Хоть на шаг, но вперед!
Волга долго не замерзала и в декабре. Прогноз, обещавший завершение ледостава к 28 ноября, не оправдался. Наоборот, наступила оттепель, плавучего льда убавилось. На короткое время с переправой стало легче. Даже лодки нашего гребного отряда вновь были введены в действие для перевозки грузов и людей.
Затем опять пошел густой лед. Там, где его сжимало, возникали непреодолимые для большинства судов преграды. «Кочегара Гетмана» в строю уже не было, и в иные дни к нам пробивался лишь буксирный пароход «Узбек». Необходимое армии снабжение поступало с перебоями. Задерживались за Волгой выделенные нам маршевые батальоны.
Все ждали установления зимней дороги. Она была нужна не только для удовлетворения каждодневных потребностей сражающихся войск. Наставало время взять на правый берег часть нашей заволжской артиллерии. Рассчитывали мы и на пополнение танками.
Ждать зимнего пути через Волгу пришлось до середины декабря. Затянувшееся беспутье, когда ее ни переплыть, ни перейти, наверное, продлилось бы еще несколько дней, если бы не помогла случайность. То ли в результате очередного обстрела острова Зайцевский противником, то ли сама по себе оторвалась державшаяся за ним огромнейшая льдина — целое ледяное поле. Громадину развернуло поперек течения, ей стало тесно между наросшим у берегов припаем, и она начала крушить, подминать под себя и этот припай, и другие плавучие льдины.
Грохот поднялся отчаянный. Командарм, Гуров и я оторвались от обеда, за который только что сели, и вышли посмотреть, что творится на Волге. [314]
Как ни могуча была льдина, снести на своем пути все преграды она не могла. У нас на глазах движение ее стало замедляться. Становилось все вероятнее, что она вот-вот застрянет. И тогда мы получили бы готовый мост через Волгу, который не замедлит скрепить мороз — погода стояла студеная.
— Ну хватит! Ну стоп! — заклинал льдину Кузьма Акимович. (Я еще не сказал, что в первых числах декабря в связи с присвоением политсоставу общевойсковых званий член Военного совета армии Гуров стал генерал-лейтенантом, а начальник политотдела Васильев — генерал-майором.)
Исчерпав свою пробивную силу, льдина как по заказу остановилась напротив Банного оврага. Прямо перед армейским КП!
Какое-то время еще брало сомнение: крепко ли держится, не двинется ли дальше? Но льдина, кажется, нашла у обоих берегов достаточно прочную опору, и лед, двигавшийся за ней, столкнуть с места эту махину не мог. Забивая все выемки и щели, он расширял возникшую перемычку. А мороз крепчал и тоже делал свое дело.
Произошло все это 16 декабря. Когда уже стемнело, группы саперов-разведчиков, соблюдая все меры предосторожности, добрались по льду до левого берега и благополучно вернулись обратно. Решено было немедленно, не дожидаясь утолщения льда, прокладывать через Волгу первые тропы, чем и занялись наши понтонно-мостовые батальоны. Необходимое количество дощатых щитов они уже имели под рукой.
К утру 17-го два параллельных настила были готовы для движения пешеходов. А невдалеке еще держались незамерзшие разводья.
Весть о том, что проложена дорога на левый берег, мгновенно облетела армию. Люди поздравляли друг друга с тем, что этого дождались.
Дня три-четыре грузы возили с левого берега на легких ручных санках. Затем пустили на лед и гужевой транспорт, и автомашины. Инженерная служба армии оборудовала восемь пешеходных троп и семь «усиленных» трасс, способных выдерживать большую нагрузку.
На Волге, понятно, не воцарились тишина и покой. Сообщение нарушалось и подвижкой льда, и артобстрелами. [315] Но восстановление поврежденных участков ледовых дорог было уже обычной зимней работой саперов, и серьезных перебоев в перевозках не возникало. С «островным» положением 62-й армии было покончено.
Ледостав изменил обстановку и на нашем малом «острове» — у Людникова. Протока Денежная Воложка покрылась прочным льдом раньше основного русла, еще в первых числах декабря, после чего 138-я дивизия уже не была изолирована по крайней мере от собственных тылов на острове Зайцевский. А через этот длинный, вытянутый остров обеспечивалась и связь с соседями.
Разумеется, замерзанием Денежной Воложки могли воспользоваться и немцы — для полного окружения дивизии Людникова. Если бы ледовый покров в протоке образовался до того, как противник сам попал в окружение, думается, попытка к этому была бы предпринята им наверняка. Однако считаться с такой опасностью следовало и теперь.
Задача не дать врагу зайти Людникову в тыл возлагалась прежде всего на островные подразделения 156-го укрепрайона, на его артиллеристов и пулеметчиков. Для координации действий командованию УРа было приказано направить офицеров связи с рациями и к Людникову, и к Горохову, и к Горишному.
Но выйти на волжский лед гитлеровцы не пытались — им, видно, было уже не до того, хотя за те участки берега, которые сумели в свое время захватить, они держались, что называется, зубами. Поэтому восстановить локтевой контакт с Людниковым на суше было и теперь непросто. Как это все-таки удалось, я расскажу немного позже.
Осознав, что мы выстояли и противник окружен, пережив вслед за днями критическими дни, когда полная победа у Волги казалась уже совсем близкой, в декабре пришлось привыкать к мысли, что борьба в Сталинграде предстоит, как видно, еще длительная. Это, надо сказать, не сразу укладывалось в голове даже у некоторых штабистов.
Но факты, как известно, вещь упрямая. Перед фронтом 62-й армии, в непосредственном соприкосновении с [316] нею, оставались пять неприятельских дивизий (из двадцати двух, оказавшихся в конечном счете в сталинградском котле). Перед нами по-прежнему были и 295-я пехотная, с которой армия имела дело еще на Дону, и 100-я легкопехотная с ее четырьмя егерскими полками (солдаты одного из них имели особый нарукавный знак за то, что в сороковом году полк первым вступил в Дюнкерк), и 305-я, введенная в городские бои в разгар «генерального штурма», и 79-я, двинутая Паулюсом на прорыв к Волге через завод «Красный Октябрь», где она и застряла... Разведка подтверждала, сверх того, присутствие частей 389-й пехотной дивизии и некоторых других. И было уже совершенно ясно, что отходить из Сталинграда гитлеровские войска не собираются.
После получения нами последнего крупного подкрепления — дивизии Соколова прошло полтора месяца, и к началу второй декады декабря в боевом строю 62-й армии насчитывалось всего 17 тысяч человек. Поэтому активные боевые действия, развернутые армией, могли пока преследовать ограниченные цели и означали прежде всего активность мелких подразделений — штурмовых групп.
