Несколько штрихов

Я много думала над тем, что рассказать о Якове Владимировиче Смушкевиче. Описать его подвиги? Думаю, что это лучше сделают его боевые друзья. И мне захотелось просто поведать о том, какой скромный это был человек, как он любил людей.

Впервые я встретилась со Смушкевичем в 1922 году. Полк, в котором он служил политруком, а затем комиссаром эскадрильи, вел борьбу с белобандитами. Мы познакомились и с тех пор не разлучались.

Самым главным для Якова Владимировича всегда являлась работа. Коллектив был для него дороже всего, он и меня очень умело приучил жить коллективом, интересами товарищей.

В быту он старался ничем не выделяться, всегда думал о подчиненных, о том, как бы сделать их жизнь легче и интересней. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь жили одни. По своей должности Смушкевич имел право на казенную квартиру, и ему не раз предоставляли ее. Но он всегда отказывался в пользу более нуждающихся, а мы жили на частных квартирах. Когда я попробовала упрекнуть его, он ответил:

— Тебе что, не хватает? Ведь летчику или технику труднее платить за частную квартиру.

Таким чутким и заботливым Яков Владимирович был всегда. Позже, когда он работал командиром бригады, мы жили вместе с семьей летчика Филиппа Скоблика.

Помню, осенью проводились большие маневры. Яков Владимирович и Филипп улетели, и мы остались вдвоем с женой летчика Зиной Скоблик. Как-то утром раздается звонок, и из штаба сообщают, что [67] в 16.00 бригада возвращается. Но время проходит, уже стало темнеть, а наших все нет. Я не вытерпела и поехала на аэродром. Оказалось, Смушкевич там. Спрашиваю у него:

— Почему задерживаешься? Отчего не позвонил домой?

— У Филиппа вынужденная посадка, — ответил Яков Владимирович. — А без него я домой не поеду. Представляешь себе, что будет с Зиной, если я вернусь без Филиппа. У него все в порядке, и утром он прилетит. А ты поезжай домой, скажи, что мы задержались до следующего дня.

И, несмотря на большую усталость, он остался ночевать в холодном, неуютном помещении. А рано утром следующего дня Яков Владимирович и Филипп явились домой вдвоем.

В 1936 году Я. В. Смушкевич добровольцем уехал в Испанию, где был главным советником по авиации. Мне же он сказал, что едет в длительную командировку на Дальний Восток. Из бригады с ним отправилось несколько человек.

Возвратились не все — погиб летчик Федосеев. Яков Владимирович тяжело переживал эту утрату и долго не мог сообщить об этом жене Федосеева. Он просил меня быть внимательной к ней, не оставлять ее одну.

В 1938 году нашу семью постигло большое горе: с балкона упала младшая дочь. Все пережитое, особенно смерть дочери, тяжело отразилось на нервной системе Якова Владимировича. Как раз в это время он готовился к воздушному параду. Я обратилась к начальнику ВВС Локтионову с просьбой не допускать Смушкевича к полетам.

Локтионов ответил:

— Все равно он меня не послушает. Пусть уж проведет парад, а потом уедет отдыхать.

Но отдохнуть не пришлось. 30 апреля, накануне парада, Яков Владимирович стал жертвой крупной аварии. В одиннадцать часов вечера за мной прислали машину и отвезли в Боткинскую больницу. Там в перебинтованном человеке я не могла узнать Смушкевича. Лицо изуродовано, а сам без сознания. Только [68] часа в два ночи пошевелил губами. Поднял руки к лицу, открыл ими заплывший глаз и сказал:

— Не плачь, утром поедем домой, — и опять впал: в беспамятство.

Через несколько дней сознание возвратилось к нему и состоялся консилиум врачей. Было установлено, что требуется срочная операция тазобедренного сустава. Профессора предупредили, что, возможно, придется ампутировать ноги. Но благодаря искусству профессора М. Д. Фридмана операция прошла блестяще. Правда, одна нога стала короче.

Позже, когда я читала «Повесть о настоящем человеке» и смотрела фильм о подвиге Мересьева, в моей памяти ярко и зримо возникали картины борьбы Якова Владимировича за возвращение в строй. Первое, что его интересовало после операции, сумеет ли он летать.

Профессор ответил:

— Все зависит от вас. Будете выполнять предписания врачей, надеюсь, сможете.

Смушкевич стал форсировать лечение. Профессор назначил массаж, но Яков Владимирович не удовлетворялся одним сеансом и заставлял по нескольку раз в день массировать ему ноги.

Врачи прописали покой, а он тяготился бездействием. Попросил прислать ему работу в Барвиху, и его комната превратилась в филиал штаба ВВС. Туда без конца приезжали товарищи и по делам и просто навестить Якова Владимировича.

