Бастионы заводского района

К западу от главных сталинградских заводов — «Красного Октября», «Баррикад», Тракторного — расположились их рабочие поселки. Вытянутые, как и весь город, вдоль Волги, они образовали между отрогами Банного оврага и долиной Мокрой Мечетки (семь-восемь километров с юга на север) почти сплошной жилой массив, окаймленный полосою молодых лесопосадок. В то время тут было еще не очень много кирпичных зданий, преобладали деревянные домики, глинобитные мазанки.

Всегда считалось, что поселки стоят позади заводов, как бы в их тылах, — потому что все в Сталинграде начиналось от Волги. Однако по отношению к фронту они находились перед заводами, на ближайших к ним подступах. И потому удар в направлении заводов — и через них к Волге (первые сведения о том, что противник его готовит, подтверждались новыми) — должен был превратить в поле боя прежде всего территорию этих поселков — уже пустынных, обезлюдевших, но еще гораздо меньше пострадавших от бомбежек, обстрела и пожаров, чем кварталы центра.

В заводских поселках давно велись инженерные работы, были поставлены минные заграждения, отрыты окопы и ходы сообщения, приспособлены под огневые точки каменные дома, подвалы, погреба во дворах. Но «обжитых», заблаговременно занятых войсками запасных позиций мы здесь не имели, как, впрочем, и почти нигде в городе. До самых последних дней об этом просто не могло быть и речи: все наличные силы армии, кроме минимального резерва, приковывал к себе передний край.

Однако теперь, получив подкрепления, мы уже могли снять с передовой, например, 112-ю стрелковую дивизию [178] подполковника И. Е. Ермолкина — пусть весьма малочисленную, но сплоченную и стойкую. И Военный совет армии признал, что ее следует незамедлительно поставить на вторую линию обороны на вероятном новом направлении главного удара противника.

Командование фронта (тут требовалась его санкция) с этим согласилось, и в течение суток полки капитана Василия Асеева и старшего лейтенанта Александра Безъязыкова заняли запасной рубеж в заводских поселках, у балки Вишневая. Основу обороны здесь составила цепочка опорных пунктов — в школах, магазинах, бане и других прочных строениях разместили по взводу пулеметчиков и автоматчиков.

Одновременно части дивизий Батюка и Горишного сдвигались на переднем крае вправо — с таким расчетом, чтобы принять на себя ожидаемый удар. Полковнику Горишному было приказано создать сильный опорный пункт — с гарнизоном до батальона и с круговой обороной — на Мамаевом кургане.

Очень тревожило, сумеем ли произвести перегруппировку так, чтобы противник ее не заметил и не накрыл меняющие позиции части огневыми налетами. Но, хотя все и происходило у немцев под боком, соблюсти скрытность как будто удалось. Представители штаба армии выводили подразделение за подразделением в строго определенной последовательности на назначенные рубежи. К утру 26 сентября все эти войска изготовились к бою на новых позициях.

А так как в тот день наступления гитлеровцев не последовало и в то же время не оставалось никаких сомнений, что оно готовится, командарм решил упредить на рассвете 27 сентября действия противника контратакой из района Мамаева кургана и поселка «Красный Октябрь».

Рассчитывать, что теми силами, которыми армия располагала, удастся вообще сорвать это наступление, было, конечно, трудно. Однако помешать врагу действовать с самого начала по своему плану и тем ослабить подготовленный удар мы могли. Ну а при максимальном успехе могли, думалось, создать угрозу флангу неприятельской группировки, нацеленной на заводы.

Одновременно, как мы знали, штаб фронта планировал контрудар правым флангом 64-й армии, которой ставилась [179] задача отбить у противника Купоросное. Теперь этого было уже недостаточно, чтобы ликвидировать разрыв между двумя армиями. Но можно было надеяться, что своими активными действиями левый сосед во всяком случае свяжет часть войск, высвободившихся у немцев южнее Царицы.

В нашей контратаке участвовали бригады танкового корпуса Попова, дивизии Горишного и Батюка. Ни одно из этих соединений не должно было атаковать врага всеми своими силами и на сплошном фронте. Приказ, определявший боевую задачу, содержал принципиально важный (хотя, быть может, и шероховато сформулированный у нас в штабе из-за спешки) пункт:

«Еще раз предупреждаю командиров всех частей и соединений, что при ведении боя не допускать действий целыми подразделениями, такими, как рота и батальон. Наступление организовать преимущественно мелкими группами по типу блокирующих отрядов (9–15 человек), вооруженными автоматами, ручными пулеметами, гранатами, бутылками с «КС» и противотанковыми ружьями. Полковую и батальонную артиллерию использовать по-орудийно для прикрытия блокирующих групп, ведя огонь прямой наводкой в окна, амбразуры и чердаки строений».

Я уже говорил о том, как бои, перенесшиеся непосредственно в город, потребовали новой тактики с упором на максимальное сближение с противником и на действия небольшими группами. За две недели борьбы с врагом на сталинградских улицах эта тактика прошла серьезную проверку, показала всю эффективность. Мы убедились, что в сложившихся условиях воевать иначе просто нельзя. Практическое овладение наукой городского боя сделалось для всей армии задачей каждого дня и часа.

Об этом напоминает и приведенный пункт боевого приказа на 27 сентября.

И именно с тем днем связано резкое перемещение центра тяжести событий Сталинградской обороны. Коротко можно сказать так: если в течение первых двух недель боев в городе все самое важное происходило вокруг Мамаева кургана и к югу от него, то с 27 сентября судьба Сталинграда решалась на Мамаевом кургане и севернее.

Наша контратака, начавшаяся в шесть утра, в течение [180] двух часов имела определенный успех и задержала наступление противника. Затем инициативу стал перехватывать он. Сосредоточенные гитлеровцами силы превосходили наши, а главное — прямо-таки неистовствовала фашистская авиация. На Мамаев курган, особенно на его вершину, сбрасывалось столько бомб, что привычные очертания высоты местами изменялись на глазах. А там — об этом трудно было забыть и на минуту — находился опорный пункт дивизии Горишного...