В передовой «Красной звезды», где речь шла о сделанном нашей армией до декабря, было сказано, что она стала университетом городских боев. Если так, то, вероятно, можно считать, что в декабре нам удалось перейти на следующий курс этого университета. Во всяком случае тактика штурмовых групп, как и опыт управления ими, существенно обогатилась, в результате чего их боевые возможности расширились. И ряду декабрьских частных операций, скромных по масштабам (задача, как правило, сводилась к овладению одним укрепленным зданием), суждено было попасть потом в учебники по истории военного искусства.
Несколько успешных операций, ставших во многом образцом для других, было проведено уже в начале месяца штурмовыми группами гвардейской дивизии Родимцева.
Там, на левом фланге армии, линия фронта стабилизировалась давно, и противник создал в приволжской части городского центра сильную систему взаимосвязанных опорных пунктов. Среди них особое место занимали Дом железнодорожника на Пензенской улице и стоявший метрах в 70–80 от него шестиэтажный Г-образный дом. Оба [317] здания были основательно повреждены, но их толстые, крепкие стены не рухнули. Эти дома господствовали над местностью, немецкие минометчики могли обстреливать оттуда расположение двух родимцевских полков, а также дивизионную переправу. Гарнизоны домов (в каждом — до роты) имели легкую артиллерию, огнеметы, много пулеметов. Дома соединялись между собой и с тылами ходами сообщения, подступы к ним прикрывались проволочными заграждениями, минными полями.
Попытки выбить врага из этих опорных пунктов, очень связывавших нас, предпринимались еще в ноябре. Насколько серьезными они были и каких стоили усилий, дает представление уже то, что к Г-образному дому саперы подвели подземную минную галерею длиною около 40 метров. Прокладка ее ручным способом заняла две недели.
Однако даже после того, как взрыв тола разрушил часть здания, овладеть им тогда не удалось. Этому помешали некоторые просчеты: не предусмотрели одновременного подавления огневых средств соседних опорных пунктов, упустили самое выгодное мгновение для броска основной штурмовой группы...
Готовя операцию заново, учли, кажется, все, что мыслимо учесть. Признав необходимым максимально приблизить к объекту штурма исходный рубеж броска, сумели отрыть за две ночи 130-метровую подходную траншею, маскируя ее днем. Штурм неоднократно проигрывали на схеме. У Волги, под прикрытием обрывистого берега, организовали тренировки участников предстоявшего боя и приняли от них практический зачет.
Делалось все это в 34-м гвардейском полку подполковника Д. И. Панихина, но подготовкой операции занимался и сам комдив. Командовать сформированным для захвата дома штурмовым отрядом поручили заместителю комбата старшему лейтенанту Седельникову.
В его распоряжении находилось около 60 человек. Из них 36 человек составляли три штурмовые группы, возглавляемые офицерами. Каждая из них имела совершенно конкретную задачу. Особая группа закрепления должна была двигаться вслед за штурмовыми. Она включала пулеметчиков, минометчиков, бронебойщиков, снайперов, саперов. Была также обеспечивающая группа — для перехвата [318] ходов сообщения между атакуемым домой и другими.
Седельников имел возможность вызвать себе на поддержку огонь специально выделенных орудий и тяжелых минометов. Однако начинать штурм решили на сей раз без какой-либо предварительной огневой обработки дома, дабы обеспечить внезапность. О том же заботились, выбирая время для атаки. Назначили ее на 6.40 утра, когда только-только рассветает, но ночь уже позади. Противник в это время, если даже и ждал штурма, должен был успокоиться: обычно мы атаковали ночью. А тут расчет был на то, чтобы штурмовые группы, выведенные на исходный рубеж под покровом темноты, ворвались в здание при первом утреннем свете.
Бой подтвердил реальность смелого плана. Оправдала себя и предусмотрительность в разных мелочах. Каждая штурмовая группа имела, например, по два железных лома, обойтись без которых было бы трудно. Если в любом захватываемом доме путь бойцам расчищала граната, то внутри этого огромного здания иногда приходилось ломом прокладывать путь самой гранате — пробивать отверстия в стенах.
При всей тщательности подготовки бой, однако, затянулся. Особенно упорное сопротивление оказали гитлеровцы, засевшие в подвалах. Штурм дома, начатый на рассвете 3 декабря, был завершен лишь к утру 4-го.
Гитлеровцы оставили в здании около 80 трупов своих солдат и офицеров и всю боевую технику опорного пункта (уцелевшим фашистам удалось в последний момент уйти). Вообще, конечно, не столь уж существенно, сколько гитлеровцев убито в одном взятом доме. Однако в данном случае эта цифра довольно примечательна. Не часто бывает, чтобы потери обороняющих укрепленный объект превышали численность всего личного состава атакующих. Между тем в боевой практике штурмовых групп это становилось довольно характерным.
У нас считалось как бы само собой разумеющимся, что потери в такого рода операциях должны быть минимальными. Без этого наступательные действия мелкими подразделениями теряли смысл — там, где люди наперечет, выход из строя даже одного бойца уменьшал шансы на общий успех. За неоправданные потери, в каких бы малых цифрах они ни выражались, взыскивали строго. [319]
В разгар борьбы за этажи Г-образного дома небольшой отряд из другого полка 13-й гвардейской дивизии — 42-го стрелкового полковника И. П. Елина начал штурм Дома железнодорожника. В этой атаке участвовало 50 человек, разбитых на восемь групп, половина которых составляла второй, закрепляющий эшелон. План штурма тут, естественно, был уже иным, но подготовка столь же тщательной. Генерал-майор Родимцев, следивший за боем с ротного командного пункта, находившегося в нескольких десятках метров от объекта атаки, прямо оттуда и доложил в штаб армии, что дом взят.
Одновременный штурм двух смежных опорных пунктов врага облегчил захват каждого в отдельности. В тот день наш передний край продвинулся здесь сразу на двести с лишним метров. Зона прицельного огня гвардейцев Родимцева распространилась на ряд новых кварталов. Дивизионная переправа впервые смогла действовать и в светлое время (Волга тогда еще не замерзла, но это в равной мере относилось и к передвижению по льду).
В задачу дня встало на этом участке овладение следующим укрепленным зданием — школой № 38. Выбив из нее гитлеровцев, можно было обеспечить благоприятные условия для дальнейших атак в центре города. Но этот «орешек» оказался еще покрепче тех двух. На подготовку штурма школы ушло полмесяца. И захватить ее удалось не с первой попытки.
Активность штурмовых групп вызывала серьезные контрмеры противника, и тактический прием, принесший нам успех однажды, во второй раз часто уже не срабатывал. Требовалось постоянно придумывать что-то новое. И этим занималось в армии увлеченно, даже с азартом, множество людей — от старших командиров и штабистов до рядовых солдат. У людей обострялось чувство личной ответственности за результат боя, развивались инициатива, способность дерзать, бойцы приучались мыслить по-командирски (а нередко и становились командирами).
