Чем крепка крепость
Если какие-то чрезвычайные обстоятельства не требовали обязательного его присутствия на КП, командарм Петров рано утром, еще затемно, выезжал в войска. Это был его стиль работы, знакомый мне по Одессе.
Иван Ефимович посещал не только командные пункты дивизий и полков, но и батальоны, роты, испытывал потребность видеть солдата в окопе — без этого не мыслил командования армией, Петров обладал превосходной памятью, в том числе на имена и лица, и представление о том или ином участке фронта обычно связывалось у него с людьми, лично ему известными. [289]
Иван Ефимович не любил выездов со «свитой», со многими сопровождающими (как не требовал, чтобы командир дивизии или полка, если нет на то особых причин, ходил с ним по подразделениям). Из штаба командарм чаще всего брал с собой капитана Безгинова. А нередко — только своего адъютанта старшего лейтенанта Кохарова, узбека по национальности, кажется служившего с ним раньше в Ташкенте. Иногда еще — ординарца Кучеренко.
Красноармеец Кучеренко был почти ровесник генералу и тоже старый кавалерист, воевавший в гражданскую в бригаде Котовского и имевший орден Красного Знамени еще с тех лет. Этого скромного и вместе с тем исполненного достоинства, очень самобытного человека Петров уважительно -величал по имени-отчеству — Антоном Емельяновичем. А Кучеренко как-то по-домашнему пекся о Иване Ефимовиче, порой позволяя себе и поворчать на него, например за то, что мало спит...
Судьба свела их в Одессе: степенный боец, вернувшийся в строй из запаса, был назначен к командиру формировавшейся кавдивизии коноводом. С кавалерией обоим скоро пришлось расстаться, но с Кучеренко Иван Ефимович не разлучался всю войну. Когда генерал Петров командовал фронтом, севастопольский ординарец стал его адъютантом.
Находясь в войсках, командарм каждые час-полтора связывался со мной, чтобы узнать о положении в других секторах или передать срочные распоряжения. Возвратясь на КП, он немедленно требовал более подробного доклада обо всем происшедшем за эти часы. Затем делился впечатлениями о том, что сегодня видел. Часто при этом присутствовали генерал Моргунов (при новой организации СОР он оставался заместителем Петрова, так же как полковник Кабалюк — моим), начарт Рыжи; если надо, приглашались начальники других родов войск, начальник тыла Ермилов.
Слушать Ивана Ефимовича всегда было интересно. Он умел без лишних слов, очень точно и как-то выпукло, зримо передать самое существенное, им уже продуманное, взвешенное.
Говоря, Петров иногда начинал что-нибудь рисовать на оказавшемся под рукой листе бумаги или газете. Это могли быть контуры местности, какие-то предметы, человеческие лица — не отвлеченные, а имеющие отношение к тому, о чем идет речь. Рисовал он почти машинально, но, если бы понадобилось, вероятно, был в состоянии по памяти изобразить все, что за несколько часов увидел. [290]
После информации командарма обсуждались необходимые меры, действия. Все завершалось отдачей кому следует приказаний. Вопросы, решить которые в штабе армии было нельзя, откладывались до встречи командарма с командующим СОР. К адмиралу Октябрьскому, на флагманский командный пункт флота, помещавшийс"я в подземном убежище у Южной бухты, генерал Петров, как правило, ездил вечером вместе с членом Военного совета армии Кузнецовым.
Становление и укрепление фронта сухопутной обороны было сопряжено со множеством трудностей, с нехваткой самого необходимого. На складах главной базы флота хранились солидные запасы того, что потребно для боевых действий на море. А что под городом развернется армия и ее понадобится снабжать — этого никто не предвидел.
Плохо обстояло дело с телефонным проводом, которого сразу потребовалось очень много, с шанцевым инструментом для нового контингента бойцов, недоставало полевых кухонь. Но гораздо хуже было то, что, пополняясь, например, ополченцами, мы пока не каждому могли дать винтовку. Как свидетельствует документ тех дней, на все части, занявшие оборону под Севастополем, 10 ноября имелось лишь 240 станковых пулеметов...
«Для устойчивости обороны Севастополя, — телеграфировал командующий СОР в Ставку 11 ноября, — прошу как можно скорее дать одну сотню пулеметов, три тысячи винтовок». Испрашивались также десять танков для резерва командования на случай прорыва противника.
Такая просьба кажется теперь более чем скромной, особенно если учесть, какое значение придавалось удержанию Севастополя. Но тогда мы не знали, смогут ли ее быстро удовлетворить. Шли тяжелые бои под Ростовом, продолжалась битва за Москву, было немало и других напряженных участков на огромном советско-германском фронте.
Не без трудностей проходило организационное сколачивание секторов.
Дивизии пополнялись формированиями Севастопольского гарнизона, причем в ряде случаев батальон или отряд включался в армейскую часть целиком и, обороняя прежние позиции, становился, скажем, третьим стрелковым батальоном такого-то полка. Однако объявить это приказом было еще недостаточно. На поверку оказывалось, что в некоторых подразделениях не знают своих новых начальников, а в других хотя и знают, но подчинение им восприняли как временное и по-прежнему считают себя батальоном такой-то флотской школы. Тем более что эта школа иногда продолжала [291] чем-то снабжать «свой» батальон, напрямую посылать ему подкрепления. Словом, давала себя знать своеобразная инерция первоначальной раздробленности фронта обороны, когда навстречу врагу выдвигались спешно созданные разнокалиберные подразделения, свести которые в крупные части тогда не было возможности.
Сражались эти батальоны и отряды не всегда умело, но геройски, их личный состав успел сплотиться. Считаясь о этим, их вливали в Приморскую армию компактно, не меняя без крайней необходимости и командиров. Но необходимо было, чтобы новые подразделения врастали в общеармейский организм накрепко, никакой «автономии» составных частей воинская организация не терпит.
Работники штарма приложили немало усилий, добиваясь в этом отношении должного порядка. И все же понадобился специальный приказ адмирала Октябрьского, который он подписал — в этом был свой смысл — не как командующий СОР, а как командующий Черноморским флотом. В этом приказе, отданном 13 ноября, подчеркивалось, что переданные Приморской армии флотские формирования входят в ее состав нераздельно с красноармейскими частями.
Тогда же, в ноябре, появилась возможность сформировать новый стрелковый полк, которого очень недоставало во втором секторе. Полк был назван 1-м Севастопольским и укомплектовывался моряками, а штаб его образовали из штабных командиров 42-й кавдивизии, оставшихся в резерве после того, как ее эскадроны влились в 40-ю кавалерийскую. Это характерный пример того, как использовали людей исходя из интересов боевого дела, независимо от того, за армией или за флотом они числились.
При доукомплектовании многие наши части основательно «оморячились». Краснофлотцы были смелыми, удалыми людьми, но грамотой сухопутного боя в большинстве своем владели неважно, зачастую не умели даже как следует окапываться. С пополнением требовалось серьезно поработать, прежде всего для того, чтобы избежать лишних потерь. Это сделалось неотложной задачей всего командного и политического состава. Но решать ее без бывалых красноармейцев, умудренных месяцами прошлых боев, пришлось бы долго.
Множество раз убеждался я на войне, какая это неоценимая сила — бывалый солдат. Тот, что не кланяется пулям и снарядам, но и не подставит себя под удар, не израсходует понапрасну ни патрон, ни гранату, знает, как подступиться к танку и как от него укрыться. В сложной обстановке [292] бывалый солдат толково подскажет и молодому офицеру, что надо делать. А боец-новичок чувствует себя на переднем крае вдвое-втрое увереннее от одного того, что рядом с ним такой надежный товарищ.
И если часть, понесшая потери, значительно пополняется в ходе боев, когда нет времени на учебу во втором эшелоне, особенна много зависит от того, сколько осталось в строю солдат, воюющих давно. Сохранился этот цементирующий костяк, — значит, как бы ни обновлялся состав части, прежний уровень боеспособности можно восстановить быстро! Так было и тогда под Севастополем.
Помню, Василий Фролович Воробьев рассказывал про переформированный 241-й стрелковый полк своей дивизии:
— Сами знаете; под Воронцовкой и потом, за какие-нибудь полторы недели боев, полк потерял двух командиров — Кургиняна, Воскобойникова... Из старого кадрового начсостава в строю вообще никого не осталось. Бойцами и младшими командирами полк, как было приказано, пополнили из морской пехоты, из дивизионных тылов. Но все-таки в каждом батальоне—правда, их пока всего два—есть горстка ветеранов, начинавших войну на Пруте. Должно быть, те самые храбрецы, которых пуля не берет! Теперь они — стержень, всему основа.
