На арктических трассах

1

Чтобы «приблизить» Дальний Восток, Советское правительство призвало наш народ освоить Северный Морской путь, превратить его в нормально действующую магистраль.

Начиная с 1918 года по указанию В. И. Ленина производятся всесторонние исследования навигационных условий Арктики. Они проходят довольно успешно и уже в 1932 году позволяют приступить к сквозному плаванию. Первый поход из Архангельска к Берингову проливу в одну навигацию совершил ледокол «Сибиряков».

Летом следующего года из Мурманска по тому же маршруту вышел в плавание пароход не ледокольного типа «Челюскин». Он благополучно совершил большую часть пути, когда вдруг попал в тяжелые льды. Скованный ими, «Челюскин» дрейфовал вдоль Берингова пролива, но разбушевавшийся ураган изменил направление дрейфа и снова вынес пароход в Чукотское море. Безуспешно пытался пробиться на помощь «Челюскину» ледорез «Литке».

Пришлось экспедиции, возглавляемой известным полярным исследователем профессором О. Ю. Шмидтом, зимовать во льдах. Днем и ночью челюскинцы слышали гулкий, как пушечная канонада, грохот сталкивающихся, громоздящихся друг на друга гигантских ледяных полей. На случай катастрофы между членами экспедиции были распределены обязанности по спасению имущества, заготовлен аварийный запас. Ни на минуту не прекращалась бдительная вахта, наблюдения за ветром и состоянием льда.

Так в беспрестанной тревоге прошла бурная полярная ночь, стало проглядывать солнце. А льды все еще [46] приступом шли на судно. И вот 13 февраля случилось неизбежное.

С вечера накануне ветер усилился. Ночью грохот, треск сдвигающегося льда не прекращался. А наутро огромный торосистый вал подошел к пароходу и распорол ему бок. Вода хлынула в машинное отделение.

Капитан «Челюскина» В. И. Воронин приказал выгружаться. Команда начала переправлять на лед запасы продовольствия, палатки, самолет, радиоаппаратуру. Ей удалось спасти почти все аккуратно упакованные плоды научных работ, за исключением проб воды, слишком громоздких и не поддающихся хранению на морозе...

И вот уже парохода нет. На месте, где он только что стоял, зияет громадная полынья, и от нее поднимается густое облако пара. Сто четыре советских человека стали пленниками сурового северного моря. Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно. Но опасности не сломили их Духа.

Вскоре на небольшой расчищенной от снега площадке вырос парусиновый лагерь из десяти палаток и барака, отопляемых камельками, а также из кухни и пекарни.

Исследователи тут же приступили к научным наблюдениям. В свободное от работы время в лагере занимались кружки. Состоялись даже лекции по философии.

А море все продолжало свою разрушительную работу. Не раз ночами челюскинцев поднимал треск надвигающихся льдов. Снова приходилось менять место лагеря, спасать имущество, продовольственные запасы, горючее.

2

Страна с тревогой следила за развивающимися на Севере трагическими событиями. Для спасения экспедиции была создана специальная Правительственная комиссия во главе с В. В. Куйбышевым.

Я знал, что решающую роль в спасательных операциях была призвана сыграть авиация. И поскольку мой самолет был специально оборудован для полетов [47] в зимних условиях, я считал, что мое место тоже там, в Арктике. Написал заявление Начальнику Московского управления Гражданского Воздушного Флота с просьбой направить меня на Чукотский полуостров. Через несколько дней он вызвал меня и спрашивает:

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Поживите до сорока, потом полетите.

Я промолчал. Начальник прошелся по кабинету, потом резко повернулся ко мне:

— Сколько человек сидит на льдине?

— Сто четыре.

— А когда вы прилетите туда, будет сто шесть. Сломаете там самолет, вас еще спасать придется. Ну, все!

«Нет, — подумал я, — это еще не все!» И обратился в «Правду» с письмом.

Вскоре меня вызвали в Кремль. Когда вошел в кабинет Куйбышева, Валериан Владимирович поднялся мне навстречу. Его глаза глядели приветливо, а лицо озарялось доброй улыбкой.

Я четко, по-военному, отрапортовал:

— Пилот гражданской авиации Водопьянов!

— Знаю, знаю, — кивнул Куйбышев. Затем пристально посмотрел на меня: — Ваша машина готова?

— Готова.

— Покажите, какой вы наметили маршрут.

Мы подошли к большой географической карте.

— Из Москвы до Николаевска-на-Амуре полечу по оборудованной трассе, — стал докладывать я. — Дальше возьму курс на Охотск, бухту Ногаево, Гижигу, Каменское, Анадырь, Ванкарем, а из Ванкарема — на льдину.

— Кто-нибудь летал зимой из Николаевска на Чукотку? — спросил Куйбышев.