Работал он полулежа на диване. Врачи удивлялись его выдержке и силе воли. Профессор Фридман говорил, что Смушкевич должен испытывать ужасные боли, особенно во время лечебной гимнастики, но он никогда не жаловался.

Трудно описать, сколько упорства проявил Смушкевич, чтобы заставить свои ноги слушаться. Вскоре он бросил костыль и стал опираться только на палку. Им овладела мечта сесть в самолет и самостоятельно подняться в воздух.

Несмотря на запрет врачей, он стал упорно, методически готовить себя к этому. Начал упражняться на автомобиле. Бывало, заведет машину и пробует нажимать на педали и переключать скорости. Превозмогая [69] нечеловеческие боли, он мог упражняться часами.

Я никогда не забуду его счастливого лица, когда наконец автомобиль, послушный ему, тронулся с места. Все обошлось благополучно. Но когда он вышел из машины, холодный пот градом катился по его лицу.

После этого Смушкевич стал выезжать на машине каждый день. Этим его тренировки не ограничивались. Дома он бросал палку и учился ходить без нее.

После настоятельной просьбы врачи разрешили ему поехать на аэродром и посмотреть полеты. На аэродроме он не вытерпел, сразу же сел в самолет и взлетел...

Как-то в мае 1939 года Яков Владимирович пришел домой и попросил приготовить чемодан:

— Завтра улетаю в командировку!

Я сразу догадалась, куда он уезжает. До меня дошли слухи, что он назначен возглавлять авиагруппу, направлявшуюся на Халхин-Гол.

И опять мы с дочерью жили от письма до письма. На этот раз я волновалась больше, ведь Яков Владимирович еще не окреп после болезни.

Через несколько месяцев тепло и торжественно встречали героев Халхин-Гола. На аэродроме были Нарком обороны, члены правительства.

Яков Владимирович вышел из самолета хромая, одна нога его была забинтована, и к ней привязана сандалия.

— Что случилось, ты ранен?

Он, смеясь, отвечает:

— Нет, москиты искусали, и я расчесал ногу.

Потом он уехал на срочное совещание, а домой вернулся поздно ночью. Я сняла с его ноги бинт и увидела открытую рану, с нагноением.

А в шесть часов утра Яков Владимирович уже поднялся.

— Ну, жена, готовь чемодан! Опять улетаю.

Я пробовала протестовать, да куда там, он только улыбался.

Профессор Фридман, когда я ему обо всем рассказала, пришел в ужас: [70]

— Это не укус. Это несросшаяся косточка ищет выхода на волю. Тут и до гангрены недалеко. Во что бы то ни стало добейтесь, чтобы я сегодня же осмотрел его ногу.

Но Смушкевича уже не было в Москве. Он улетел на запад, где в это время наши войска освобождали Западную Украину и Западную Белоруссию.

Осенью Яков Владимирович возвратился в Москву. А вскоре после этого его наградили второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

Однажды он вернулся домой особенно поздно и сообщил, что его назначают Начальником Военно-воздушных сил. Он отказывался, просил, чтобы послали учиться, но приказ уже был подписан.

Прибавилось ответственности, работы. Яков Владимирович совершенно забыл о своей болезни и перестал лечиться.

Недели через две он предупредил меня:

— Собирайся, поедем в Ленинград!

Яков Владимирович отправлялся на Финский фронт. В Ленинграде мы не задержались, а проехали в Петрозаводск. Смушкевич целыми днями разъезжал по частям и только поздно ночью возвращался в вагон, где мы жили.

Запущенная рана дала себя знать, начался приступ острых болей. Впервые у Смушкевича вырвался громкий стон. Товарищи всполошились, наш вагон отправили в Ленинград и радировали, прося выслать к поезду врача. Встречала нас скорая помощь, но Яков Владимирович заявил, что боль уже прошла, и уехал в штаб.

Меня все-таки встревожил этот приступ, и я вызвала Фридмана. Профессор настоял, чтобы был сделан рентгеновский снимок. А когда тот был готов, старик профессор сказал:

— У Смушкевича, видно, стальное сердце. Ведь в тазобедренном суставе у него не кости, а творог. Я не представляю себе, как он на ногах-то стоит.

После этого Смушкевича вызвали в Москву. Лечиться он по-прежнему отказывался. Поселился в штабе ВВС и продолжал работать лежа.

Несмотря на занятость и болезнь, Яков Владимирович был тесно связан со своими избирателями. [71]

Каждый день почта приносила ему много писем из далекой Сибири, но он никогда не задерживал ответы на них. Он помог одному колхозу восстановить мельницу, другому построить мост. Хлопотал о пенсии для своих избирателей.

Яков Владимирович погиб в 1941 году, когда ему было 39 лет, в полном расцвете творческих сил. [72]