241-й стрелковый готовил к войне и командовал им первые три военных месяца (до того, как принял кавдививию) полковник Петр Георгиевич Новиков, теперешний комендант первого сектора. И хотя в трудные дни Одесской обороны людей в этом полку порой оставалось меньше, чем в каком-либо другом, в штабе армии всегда были уверены: 241-й выстоит. Многократно пополняясь — и маршевыми ротами, и моряками, и ополченцами, полк в целом сохранял прежние высокие боевые качества.
В тот раз я ездил в четвертый сектор вместе с командармом — редкий случай, когда обстановка позволила отлучиться с КП нам обоим.
На обратном пути Иван Ефимович вдруг сказал:
— Давайте завернем на пятнадцать минут на Братское, здесь совсем близко. — И добавил, словно с укором: — Вы ведь там вообще еще не были.
Справа от дороги, за гребнем одной из высот, скрывавших Северную бухту, виднелся конический верх часовни, запоминающий шлем древнерусского воина. Мы подъехали к каменной ограде. Надпись у ворот с невысокой аркой сообщала, что здесь покоятся 127 тысяч защитников Севастополя, [293] оборонявших его в 1854—1855 годах. Цифра была мне знакома, но сейчас показалась особенно внушительной. Какая громадная армия нашла вечный покой на этом пологом склоне холма, увенчанного часовней под темным куполом-шлемом!..
Иван Ефимович зашагал впереди меня по кладбищенским дорожкам, уверенно ориентируясь в их лабиринте. Вероятно, он бывал тут не раз, когда приезжал в Севастополь, проводя в Крыму отпуск.
Подымаясь по склону, мы останавливались у безымянных братских могил, покрытых одинаковыми квадратными плитами из шершавого серого камня, сквозь трещины которого проросла жесткая трава, а кое-где и деревца. Читали полустершиеся надписи на надгробиях офицеров: «Штабс-капитан Севского пехотного полка», «4-го флотского экипажа лейтенант», «В чине капитана смертельно ранен на 3-м бастионе штуцерной пулей...».
На многих памятниках кроме обычных двух дат — рождения и смерти 'значилась третья — когда ранен. Некоторые участники обороны умерли много лет спустя в других краях, но похоронили их в севастопольской земле. Должно быть, по завещанию перевезли сюда из далекого Петербурга прах известного генерала С. А. Хрулева, командовавшего войсками Корабельной стороны. Над его могилой возвышалась белая колонна с выразительной надписью: «Хрулеву — Россия».
А на стенах часовни мы увидели длинный перечень воинских частей с трех-четырехзначными цифрами против названия каждой. Тут можно было узнать, сколько людей погребено из Селенгинского пехотного полка или Камчатского егерского, сколько из какого саперного батальона.
Попади я сюда еще полгода назад, до войны, — все это, вероятно, показалось бы бесконечно далеким. Но теперь под Севастополем снова гремели орудия и события первой его обороны словно приблизились, порой как бы совмещаясь в сознании с сегодняшними. У нас в штабе ходила по рукам раздобытая кем-то «Севастопольская страда" С. Н. Сергеева-Ценского. В частях бойцы задавали вопросы о Нахимове, о матросе Кошке.
И я чувствовал, что мне небезразличны давние потери Камчатского егерского полка, позиции которого наверняка находились в пределах одного из нынешних секторов обороны. Задевала что-то в душе и надпись на старой могильной плите: «Пал в сражении при Черной». Эта речка и ее долина постоянно были у меня перед глазами на рабочей [294] карте. Возвращаясь на КП, мы пересечем ее у Инкермана, при впадении в Северную бухту, а немного дальше по долине Черной проходит фронт. Как и тогда.
Другая была эпоха, другой, чуждый нам строй — крепостная империя Николая Палкина. Но русские люди защищали под Севастополем родную землю. И когда к нему снова подступил враг, боевая доблесть дедов и прадедов, никогда не забывавшаяся народом, их подвиги, навеки связанные с этим городом, перестали быть только славной страницей истории, обрели могучую силу живого примера.
«Будем драться, как дрались герои исторической Севастопольской обороны... Если потребуется, с новой силой повторим подвиги героев 1854—1855 годов» — так говорилось в расклеенном по Севастополю обращении городского комитета обороны.
— Поехали, Николай Иванович, пора, — прервал мои размышления командарм. Перед тем как сесть в машину, он сказал: — Да, не посрамить славы предков — это здесь, в Севастополе, значит особенно много!..
Мы долго ехали молча. Вспоминая разные сведения о первой Севастопольской обороне, я невольно сравнивал теперешнюю обстановку с тогдашней.
Многое сравнению не поддавалось: слишком изменились средства борьбы, стало играть важную роль такое оружие, какого в ту пору не было и в помине. А вот местность, театр боевых действий — те же самые. Только тогда — и в этом главное различие — город с самого начала осады был тесно блокирован с моря и севастопольцам пришлось затопить свои корабли, чтобы закрыть для неприятельской эскадры вход на рейд, но зато на суше вражеское кольцо не замкнулось. Северная сторона, отделенная от остального города лишь бухтой, служила тылом обороны, сообщавшимся со всей страной.
Нас же связывало с Большой землей лишь море — «пятый сектор обороны», как его иногда называли. С высот Северной стороны этот морской сектор казался спокойным — не то что сухопутные, где фронт дышал огнем. Не требовалось, однако, быть моряком, чтобы знать, насколько это спокойствие обманчиво.
Пусть не было на море видимой блокады. И заведомо не могли показаться сейчас из-за горизонта мачты чужих кораблей, готовящихся, как в прошлом веке, обстреливать (тогда говорили бомбардировать) город. Кораблями, которые посмели бы приблизиться к Севастополю на дистанцию орудийного выстрела, нынешний противник на Черном море [295] не располагал, во всяком случае пока. Но он имел много средств, чтобы мешать нашим морским перевозкам с Большой земли, — и авиацию на удобных для этого крымских аэродромах, и мины, и подводные лодки.
Мы, армейцы, очень верили в наших моряков. Однако в ноябре и сами моряки вряд ли могли представить, как пойдут дела на севастопольских коммуникациях. Борьба за них только началась...
— Для укрепления рубежей, доукомплектования частей, установления надежного контакта между соседями, отработки схем огня требовалось время. Враг не дал его нам. 11 ноября он возобновил атаки в южных секторах. Сначала осторожно, словно только прощупывая нашу оборону. Но Петров сразу насторожился.
— Теперь держать ухо востро, не проворонить прорыва! — говорил командарм.
На следующий день активность противника на правом фланге ослабла. Был отмечен лишь выход его подразделений к морю у мыса Сарыч — за нашим передним краем. Но воздушная разведка установила накапливание неприятельских войск в районе Варнутки.
А утром 13 ноября и первый, и второй секторы доносили о сильных вражеских атаках. Скоро не осталось сомнений, что цель противника—не просто потеснить нас и приблизиться к городу с юга и юго-востока. Гитлеровское командование предпринимало новую попытку овладеть Севастополем.
Определилось и направление основного удара — вдоль Ялтинского шоссе, через Камары и Чоргунь к Сапун-горе, господствующей непосредственно над городом. Атаки частей 72-й пехотной дивизии поддерживались десятками танков.
А со стороны Черкез-Кермена перешла в наступление 50-я немецкая дивизия. Участвуя частью своих сил в главном ударе, она наносила остальными вспомогательный, рассчитанный, как видно, прежде всего на то, чтобы поставить в тяжелое положение войска нашего второго сектора охватом их левого фланга, а в дальнейшем выйти к Инкерману и Северной бухте.
Натиск врага на фронте сопровождался налетами бомбардировщиков на Севастополь. Усилился начавшийся еще 9 ноября артиллерийский обстрел города. Его окраины стали досягаемы для дальнобойной полевой артиллерии противника [296] с тех пор, как тот захватил часть опорных пунктов нашего передового рубежа.
Во втором секторе атаки отбивались успешно. В первом же дела шли хуже: противник обошел с флангов позиции кавалеристов, к тому времени уже спешенных, и вклинился в нашу оборону, захватив важные высоты на предпоследнем перед Балаклавой гребне гор, терять которые нам было очень невыгодно. Возникла реальная угроза прорыва врага к самой Балаклаве.
Как назло, прервалась связь с командным пунктом сектора. Перед этим оттуда доложили, что комендант сектора П. Г. Новиков находится на переднем крае, лично руководя обороной высоты 440,8. Решили послать туда от штарма майора Ковтуна: иметь там, как говорится, свой глаз было сейчас необходимо.