Обобщение опыта действий штурмовых групп стало повседневной заботой штабов, и прежде всего — штаба армии. Его работники проводили специальные занятия с командным составом дивизий, полков, а иногда и в ротах. И всюду, где выбивали гитлеровцев из крупного дома или с укрепленной позиции, представитель штарма, как правило, находился там, откуда управляли действиями [320] штурмовой группы: судить о новых приемах боя надо было не только по отчетам.
Очень много внимания уделял штурмовым группам наш командарм. Анализируя поучительную частную операцию, он стремился сделать очевидными для всех конкретные предпосылки достигнутого успеха.
«Быть готовыми к штурмам, искать их!» — так формулировал Чуйков требование ко всему командному составу. От Василия Ивановича исходили и запоминающиеся наставления-лозунги, адресованные всем сражающимся в городе: «Чем ближе к противнику — тем лучше», «Твою задачу никто за тебя не выполнит», «Саперу — почетное место в штурмовой группе» и ряд других.
Многие воины знали наизусть изложенный в нескольких коротких фразах наказ бойцу, штурмующему занятое врагом здание:
«Врывайся вдвоем с гранатой. Оба налегке: ты без вещевого мешка, граната — без рубашки. Граната — впереди, ты — за ней. Так проходи весь дом!»
Эти наставления составили как бы памятку участнику городского боя. Сперва — устную, передававшуюся от командиров к бойцам и от бойца к бойцу. Потом они вошли в статью В. И. Чуйкова о тактике штурмовых групп, появившуюся в декабре в армейской газете.
Статья эта сжато подытоживала весь опыт 62-й армии в области городского боя и обосновывала ряд новых положений.
Речь шла о том, что условия городского боя (который в основе своей есть не уличный бой, как представлялось многим, а прежде всего бой за отдельные здания и в самих зданиях) зачастую исключают возможность наступательных действий крупными подразделениями. Только штурмовая группа, детище ближнего боя, — гибкая, предельно маневренная, позволяет шаг за шагом отвоевывать здания, кварталы, узлы сопротивления. Задача ее здесь иная, чем, скажем, при штурме в полевых условиях дзота, который требуется только уничтожить. В городе главное — суметь превратить неприятельский опорный пункт в свой, немедленно использовать его для дальнейших активных действий.
Пока противник не закрепился в захваченных им районах города, пока его оборона разобщена, мелкие штурмовые группы способны успешно действовать самостоятельно. [321] Но когда враг засядет в городе прочно, создаст сильную оборону, укрепленную инженерными средствами, мелкие группы сами по себе многого сделать уже не смогут. В этой ситуации их целесообразно использовать для действий иа острие тщательно спланированных ударов, поддерживаемых и обеспечиваемых другими силами.
На таком этапе (а в Сталинграде он и наступил) особое значение имеют детальнейшая подготовка каждого штурма, доскональное изучение объекта, продуманный выбор путей подхода и благоприятного времени для атаки. В зависимости от конкретных условий получают в плане операции свою задачу артиллерия (причем она воздействует не обязательно на сам атакуемый объект), огнеметчики, саперы, а иногда и танкисты (если, например, танковая пушка может надежнее других средств подавить огневые точки в амбразурах укрепленного дома).
У нас в армии сложилось проверенное боевой практикой мнение о целесообразной внутренней структуре штурмовой группы. В ее составе кроме одной или нескольких групп, захватывающих здание, предусматривалась и группа закрепления. Подчиненная тому же командиру, она вступала в бой по сигналу «Ворвались». В отличие от групп захвата, вооруженных лишь гранатами, автоматами да ножами, группа закрепления имела ручные и станковые пулеметы, легкие минометы, противотанковые ружья, взрывчатку. Ликвидируя остатки неприятельского гарнизона, занимая огневые точки и создавая новые, обращенные в сторону противника, эта группа с ходу осваивала отвоеванный дом в качестве опорного пункта. Нужен был при штурме и резерв командира.
Так что штурмовая группа в целом была, по существу, уже отрядом, насчитывающим несколько десятков человек.
Никаких штатных штурмовых подразделений мы не формировали. Вопрос был поставлен так: уметь штурмовать должен каждый! Обучать этому надо было и поступавшее в части пополнение. Ведь до полного очищения Сталинграда от фашистских захватчиков воевать нам предстояло в городе. И штурмовым группам, вызванным к жизни спецификой городского боя, еще когда армия находилась в активной обороне, теперь отводилась первостепенная роль в наших планах наступательных действий. [322]
В одну группу старались подбирать люден, уже сражавшихся вместе, обычно — из одной роты. Причем существовало неписаное правило: без коммунистов не формировалась ни одна штурмовая группа, ибо вдохновляющий пример мужества и самоотверженности, который бойцы-коммунисты подавали повсюду, был здесь необходим вдвойне и втройне. Одновременно с командиром назначался в штурмовую группу и парторг.
Вопросы подготовки штурмовых групп, их использования и управления ими постоянно обсуждались на заседаниях Военного совета армии, а еще чаще — без заседаний: у командарма, у Гурова, у меня. На суть дела мы смотрели одинаково, и это позволяло находить решения, которых требовала жизнь.
Конечно, Военный совет и штаб армии не навязывали одну и ту же тактику всем без разбора. То, что было приемлемо в центре города, в кварталах с крупными зданиями, не всегда подходило для боя, допустим, на участке Горохова, в поселках, негусто застроенных небольшими домиками. Методы выполнения боевых задач командиры дивизий или бригад выбирали сами. Иначе не могло и быть.
В совершенно особых условиях, не сравнимых ни с каким другим участком, велись наступательные бои на территории «Красного Октября».
Вспоминается в связи с этим, как в первых числах декабря, когда линия фронта, пересекшая в свое время заводские дворы и цеха, была кое-где отодвинута назад на считанные метры, из-за Волги прибыло несколько руководящих работников предприятия — посмотреть, не пора ли начинать его восстановление. Этих товарищей провели до полковых КП сражавшейся на заводе 39-й гвардейской дивизии, и они убедились, что делать им тут пока нечего. А общая картина, открывшаяся им, некоторых просто потрясла. Один начальник цеха, эвакуированный еще в сентябре, удрученно повторял, что таких разрушений он не мог себе представать.
Территория завода действительно выглядела хаотически. Обвалившиеся степы и куски рухнувших труб (их было пятнадцать, а устояла одна), искореженные стальные конструкции, разметанные взрывами бомб вагоны и [323] платформы с металлом и шлаком... Ни проехать, ни пройти, даже если бы вдруг прекратился огонь. Нетрудно было понять чувства хозяйственников, инженеров: восстанавливать завод означало создавать его почти заново.
Но сперва нужно было выбить отсюда врага. А он успел основательно забаррикадироваться в этих руинах, оборудовал огневые точки, нарыл траншеи и переходы, загородился многорядной проволокой и минами.