Но даже такая поддержка с воздуха не помогла врагу продвинуть вперед — одним броском, как он рассчитывал, 100-ю легкопехотную дивизию, усиленную танками. Этот бросок сорвала наша артиллерия: Николай Митрофанович Пожарский смог сосредоточить примерно на километре фронта огонь полуторасот орудий и трех полков «катюш».

15-минутная артиллерийская контрподготовка послужила одновременно подготовкой новой контратаки дивизии Горишного. Теперь ей удалось очистить от врага южные и западные скаты Мамаева кургана. Возобновить наступление на этом участке противник смог лишь четыре часа спустя.

Однако до этого он успел нанести нам сильнейший удар севернее кургана — двумя дивизиями, одна из которых оказалась 24-й танковой, уже переброшенной из-за Царицы. Удар был в прямом смысле слова таранный — напролом через минные заграждения, не считаясь с потерями. И нашу оборону там враг прорвал.

Около 14 часов несколько десятков фашистских танков появилось в поселке «Красный Октябрь», а затем и в соседнем поселке «Баррикады». За танками туда продвинулась и пехота. Тяжелый бой разгорелся у только что занятого нашими войсками запасного рубежа.

За опасным развитием событий внимательно следили на фронтовом КП. Все чаще соединялся со мною начальник оперативного управления А. М. Досик, требуя последние данные об обстановке. А вскоре после нашего доклада о том, что противник ворвался в рабочие поселки, сам начальник штаба фронта сообщил: для усиления обороны заводского района ночью к нам будет полностью переправлена 193-я стрелковая дивизия — единственное соединение, находившееся в тот момент за Волгой вблизи [181] Сталинграда. Один ее полк (об этом я говорил) уже был передан 62-й армии четыре дня назад и временно подчинен Родимцеву.

Немецкая авиация продолжала бомбить наш передний край и тылы вплоть до Волги. Бомбы часто падали и в районе армейского командного пункта. Непрестанно и подчас надолго нарушалась связь с соединениями. Иногда мне нечего было доложить начоперу штаба фронта: за полчаса, истекшие после предыдущего его звонка, не удавалось получить новых сведений с самых горячих участков обороны.

Заботило, понятно, не то, как мы выглядим перед фронтовым начальством. Без непрерывной связи с основными соединениями командование армии, хоть оно и находилось в двух-трех километрах от передовой, могло утратить контроль за ходом событий. А они принимали все более тревожный оборот. Продолжая яростные атаки в заводских поселках, враг уже вновь штурмовал и Мамаев курган.

Обсудив еще раз с Гуровым и со мною обстановку, о которой мы располагали явно не полными и быстро устаревавшими данными, Василий Иванович Чуйков решительно сказал:

— Ясно одно: сидеть здесь нам нечего. Надо идти в войска, в те соединения, от которых сейчас больше всего зависит прочность обороны. К Батюку, к Горишному, в танковый корпус Попова... А тут останется за хозяина Пожарский — у него в руках вся наша огневая сила. Камынин ему поможет.

Никогда еще не бывало так, чтобы командующий армией, член Военного совета и начальник штаба одновременно отлучались с командного пункта — кроме того случая, когда мы вместе перебирались из царицынской штольни на этот новый КП. Но в сложившихся условиях мы действительно больше могли сделать, разойдясь по соединениям. Там, на месте, все яснее и легче принимать необходимые решения.

Командующий предоставил нам с Гуровым выбирать, в какое из соединений основного боевого ядра армии каждому отправиться. Кузьма Акимович назвал 23-й танковый корпус, я — дивизию Горишного, дравшуюся за Мамаев курган. [182]

— Не возражаю, — согласился Чуйков. — Значит, я пойду к Батюку. Кстати, посмотрю, нельзя ли за его счет разжиться небольшим резервом.

Разошлись, условившись встретиться на КП через три-четыре часа. Но кто мог поручиться, что вообще встретимся?

Офицер связи от 95-й стрелковой дивизии повел меня сперва берегом Волги, потом по оврагу. Не раз приходилось прижиматься к откосам, припадать к земле — артобстрел и бомбежка всего района не прекращались. А из головы не выходила беспокойная мысль: не было ли все-таки опрометчивостью оставить командный пункт сразу всем троим?

И сколько ни убеждал себя, что поступили правильно, что сидеть и ждать, пока наладится связь, значит рисковать еще больше, избавиться от сомнений не мог. Нет, говорил я себе, этого повторяться не должно. Конечно, тут не Севастополь, где армия пользовалась кабелями флотской береговой службы, уложенными под землей еще в мирное время, и мы до последних дней обороны не знали со связью горя. Но разве это оправдание, что здесь условия иные? Нещадно ругая себя за то, что, как видно, не сделал всего возможного раньше, я давал зарок добиться вместе с начальником связи полковником И. А. Юриным, чтобы боевое управление было обеспечено без таких крайних мер, на какие пошли сегодня.

Командира 95-й дивизии Василия Акимовича Горишного застал на наблюдательном пункте в полуразрушенном каменном доме близ Мамаева кургана. Комдив был подавлен и не мог этого скрыть. Вслед за кратким официальным рапортом у него вырвались слова, полные горечи:

— Я заверил командующего, что, пока жив, кургана немцам не отдам. И вот, выходит, подвел — сам живой, а половина кургана у них. Наш опорный пункт они просто разнесли. Но никто там, на вершине, своих позиций не оставил. Отбиться не смогли, это верно, но и не ушли оттуда, — голос его дрогнул, — дрались до последнего...

— Мне нужно знать все, что тут произошло за эти два часа, — сказал я как можно спокойнее. — Доложите подробнее и по порядку.

С НП хорошо просматривался изрытый окопами и воронками курган. Бой на нем пока притих — должно быть, [183] гитлеровцы тоже выдохлись. В поле зрения было до десятка неподвижных немецких танков, некоторые еще дымились. Это поработали наши орудия, выдвигавшиеся в боевые порядки пехоты, на прямую наводку. А сейчас артиллерия вела из-за Волги огонь по вершине, не давая фашистам там закрепиться, и по их позициям за курганом. Дивизия Горишного удержала северо-восточные скаты, остановив там врага, когда он, вероятно, уже считал выигранным бой за всю высоту.