— Балаклаву надо удержать по что бы то ни стало, любой. ценой, — напутствовал Ковтуна командарм. — Где потребуется, помогите организовать контратаки. По-одесски! Этому не мне вас учить. Наведайтесь и во второй сектор, особенно проверьте, надежен ли стык с ним. Имейте свое мнение о том, где действительно нельзя обойтись наличными силами, куда нужно двинуть армейский резерв.
Ковтун был словно создан для таких поручений. Чем сложнее обстановка, тем полнее проявлялась его способность быстро ориентироваться, тем ответственнее оценивал он происходящее — это только что подтвердила ого. работа в качестве представителя штарма на Мекензиевых горах.
В данном случае все осложнялось тем, что первый сектор вступил в тяжелые бои еще не сколоченным организационно. Единственный здесь стрелковый полк, призванный стать костяком обороны, по существу, формировался заново и цельной воинской частью стать не успел. Одним из батальонов в полк вошла Балаклавская школа морпогранохраны, руководители которой, как выяснилось, до последнего момента рассчитывали, что школа будет эвакуирована, имея на этот счет указания от своего наркомата. На участке этого батальона противник и вклинился. Встретив врага на плохо оборудованных позициях, курсанты понесли большие потери и свой рубеж не удержали...
Вечером, получив донесения Ковтуна, подтверждающие серьезность положения, на правый фланг обороны выехал командарм. Уже было решено, чем мы можем усилить южные секторы, и я контролировал начинавшуюся переброску туда подкреплений. Помимо армейского резерва — немного пополненного 1330-го полка — перебрасывался с левого [297] фланга весь резерв четвертого сектора — два батальона 161-го полка из дивизии генерала Воробьева. Без крайней нужды мы на это не пошли бы, но у Воробьева было пока спокойно, а Новиков, как докладывал Ковтун, ввел в бой все, чем располагал, вплоть до комендантского взвода.
На утро 14-го в первом секторе назначалась контратака для восстановления прежних позиций при участии одного-полка из второго, при поддержке всей артиллерии обоих секторов, а также береговых батарей и кораблей.
Артиллеристы поработали хорошо. В значительной мере благодаря этому удалось вернуть оставленные накануне высоты 386,6 и 440,8, а кавалеристы Кудюрова были вызволены из окружения. Этот скромный успех дался нелегко, но позволил нашим войскам на правом фланге почувствовать себя увереннее.
Однако наступательные возможности противника отнюдь не иссякли. Его атаки возобновлялись вновь и вновь, причем фронт их расширялся. Во втором секторе танки и пехота с нарастающим упорством пытались прорвать оборону 514-го стрелкового полка, который перекрывал Ялтинское шоссе — стержневую ось этого наступления на Севастополь. Завязались бои за стоящее у шоссе селение Камары (ныне Оборонное). А у моря враг продолжал нависать над Балаклавой. Высота 386,6 переходила из рук в руки. Ценой больших потерь немцы опять дошли до гребня главной балаклавской высоты — 440,8.
Оборонявшаяся во втором секторе 172-я дивизия полковника И. А. Ласкина была, как помнит читатель, новой в Приморской армии. А за последние дни при доукомплектовании вообще сильно обновилась (одним из ее полков стал, сохранив свое прежнее название, 2-й морской). За эту дивизию, оказавшуюся на направлении главного удара противника, мы в штарме немало тревожились.
Но 1дивизия Ласкина держалась стойко. В первых же ее боях под Севастополем почувствовались твердая рука командира, неплохая работа штаба, умение хорошо использовать огневую силу своей и поддерживающей артиллерии. Кстати, начартом у Ласкина стал майор Алексей Васильевич Золотев — начарт 421-й дивизии в Одесской обороне, мой сослуживец еще по Болграду.
Из комсостава 172-й дивизии я пока мало кого знал близко. С командиром 514-го полка И. Ф. Устиновым виделся всего один раз — когда он десять дней назад докладывал, потемневший от усталости, о прибытии в Севастополь остатков своего полка. За это время полк снова стал полком не [298] только по названию, а к его командиру нельзя было не испытывать уважения: не так-то просто сразу после обновления большей части личного состава обеспечить такую боеспособность, какую показывал 514-й стрелковый на важнейшем сейчас участке обороны.
16 ноября — впервые после возобновления боев — атаки противника продолжались и в темноте, до двух часов ночи. В тот день немцы овладели Керчью, и Манштейн торопился покончить с последним нашим плацдармом в Крыму. Утром 17-го бои достигли, казалось, критического напряжения.
Командарму находился то у Новикова, то у Ласкина — все эти дни он проводил большую часть времени на правом фланге. Часто вместе с ним там бывал член Военного совета флота дивизионный комиссар Н. М. Кулаков.
Все переброшенные на правый фланг резервы были введены в бой в основном в первом секторе. Там же действовал взятый уже не из резерва, а с позиций в четвертом секторе местный стрелковый полк. Моряки передали нам три маршевых батальона, людей для которых они набрали в подразделениях ПВО. Ночами — днем ему там негде было укрыться от вражеской авиации — на балаклавскую железнодорожную ветку перегонялся бронепоезд. А чтобы оттянуть от Ялтинского шоссе часть сил противника, чапаевцы и бригада Жидилова атаковали его в центре Севастопольского обвода.
При всех этих мерах — а к ним, кажется, уже ничего нельзя было немедленно добавить — положение на правом фланге к утру 17 ноября, повторяю, было критическим.
Танковая атака на участке 514-го полка, которой начался день, была отбита сосредоточенным огнем артиллерии всех видов. Но у моря противник вновь продвинулся и овладел восточными скатами высоты 212,1 — последнего естественного рубежа перед Балаклавой. К исходу дня группы фашистских автоматчиков достигли ее площадкообразного гребня. От лежащих внизу балаклавских улиц и укромной маленькой бухточки их отделяли лишь сотни метров. А между Балаклавой и Севастополем гор уже нет.
Однако закрепиться на рубеже, открывавшем путь в Балаклаву и дальше, войска первого сектора гитлеровцам не дали.
Около девяти вечера я услышал через приоткрытую дверь своей «каюты» на КП, как оперативный дежурный капитан Харлашкин возбужденно переспрашивает кого-то по телефону: «Это точно? Повторите отметку высоты!» Через [299] минуту Константин Иванович был у меня на пороге и доложил (с таким воодушевлением, словно о взятии целого города), что в 20 часов 45 минут немцы с высоты 212,1 выбиты.
Это был результат смелой контратаки батальона 1330-го полка и группы конников, которых вел под сильнейшим минометным огнем по каменистым кручам, разумеется в пешем строю, старый буденновец подполковник Л. Г. Калужский.
До исхода той ночи введенные в контратаку другие части заняли и западные скаты высоты 440,8.^ Мы ожидали, что утром противник постарается овладеть обеими вершинами снова, и принимали меры, особенно по артиллерийской части, чтобы этого не допустить. Однако в течение всего дня серьезных попыток вновь захватить командные балаклавские высоты не последовало. И уже нигде гитлеровцы не продвинулись 18 ноября ни на шаг. Почувствовалось наконец, как измотал их наш крепнущий отпор!
Говорить, что ноябрьское наступление на Севастополь сорвано, было, конечно, рано. Но обстановка позволяла произвести на правом фланге перегруппировку, необходимую, чтобы оборона здесь стала прочнее.
Как помнит читатель, к Севастополю пробивались через неприятельские тылы и линию фронта — часто довольно большими группами — бойцы-пограничники. Это были кадровые военнослужащие, отлично обученные, привыкшие к горной местности Крымского побережья. При всех трудностях с резервами этот контингент мы берегли, не дробили, надеясь образовать из пограничников отдельную часть. Был же у нас под Одессой погранполк майора Маловского, который отличался особой стойкостью и имел бойцов, способных при необходимости командовать взводами.
На целый полк хватило пограничников и теперь. Подписывая 17 ноября приказ о включении его в состав Приморской армии, генерал Петров говорил:
— В стойкости бойцов в зеленых фуражках можно не сомневаться. Солдаты они превосходные!
Этот полк прославился впоследствии как 456-й стрелковый под командованием Г. А. Рубцова. Но сначала был без номера, именуясь просто сводным пограничным, а командовал им тогда майор К: С. Шейкин.
В ночь на 20 ноября новый полк занял оборону в первом секторе, сменив 383-й стрелковый, отводимый во второй эшелон, и подразделения конников — остатки 40-й кавдивизии, которые пора было вывести в резерв. Соседом [300] пограничников слева стал 161-й полк А. Г. Капитохина, оборонявший теперь район селения Камары. Дальше по фронту расстановка сил оставалась прежней.
На самом танкоопасном направлении — вдоль Ялтинского шоссе войсками были заняты позиции и в глубине обороны — на главном рубеже, а также запасные за ним, в районе Сапун-горы.
