Случай в Карпатах

В тот день я с утра засел за срочное дело, даже не просмотрев газеты. Однако мне сразу напомнили о них. Один из офицеров штаба, открыв мою дверь, прямо с порога начал сыпать вопросами:

— Читал? Нет? Так здесь же про тебя написано, про ваш экипаж. Ну как же так, Сергей Николаевич?

Я взял в руки номер «Правды», и с ее четвертой страницы на меня глянуло лицо знакомого человека. Неужели это наш партизанский лекарь, которому я обязан жизнью?

Да, это был он, Франтишек Радач, врач из словацкого городка Бардеева. Статья так и была озаглавлена: «Доблесть и слава Франтишека Радача».

Я поднял глаза на товарищей, которые уже заполнили комнату. Они, видно, ждали интересного рассказа, а я и слова произнести не мог. Меня охватило волнение, мысли унесли в прошлое, к суровым боевым дням борьбы с фашистскими захватчиками...

* * *

Триста шестьдесят семь боевых вылетов пришлось совершить мне в годы Великой Отечественной войны. Многое довелось повидать, пережить, испытать. Каждый из боевых вылетов по-своему отложился в памяти, но этот... Этот не шел в сравнение с другими, он не то что запомнился, а на всю жизнь врезался в память.

Стоял октябрь 1944 года. Продолжая победное наступление, Советская Армия начала освобождать Чехословакию. В тылу гитлеровцев в это время развили активность чехословацкие партизанские отряды. Нашему гвардейскому авиационному полку поручили [103] держать связь с партизанами, действовавшими в горах Словакии, помогать им оружием и боеприпасами, вывозить раненых. Трудная это была работа — ночью в условиях капризной, часто меняющейся погоды летать через зубчатые горы и садиться на малопригодные для этого небольшие горные плато.

Но раз нужно, значит, нужно, и летчики делали невозможное. Полеты проходили в любых условиях. Вот и 24 октября, как только стемнело, мы вылетели на очередное боевое задание. Экипаж — семь человек, люди все опытные, бывалые. Вместе летали немало, сдружились, каждый за другого жизнь способен отдать. Я тогда летал в качестве бортового техника.

Задача у нас не из простых — отыскать в Больших Татрах около Банска-Бистрицы небольшую площадку, громко именуемую «партизанским аэродромом».

Полет проходил при сильном дожде. Ориентироваться трудно, но летчик и штурман точно вывели самолет на цель. Начали осторожно снижаться. При посадке на «пятачок», стиснутый со всех сторон двухкилометровыми горами, помогала нам маленькая наземная радиостанция. Изредка снизу пускали ракеты, которые обозначали место приземления.

Надо ли говорить, сколько мастерства, выдержки и хладнокровия должен был проявить летчик, чтобы в таких условиях совершить посадку! Но наш командир корабля, гвардии капитан Губин, как раз этим и отличался. Он был одним из лучших летчиков полка, и ему обычно поручались наиболее сложные задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот взрыва, взметнулось багровое пламя — снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон. Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? — пронеслось в голове. — Этого допускать нельзя!»

— Цепляйся за меня, — крикнул я ему, — давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, — нестерпимую боль обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно — на склоне горы, поросшей непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи поддержали меня, и вот тогда мы написали слова благодарности своему чешскому другу. Газета «Правда» напечатала их и поместила портрет врача-героя. [107]