Слушая комдива и глядя на курган, я все лучше понимал, чего это стоило. Понимал, мне кажется, и душевное состояние полковника Горишного.

Его дивизия отличилась в утренних контратаках, заставила противника четыре часа приводить себя в порядок, прежде чем возобновить наступление на этом участке. А потом, уже значительно ослабленная, смогла сдержать новый вражеский натиск лишь на этих вот, обращенных к городу скатах огромного кургана.

Неудача еще тягостнее, если она приходит после наметившегося боевого успеха. Но потерпела ли дивизия поражение? Немцы, имея безусловное превосходство в силах, хотя и несколько продвинулись, были все-таки остановлены, всем курганом не овладели. И следовательно, лишились возможности наступать на заводские поселки более широким фронтом, а это уже значило немало.

Успокаивать этими доводами полковника Горишного я, впрочем, не собирался. Выслушав его и уточнив, что требовалось, передал от имени командующего приказ — занимаемые рубежи удерживать во что бы то ни стало и готовиться к контратакам для восстановления прежних, причем не мог обещать, что немедленно дадим подкрепление.

В общем, ничего такого, что принесло бы командиру дивизии облегчение, сказано как будто и не было. Но полковник постепенно приободрился, сбросив сковывавшую его подавленность. Наверное, ему важно было почувствовать, что командование армии по-прежнему на него полагается, верит в него. А какой у него ответственный участок, повторять не требовалось. Горишный сам — в укор себе, хотя и сделал все, что мог, — вспомнил слова командарма: «На Мамаевом кургане и сто метров решают».

Пожелав командиру дивизии боевого успеха, я ушел [184] с ощущением, что побывал у него не напрасно. Правда, спокойнее за высоту 102 не стало.

К условленному часу на армейский КП благополучно вернулись Чуйков и Гуров. Итоги тяжелого боевого дня мы подводили, располагая кроме поступавших донесений собственными впечатлениями с самых напряженных участков обороны.

Выглядели эти итоги неутешительно. Своим ударом на новом направлении противник не достиг поставленной цели — через заводы или между ними с ходу к Волге не прорвался. Однако местами он продвинулся на два — два с половиной километра. Сделать такой рывок где-либо в полосе нашей армии немцам не удавалось уже давно. Линия фронта, проходившая, по сталинградским меркам, относительно далеко от «Красного Октября» и «Баррикад», за один день резко к ним приблизилась. И глубина нашей обороны, измеряемая расстоянием от передовой до Волги, здесь угрожающе сократилась.

Вторжение в заводские поселки, захват господствующей над этим районом высоты 107,5 обошлись врагу дорого. За считанные часы он потерял до пятидесяти танков, до двух тысяч солдат. Но и у нас потери были значительные. Особенно в танковом корпусе Попова. В тяжелейшем положении находилась и дивизия Ермолкина. Ее 385-й стрелковый полк, правда малочисленный, был попросту смят фашистскими танками.

Мы знали: весь этот день, оттягивая на себя часть неприятельских сил, вели наступательные бои в районе Купоросного правофланговые соединения 64-й армии. Но из скупой информации, переданной по телефону начопером штаба фронта генерал-майором А. М. Досиком, явствовало, что существенно продвинуться вперед нашим южным соседям не удалось.

Словом, отрадного было мало. Хмуря свои густые брови, Кузьма Акимович Гуров сказал:

— Иногда мы называли какой-то рубеж последним, хотя за ним еще оставался на крайний случай другой. Нынешние позиции наших войск — кажется, действительно последние, на которых еще можно удержаться. Надо, чтобы это понимал в армии каждый.

Эта мысль стала одним из пунктов подписанного несколько часов спустя боевого приказа:

«Разъяснить всему личному составу, что армия дерется [185] на последнем рубеже, отходить дальше нельзя и некуда. Долг каждого бойца и командира — до конца защищать свой окоп, свою позицию...»

Приказ требовал создан, на каждом участке систему жесткой обороны, круглосуточно вести работы по инженерному усилению позиций, используя все средства и материалы, какие имеются поблизости. Помогать комсоставу частей в организации этих работ были посланы наши штабисты и политотдельцы.

Особые опасения вызывало положение в поселке «Красного Октября» и на подступах к самому заводу: все говорило за то, что утром гитлеровцы возобновят там попытки пробиться к Волге.

Мы рассчитывали, однако, еще до рассвета укрепить оборону этого участка полками 193-й стрелковой дивизии, которые должны были переправиться в течение ночи. С каким нетерпением ждали их, нечего и говорить.

* * *

Первым прибыл с левого берега — на бронекатере, вместе с разведротой — командир дивизии. Катер приняли у ближайшего к нашему КП причала, и через несколько минут генерал-майор Федор Никандрович Смехотворов появился в блиндаже командующего, где находились и мы с Гуровым.

— А, старый знакомый! — обрадовался ему Чуйков. Оказывается, полгода назад служба уже сводила их в резервной армии, будущей 64-й.

О том, что представляет собой дивизия Смехотворова, мы могли судить по полку Драгайцева, который, действуя вместе с гвардейцами Родимцева в центральной части города (теперь это был левый фланг армии), показал высокие боевые качества. Комдив заверил, что два других стрелковых полка — 883-й и 895-й — подготовлены не хуже. Дивизия, сражавшаяся раньше под Воронежем, сохранила костяк обстрелянных солдат, а при доукомплектовании получила отличное пополнение — до пяти тысяч курсантов, тысячу моряков с Тихоокеанского флота. Полки были полного штатного состава.

«Только бы переправились без серьезных потерь!» — думал я, принимая все это к сведению.

Командарм показал Смехотворову на карте рубеж, который дивизии надлежало занять в поселке «Красного Октября [186] «. Для этого надо было на ряде участков отбросить продвинувшихся здесь сегодня гитлеровцев. Чуйков подчеркнул особую ответственность за прикрытие подступов к заводу, за то, чтобы не пропустить тут врага к Волге, к армейской переправе. Затем, как обычно, я познакомил комдива с деталями обстановки и мы обговорили практические вопросы, связанные с выводом полков на позиции.