Пограничники начали свои боевые действия с контратак: ставилась задача отбить у немцев в балаклавских горах еще одну высоту — 386,6. Вернуть ее, однако, не удалось: противник, захвативший высоту, успел основательно там закрепиться.
А на следующее утро, 21 ноября, Манштейн предпринял новую отчаянную попытку (пототм оказалось — последнюю в ноябре) прорвать на правом фланге нашу оборону. На ряде участков доходило до рукопашной. Снова разгорелись бои за балаклавские высоты. Особенно трудное положение создалось в стыке секторов, куда 72-я немецкая дивизия наносила основной удар.
Враг прорвался в селение Камары. Однако продвинуться дальше уже не смог. Да и селением овладел не полностью: окраину удерживало наше боевое охранение. Вечером было замечено, что на достигнутом рубеже противник начал окапываться, как видно израсходовав все резервы. О том, какие потери понесли наступающие фашистские части, свидетельствовало участие в дневных атаках трех саперных батальонов — факт, установленный по документам убитых гитлеровцев и показаниям пленных.
Камары — составная часть Чоргуньского опорного пункта передового рубежа обороны, их обязательно надо было вернуть. Командарм приказал отбить селение на следующий день — 22 ноября. Но комендант сектора И. А. Ласкин, оценив обстановку, пришел к выводу, что выгоднее контратаковать не завтра утром, а этой же ночью. Генерал Петров согласился с ним.
Задачу выполнял уже не раз за эти дни отличившийся 514-й полк И. Ф. Устинова при поддержке 161-го. В контратаку бойцов повел комиссар полка О. А. Караев. Незадолго до полуночи в штарм поступило донесение о том, что Камары снова в наших руках.
На этом, собственно, и закончилось отражение ноябрьского наступления на Севастополь — первого штурма, как теперь обычно говорят. Враг вынужден был перейти к обороне, его расчеты на быстрое овладение Севастополем сорвались еще раз. [301]
После десяти дней боев линия фронта на правом фланге, у Балаклавы, местами отодвинулась в глубь плацдарма на три-четыре километра от прежнего передового рубежа. Конечный итог борьбы за балаклавские высоты был, таким образом, не в нашу пользу. Позиции первого сектора ухудшились (что, впрочем, не помешало прочно удерживать их в таком виде долгие месяцы).
Очень важно было, что в наших руках остались Кадыковка, Камары, Чоргунь. Это много значило для дальнейшей устойчивости всей правой половины Севастопольского обвода.
Что касается направления вспомогательного удара, то там противнику удалось продвинуться на отдельных участках на один-полтора километра. Бои здесь были упорными, в них отлично показали себя чапаевцы. Именно их стойкость сорвала неприятельский замысел—рассечь наш фронт глубоким клином.
17 ноября, когда было очень напряженно в южных секторах, гитлеровцы предприняли атаку еще и с севера — на участке бригады Вильшанского. В атаке участвовало до трех с половиной десятков танков и броневиков и до двух батальонов пехоты. Тут все решил мощный заградительный огонь богдановцев, береговой батареи Матушенко и других артиллерийских частей. Больше десятка броневиков и танков было подбито, следовавшая за ними пехота рассеяна. До нашего переднего края фашисты не дошли.
В сопоставлении с тем, что ждало севастопольцев впереди, ноябрьские бои под Балаклавой и у Ялтинского шоссе могут показаться не столь уж значительными. Предвижу, что иной читатель, знакомый с масштабами операций на других фронтах, отнесет, скажем, отражение атак с участием 35—40 танков к фактам, совершенна заурядным.
Но судить о севастопольских боях — и ноябрьских, и последующих — только по количеству введенной в действие техники нельзя. Кстати сказать, на подступах к Севастополю немного таких мест, где и 40 танков можно развернуть одновременно. В итогах же ноября примечательно уже то, что сперва вражескую ударную силу, прокатившуюся по всему Крыму и взявшую разгон для захвата с ходу последнего на полуострове города, сумели задержать спешно сформированные краснофлотские батальоны. А затем, когда эти батальоны только-только успели влиться в поредевшие, ослабленные тяжелыми потерями части приморцев и когда [302] лишь создавалась система обороны, потерпело крах решительное наступление немцев, по обычным понятиям неплохо подготовленное, в успехе которого противник не сомневался.
11-я армия Манштейна, одна из сильнейших у Гитлера на всем восточном фронте, застряла в Крыму теперь уже надолго. Имея в тылу советский Севастополь, гитлеровское командование не могло двинуть ее через Керченский пролив на Тамань, не могло и подкрепить ею свои войска, наступавшие на Ростов.
Вот тогда гитлеровцы и начали писать о том, что Севастополь — первоклассная, неприступная крепость, стали именовать все его береговые батареи не иначе как фортами, придумывая им «страшные» названия — «Максим Горький», «Чека», «ГПУ»... Надо же было как-то объяснить, почему два армейских корпуса, усиленные танками и значительной группировкой артиллерии, поддерживаемые авиацией, остановились перед городом, который на самом деле никаких укреплений крепостного типа со стороны суши не имел, а тылом было море.
Если в огне боев главная база Черноморского флота превращалась в неприступную сухопутную крепость, такой ее делали не форты, а ставшие на защиту Севастополя, полные решимости его отстоять советские люди.
Пусть неоднородными были наши доукомплектованные части по уровню полевой выучки и по внешнему виду: большинство моряков пришло в окопы во флотской форме, а некоторые ополченцы в полугражданской одежде — на складах не хватало шинелей, — зато их сплачивало несокрушимое единство воли и духа. Из бывалых, испытанных войной солдат, из матросов с горящими отвагой сердцами, из местных жителей, готовых грудью заслонить родной город, складывался великолепный боевой коллектив, где все по праву считали себя севастопольцами — и те, кто здесь вырос или служил, и те, кто, может быть, не имел случая даже посмотреть знаменитый город, но гордился уже тем, что его защищает.
Душой этого коллектива, силой, цементирующей каждое его звено, были коммунисты. После тяжелых боев на севере Крыма и горного марша наши партийные ряды поредели: на коммунистов, нигде себя не щадивших, пришлась, как всегда, очень значительная доля потерь. Как только войска вышли на севастопольские рубежи, одной из главных забот поарма (его работники во главе с полковым комиссаром Л. П. Бочаровым почти все время находились в частях) стало [303] восстановление ротных парторганизаций, число которых за неполный месяц сократилось почти вдвое.
Все мы радовались, что в пополнении — и флотском, и городском — имелась высокая партийная прослойка. В дни боев усилился приток заявлений о приеме в партию. Ко второй половине ноября в Приморской армии стало почти столько же членов и кандидатов партии (а парторганизаций даже больше), сколько было при эвакуации из Одессы. Коммунисты прежде всего и обеспечили своим примером в бою, своей неустанной работой с людьми столь быстрое укрепление фронта обороны.
Стойкость пехоты и хорошо организованный артиллерийский огонь — так, помню, охарактеризовал командарм Петров основные слагаемые боевого успеха, достигнутого при отражении ноябрьского наступления противника.
Ноябрьские бои показали, как необходимо было все то, что успели сделать начарт армии и его штаб для создания системы централизованного управления наличными огневыми средствами, как важно развивать и совершенствовать эту систему.
И на правом фланге, и в долине Кара-Коба исход боя не раз определяла своевременная поддержка войск первого сектора артиллерией второго и наоборот. При надобности вызывался огонь и более отдаленных батарей. Причем во всех случаях вызов его через штаб артиллерии происходил очень быстро. На каждой батарее имелись готовые данные для открытия огня по всем досягаемым для нее участкам фронта — целый каталог НЗО, включавший иногда свыше двух десятков «адресов».
В дальнейшем сосредоточение огня на нужном участке стало еще более быстрым. Штаб артиллерии получил собственную круговую систему связи, соединявшую его не только с начартами секторов и артполками, но и с дивизионами. Огневые позиции всех батарей, способных достать противника перед фронтом других секторов, были приспособлены для поворота орудий на 45—90 градусов (необходимый для передвижки тяжелых орудий трактор-тягач постоянно находился в укрытии у огневой позиции).
Десятидневные бои в середине ноября позволили еще раз по достоинству оценить огневую силу севастопольских береговых батарей. В специальном приказе начарта армии особо отмечались успешные боевые действия батарей М. В. Матушенко, М. С. Драпушко, Г. А. Александера, А. Я. Лещенко. [304]
Не могу не сказать о батарее № 19 капитана Драпушко, ближайшей к линии фронта.