На таком вот поле боя и действовали штурмовые группы гвардейской дивизии генерал-майора Гурьева. Первым их серьезным успехом в декабре стало взятие листоотделочного цеха, занимавшего важнейшее место в неприятельской обороне на «Красном Октябре». Брал этот цех батальон капитана Василия Васильевича Горячева (вскоре он, как и еще несколько лучших комбатов армии, был удостоен ордена Александра Невского).
Готовясь атаковать огромный — до двухсот метров в длину, до семидесяти в ширину — полуразрушенный корпус цеха, Горячев сформировал три собственно штурмовые группы и группу закрепления. В них вошло 86 человек. Для поддержки выделялось две батареи тяжелых минометов и батарея полковой артиллерии, а в определенный момент предусматривалось, в целях отвлечения внимания противника, ввести в действие все находящиеся на переднем крае огневые средства дивизии.
Фактически бой за цех начала — это было уже не по плану — горстка разведчиков. Посланные туда за двое суток до штурма, они преодолели ночью все заграждения, захватили и переправили в батальон «языка», но затем немцы отрезали им обратный путь, и разведчики, засев за грудами металла, отбивались до следующего вечера. Когда стемнело, они добрались все-таки к своим, потеряв двух человек. А противника заставили окончательно раскрыть всю систему огня.
Капитан Горячев смог существенно уточнить план атаки, и, когда она началась, штурмовые группы ворвались в цех без потерь. Половина его была очищена от гитлеровцев очень быстро. Но вторую половину и подвалы пришлось отвоевывать целых семь суток. Медленно, по кусочку, заштриховывалась красным шестиугольная фигура цеха на карте. «Как в листоотделочном?» — интересовался при каждом телефонном разговоре начальник штаба фронта Иван Семенович Варенников. [324]
Затянувшийся бой был упорным, внутри цеха отражались контратаки. Однако велся он до конца малыми силами. Ввести тут в дело больше людей означало бы лишь увеличить потери. Кстати, потери оборонявшегося врага только убитыми превысили вдвое общее число бойцов, которые здесь наступали — соотношение еще более красноречивое, чем было при штурме Г-образного дома.
Овладев листоотделочным цехом, можно было продвигаться на «Красном Октябре» уже быстрее. Но каждая новая частная операция требовала новых решений. Не раз и по-разному использовались крупные заряды взрывчатки. Еще более серьезными препятствиями, чем каменные стены, нередко были штабеля стальных болванок, чугунные изложницы, вагранки и прочее массивное оборудование: укрывшегося за ним врага подчас не доставали ни граната, ни снаряд. Выручали в таких случаях огнеметы, но не легкие, а фугасные, бьющие на десятки метров.
При захвате ряда цехов оправдали себя — при надлежащей огневой поддержке — совсем малые штурмовые группы по пять — семь человек во главе со смелым и находчивым командиром. В подразделениях гурьевской дивизии оставались лишь единичные бойцы-воздушнодесантники из ее первоначального кадрового состава, но тут они были неоценимы. На их десантную хватку и ориентировались командиры, ставя конкретные задачи.
В группах закрепления понадобилось больше саперов: гитлеровцы насовали на заводе мин разных типов куда только смогли. Заминированы были все подвалы, все уцелевшие двери. Валявшаяся под ногами консервная банка тоже иногда оказывалась ловушкой. Случалось, взрывался труп немецкого офицера, когда расстегивали карман кителя, чтобы взять документы...
Выбивали фашистов с «Красного Октября» напористо, днем и ночью. Завод полыхал огнем, когда по пятнадцать — двадцать залпов подряд давали тяжелые огнеметы. А в мартеновском цехе, который в самые тяжелые дни был тут нашим оплотом, главным опорным пунктом дивизии Гурьева, теперь готовили людей к атакам на других участках заводской территории. «Партийные собрания, инструктажи штурмовых групп, где давалось персональное боевое задание каждому человеку, проводили в мартенах, в самих печах, — рассказывает [325] в своих неопубликованных воспоминаниях политработник 120-го гвардейского стрелкового полка В. Г. Белых. — Это было наиболее спокойное место».
Врубившись в неприятельскую оборону на заводе, подразделения 120-го полка майора Гумарева и 112-го подполковника Лещинина продвигались сперва в одном направлении, параллельно, а затем — друг другу навстречу, охватывая не подавленные еще очаги сопротивления. 25 декабря они встретились у механического цеха, взятого в ожесточенном ближнем бою. При этом мы имели все основания считать, что от 79-й немецкой пехотной дивизии фон Шверина, с которой наши части два месяца дрались за «Красный Октябрь», уже мало что осталось.
Дивизия Гурьева достигла важного рубежа — проходящей за заводами железной дороги. Дальше начинались кварталы рабочих поселков. А за ними — господствующая над заводским районом высота 107,5. В общем направлении на нее должно было развиваться наступление всего правого крыла армии.
Тремя днями раньше был наконец срезан у Волги тот неприятельский клин, который появился 11 ноября, при прорыве гитлеровцев у завода «Баррикады», и с тех пор отделял от остальных наших войск дивизию Людникова. Собравшись с силами, уже регулярно снабжаемая по льду (но по числу бойцов соответствовавшая примерно батальону), дивизия сумела продвинуть свой левый фланг навстречу частям Горишного, возобновившим атаки. Отвоевывая дом за домом на Таймырской, Прибалтийской и соседних улицах, полк майора Печенюка оттеснил здесь противника метров на двести. У Горишного поднажал правофланговый полк, и две дивизии восстановили локтевой контакт.
Так закончилась 40-дневная эпопея «острова Людникова». Его защитники основательно потрепали две фашистские дивизии — 305-ю и 389-ю, которые тщетно пытались сбросить их в Волгу. Наша армия снова держала сплошной фронт от «Баррикад» до центра города, почти до устья Царицы. Разъединенной с нашими главными силами оставалась только Северная группа, но прежние тревоги за нее отпали, с тех пор как до Спартановки дошли части Донского фронта.
Удостоверившись, что «пятачок» Людникова воссоединен с нашими основными позициями прочно, командарм [326] приказал командиру 138-й дивизии прибыть на КП армии. Были вызваны также Родимцев, Гурьев, Батюк, Соколов, Горишный.
Долгое время возможность собирать командиров соединений была совершенно исключена. Да и поодиночке вызывались лишь те, кто располагался совсем близко, и лишь при крайней необходимости. В сталинградской обстановке даже кратковременное отсутствие командира могло обойтись дорого, и командующий, как и член Военного совета, чаще ходил к комдивам сам. Теперь же, когда мы держали боевую инициативу в своих руках и начали, хоть и очень медленно, теснить врага, а над головой уже не висела, как прежде, его авиация, можно было провести без особого риска командирское совещание армейского масштаба.
Как уже говорилось, мы придавали большое значение передаче накапливавшегося опыта городских наступательных боев, и было, конечно, лучше всего, чтобы сами комдивы рассказали друг другу о проведенных частных операциях, о том, чему они научили, что подсказывают на будущее. В этом, собственно, и заключался смысл той встречи на армейском КП.