До утра предстояло сделать многое, каждая минута была на счету. Но состоялся, хотя и накоротке, также разговор об осваиваемой нашей армией тактике городского боя, об активных действиях мелкими подразделениями, о роли опорных пунктов — это относилось к самому важному, первоочередному.

На то, чтобы познакомиться как следует с командиром нового соединения, времени уже не было. Лишь позже, когда пришло личное дело, я узнал, например, что Н. Ф. Смехотворов в гражданскую войну командовал ротой в известной всей Красной Армии Самарской дивизии, что генеральское звание он получил в числе первых командиров, которым оно присваивалось в сороковом году.

Началась переправа полков. На то, чтобы провести ее скрытно, надеяться не приходилось. Над Волгой то и дело вспыхивали ракеты, стремнина реки просматривалась противником из многих точек. Суда шли под артиллерийским, а ближе к берегу — и под минометным обстрелом. Две баржи были потоплены прямыми попаданиями крупных снарядов. На одной, как вскоре доложили, погибло техническое имущество батальона связи. На другой барже переправлялось подразделение, укомплектованное в основном моряками. Большинство их добралось до берега вплавь.

Из-за усилившегося обстрела пришлось отложить на следующую ночь переправу дивизионной артиллерии. Но ее можно было и вообще оставить на левом берегу, эффективно используя оттуда. А то, что на сталинградскую землю успели высадиться два полнокровных стрелковых полка, позволяло начинать новый боевой день гораздо увереннее.

Эти полки вступали в бой практически с ходу. Командование дивизии занимало свой КП в Доме техники [187] «Красного Октября» под обстрелом немецких автоматчиков, пробравшихся на заводскую шлаковую горку (и вскоре оттуда выбитых).

Влившаяся в армию свежая боевая сила оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Отражая возобновившиеся с утра атаки врага и контратакуя его, ведя в ряде случаев встречный бой, 193-я дивизия закрепилась во второй половине дня на западной окраине поселка «Красного Октября».

Попытка противника прорваться к самому заводу, а тем более выйти на этом направлении к Волге была вновь сорвана. Но, конечно, — не только полками генерала Смехотворова, хотя без них нам и пришлось бы туго. За то, чтобы переправлявшиеся подкрепления смогли выйти на более выгодные позиции, всю ночь вела активные боевые действия донельзя измотанная дивизия полковника Ермолкина. Одну из ночных контратак возглавил и пал в ней смертью храбрых молодой командир полка капитан Василий Андреевич Асеев. Всю ночь держала под огнем районы сосредоточения войск противника, пути подхода его резервов наша артиллерия.

А днем, когда в разгоревшемся в заводских поселках бою, казалось, вот-вот возьмет верх враг, Горишный при поддержке двух батальонов дивизии Батюка начал подготовленную, как мы условились накануне, контратаку на Мамаевом кургане. В это время нам очень помогла авиация — генерал Хрюкин прислал все истребители и штурмовики, какие имел.

Успех контратаки на кургане был, правда, частичным: на склонах немцев потеснили, поднялись выше, но утвердиться на вершине не смогли. Однако и противник ею не владел: горбы кургана оказались в ничейной полосе, под заградительным огнем с обеих сторон. В упорных боях 28 сентября гитлеровцы потеряли еще двадцать девять танков и изрядное количество живой силы. Только на отбитых участках Мамаева кургана осталось около семисот трупов немецких солдат.

Основным же итогом дня следовало считать то, что мы не дали врагу развить наступление на заводы. Правильнее, впрочем, сказать: пока не дали.

Вечером обрадовал хорошими новостями штаб фронта: на подходе были еще две дивизии, предназначавшиеся в [188] Сталинград. Одну обещали подготовить к переправе уже через сутки.

Такие новости прибавляли уверенности, что армия выстоит. Укрепляли веру в это и самоотверженность наших людей, их новые героические дела.

О выдающемся подвиге бойца, только что ступившего на сталинградскую землю, говорилось в политдонесении из дивизии Смехотворова, которое подписал вместе с начальником политотдела сам комдив.

Совершил этот подвиг бронебойщик 883-го стрелкового полка Михаил Паникаха, моряк из того пополнения, которое дивизия получила с Тихоокеанского флота, а до войны — колхозник с Днепропетровщины.

Дело происходило на правом фланге дивизии, перед зданием школы близ перекрестка Демократической улицы и Центральной (теперь — проспект Металлургов). У бронебойщиков, преградивших путь группе фашистских танков, кончились патроны, и в ход пошли гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Комсомолец Паникаха, готовясь метнуть бутылку, высунулся из окопа (или, может быть, пополз навстречу приближавшемуся танку), и зажатую в руке бутылку пробило пулей. Воспламенившаяся жидкость мгновенно превратила человека в живой факел.

Наверное, он мог еще попытаться спасти свою жизнь. Товарищи, находившиеся в нескольких шагах, помогли бы сорвать горящее обмундирование. Но Паникаха, поднявшись во весь рост, побежал к вражескому танку, и пулемет не смог, не успел его сразить. Донеся вторую бутылку до цели, боец ударил ею, должно быть, прямо по сетке моторного люка, потому что танк тут же остановился, объятый огнем и дымом. Выскочившие из машины танкисты попали под пули наших солдат.

Остановлен был не только этот танк. Несколько других, следовавших за ним, повернули назад.

Не знаю, слышал ли тихоокеанец Паникаха, ставший защитником Сталинграда (в городе есть теперь улица, названная его именем), о том, как почти год назад, в ноябре сорок первого, пять черноморских моряков бросились с гранатами под фашистские танки, прорывавшиеся к Севастополю. Но сделал он то же самое, и эти два подвига вспоминаются мне всегда вместе. Их роднит не только схожесть внешних обстоятельств. Они олицетворяют ту [189] наивысшую самоотверженность, на какую способны советские воины, беззаветно преданные своему долгу.

Восемь месяцев обороны Севастополя доказали, что его защищают бойцы, которых, разумеется, можно убить, но победить, пока они живы, невозможно. Они и умирали так, что их смерть разила врага. Такие же бойцы стояли на рубежах Сталинграда. Только тут, в глубине России, ими еще сильнее владело сознание, что пустить врага дальше уже никак нельзя.