Она была не из новых. Еще с первой мировой войны она стояла над обрывом морского берега, охраняя вход в Балаклавскую бухту. Когда ее здесь ставили, не опасались ударов с воздуха, а что на высотах за бухтой окажется противник, никто не ожидал. Бетонные котлованы с капитально укрепленными 152-миллиметровыми орудиями не имели сверху никакой защиты. И с захваченных немцами высот вся позиция батареи была видна как на ладони. Как только расчеты появлялись у орудий, по батарее открывался минометный огонь. Обстреливала ее и неприятельская артиллерия, бомбила авиация.
Но батарея Драпушко, несмотря ни на что, действовала. Ее старались использовать по ночам, однако иногда трудно было обойтись без нее и днем. За несколько суток она выпустила почти полторы тысячи снарядов, поражая и дальние цели, и ближние, по которым била прямой наводкой. Дважды батарейцы, не прекращая огня, тушили пожары, угрожавшие боевым погребам, а во время .передышек ремонтировали поврежденные орудия, расчищали заваленные землей и камнем орудийные дворики. Противник не раз имел основание считать батарею подавленной, но вывести ее из строя не смог. Неумолкавшие залпы 19-й батареи, стойкость ее личного состава помогли сдержать вражеский натиск на Балаклаву.
Береговая артиллерия вместе с тяжелой армейской создавали как бы стержень, вокруг которого группировался огонь всей остальной. И с боеприпасами для флотских батарей дело обстояло лучше, чем со снарядами для полевых. Тем не менее использование этой огневой силы на будущее приходилось строго ограничить.
Стволы крупнокалиберных береговых орудий недолговечны. Они рассчитаны всего на 200—300 выстрелов. Износ стволов на большинстве севастопольских батарей к началу обороны составлял 30—35 процентов. А после ноябрьской боевой страды, когда было не до того, чтобы каждый день эти проценты подсчитывать, нормы службы стволов оказались где на исходе, а где уже и превышены. Замена же стволов у тяжелых орудий — сложная и трудоемкая работа, которую надо было по возможности оттянуть до более спокойных дней.
Вот почему 23 ноября, еще не зная, не возобновится ли завтра немецкое наступление, штарм отдал распоряжение о том, что впредь береговые батареи должны использоваться [305] только по наиболее важным целям и главным образом для подавления неприятельской артиллерии.
В единую систему огня, распределяемого штабом артиллерии армии, стали включаться и корабли. В отражении ноябрьского наступления участвовали крейсеры «Червона Украина» и «Красный Крым», старые знакомые приморцев, неоднократно поддерживавшие наши войска под Одессой, и несколько эсминцев. Эти корабли входили в отряд поддержки, созданный командованием флота по предписанию Ставки.
У Одессы корабли обычно вели огонь, маневрируя в море, здесь же им отводились огневые позиции в Южной и Северной бухтах: высокие берега в какой-то мере защищали от вражеской авиации. Надо отдать должное артиллеристам эскадры: к поддержке войск под Севастополем они заранее подготовились с учетом одесского опыта. На кораблях имелись выверенные сухопутные карты окрестностей города, а в приметных местах, намеченных в качестве вспомогательных точек наводки, установлены затемненные огни — ориентиры для ночных стрельб. Корректировку корабельного огня обеспечивали базовые корпосты, располагавшиеся на высотах у переднего края.
В первые дни наступления чаще всех открывала огонь «Червона Украина». Стоя на якоре вблизи Графской пристани, крейсер бил через город по скоплениям фашистских войск и их тылам на балаклавском направлении, подавлял вражеские батареи.
Но 12 ноября врагу удалось вывести крейсер из строя. Его атаковали одна за другой несколько групп бомбардировщиков, корабль получил тяжелые повреждения и, несмотря на все усилия команды и спасательных служб, к следующему утру лежал полузатонувший на левом борту, касаясь берега длинными мачтами.
Людей при этом погибло немного, однако потеря крейсера — первая на Черном море с начала войны потеря корабля такого класса — была очень чувствительной для флота.
Как рассказывали флотские командиры, моряки крейсера (его экипаж насчитывал несколько сот человек) настойчиво просили послать их всех вместе на передовую как полк или отдельный батальон морской пехоты имени их корабля. Решение было принято несколько иное, более целесообразное: сформировать в составе береговой обороны главной базы новый артдивизион, вооруженный снятыми с крейсера орудиями и укомплектованный его артиллеристами. Так, со [306] своими орудиями, сходили на берег и моряки нахимовских кораблей в первую Севастопольскую оборону.
130-миллиметровые палубные орудия снимали с «Червовой Украины» водолазы. Воздушная разведка гитлеровцев, конечно, заметила эти работы. Противник пытался сорвать их бомбежками, артобстрелом. Но еще до того, как Севастополь отбил ноябрьское наступление, первые два орудия крейсера, ставшие береговой батареей № 114, были установлены у хутора Дергачи под Сапун-горой.
Несколько дней спустя другая такая же батарея (ею командовал артиллерист с погибшего крейсера старший лейтенант А. П. Матюхин) стояла на историческом Малаховом кургане, где в первую Севастопольскую оборону были смертельно ранены Нахимов и Корнилов.
Там возвышался большой памятник Корнилову, и, словно наказ из прошлого, горели на бронзе последние его слова: «Отстаивайте же Севастополь!»
Отражение ноябрьского штурма явилось проверкой боевой организации обороны, сплотило все участвовавшие в ней силы. Оно сдружило приморцев и с действовавшими под Севастополем флотскими летчиками.
Как уже сказано, на расположенные вблизи города маленькие аэродромы могло базироваться небольшое число истребителей и штурмовиков, а в Северной бухте — легкие гидросамолеты-разведчики. Тем не менее в Севастополе находился, отлучаясь лишь время от времени на Кавказ, командующий военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майор авиации Н. А. Остряков.
В отличие от Одессы, где Приморская армия имела свой истребительный авиаполк, теперь воевавший где-то на Северном Кавказе, в Севастополе авиации в прямом подчинении у нас не было. Но флотские летчики активно поддерживали армию, с Остряковым договариваться о взаимодействии было легко. Живой, кипуче-деятельный, он часто сам приезжал к нам на КП, чтобы обеспечить наземным войскам какую только можно помощь с воздуха.
Николаю Алексеевичу Острякову едва исполнилось тридцать лет. Этот молодой генерал имел за плечами бои в Испании (именно его экипаж, участвуя в атаке против броненосца «Дойчланд», поразил фашистский корабль двумя бомбами), был депутатом Верховного Совета СССР. Высокая должность не помешала талантливому летчику остаться воздушным бойцом. Летчик-бомбардировщик по прежнему опыту службы, Остряков, будучи уже командующим ВВС флота, во время войны освоил самолет-истребитель. Он лично [307] летал на разведку — на «командирскую рекогносцирован ку», как он говорил, участвовал и в воздушных боях. Летчики с восхищением отзывались о смелости, выдержке, хладнокровии своего командующего.
Мне же, видевшему Николая Алексеевича только на земле, он запомнился как скромный, обаятельный человек, обладавший пытливым умом и широкой военной эрудицией. Тогда я еще не знал, что, в сущности, все необходимое, чтобы стать крупным авиационным командиром, он сумел постичь в основном на практике и путем самообразования: из летных учебных заведений Острякову довелось окончить лишь московский аэроклуб да краткосрочные курсы при Военно-морской академии.
На балаклавском направлении и других участках ноябрьских боев летчики Острякова помогали нашей пехоте | прежде всего штурмовкой неприятельских войск, позиций, огневых средств. На штурмовку посылались не только «илы», но и «ястребки». В эти дни заместитель командира эскадрильи капитан Николай Хрусталев повторил под Севастополем подвиг Николая Гастелло: свой поврежденный, охваченный пламенем самолет он бросил на подходившую к фронту фашистскую боевую технику.
Наша авиация систематически наносила удары по ближайшим вражеским аэродромам. И конечно, постоянной задачей севастопольских летчиков являлось прикрытие с воздуха города и бухт. Эта задача была самой трудной — как из-за недостаточного количества истребителей, так и потому, что при небольшой территории плацдарма бомбардировщики могли появляться над городом внезапно.
Обычно первыми вступали с ними в бой те истребители, которые в это время барражировали над Севастополем. И нередко пара «ястребков» атаковывала большую группу бомбардировщиков, не останавливаясь ни перед чем, чтобы задержать врага.