Да и вообще пора было командирам-соседям, столько вместе пережившим и сделавшим, но до сих пор почти не встречавшимся (не все они знали друг друга в лицо), поближе познакомиться перед заключительными боями. На это был рассчитан и назначенный после деловой части товарищеский обед в столовой Военного совета.
Полковника Людникова чуть не половина присутствующих видела в первый раз, а остальные, в том числе и я, — впервые по крайней мере за полтора месяца. Но всех долго волновала судьба его отрезанной дивизии (кто поручился бы месяц назад, что посидим еще за одним столом!). И теперь он, естественно, оказался «именинником», привлекавшим общее внимание.
Людникова расспрашивали о разных подробностях трудных недель, проведенных в жесткой блокаде на плацдарме-»островке». А он охотнее всего рассказывал о своих бойцах.
С сердечной теплотой говорил Иван Ильич о старом солдате, участнике Царицынской обороны в гражданскую войну, которого называл «дядя Карпов», мудром наставнике молодых, необстрелянных, с отцовской горечью — [327] о погибшем несколько дней назад сержанте из дивизионной разведки, исключительно хладнокровном и находчивом, неоднократно проникавшем в занятые немцами цеха «Баррикад», доставлявшем и «языков», и точнейшие сведения о расположении неприятельских огневых точек.
Фамилию разведчика я тогда не запомнил, но потом легко выяснил: в дивизии его не забыли. Это был Николай Петухов, москвич девятнадцати лет. Знаю, что начальник штадива подполковник Шуба хранил и после Сталинграда его аккуратные чертежики — графические отчеты об увиденном в разведке.
Перед тем как отпустить Людникова, командарм спросил, нет ли у него личных просьб к Военному совету. Таких вопросов в Сталинграде раньше не задавали, но время пошло уже другое, да и Людников как-никак провел полтора месяца в условиях совершенно особых.
Иван Ильич не растерялся и попросил разрешить ему сходить по ледовой дорожке на левый берег — попариться в настоящей бане. Чуйков, переглянувшись со мною, дал «добро». Теперь можно было позволить и это, благо за комдива оставался испытанный начальник штаба подполковник Шуба.
Два-три дня спустя 138-й дивизии была дана возможность чуть-чуть передохнуть, привести себя в порядок. В дальнейшем, приняв небольшое пополнение, она действовала уже на другом участке заводского района.
После Сталинградской победы полковник Людников стал генералом, ему вверили корпус, затем и армию. Когда он командовал 39-й армией, а я — 5-й, мы были соседями по фронту в Белоруссии, под Кенигсбергом, в Маньчжурии... Однако вспоминается мне Иван Ильич больше всего по Сталинграду. Наверное, потому, что, сколько ни пришлось пережить и испытать всякого потом, в обстановку столь тяжелую и сложную мы все-таки уже не попадали, а она-то и выявляла главное в человеке.
Я рассказывал, как вводились в бой прибывшие в Сталинград дивизии — почти всегда с ходу, прямо с переправы. Редко бывала возможность задержать нового комдива в штабе армии дольше, чем необходимо для постановки [328] ближайшей боевой задачи. То персональное знакомство, с которого обычно все начинается, откладывалось до лучших времен. Но знакомили с командиром, давали о нем представление с первого же часа его практические действия.
Личное дело приходило иногда много времени спустя, да и раскрывать его уже никто не спешил: командира знали и так. А когда раскрывали, биография человека, события прошлой его службы представали как бы в свете того, что он уже успел сделать здесь. И нередко помогали понять — как смог сделать.
У большинства командиров соединний 62-й армии были яркие, запоминающиеся биографии. Вместе взятые, они заставляли думать о том, как богат наш народ дарованиями, в том числе военными, о богатырских его силах, раскованных Великим Октябрем. В этих командирских биографиях отражался путь, пройденный всей Страной Советов.
Людников, сын азовского портового грузчика, нанявшийся одиннадцатилетним мальчонкой на шахту, был прирожденным военным по натуре. И сама революция указала ему его призвание. В пятнадцать лет он стал красногвардейцем, а затем бойцом регулярной Красной Армии. «С этого, — говорил Иван Ильич, — и началась моя родная военная жизнь». Он был кавалеристом, моряком Азовской флотилии, пулеметчиком на тачанке. Мечтал поступить после гражданской войны в артиллерийское училище, но со своими тремя классами сельской школы едва попал в пехотное. Зато окончил его одним из первых по списку. А в Академии имени М. В. Фрунзе зарекомендовал себя так, что его оставляли там преподавателем. Однако Людников предпочел вернуться в строй, и война подтвердила, что именно тут его настоящее место.
У Родимцева, росшего в оренбургской степной глуши, военные способности проявились не так рано. Рассказывая о детстве, он вспоминал, как его вечно ругали за то, что стаптывает слишком много лаптей — далеко было ходить в школу... До самого призыва в армию он был батраком. Только новобранцем увидел в первый раз железную дорогу. А десять лет спустя возвращался Героем Советского Союза из Испании. Еще через три года стал генералом. [329]
«Карьера» стремительная, с крутым взлетом. И в то же время закономерная у нас, отнюдь не исключительная.
Батюк, сверстник Родимцева, в один с ним год начавший срочную службу, почти так же быстро прошел путь от красноармейца до командира дивизии. И комдив он был талантливый, смелый в решениях и действиях. Батюк принадлежал к командирам, особенно глубоко понимавшим специфику городского боя, его природу. Комдив-боец, он в критические дни, случалось, сам водил солдат в контратаку — обстановка оправдывала ц это.
Гурьев, как и Людников, пошел сражаться за Советскую власть с донецкой шахты, принадлежавшей до революции бельгийскому капиталисту. Семнадцатилетний забойщик был одним из тех, про кого потом пели: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну...» На двадцать втором году жизни, уже давно кадровый красный командир, он стал коммунистом ленинского призыва.
И остальные — это характерно для них всех — встали в ряды большевиков очень молодыми. Они гордились, что партия посылала их туда, где дело защиты Родины требовало особых усилий, полагалась на них там. Гурьев и Родимцев были в числе коммунистов, направленных (один — из мотострелковой части, другой — из любимой своей конницы) в создававшиеся воздушно-десантные войска. А Соколов, командовавший в Сталинграде 45-й дивизией, в ту пору перешел в военное училище из университета: так было нужно — над страной нависала грозная опасность.