— Чтобы фашисты смогли взять Сталинград, им надо перебить нас всех до единого! — сказал однажды Василий Иванович Чуйков.

Может быть, это было сказано именно в тот вечер, когда мы прочли донесение о подвиге Михаила Паникахи.

Незадолго до полуночи 29 сентября начальник штаба фронта подтвердил, что через два часа начнет переправляться новая дивизия — 39-я гвардейская. «Использовать для укрепления обороны в районе заводов», — подчеркнул он.

Иначе и не мыслилось. За это время окончательно подтвердилось, что противник, стремящийся рассекать нашу армию на части, задался целью осуществить очередной прорыв к Волге через индустриальное ядро города.

Готовясь поставить на это направление ожидаемые дивизии, мы пока уплотняли здесь боевые порядки за счет перегруппировки наличных сил. Рядом со 193-й стрелковой уже сражалась дивизия Горишного, передавшая свой участок на Мамаевом кургане частям Батюка. А в 193-ю дивизию в ту ночь, о которой идет речь, возвращался полк Драгайцева — тот самый, что был переправлен раньше в качестве подкрепления генералу Родимцеву. Правда, один из трех стрелковых батальонов полка, закрепившийся на важной позиции в центре города, решили временно там оставить.

Сейчас вспоминалось, как я, торопясь обрадовать генерала Смехотворова, очень ждавшего этот свой полк, вызвал его по рации и сказал: «Встречайте вашего сына с двумя пальцами...» Сказал и сразу почувствовал — перемудрил. Федор Никандрович, кажется, сперва понял, что командир полка ранен в кисть руки. Бывшее тогда в ходу примитивное кодирование такого рода мало что давало в смысле засекречивания переговоров, а к недоразумениям иногда приводило. Потом мы все чаще пренебрегали им, [190] особенно если разговор был такой, когда важнее всего, чтобы тебя точно поняли без переспросов.

Той же ночью к поселку «Красного Октября» перебрасывались сводные батальоны 42-й и 92-й стрелковых бригад. Это был наш небольшой резерв для прикрытия стыка между дивизиями Горишного и Батюка и других уязвимых мест.

Наш танковый корпус, части которого все время выдвигались на горячие участки, теперь — Военному совету пришлось это констатировать — фактически утратил боеспособность, и его надо было отводить с передовой. Отводились, конечно, не танки (семнадцать машин, находившихся к вечеру 29 сентября на ходу, свели в одну бригаду), а остатки частей и подразделений, действовавших в пешем строю — общим числом около ста пятидесяти человек.

* * *

Расширяя фронт наступления, противник развернул активные действия и на нашем орловском выступе.

Я давно не касался положения на этом участке, как и вообще на правом фланге армии, потому что оно было там довольно стабильным. Напомню: орловский выступ, где наши передовые окопы еще находились в 12–14 километрах от Волги, был территорией, на которой, как мы долго надеялись, должна произойти встреча с войсками, пробивавшимися к Сталинграду с севера. Но тот же выступ, удерживаемый группой полковника Андрюсенко, нависал над флангом главной группировки Паулюса, сосредоточенной в районе Городище, Александровка, и, значит, мог послужить выгодной исходной позицией для контрударов в южном направлении — по тылам этой группировки, втянувшейся теперь в бои за заводские поселки. Грех было бы упустить такую возможность, появись у нас хоть одна резервная дивизия!

Неудивительно, что гитлеровское командование спешило разделаться с орловским выступом, пока мы еще не могли предпринять с него наступательных действий, не имели для этого сил. Выступ мешал врагу и тем, что прикрывал с запада поселок Тракторного завода и сам СТЗ.

Вечером 28-го Андрюсенко донес по радио: авиация противника интенсивно бомбит боевые порядки по всему обводу выступа. Бомбежка продолжалась и ночью, а с [191] рассветом особенно усилилась. Как 'и следовало ожидать, это явилось подготовкой к наземным атакам. Вокруг орловского выступа располагались части двух немецких пехотных дивизий, одной моторизованной, одной танковой, и все они были введены в действие.

Батальоны 115-й отдельной стрелковой бригады Андрюсенко, составлявшей ядро его группы, оборонялись, развернутые фронтом и на юг, и на запад, и на север. Бригада насчитывала до пяти тысяч бойцов. Другие части, находившиеся в выступе, — сводный полк 196-й дивизии, остатки 2-й мотострелковой бригады — были малочисленны. Концентрическими ударами танков и пехоты, двинутых на Орловку с нескольких направлений, противник стремился расчленить наши войска. Одновременно он пытался отрезать всю орловскую группу от главных сил армии.

Части группы держались стойко и на ряде участков сумели остановить врага. Однако его численный перевес был слишком велик. Общее положение в орловском выступе за одни сутки резко ухудшилось. В 115-й бригаде выбыло из строя до трети личного состава и много техники, во 2-й мотострелковой к вечеру оставалось всего 57 бойцов.

Чем было помочь группе Андрюсенко? Командарм, член Военного совета и я долго ломали над этим голову, не находя радикального решения. Артиллерией? Само собой разумеется, но этого было недостаточно. Несколькими ротами из Северной группы Горохова? Такое приказание было уже отдано, однако обеспечить сохранение орловского выступа тоже не могло.

В другом месте, при других обстоятельствах Военный совет армии, очевидно, пришел бы к выводу, что удерживать дальше этот вытянутый кусочек всхолмленной степи с пересохшей речкой и небольшим селением стало невозможно и следует отвести находящиеся там части к окраине города. Но в Сталинграде понятия «отвод», «отход» были изъяты из употребления. Если мы теряли какой-то рубеж, то лишь после того, как защищать его становилось некому. Какие-либо основания, чтобы самим оставить хотя бы клочок земли, не признавались, не существовали. Да иначе наша прижатая к Волге армия и не могла бы держаться. [192]

Поэтому вопрос об отводе войск из орловского выступа просто не возникал. Не подвергалось никакому сомнению, что группа полковника Андрюсенко должна оборонять Орловку до последней возможности, сковывая и изматывая атакующие ее неприятельские силы. А чтобы помешать гитлеровцам окружить группу, решили подготовить короткий контрудар со стороны поселка «Баррикады».