Дважды за эти дни один и тот же летчик — младший лейтенант Яков Иванов, израсходовав боеприпасы, применил воздушный таран. 12 ноября он винтом «мига» срезал руль «хейнкелю», и тот, не долетев до города, рухнул с полным грузом бомб на землю, а Иванов благополучно посадил свой истребитель, у которого был лишь погнут винт. Пять дней спустя, уничтожив таранным ударом другой фашистский бомбардировщик, отважный летчик погиб. Яков Матвеевич Иванов был посмертно удостоен звания Герой Советского Союза. [308]
Обращаясь к документам того времени, убеждаешься, что в начальный период обороны мы в Севастополе иногда приуменьшенно оценивали (это надо отнести за счет недоработок нашей разведки) противостоящие неприятельские силы. Только после отражения ноябрьского наступления гитлеровцев стало вполне ясно, что в нем участвовали, не считая румынских частей, четыре дивизии — 22, 132, 50 и 72-я (последняя — ефрейторская, то есть особо отборного состава). А ведь немецкие дивизии и по штату более чем в два раза превышали наши!
Трудно назвать точные цифры потерь, понесенных этой вражеской группировкой, но, безусловно, они были значительными, исчислялись тысячами солдат, многими десятками танков и самолетов. Только большие потери и заставили противника прекратить 22 ноября атаки.
Не приходилось, разумеется, сомневаться, что при первой возможности Манштейн предпримет новое наступление. Не зная, когда оно начнется, мы все же надеялись получить до этого помощь с Большой земли. Нужны были и пополнение людьми всем нашим частям, и оружие, и боеприпасы, прежде всего для полевой артиллерии. Когда противник прекратил атаки, снарядов у нас, если считать по расходу их в середине ноября, оставалось примерно на три дня.
В связи с упразднением — после оставления Керчи — командования войсками Крыма Севастопольский оборонительный район перешел в непосредственное подчинение Ставке.
Из Москвы поступило сообщение, что базой питания Севастополя назначен Новороссийск, откуда в первую очередь будут доставлены нам боеприпасы, имеющиеся на местных складах. Одновременно Закавказскому фронту было приказано подать партию снарядов в Поти, с тем чтобы перевезти их в Севастополь на быстроходных боевых кораблях. Из Поти же ожидались первые маршевые батальоны.
Когда выйдешь из каземата КП наверх, с гористого Крепостного переулка можно увидеть значительную часть Севастополя. О воздушном налете на любой его район, о начавшемся артиллерийском обстреле мы узнавали быстрее, чем об очередной вражеской атаке на том или ином участке обороны. Как и в Одессе, многие события городской жизни, неразрывно связанной с жизнью фронта, заносились в армейский журнал боевых действий.
Но как ни близок был город, мне долго не представлялось [309] случая вновь походить по главным севастопольским улицам, запомнившимся такими, какими они были в октябре, когда мы прибыли в Крым. Сумел я это сделать лишь в конце ноября, в один из относительно тихих дней, о которых в сводке «На подступах к Севастополю», публиковавшейся в местной печати, говорилось: «Положение на фронте без изменений, наши войска прочно удерживают прежние позиции».
Облик центральной части города, куда фашисты нацеливали свои массированные налеты, изменился сильно. Про разрушения, которые произвел тут враг, я, конечно, знал из донесений штаба МПВО. Знал, что уже в четвертое с начала обороны помещение перешел горком партии: три здания, где он работал, были повреждены бомбами. Однако, чтобы вполне представить, как ощутили ноябрьский штурм жители города, надо было увидеть центр Севастополя своими глазами.
На улицах еще не успели расчистить все завалы от рухнувших стен, засыпать воронки. Сиротливо маячили посреди мостовой, там, где остановило их повреждение пути или обрыв проводов, неподвижные трамваи. Большие дома, даже не пострадавшие, выглядели нежилыми. Людей встречалось немного, и выходили они не из подъездов, а из убежищ, подвалов.
Население Севастополя составляло в мирное время свыше ста тысяч человек. Довольно значительная часть жителей была эвакуирована (эвакуация людей, не связанных с обороной, продолжалась). Но к десяткам тысяч севастопольцев, оставшихся в городе, прибавились беженцы из других мест Крыма. И теперь все, кроме живущих на окраинах, где бомбы падали пока редко, переселялись под землю.
Как и все в Севастополе, это происходило организованно, в строгом порядке. Многие из бомбоубежищ, существовавших раньше, были слишком тесными, годились лишь, чтобы переждать там недолгую тревогу. Поэтому под жилье спешно приспосабливались силами самих горожан, большей частью женщин, разные подземные склады, а в одном месте, кажется на Пироговской улице, даже минная галерея времен первой обороны. В толще горы, которую опоясывает кольцо центральных улиц, прорезались при участии саперов и подрывников новые вместительные штольни с выходами прямо во дворы домов.
Обеспечить все население укрытиями, надежно защищающими от любой бомбежки и обстрела, постараться сделать это до того, как фашисты начнут новый штурм, — такую [310] задачу поставил перед собой в те дни городской комитет обороны.
Вопросами военными в прямом смысле слова, непосредственной защитой города на фронте Севастопольский комитет обороны не ведал. Это был партийно-советский орган, сосредоточивший в своих руках всю полноту гражданской власти. Занимаясь прежде всего мобилизацией сил и ресурсов Севастополя на помощь фронту, он вместе с тем делал все, что мог, для поддержания нормальной, по осадным, конечно, понятиям, жизни в самом городе.
Авторитет городского комитета обороны был чрезвычайно высок. Не только его постановления, но и обращения, призывы — в этом мы убеждались постоянно — воспринимались населением как боевой приказ. Главу комитета Бориса Алексеевича Борисова и его членов, особенно Василия Петровича Ефремова — председателя горсовета, знали в Севастополе все. Немного понадобилось времени, чтобы эти городские руководители, а также второй секретарь горкома партии Антонина Алексеевна Сарина стали широко известны, заслужили общее уважение также и в войсках.
Борисов и Ефремов носили флотские кителя и фуражки, в мы, помню, вначале принимали их за моряков. Знакомство с ними началось, когда на пополнение вышедшей из гор Приморской армии передавалось севастопольское ополчение: каждый из трех районов города сформировал по полку. А затем комитет обороны стал поставлять нашим частям оружие и боеприпасы местного производства.
Выпуск военной продукции на предприятиях Севастополя, в том числе на таких, с которых наиболее ценное оборудование и лучшие специалисты были эвакуированы в тыл, налаживали еще в августе — сентябре. Когда немцы подступили к Перекопу, на Морском (судоремонтном) заводе, в железнодорожных мастерских, на полукустарном заводике «Молот», изготовлявшем раньше металлическую посуду, уже делались минометы, ручные гранаты, противотанковые и противопехотные мины.
Город не знал тогда, что ждет его через месяц или два. Фашистские самолеты появлялись над Севастополем редко, и их легко отгоняли. И никого, видимо, не смущало, что цехи, где осваивается производство оружия, стоят на поверхности земли.
А в начале ноября эти предприятия оказались под вражескими ударами, под огнем. Выпуск боевой продукции резко сократился как раз тогда, когда она была особенно нужна. [311]
Положение с военным производством обсудило командование Севастопольского оборонительного района. Было решено перенести это производство под землю. А конкретно— в штольни, вырубленные когда-то для складов в прибрежных скалах у Северной бухты, в Троицкой балке.
Так было положено начало знаменитому спецкомбинату № 1 — арсеналу осажденного Севастополя.
Не берусь судить, сколько недель, а может быть, и месяцев ушло бы на создание и пуск подобного предприятия в спокойное мирное время. На то, чтобы превратить пустые штольни в действующие цехи, перенести туда и наладить оборудование, которое сперва надо было демонтировать в других местах, на то, чтобы организовать в необычных условиях, преодолевая множество трудностей, весь производственный процесс... В ноябре сорок первого, под бомбежками и артиллерийским обстрелом, когда в нескольких кило-метрах от завода отбивали отчаянные попытки врага прорвать наш фронт, все это было сделано под руководством городского комитета обороны за десять или одиннадцать суток. Причем ни на один день не прекращалось, пусть в сокращенном объеме, производство оружия, особенно ручных гранат, в наземных цехах.
А у комитета обороны хватало и других забот. Выходил из строя хлебозавод, нужно было восстанавливать поврежденные участки электросети и водопровода, приобрело чрезвычайную срочность переселение жителей в убежища.
17 ноября, в день напряженнейших боев на балаклавском направлении и в долине Кара-Коба, подземный завод в Троицкой балке дал первую продукцию — двести гранат... Но это было лишь начало.
— Там развертывается крупное предприятие, — делился впечатлениями член Военного совета армии Михаил Георгиевич Кузнецов, первым из нас побывавший на спецкомбинате. — Штольни громадные. И место очень надежное. Над головой десятки метров скальной породы, так что не страшна даже тысячекилограммовая бомба...
