все же разрешили съездить к семье. Увидеть жену Настеньку, дочь и сыновей было несказанным счастьем. Ведь сколько месяцев, когда потерялся их след, никак не мог узнать — живы ли.

В апреле 62-я армия, выдвинутая уже на рубеж Северского Донца, была преобразована в 8-ю гвардейскую. И в сорок третьем году, и в сорок четвертом гвардейцы-сталинградцы действовали на направлениях главных стратегических ударов. Теперь уже — наших. А завершили войну, штурмуя Берлин. [372]

Пройти от стен Сталинграда до стен Берлина — завидная на войне доля. Однако лично моя судьба сложилась иначе. Еще до того, как разгорелись летние сражения, я был вызван в Москву. Принял меня первый заместитель начальника Генерального штаба генерал армии Алексей Иннокентьевич Антонов. По тому, как повел он беседу, нетрудно было догадаться — собираются назначить с повышением. Но чего я не ожидал, так это того, что мне не просто объявят, что назначаюсь туда-то, как обычно делалось еще недавно, а спросят, какую должность я предпочел бы: командующего армией или начальника штаба фронта. Причем с ответом Антонов не торопил, советовал подумать. За всем этим тоже чувствовалось, что настало иное время — иначе пошла война.

Долго раздумывать я все-таки не стал. Быть начальником штаба фронта, что и говорить, лестно. Генералов, занимавших такие посты, можно было перечесть по пальцам. Но я решил, что смогу принести больше пользы, оставшись в армейском звене. Против перевода со штабной работы на командную я не возражал.

В тот же день меня пригласили к А. И. Антонову еще раз.

— Верховный Главнокомандующий дал согласие на назначение вас командующим армией, — сообщил он. — Поздравляю!

Я был назначен в 21-ю армию, передававшуюся из резерва Ставки Западному фронту, а вскоре переведен в 5-ю. Она участвовала в освобождении Смоленщины, Белоруссии, Литвы, сражалась в Восточной Пруссии. Поело разгрома фашистской Германии мне, уже в звании генерал-полковника, довелось снова попасть в те края, где без малого четверть века назад я начинал свою службу девятнадцатилетним комбатом: наша 5-я армия перебрасывалась на Дальний Восток. Внеся свой вклад в победу над японскими милитаристами, она закончила боевые действия на полях Маньчжурии. [373]

Дальше