В районе «Красного Октября» обострялась угроза прорыва немцев к Волге. Здесь был насущно необходим крепкий второй эшелон с запасными опорными пунктами на заводской территории. Сюда и решено было поставить прибывавшую 39-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

В ту ночь, когда началась переброска ее в Сталинград, смог переправиться только один полк — 112-й гвардейский. Переправа обошлась без потерь, что было уже редкой удачей. До прибытия на правый берег комдива полк оставался в непосредственном подчинении командования армии.

С командиром 112-го гвардейского подполковником В. А. Лещининым у меня была возможность — такой выдался час — поговорить без особой спешки. Из этого разговора я составил и первоначальное представление о всей дивизии.

39-я гвардейская приходилась родной сестрой 33-й и 35-й дивизиям: ее также сформировали из воздушнодесантников. Переброшенная на сталинградское направление из-под Москвы еще в августе, она сражалась в составе 1-й гвардейской армии на Дону, а затем между Доном и Волгой и была выведена из боев севернее Сталинграда всего два дня назад. Дивизия дралась там неплохо, за последние недели уничтожила десятки фашистских танков. Но и сама потеряла немало людей — в ротах было по 40–50 штыков. Как затем выяснилось, в трех ее стрелковых полках и артиллерийском насчитывалось вместе с пульбатом и саперами 3800 человек.

В ходе боев дивизия получала обычное маршевое пополнение, и десантники составляли теперь в батальонах и ротах, как выразился Лещинин, «бóльшую или меньшую, но только прослойку». Однако, по его же словам, эта прослойка продолжала определять боевые возможности подразделений. [193]

Подполковник был патриотом воздушно-десантных войск и гордился тем, что их питомцы держали марку и в пехоте. Про свой полк он сказал:

— Можно посылать куда угодно. Люди подготовлены воевать не только полком, но и мелкими группами.

— Рад это слышать, — ответил я. — Именно это тут и потребуется.

Следующей ночью прибыл командир дивизии генерал-майор Степан Савельевич Гурьев. Коренастый, широколицый, он производил впечатление человека очень спокойного, твердого, но не сурового, скорее даже добродушного. В юности был шахтером, в Красной Армии — непрерывно с девятнадцатого года. Целых пять лет прослужил комбатом. На Халхин-Голе командовал полком (и получил там первый боевой орден), с начала Великой Отечественной — воздушно-десантной бригадой, а затем корпусом, действовавшим уже в пехотном строю. Участвовал в битве под Москвой.

Узнав задачу дивизии, Гурьев без всякой рисовки сказал:

— Обстановка ясна — надо либо удержаться, либо погибнуть. Наши люди это понимают.

К окончанию переправы 39-й дивизии положение на краснооктябрьском участке еще более осложнилось. Гитлеровцы вклинились в расположение одного из полков Смехотворова, ослабленного большими потерями. Словом, подкрепление прибыло как нельзя более вовремя.

Командование фронта, конечно, знало, насколько срочно нужны в Сталинграде свежие силы. И еще до того, как переправились последние батальоны 39-й гвардейской, нам передали: «С 20 часов 30 сентября в состав 62-й армии зачисляется 308-я стрелковая дивизия полковника Гуртьева». Начало ее переправы назначалось на ту же ночь.

На радостях в штабе шутили:

— Это, видно, специально, чтобы немцев запутать: за Гурьевым — Гуртьев! Пока разберутся, будут считать две дивизии за одну.

Если разведчики Паулюса не ели хлеб даром, они, надо полагать, уже давно разобрались в этих схожих командирских фамилиях. Как и 39-я гвардейская, 308-я стрелковая дивизия находилась под Сталинградом с середины августа. Еще три-четыре дня назад она действовала [194] под Котлубанью, в каких-нибудь тридцати километрах от Орловки. Где-то за Орловкой наши части встретились бы с нею, если бы удалось соединиться с северными соседями. Но путь дивизии к Сталинграду оказался кружным, с двумя переправами через Волгу.

Заранее было известно, что дивизия Гуртьева тоже имеет значительный некомплект, насчитывая всего четыре с небольшим тысячи штыков. Известно, однако, было и другое: она принадлежит к тем дивизиям, которые на фронте уважительно называли сибирскими. В 62-й армии знали сибиряков по бригадам Батракова и Болвинова, по дивизии Батюка — это были стойкие и упорные бойцы. И потому опередившие прибытие нового соединения сведения о том, что и оно укомплектовано сибиряками, служили дивизии отличной рекомендацией.

И действительно, наша армия получила тогда одну из лучших своих дивизий, которой командовал превосходный командир. Должен сказать, что уже от первой встречи с полковником Леонтием Николаевичем Гуртьевым (через два месяца он стал генерал-майором) у меня — и, мне кажется, также у командарма — осталось чувство большого уважения к нему.

Гуртьев был старше всех остальных наших комдивов — ему перевалило за пятьдесят — и дольше кого-либо из них находился на военной службе — с девятьсот пятнадцатого года, когда студент петроградского Политехнического института стал прапорщиком-фронтовиком. Потом Гуртьев прошел в Красной Армии все строевые должности до своей теперешней, причем там, куда сейчас привел дивизию, воевал, оказывается, еще командиром взвода, участвуя в Царицынской обороне. Правда, его боевой опыт в нынешней войне ограничивался теми пятью-шестью неделями, которые 308-я дивизия провела под Сталинградом: до того как Гуртьеву поручили ее формировать, он возглавлял Омское пехотное училище. Однако и такой стаж, приобретенный на сталинградском направлении, значил немало, тем более для такого опытного командира.

Сказав об уважении, которое внушал к себе этот немолодой худощавый полковник, я имел в виду не только его годы и послужной список. Не требовалось долго разговаривать с ним, чтобы ощутить его недюжинный ум, эрудицию, общую культуру. Несомненные волевые качества, [195] большая сдержанность, а как потом все мы убедились, и подлинное бесстрашие сочетались у Гуртьева с какой-то особой тактичностью, прирожденной мягкостью.