Июнь сорок первого большинство их встретило близ западной границы. Некоторые, в том числе Людников, уже тогда командовали дивизиями, другие, такие, как Батюк, — полками. Их части принимали на себя удары чудовищной силы, редели в неравных боях, вырывались из окружений, спешно переформировывались, чтобы встать насмерть на новых рубежах. Одно то, что выпало им между Доном и Волгой, на подступах к Сталинграду и в самом городе, казалось, должно было до конца исчерпать любые человеческие силы. Но если бы меня спросили, чем определялось после этих тяжелейших боев состояние духа наших комдивов, я бы ответил: жаждой активного боевого действия, неуемным, нетерпеливым стремлением бить врага. [330]
Это отражало общее настроение их подчиненных, всей армии. Командирам дивизия, разумеется, было известно, что такими силами, какие оставались у них, наступательных действий вообще-то не ведут. Но о том, чтобы наступление в Сталинграде обошлось без нас, вряд ли кто мог и помыслить.
Никаким обычным представлениям не соответствовало ведь и то, что такими силами были удержаны наши последние оборонительные рубежи. А на что способны люди сверх этого, комдивы не просто знали, а ощущали всем сердцем.
В сталинградской обстановке было немало такого, что постигалось и выверялось обостренным внутренним чувством, доходило до сознания «через сердце». Если нашим комдивам, командирам полков, комбатам порой удавалось совершать невозможное, то, убежден, большое, горячее сердце значило для этого не меньше, чем железная воля и ясный ум.
Задумаешься о том, что сделали тогда, что осилили основные соединения 62-й армии, измотанные до крайнего предела и все же боеспособные, и вновь встают перед глазами их доблестные командиры. Ныне, многие годы спустя, сознаешь еще отчетливее, что к великому сталинградскому испытанию подготовила этих людей вся прежняя их жизнь. Наверное, только такие командиры — поднятые на свои посты революцией из самых недр народа, закаленные большевистской партией, кровно причастные ко всему, что пережила и совершила за четверть века Советская страна. — наверное, только они и могли это испытание выдержать.
Все эти мысли, навеянные воспоминанием о первой за долгое время встрече командиров дивизий на армейском КП, относятся, конечно, и к тем, кого уже не было в тот день в Сталинграде. И к Леонтию Николаевичу Гуртьеву, отбывшему за Волгу переформировывать, а по сути дела — комплектовать заново свою 308-ю стрелковую. И к Виктору Григорьевичу Жолудеву, геройскому комдиву 37-й гвардейской, которая приняла на себя главный натиск врага на Тракторном, а потом, передав соседям немногих оставшихся в строю бойцов, была — чисто символически, потому что дивизии, как таковой, не существовало, — выведена в резерв. И к другим командирам, кто, отвоевав [331] уже в Сталинграде, исполнил именно здесь, может быть, самое большое и значительное в своей жизни.
В двадцатых числах декабря мы расстались с командиром 193-й стрелковой дивизии — она также выводилась в резерв Ставки — Федором Никандровичем Смехотворовым.
Мне очень редко удавалось отлучаться с КП, и вышло так, что, познакомившись с генералом Смехотворовым той сентябрьской ночью, когда его дивизия к нам прибыла, я вновь увидел Федора Никандровича только через три месяца, когда пришла пора прощаться. Но голос его я слышал в телефонной трубке каждый день, часто — по нескольку раз. Даже если бывало отчаянно тяжело, этот голос оставался спокойным, сдержанным, не слишком громким, и человек, которому он принадлежал, стал для меня олицетворением надежности, «прочности». А возглавляемую им дивизию мы числили таковой до конца, хотя ее остатки давно уже были сведены в один небольшой полк, прикрывавший подступы к переправе. Из Сталинградской битвы 193-я стрелковая вышла Краснознаменной.
О каком комдиве ни подумаешь, сразу представляется и его начальник штаба. У Родимцева — полковник Тихон Владимирович Бельский, у Гуртьева — подполковник Михаил Иванович Тарасов, у Людникова — полковник Василий Иванович Шуба, у Соколова — подполковник Иван Васильевич Малеев, у Смехотворова — майор Александр Павлович Чумаков... Видеться с ними мне случалось редко. Еще реже, чем с комдивами. Но каждый из начальников штабов дивизий, как и я, почти круглые сутки находился у своих телефонов, и за день, за, ночь нам приходилось переговорить не раз. Понимать друг друга научились с полуслова.
Штабы соединений работали напряженно. Обстановка требовала анализировать, осмысливать все происходящее не только глубоко, но и быстро, напористо — иначе любые оценки и выводы могли устареть. Ведь изменение положения в каком-нибудь одном доме, через который проходил передний край, часто таило в себе угрозу для большого участка обороны или открывало возможность нанести действенный удар противнику. Мы очень настойчиво добивались, чтобы штабная информация была оперативной, [332] точной и вполне достоверной. Такая информация помогала разгадывать намерения врага, не опаздывать с ответными мерами.
Штабы предельно приблизились к боевым порядкам войск — все они размещались в нескольких сотнях шагов от передовых окопов. Штабисты — и не только дивизионные, а также и армейские — доходили до роты, до штурмовой группы, до гарнизона укрепленного дома.
Испытания решающих недель Сталинградской обороны еще крепче сплотили коллектив оперативного отдела штарма. Там царила атмосфера высокого товарищества и молодой, немножко задорной отваги. На наиболее трудные задания всегда находились добровольцы. Если кого-то реже других посылали в войска (имевших лучшую штабную подготовку берегли для операторской работы), он откровенно завидовал товарищам и обижался на начальство...
Наши офицеры связи были первыми, кто сумел проползти в белых маскхалатах под носом у немцев к «острову Людникова», как только на протоке Денежная Воложка начал образовываться ледовый припай. А те, на кого возлагалась доставка отчетной карты в штаб фронта, добирались на левый берег и тогда, когда считалось, что сообщения через Волгу практически нет.
Карту готовил обычно Барановский, а отвозил за Волгу, на фронтовой КП, Семиков. Ко мне он являлся, уже снарядившись по-походному, с трофейным парабеллумом на ремне. Внизу, под откосом, его ждала лодка (говорю о времени, когда Волга еще не стала), на том берегу — машина. Карту мы отправляли после двадцати трех часов, а возвращался офицер связи часам к двум ночи. Если, конечно, не задержит где-то бомбежка, не попадет в свежую воронку машина...
Бывали, впрочем, задержки и по совсем иной причине. Иногда — после очень трудного боевого дня, и особенно если при этом где-то обрывались провода и нельзя было переговорить с нами по ВЧ, — офицера связи из 62-й армии требовал к себе не только начальник штаба фронта, но и сам командующий.
Наверное, в оперативном отделе подобрались люди не просто смелые, но и удачливые. Из скольких переделок выходили они невредимыми! Случалось, и «воскресали» [333] друг для друга. Как-то потребовалось срочно выяснить действительное положение флангов двух соседних частей — в донесениях концы не сходились с концами, и я поручил это ветеранам отдела Барановскому и Семикову. Часа через три передо мною лежал оттиск плана города — помятый, запачканный землей и гарью, но с точным обозначением фактической обстановки, сделанным прямо на месте. Семиков, явившийся с этим планом, доложил, что Барановский, с которым они ненадолго разошлись по ходу работы, бесследно пропал во время сильного огневого налета и, вероятнее всего, погиб. С тем и отправился Семиков на следующее задание: повез отчетную карту в штаб фронта. Однако Барановский все же сыскался, и даже не раненный, только оглушенный. Надо было видеть, как кинулись они друг другу в объятия, когда Семиков вернулся ночью из-за Волги!