Основные цехи комбината действительно были неуязвимы для врага. Но работа там началась в тяжелейших условиях. От недостатка кислорода в глубине штолен гасла зажженная спичка. Через несколько дней провели вентиляцию, но, когда близко падали бомбы, ее приходилось выключать: в подземелье втягивалась поднятая взрывами пыль. Поло-вину рабочих составляли женщины и подростки, мужчины же — почти все преклонного возраста. [312]
Рядом с цехами оборудовали рабочее общежитие с двухъярусными койками, взятыми из флотских школ; места в штольнях хватало и для него. Осваивались новые виды продукции — 50-миллиметровые, а затем и 82-миллиметровые минометы. Комбинат стал принимать в ремонт орудия, танки. Но главной его продукцией оставались гранаты и мины.
Хочется подчеркнуть — и это относится не только к первым месяцам Севастопольской обороны, о которых идет сейчас речь, — что пущенный в штольнях военный завод с сотнями рабочих не состоял ни на каком плановом снабжении. Да и откуда оно могло тогда поступать?! Чтобы комбинат действовал, требовалось постоянно изыскивать для него сырье, проявлять много изобретательности. Использовали старые трубы, кровельное железо, металлолом, собранный на заводских дворах и в разрушенных зданиях. Взрывчатку извлекали из морских мин, имевшихся на местных складах. Сначала корпуса гранат возили на заправку взрывчатым веществом на флотский склад в Сухарной балке, на другую сторону Северной бухты. Потом пустили свой «снаряжающий цех».
Еще до пуска первого подземного комбината городской комитет обороны приступил к организации второго — для пошива и ремонта армейского обмундирования. Его создали на базе небольшой фабрики «Красный швейник» и сапожной артели с громким названием «Парижская коммуна». Разместили спецкомбинат № 2 в Инкермане, в укрытых глубоко под горой хранилищах шампанских вин. На этом предприятии, где директором была Л. К. Боброва, работали почти одни женщины. При нем сразу же были открыты, конечно тоже под землей, детский сад в ясли. Позже открылась там и школа.
В двух спецкомбинатах, когда они полностью развернулись, работало до четырех тысяч человек. Они стали важными, я бы сказал, незаменимыми звеньями в складывавшемся механизме обороны города. И по праву эти подземные предприятия поименованы вслед за защищавшими Севастополь воинскими частями на мраморных плитах мемориала, сооруженного после войны на площади Нахимова.
Освоением севастопольских подземелий занялись и наши армейские тыловики, прежде всего медики. По соседству со спецкомбинатом № 2, в огромных пещерах, образовавшихся от многовековой добычи инкерманского камня (историки считают, что отсюда его брали на строительство [313] древнего Херсонеса и дворцов Византии), создавался самый крупный в Приморской армии госпиталь.
Именовался он, впрочем, просто 47-м медсанбатом и входил в состав Чапаевской дивизии: Инкерман относился к ее тыловому району. Но суть не в названии. На севастопольском плацдарме, где тылы были понятием условным, эвакуация раненых не укладывалась в обычную организационную схему и медсанбаты имели функции более широкие.
Наш начсанарм военврач 1 ранга Давид Григорьевич Соколовский всегда стремился — и умел! — вести свое дело с размахом, который, кстати, никогда не оказывался излишним. Установив контакт с флотскими медиками и с горздравом, используя оказавшийся в его распоряжении медперсонал из 51-й армии (когда в степном Крыму был рассечен фронт, часть ее тылов примкнула к приморцам), Соколовский развернул в Севастополе пять госпиталей.
Гордостью начсанарма стал госпиталь в Инкерманских штольнях. Однако заслуга создания этого подземного дворца для раненых принадлежит не только медикам. Оборудовал его инженерный отдел флота, обеспечивший госпиталь даже автономной электростанцией.
Человека, лопавшего сюда, охватывало необычное в осажденном Севастополе ощущение покоя. Толща породы поглощала все наружные звуки, даже разрывы бомб. Длинной галереей уходили вдаль ярко освещенные палаты-залы с неровными, слегка искрящимися стенами...
По плану здесь было семьсот мест, но при необходимости могли разместиться до двух тысяч раненых. А просторные операционные деятельный армейский хирург профессор В. С. Кофман, ни в каких условиях не перестававший заботиться о повышении квалификации своих младших коллег, превратил в своего рода учебный .центр, через который пропускались врачи всех соединений. Оговорюсь, однако, что таким инкерманский госпиталь стал несколько позже. В конце ноября подземелье еще только обживалось, решалась проблема вентиляции.
В итоге ноябрьских боев мы имели 7600 раненых (вернувшиеся после перевязки в свои подразделения в счет, понятно, не шли). Как и в Одессе, мы руководствовались принципом: всех, кого нельзя относительно скоро, в пределах месяца, возвратить в строй, отправлять при первой возможности на Большую землю.
Кроме санитарных транспортов раненых принимали на борт приходившие в Севастополь боевые корабли. В этих случаях требовалась особая оперативность: корабли не могли [314] задерживаться. Эвакуаторам пригодился одесский опыт спешных ночных посадок.
Помню доклад Соколовского о том, что большая партия раненых погружена на лидер «Ташкент», самый быстроходный корабль флота, доставивший нам снаряды. Из Севастополя он пошел напрямик в Батуми. Как свидетельствует старая сводка, всего в ноябре было вывезено на Кавказ 5700 раненых.
Необычно суровая зима сорок первого года уже давала себя знать и на юге. Совсем непредвиденно в Крыму понадобились белые маскхалаты, прежде всего для разведчиков и снайперов, а для всех бойцов и командиров — теплое белье, ватные куртки и брюки. Быстро решить эту проблему вряд ли удалось, если бы не предусмотрительность наших хозяйственников.
Еще когда приморцы готовились зимовать под Одессой, где климат холоднее, тогдашний интендант армии и будущий начальник тыла А. П. Ермилов, не надеясь, что зимнее обмундирование пришлют на юг в порядке централизованного снабжения, организовал свои пошивочные мастерские. Причем не в Одессе — в осажденном городе развернуть их было трудно, — а на Большой земле, в Новороссийске. Материал использовался «полутрофейный» — ткань, большое количество которой в свое время было обнаружено в эшелоне, застрявшем в одесской степи после того, как враг перерезал последнюю железную дорогу, и вывезено из-под носа у гитлеровцев.
Про эту находку я слышал, но потом забыл, а о том, в каких масштабах развернуто у Ермилова дело в Новороссийске, признаться, не имел представления. Генерал Петров, как выяснилось, вообще об этом не знал: когда все организовывалось, он еще не командовал армией.
«Пошив теплого обмундирования из ткани, вывезенной из Одессы, — вспоминает Алексей Петрович Ермилов, — был маленькой тайной тыловиков. Мы никому об этом не говорили: сначала потому, что не знали, сумеем ли все организовать, как задумали, а потом просто потому, что хотели преподнести это бойцам и командованию в виде сюрприза. Нужно было видеть радость Ивана Ефимовича Петрова, когда он обо всем узнал!»
Радоваться было чему: из Новороссийска с несколькими оказиями пришли десятки тысяч комплектов теплого обмундирования. Ватники, правда, выглядели несколько «партизанскими» — были не совсем такого цвета, какой полагалось бы им иметь, но с этим считаться уже не приходилось. [315]
Надо было как можно быстрее получить совершенно точное представление о том, где проходит теперь, после напряженных боев, наш передний край на каждом участке обороны. Не полагаясь на донесения из соединений, мы выяснили это на местности всем составом оперативного отдела. И на моей рабочей карте появилось немало существенных поправок.
У нас нередко говорилось, что знать передний край мы обязаны, как «в Одессе». Однако Одесса могла служить в этом отношении эталоном разве что на первых порах.
Севастопольский плацдарм был теснее, возможности маневра здесь резко ограничивались, и понятие «жесткая оборона» приобретало смысл куда более категоричный, ибо всякий неприятельский клинышек сразу означал угрозу плацдарму в целом. В таких условиях штарму надлежало знать и фактическое расположение линии фронта со всеми ее изгибами, и состояние любого батальонного участка не как в Одессе, а лучше, детальнее.
Впрочем, объяснять, насколько это важно, никому не требовалось. И уж конечно, не нашим боевым направленцам — капитанам Шевцову, Безгинову и Харлашкину, которые находились почти непрерывно в войсках и, знакомясь с участками обороны, куда были посланы, считали своим долгом побывать в окопах каждой роты, дойти до боевого охранения. Их доклады по возвращении на КП, содержавшие не только констатацию фактов, но и практические предложения, любил слушать вместе со мной и начальником оперативного отдела командарм.