Бывший командир артиллерийского полка 308-й дивизии (кстати, отлично подготовленного артполка!) Г. А. Фугенфиров, воспоминания которого лежат сейчас передо мною, отзывается о своем комдиве так: «Это исключительно хладнокровный и спокойный человек, никогда ни на кого не повысит голоса. Но ему достаточно изменить интонацию, чтобы ты понял — надо делать свое дело лучше». Я привел эти строки потому, что за ними так и встает живой Гуртьев.

Части дивизии, начавшие переправляться в ночь на 1 октября, продолжали прибывать из-за Волги следующей ночью (артиллерийский полк Фугенфирова был оставлен на огневых позициях на левом берегу). Они выдвигались в поселок завода «Баррикады», расположенный к северу от поселка «Красного Октября», на исходные рубежи для контратаки, которой мы рассчитывали помочь орловской группе Андрюсенко и вместе с тем хоть немного оттеснить противника от заводов.

* * *

Заводы... Мы продолжали так называть и «Красный Октябрь», и «Баррикады», и Тракторный, и стоявший по соседству с ними «Силикат», хотя ни одно из этих предприятий больше не действовало. На заводских территориях и вокруг все было настолько искорежено бомбежками, что тут стало почти невозможно ориентироваться по плану города.

Но если опустели разбомбленные и выгоревшие жилые кварталы, то разрушенные заводы все-таки не обезлюдели.

И после эвакуации за Волгу городских и районных партийных и советских органов в Сталинграде оставались оперативные группы райкомов партии — Краснооктябрьского, Баррикадного, Тракторозаводского. Оставались небольшие подразделения МПВО, заводской охраны, ополченцы старших возрастов. Они боролись с пожарами, оберегали невывезенное оборудование, приходили на помощь нашим минометчикам, артиллеристам, танкистам, разыскивая и подгоняя сохранившиеся на складах или в мастерских [196] запасные части, детали боевой техники, найти которые не сумел бы, кроме них, никто.

На «Баррикадах» эти рабочие поддерживали в порядке железнодорожные пути, по которым маневрировала железнодорожная артбатарея — три тяжелых орудия на специальных платформах с расчетами из моряков. Если не ошибаюсь, в свое время батарея предназначалась для какого-то другого участка фронта, но не успела туда уйти. В Сталинграде это были самые дальнобойные орудия, способные поражать цели, недосягаемые для других. В каждом отдельном случае батарея вводилась в действие только по приказанию начарта армии. Произведя короткий огневой налет, она меняла позицию, оставаясь в пределах обширной заводской территории. Батарея не выходила из строя, пока не израсходовала весь свой боезапас — тысячу с чем-то снарядов.

Сталинградские заводы, даже такие, какими они стали, для остававшихся там рабочих были дороже родного дома. И они готовились их защищать вместе с войсками, вместе со своими призванными в армию товарищами. А раз враг оказался у порога заводов, не пришла ли пора считать весь состав рабочих отрядов, дружин, команд бойцами 62-й армии?

Так поставил вопрос перед Военным советом начальник поарма бригадный комиссар Васильев.

— Эти люди, сколько бы им ни было лет, фактически уже стали солдатами, — говорил Иван Васильевич. — Они готовы выполнять боевые приказы, а со своих заводов все равно никуда не уйдут. Им ли, знающим там каждый закоулок, не быть сейчас в гарнизонах опорных пунктов на «Баррикадах», «Октябре», Тракторном!

Спорить тут было не о чем. Военный совет постановил зачислить в Красную Армию и поставить на все виды довольствия рабочие формирования трех заводов, а также истребительный отряд Тракторозаводского района. Каждое из этих формирований подчинялось командиру той дивизии, на которую возлагалась оборона данного завода. В постановление Военного совета был включен и такой пункт: в случае перегруппировки войск рабочие отряды оставлять в районе своих заводов, переподчиняя прибывшему туда соединению.

Речь шла не бог весть о какой силе. Ко многим тысячам сталинградцев, влившимся в армию раньше, прибавлялось [197] еще несколько сотен бойцов, к тому же — непризывного возраста. Но решение зачислить их в армию, по сути дела, означало: в пролетарском Сталинграде «штатских» больше нет. Все, кто способен держать оружие, — в едином строю защитников города.

Архивные справки свидетельствуют о том, какие люди пришли в ряды нашей армии с этим последним рабочим пополнением. Был в их числе, например, механик Алексей Миронович Иванов, участник обороны Царицына, который привел с собой и сына. Вместе с 16-летним сыном воевал и бывший красный партизан Михаил Федорович Палагушкин... По отзывам командиров дивизий, в подчинении у которых находились рабочие отряды, сражались они доблестно.

Коренные сталинградцы, знавшие в своем районе каждый двор, каждый закоулок, нередко становились добровольными помощниками войсковой разведки. Были среди них и женщины. Военный совет армии наградил орденом секретаря заводоуправления Анну Ремневу, неоднократно приносившую важные сведения из расположения противника. Отличилась как разведчица и медсестра городской больницы № 5 Леонида Заварюха. При штабе бригады полковника Горохова возникла молодежная группа зафронтовой разведки, донесения которой помогали командованию увереннее ориентироваться в обстановке. Имя одной из разведчиц бригады лаборантки СТЗ комсомолки Дуси Дмитриевой, погибшей при возвращении с боевого задания и посмертно награжденной орденом Ленина, носит теперь улица в Тракторозаводском районе Волгограда.

* * *

Как мы уже знали, к переправе в Сталинград готовилась еще одна дивизия — 37-я гвардейская.

Несмотря на все сентябрьские потери, общая численность стрелковых частей армии за этот месяц увеличилась на десять тысяч человек и составляла на 1 октября 43 тысячи бойцов и командиров. При этом у нас удвоилось число станковых пулеметов, противотанковых ружей, орудийных стволов. А так как фронт армии сократился, то плотность огня, которую мы могли создавать, возросла еще больше. [198]

Создание такой плотности обеспечивала прежде всего артиллерия, стоявшая за Волгой. Там находились теперь почти все дивизионные артполки. Это было «не по правилам»: никакими тогдашними наставлениями не предусматривалось, чтобы стрелковая дивизия, переправляясь через широкий водный рубеж, оставляла свою артиллерию на другом берегу. Но в Сталинграде многое приходилось делать не так, как в обычных условиях, и мы — я имею в виду весь Военный совет армии — постепенно пришли к твердому убеждению, что в сложившейся обстановке на правом берегу Волги следует держать лишь батальонную и полковую артиллерию, и конечно — противотанковую. Дивизионная же должна быть на закрытых позициях на левом берегу, имея на правом, на переднем крае, свои наблюдательные пункты.