Ко второй половине декабря наш КП у Банного оврага был уже неплохо оборудован. В блиндажи командования провели даже электричество от движка вместо светильников из снарядных гильз (а фитили — из зимней портянки), которыми все обходились на первых порах. Офицеры связи, недавно еще жившие в земляных норах, нередко ими самими и вырытых, переселились в отдельную большую штольню оперативного отдела. Как и другие, она глубоко врезалась в береговой откос. Вход прикрыт от осколков защитным козырьком, по бокам тесного коридорчика — выгородки для начальника отдела и его заместителя, дальше — довольно просторное помещение для всех остальных. Тройные нары с соломенной подстилкой, покрытой брезентом, рабочие столы на шатких козелках, вдоль свободной стены — земляная лавка, похожая на завалинку... А уютным все это казалось, должно быть, оттого, что жили и работали тут очень дружные люди.
Если где-то вновь начинал активничать противник или по другим причинам требовалось непрерывно следить за каким-нибудь участком фронта, я часто сам перебирался к операторам. Работать рядом с ними было удобно: все доходит до тебя быстрее, нужные люди под рукой без всяких вызовов, связь с дивизиями — непрерывная... Но меня, не стесняюсь в этом сознаться, тянуло сюда и в самые спокойные минуты, когда можно было ненадолго оторваться от дел. [334]
Любил заглянуть в эту штольню «просто так» и Николай Митрофанович Пожарский. (Кстати — уже не начарт, а командующий артиллерией армии. Его должность стала называться по-новому как раз с того знаменательного дня, когда тысячи советских орудий возвестили о начале нашего контрнаступления у Волги, со дня, который сделался после войны ежегодным праздником артиллеристов, а затем и ракетчиков.) Генерал-майор Пожарский был желанным гостем в любом блиндаже штаба. Живой, общительный, остроумный, он мог, появившись на четверть часа, дать людям чудесную душевную разрядку. Сколько сердечной теплоты вкладывал он в любимое свое обращение: «Эх, голуба ты моя!»
Иногда мы с Пожарским, присев на земляную лавку-завалинку, вспоминали Дальний Восток, где служили в одни и те же годы, события, связанные с конфликтом на КВЖД... А иногда кто-нибудь из присутствующих делился известиями, полученными от семьи — хорошо, если добрыми, или тревогой о том, что известий долго нет.
Чего не отдал бы, чтобы у подчиненного, которого посылаешь в огонь, не болела душа за самых близких людей! И горько бывало, если не в твоих это силах.
Не забуду, как перед последним штурмом Севастополя направленец штаба нашей Приморской армии майор Харлашкин узнал, что в эвакуации, в Средней Азии, погибла при несчастном случае его жена. Командование армии направило местным властям просьбу позаботиться об осиротевших детях. Но отпустить в такую даль для устройства семейных дел самого майора мы тогда не могли. Да Харлашкин и не заговаривал об этом. Вскоре он пал смертью храбрых. И хотя мне не в чем было себя упрекнуть, эта потеря воспринялась еще тяжелее оттого, что майор не успел даже узнать, как устроены его дети.
Все это вновь вспомнилось, когда мне стало известно о беде в семье капитана Николая Величко: умерла его мать, жену свалил тиф, маленькая дочка осталась одна. И не за тридевять земель от Сталинграда, а в приволжском поселке, куда можно было добраться с попутными оказиями за сутки с небольшим. Было это еще в октябре, в очень трудное для армии время. Но все-таки я решил дать Величко короткий отпуск, знал, что это за ним, как говорится, не пропадет. Вызвал капитана, спрашиваю:
— Пять суток вам хватит, чтобы для семьи что-то сделать? [335] Если хватит, собирайтесь. Консервов возьмите, я прикажу.
Человек он был волевой, мужественный. Посылая его на такие участки, куда даже добраться непросто, я привык не сомневаться: и дойдет, и все, что надо, сделает. И каково бы там ни было, доложит спокойно и обстоятельно, ничего не упустив и не сгущая красок.
А тут, не услышав немедленного ответа, взглянул на него и впервые увидел растерянным: не рассчитывал капитан на отпуск... В долгу перед службой он не остался.
Прошло время, когда все жили одним — не дать врагу сбросить нас в Волгу. Теперь мы переживали, что медленно продвигаемся вперед.
Показания пленных свидетельствовали: солдаты Паулюса теряют надежду вырваться из котла, им все больше известно о провале попыток деблокировать окруженную группировку. Имея еще много боеприпасов, фашистские войска испытывали возрастающие трудности с продовольствием. В немецких частях варили раз в день суп из конины, норму хлеба сократили сперва до трехсот, а затем до ста граммов. И все же враг сопротивлялся ожесточенно, предпринимал контратаки, расчетливо перегруппировывал огневые средства. Потеснить его где бы то ни было стоило огромных усилий.
Из рук в руки переходили выгоревшие домики, а иногда и целые поселковые кварталы за «Красным Октябрем», где действовали гвардейцы Гурьева и дивизия Соколова. Батюк смог с начала наступления продвинуть свой правый фланг на 700 метров, а левый — только на 300.
Смириться с такими темпами очищения Сталинграда от фашистских захватчиков труднее, чем кому-либо из нас, было, наверное, горячему по характеру Василию Ивановичу Чуйкову.
Напряженно думая над тем, как ускорить дело, он еще в середине декабря выдвинул идею нанести противнику удар из. расположения нашей Северной группы, из района поселка Рынок, в направлении Разгуляевки и Городища, западных сталинградских пригородов, иными словами — попробовать обойти с тыла позиции немцев в заводском районе и в центре города, за которые те дрались с таким отчаянным упорством. [336]
Нанести удар имелось в виду, конечно, не силами самой Северной группы, насчитывавшей к тому времени меньше тысячи бойцов. Однако взять из основного боевого ядра армии тоже было нечего. Поэтому все зависело от того, сможет ли фронт дать нам примерно 20 тысяч пополнения, что позволило бы возродить две дивизии — допустим, 37-ю гвардейскую Жолудева и еще одну из тех, штабы которых, выведенные за Волгу, еще числились тогда в составе 62-й армии. Артиллерии было достаточно, и соответствующая ее перегруппировка проблемы не представляла. Докладывая эти свои соображения командующему фронтом (две телеграммы, где они излагались и уточнялись, лежат сейчас передо мною), Чуйков просил разрешить ему отбыть в Рынок и развернуть там вспомогательный пункт управления.
Ответ генерал-полковпика Еременко поступил быстро: «В Рынок Вам выезжать нельзя. Пополнения немного дадим». Это следовало понимать как отклонение предложения Чуйкова.