Обязанности у наших направленцев стали более широкими. Чем дальше, тем все в большей степени им приходилось при максимально полном знании обстановки в одном-двух секторах быть в курсе положения и в остальных. Все трое отличались исключительной работоспособностью, могли не спать сутками. Шевцов и Безгинов к этому времени были уже опытнейшими штабными офицерами, авторитетными для любого начальника в войсках. Очень вырос и Харлашкин. Он, правда, не имел такой, как у его товарищей, подготовки, но обладал острой наблюдательностью, практической сметкой, быстро ориентировался в новых местах. Выполняя задание, этот веселый и храбрый человек не знал непреодолимых препятствий.
В укреплении фронта вопросом вопросов оставалось инженерное оборудование позиций. То, что наша оборона и в таком виде, в каком застал ее первый натиск врага, в целом его выдержала, успокаивать не могло. Неподготовленность [316] передового рубежа и отсутствие запасных, промежуточных, обошлись на правом фланге дорого. Иногда бойцам приходилось вгрызаться в твердый каменистый грунт уже под огнем. И где успевали окопаться мало-мальски сносно, а где и не успевали...
Инженерные работы не прерывались ни на один день. В них участвовали специальные части (военно-полевые строительства), подчиненные генерал-майору А. Ф. Хренову, армейские саперы, бригады жителей города, а на переднем крае, на своих участках обороны, — все войска.
Но приедешь в дивизию, пройдешь по позициям — и опять убеждаешься, что, сколько ни сделано, остается сделать больше.
30 ноября командование СОР утвердило окончательный план оборонительных рубежей, приведенный в соответствие с конкретной обстановкой, сложившейся после первого наступления противника, а также с реальным наличием сил и средств.
Изменения касались главным образом передового рубежа, линию которого определили результаты ноябрьских боев. На правом фланге этот рубеж начинался теперь у Генуэзской башни над Балаклавской бухтой, проходил по западным склонам высоты 212,1, за которую велись упорные бои, потом через Камары и Нижний Чоргунь, в центральной части обвода — у хутора Мекензия и далее восточнее станции Бельбек, а на левом фланге — как и прежде, включая Аранчийский опорный пункт.
Местами этот рубеж стал на три-четыре километра ближе к городу, чем был намечен прежде (именно намечен, потому что оборудовать тогда успели, да и то не полностью, лишь опорные пункты). Но общая его протяженность сократилась незначительно и составляла около 45 километров. Прежним оставалось основное назначение передового рубежа — запирать подходы к Севастополю по Ялтинскому шоссе, долине Кара-Коба и долинам рек Черная, Бельбек, Кача.
Второй, или главный, рубеж подлежал дооборудованию и усилению в основном по первоначальной его линии. То, что он пролегал слишком близко от города и что перед ним оставался ряд командных высот, уже не могло быть изменено. Оставалось лучше использовать возможности тех высот, через которые он проходил, — Федюхиных, Инкерманских, холмов за Бельбеком.
Третий, тыловой, рубеж, как уже говорилось, был к началу обороны в наибольшей готовности из всех. Теперь [317] он дополнялся в районе к югу от города двумя отсечными позициями, прикрывающими аэродром у мыса Херсонес, Стрелецкую бухту, береговые батареи. Что подкрепить оборону в глубине правого фланга нелишне, подтвердили бои на балаклавском направлении, в ходе которых не раз возникала угроза прорыва вражеских танков.
Траншеи траншеями, но холода заставляли форсировать и строительство утепленных землянок. Раз пришла настоящая зима, стало необходимым соответствующее, отапливаемое фронтовое жилье.
Землянки строили на двадцать — тридцать человек: отрыть в каменистой земле одну большую все-таки проще, чем две или три поменьше, да и железных печек не хватало, хотя их начали изготовлять в городе. Есть одна такая землянка в роте — и людям уже будет где обогреться и отдохнуть. В пример другим ставились части, где теплые землянки могли вместить сразу половину всех бойцов.
Командарм держал строительство землянок под личным контролем. Помню, когда особенно похолодало — кажется, в ночь на 27 ноября, — он потребовал, чтобы весь состав штабов и политотделов соединений отправился в роты и проследил, обеспечена ли солдатам возможность обогреться.
По-хозяйски, домовито обживали свои позиции артиллеристы.
— Был сейчас в пятьдесят первом артполку, у Бабушкина, — рассказывал Николай Кирьякович Рыжи. — Так у него, знаете, такие землянки, что жить можно почти как в казармах мирного времени. Когда только успели!
Но артиллеристы успели сделать и немало другого, еще более значительного. Для полевых батарей оборудовались запасные позиции. Увеличивалось количество пристрелянных участков, на которые за считанные минуты мог быть направлен огонь. Обеспечивалась также возможность быстро повернуть все орудия в сторону моря, в том случае, если бы гитлеровцы попытались высадить где-то у Севастополя десант.
Командующий и штаб армии продолжали много заниматься первым сектором: здесь фактически заново создавался передовой рубеж и надо было довести до конца организационные меры, начатые с перегруппировки войск в ходе ноябрьских боев.
После сформирования полнокровного полка из пограничников уже ничто не мешало, не ожидая подкреплений с Большой земли, возродить дивизию Новикова — бывшую [318] 2-ю кавалерийскую, первым командиром которой был под Одессой Иван Ефимович Петров.
Теперь в нее, временно названную 2-й стрелковой, вошли полки: пограничный (в командование им вступил майор Рубцов), 383-й и 1330-й, который ветераны все еще называли осиповским, а также 51-й артполк майора Бабушкина, противотанковый и минометный дивизионы и некоторые другие части. Два месяца спустя Наркомат обороны переименовал эту дивизию в 109-ю стрелковую, присвоив новые номера и ее полкам.
Как раз к восстановлению дивизии до нас дошло постановление правительства о присвоении Петру Георгиевичу Новикову генеральского звания. Он стал четвертым генералом во всей Приморской армии.
Новикову было тридцать пять лет, и восемнадцать из них он провел на военной службе. Петр Георгиевич имел орден Красного Знамени за Испанию. В Отечественную войну вступил опытным, с трехлетним стажем, командиром полка. От первой же встречи с ним в начале Одесской обороны у меня осталось впечатление, что на этого спокойного, немногословного полковника всегда можно положиться, не подведет. И в этом никогда не пришлось усомниться.
В ноябре первый сектор не удержал часть своих позиций, потому что у Новикова было слишком мало сил. Начав получать подкрепления, комендант сектора использовал их очень расчетливо. Новиков умел думать за противника, угадывать и упреждать его действия. И как ни нажимали гитлеровцы, каких ни достигали частных успехов в борьбе за балаклавские высоты, наша оборона на правом фланге крепла. После ноября она на много месяцев стала здесь совершенно непреодолимой для врага.
Не сомневаюсь, что Петру Георгиевичу был знаком буквально каждый метр переднего края своего сектора. На севастопольском плацдарме все командные пункты, в том числе и дивизионные (они же секторные), располагались близко от передовой: соблюдать дистанции, рекомендуемые наставлениями, не было возможности. Но и на КП, максимально приближенном к линии фронта, Новиков не сиделось. Приедешь туда, и оказывается, что комендант сектора или в Генуэзской башне, или где-нибудь на полковом наблюдательном пункте, в батальоне.
Военкомом восстановленной дивизии снова стал А. Д. Хацкевич — опытнейший политработник, участник гражданской войны, получивший к этому времени звание бригадного комиссара, начальником штаба — подполковник [319] С. А. Комарницкий. Кстати, штадив формировать заново не пришлось: он сохранился в прежнем составе и, пока дивизии, как таковой, не было, действовал в качестве штаба сектора.
Несмотря на увеличение собственных сил первого сектора, командарм решил пока оставить тут и полк Капитохина — 161-й стрелковый, который был переброшен в критический момент на правый фланг обороны с левого. Генерал Петров считал весьма вероятным, что при следующем наступлении немцев главные события снова развернутся вдоль Ялтинского шоссе, поскольку здесь можно шире, чем на других направлениях, использовать танки.
Левый фланг представлялся Петрову менее опасным не только потому, что на том направлении фронт отстоял пока значительно дальше от города — в наших руках находились и Мамашай (Орловка), и Аранчи (Суворово). Там существовало такое серьезное препятствие для продвижения врага, как Северная бухта.
Как-то, не в связи с конкретными событиями, а просто размышляя о положении наших флангов, Иван Ефимович сказал:
— Допустим худшее: немцам удалось выйти к Северной бухте... Было бы невероятно тяжело, но все-таки это еще не конец, держаться еще можно, если между Северной и Балаклавой стоим прочно. А вот если танки прорвутся о юга к Дергачам — считайте, что они в городе.
В принципе это, конечно, было верно. Однако предположение, что противник повторит главный удар там, где наносил его в прошлый раз, не оправдалось.