С тех пор как в поле боя превратился сам город, становилось все труднее размещать и эффективно использовать орудия, не предназначенные для того, чтобы бить прямой наводкой. Маневр огнем ограничивали коробки высоких зданий, маневр колесами крайне осложнялся тем, что ни на механическую, ни на конную тягу рассчитывать в Сталинграде было уже нельзя. Артиллеристы стали прилаживать к орудиям третье колесо — под лафетом. Однако и оно не очень-то помогало передвигать вручную тяжелые пушки среди развалин. Кроме того, не всегда гарантировалась доставка из-за Волги достаточного количества боеприпасов.

Размещение артполков на левом берегу имело и свои минусы. Во-первых, происходила порядочная потеря дальнобойности: батареи отдалялись не только на километровую ширину Волги, но и еще на километры, так как их надо было рассредоточить и укрыть в заволжских дубравах, а это означало, что какие-то цели в глубине расположения противника, в его тылах становились недосягаемыми. Во-вторых, нелегко было поддерживать проводную связь между артиллерийскими НП и столь далекими огневыми позициями. Однако выгод все-таки было больше. Обеспечивался широкий маневр огнем, а в случае необходимости — и быстрая смена позиций. В результате паша главная огневая сила, чья поддержка для войск являлась решающей, практически была весьма малоуяввимой для неприятельской артиллерии.

Все это, конечно, становилось более ясным по мере [199] того, как проверялось боевой практикой. Сначала на левом берегу оставляли артполки лишь некоторых дивизий — так сказать, в виде исключения (в первый раз его сделали для дивизии Родимцева), а потом это стало у нас общим правилом.

Группировка артиллерии, сложившаяся к октябрю, мне думается, наиболее отвечала тогдашним потребностям армии, специфике ее действий в Сталинграде.

Батальонная и полковая артиллерия — как правило, рассредоточенная поорудийно — находилась, по сути дела, в боевых порядках пехоты, нередко в двухстах — ста метрах от вражеского переднего края. Артогонь с таких дистанций по хорошо видимым целям бывал очень эффективным, а порой, особенно если открывался внезапно, просто ошеломлял противника. Конечно, орудия, используемые так, часто сами попадали под удары, выводившие из строя и материальную часть, и расчеты. Дальнобойная же артиллерия, стоявшая за Волгой, была приближена к пехоте тем, что ее наблюдательные пункты располагались под рукой у общевойсковых командиров и те могли направлять огонь на нужный участок.

В то же время генерал Пожарский всегда имел возможность, взяв управление на себя, сосредоточить огонь всех или почти всех дивизионных артполков, а также истребительно-противотанковых и гвардейских минометных там, где это оказывалось необходимым. С прибытием каждой новой дивизии огневая мощь армии все возрастала.

У начарта был сплоченный, четко работавший штаб, который при всех обстоятельствах умел содержать в должном порядке наше расширявшееся огневое «хозяйство». Я знал, что никогда не подведет свежая карточка-схема, лежавшая у меня на столе и показывавшая, какие артиллерийские части могут в данный момент поддержать ту или иную дивизию, нанести удар на таком-то участке фронта.

Штаб артиллерии возглавлял полковник Николай Максимович Бреховских. Но примерно в то время, о котором идет сейчас речь, он выбыл из 62-й армии, тяжело раненный осколком авиабомбы. Обязанности начштаба перешли к его заместителю подполковнику Владимиру Фомичу Хижнякову, недавнему начарту 95-й дивизии (Пожарский, [200] познакомившись с начартом, открыл в нем прирожденного штабиста и забрал у Горишного).

Хижнякову тогда только-только перевалило за тридцать, однако он казался старше. Может быть, из-за своей обстоятельности и привычки докладывать о чем бы то ни было спокойно и неторопливо, взвешивая каждое слово. В штабе армии часто называли его по отчеству — Фомич, как величают в товарищеском кругу людей, которые уже в летах. Когда соблюдать особую официальность не требовалось, так называл его и я. Пожарский не ошибся в наклонностях Хижнякова: на штабном поприще он проявил себя отлично. Продолжая службу в артиллерийских штабах, Владимир Фомич стал впоследствии генерал-майором.

Если артиллерии и минометов у нас становилось все больше (на 25 сентября армия имела 809 стволов, а к 1 октября 881), то потери в танках пока не восполнялись. Матвей Григорьевич Вайнруб давно уже вел счет возглавляемым им бронетанковым войскам не на бригады, а на отдельные машины, помня и номер каждого «ходового» танка, и где находится, и сколько раз побывал в ремонте, производить который на правом берегу становилось все труднее. В конце сентября случались дни, когда в армии не было вовсе ни одного танка на ходу и оставались только неподвижные, используемые как доты.

Мы с нетерпением ожидали обещанную командованием фронта новую танковую бригаду. Очень ждали также усиления поддерживавшей и прикрывавшей наши поиска авиации. Ее стало больше, однако господствовать в воздухе продолжал враг.

Приведенные сведения о состоянии 62-й армии позволят читателю представить, какой вступила она в тяжелые октябрьские бои.

Мне остается добавить, что к этому времени наш Юго-Восточный фронт был переименован в Сталинградский. А прежний Сталинградский, расположенный севернее нашего, стал называться Донским. При этом два соседних фронта больше уже не возглавлялись, как в предшествующие полтора месяца, одним командующим. В командование Донским фронтом вступил генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский, а нашим командующим остался генерал-полковник А. И. Еременко. [201]

Что эти организационные мероприятия связаны с разрабатываемым в Ставке планом будущего общего контрнаступления под Сталинградом, мы тогда, естественно, не знали. В первом полученном после переименования фронта приказе подтверждалась ближайшая задача 62-й армии — удержать Сталинград. И то, что фронт, куда входила армия, стал Сталинградским фронтом, как бы подчеркивало нашу ответственность за это. [202]