Нет смысла гадать о возможных результатах предлагавшейся операции (сопряженной, несомненно, со многими трудностями, степень которых не учтешь заранее). Раз командование фронта не могло выделить необходимые подкрепления, вопрос отпадал. А «немного дадим» немного и означало.
Когда упомянутое предложение еще вынашивалось, я и Н. М. Пожарский по поручению командарма побывали в расположении Северной группы. Добирались туда через волжские острова и по молодому, но уже окрепшему льду. Выйдя снова на правый берег, ощутили себя на Большой земле: наши правофланговые бригады уже две недели как сомкнулись с частями 66-й армии и бок о бок с ними вели наступательные бои. Настроение у людей было отличное.
По привычке мы еще говорили «группа Горохова», хотя самого его здесь уже не было. Несколькими днями раньше Ставка назначила полковника Сергея Федоровича Горохова заместителем командующего 51-й армией. Он первым из наших командиров соединений пошел на повышение, получил звание генерал-майора.
Начальник штаба 124-й бригады подполковник П. В. Черноус и другие товарищи рассказали нам немало, интересного, поучительного, чему не всегда находилось [337] место с донесениях и оперсводках. Тогда же я более подробно узнал и о делах группы разведчиков из местных комсомольцев, о которой уже упоминал, познакомился с их начальником младшим лейтенантом Даниловым.
Во второй половине декабря наши потери были относительно невелики, однако и они не восполнялись. Боевой состав армии продолжал сокращаться и к концу месяца дошел до 8300 человек (без артиллеристов на левом берегу). Но боевая активность частей и подразделений росла. Стремление истребить как можно больше гитлеровцев, раз они не желают капитулировать, сделать для этого все мыслимое и немыслимое было всеобщим.
Тысячи бойцов — отнюдь не только снайперы — имели специальные карточки, куда заносились и скреплялись подписью командира роты достоверные данные о числе фашистов, уничтоженных этим красноармейцем или сержантом. Что касается снайперов, то их подготовили уже больше, чем имелось винтовок с оптическим прицелом, и в декабрьских боях они действовали исключительно активно. Свои Зайцевы появились во всех дивизиях, причем кое-кто — например, сержант Анатолий Чехов в 13-й гвардейской — догонял в боевом счете самого Василия Зайцева, истребившего уже больше двухсот неприятельских солдат и офицеров. Хорошим снайпером, помню, стал даже один военфельдшер, настойчиво просились в снайперы кое-чьи адъютанты... А если говорить об общем уроне, нанесенном ими врагу, то меткие стрелки, уничтожавшие фашистов внезапными одиночными выстрелами, еще до начала нашего наступления выбили у Паулюса, по меньшей мере, полдивизии.
Насколько тревожили сталинградские снайперы гитлеровское командование, свидетельствовал тот факт, что в 6-ю немецкую армию был откомандирован руководитель берлинской школы снайпинга майор Конингс, довоенный чемпион Европы по пулевой стрельбе. Об этом мы узнали из показаний двух пленных. Они же сообщили, что Конингс не только занимается обучением снайперов, но и сам выходит на огневую позицию где-то в районе Мамаева кургана. Командир 284-й дивизии полковник Батюк — это был его участок — поставил лично Василию Зайцеву задачу: убрать берлинского «гостя». [338]
Появление у противника особо меткого стрелка, искусно маскировавшегося в ничейной полосе, не обошлось для нас без потерь. Не буду рассказывать, как обнаружили его позицию — ячейку, вырытую почти на ровном месте под листом железа, и как лучший сталинградский снайпер вступил в борьбу с немецким «асом». Это описал в своих воспоминаниях Герой Советского Союза Василий Григорьевич Зайцев. Скажу лишь, что их дуэль длилась четыре дня. Зайцев со своим напарником Куликовым в конце концов перехитрили гитлеровского майора, заставили высунуться на мгновение из укрытия, а этого хватило, чтобы уложить его точным выстрелом. Ночью труп Конингса доставили в наше расположение. Вместе с документами, удостоверявшими его личность, из кармана майора извлекли пачку специальных талонов, которые выдавались немецким снайперам за убитых советских офицеров.
В Севастополе, где снайперское движение тоже было очень развито, крупные портреты лучших истребителей фашистов выставлялись на щитах у Приморского бульвара. В Сталинграде не было подходящего места для такой галереи, но имена и боевой счет передовых снайперов знала и тут вся армия.
Из командиров дивизий кроме Батюка особенно много занимался снайперами Родимцев. Его дивизия долго имела наименьшую в полосе армии глубину обороны, и было время, когда снайперы противника просто не давали здесь никому высунуться из окопа. А затем, когда в каждой роте появились свои снайперы, наступило нечто обратное: высунуться, пока не стемнеет, не смел ни один немец. Именно у Родимцева, в 13-й гвардейской, состоялся первый дивизионный слет снайперов, посвященный обмену опытом.
Боевая практика показала, что выгодно располагать группы снайперов на участках ожидаемых вражеских атак. Снайперам отводилась ответственная роль во многих операциях штурмовых групп. Отнюдь не уменьшилось (вопреки представлениям, существовавшим на этот счет прежде) значение боевой работы снайперов и после перехода к наступательным действиям всей армии. В ряде случаев оказалось целесообразным размещать их на флангах атакующих подразделений — с задачей выводить из [339] строя расчеты неприятельских огневых средств и попадавших в поле зрения командиров.
Все это относится к наступлению в специфических условиях в городе. Но вести его в Сталинграде пришлось достаточно долго. А впереди лежали другие города, которые предстояло очищать от врага. С учетом этого мы и подходили к накапливавшемуся опыту — проверяли его, осмысливали, брали на вооружение прочно.
В армейских оперсводках за последние дни 1942 года отмечалось, что наши войска, отбившие у противника «Красный Октябрь» (кроме нескольких зданий в северозападном углу заводской территории), оттеснили гитлеровцев за проходящую по городу железную дорогу. Севернее Банного оврага их отбросили на рубеж Рабочей улицы... Эти успехи, если измерять их отвоеванным пространством, были невелики. Большая часть города еще оставалась в руках врага. 62-я армия продолжала действовать изолированно, отделенная справа пятикилометровым коридором от 66-й, а слева восьмикилометровым — от 64-й.
Мы говорили себе: хоть на шаг, но вперед! И делали эти трудные шаги, переживая, что продвигаемся так медленно и, по существу, лишь сковываем фашистские дивизии, закрепившиеся на нашем отрезке фронта окружения.
Наверное, только время могло помочь каждому из нас до конца понять, сколь важно было до определенного момента выполнять эту задачу активного сковывания противника малыми силами, позволяя тем самым направлять резервы на другие участки. А тогда порой бывало все-таки обидно, что армия, выдержавшая в Сталинграде главные удары врага, пока не в состоянии сделать большего для полного его разгрома. [340]