— Нет. — Я рассказал, как в истекшем году сам должен был пролететь вдоль Охотского побережья на Камчатку, но потерпел серьезную аварию на Байкале. — Сейчас надеюсь успешно повторить маршрут. И моя машина вполне готова, — подчеркнул я.

Куйбышев задумался, глядя на карту, затем поднял голову: [48]

— Скажите, сколько в вашей летной практике было аварий?

— Четыре.

— Четыре? А вот посмотрите, что о вас пишут.

Взяв со стола мою характеристику, Валериан Владимирович прочитал:

— «Имеет семь аварий». А вы говорите — четыре!

Кровь бросилась мне в лицо. Неужели Валериан Владимирович подумает, что солгал? Торопясь, начал разъяснять неточность записи:

— Настоящих аварий у меня было действительно четыре, а поломок даже больше — около десяти. Но нельзя поломку считать аварией! Допустим, сломалось колесо. Я меняю его и лечу дальше. Это у нас называется «поломка».

Куйбышев улыбнулся. После короткого раздумья спросил:

— Достаточно ли серьезно вы все взвесили? Ведь этот полет в Арктику значительно сложнее, чем полет на Камчатку.

— Все учел.

— Ну хорошо! Вы полетите, но не из Москвы, а из Хабаровска. До Хабаровска поедете экспрессом. Немедленно разберите свой самолет и погрузите его на платформу.

— Понятно, товарищ Куйбышев! Разрешите действовать!

Прощаясь, Валериан Владимирович как-то особенно тепло, по-дружески посоветовал:

— Приедете в Хабаровск, соберете самолет, опробуйте его в воздухе, тщательно все проверьте. Без нужды не рискуйте, в плохую погоду не летите. Помните, что люди на льдине ждут и надеются только на помощь летчиков...

3

В Хабаровск прибыл 12 марта. Бывалые пилоты Виктор Галышев и Иван Доронин, работавшие на трассе Иркутск — Якутск, уже оказались там. Их машины были готовы к полету. Механики сразу же приступили к сборке и моего самолета. [49]

Через пять дней все было готово, и утром мы поднялись в воздух. Решили лететь строем, на расстоянии видимости друг от друга.

Мне на моем быстроходном П-5 приходилось подлаживаться под пассажирские ПС-5 товарищей. Чтобы не оторваться от них, я выполнял круги, набирал высоту и, выключив мотор, просто планировал.

Вначале погода радовала. Но вскоре пошел снег. Снизились до пятидесяти метров, подтянулись поближе друг к другу. Потом и это перестало помогать. Снегопад усилился, и видимость совсем пропала.

Вот тут-то у нас чуть не произошло столкновение. Перед самым моим носом путь мне пересек один из наших ПС-5. Я рванул ручку на себя, добавил газу и стал пробиваться вверх. Слой облаков оказался толщиной в две с половиной тысячи метров. Когда поднялся над ними, просто не верилось: над головой чистое небо и ослепительно светит солнце.

Что делать дальше? Лететь в Николаевск рискованно. Судя по сводке, там тоже снегопад. При посадке будешь из облаков выходить и врежешься в сопку, которых немало возле города.

В этом полете я остро почувствовал ответственность за судьбу челюскинцев. Прежде, наверное, пошел бы на риск, сейчас поступить так не мог. Ничего не поделаешь, придется возвращаться.

Через два часа сажусь в Хабаровске. Подбегают механики:

— С мотором что случилось?

— Нет, — говорю, — мотор работает превосходно. Погода заставила вернуться.

На второй день вылетел вновь. Полпути до Николаевска проделал и попал в пургу. Самолет начало кидать из стороны в сторону. Механик толкает в плечо.

— Давай вернемся в Мариинск. Там на реке я видел подходящее место.

Механик был прав, следовало прервать полет...

Тут же после посадки на льду Амура самолет окружили жители поселка — сначала вездесущие ребята, потом мужчины. Всей компанией провожали нас на метеорологическую станцию. Там сообщили, что в Николаевске погода такая же скверная. [50]

Утром следующего дня метель прекратилась, и я благополучно достиг Николаевска. Галышева и Доронина там не оказалось, они уже вылетели. К вечеру я догнал их в Охотске. Все были довольны, что опять собрались вместе.

Из Охотска до бухты Ногаево летели на высоте две тысячи метров. День был ясный, но как нас качало, в какие «ямы» мы проваливались! Смотришь на высотомер — две тысячи двести, и вдруг стрелка скачет вниз, уже тысяча восемьсот. Мне было не так страшно, у меня машина пилотажная, а Галышеву и Доронину крепко досталось. После нам рассказывали, что в этот день в Японии тайфун разрушил целый город и потопил несколько пароходов. Мы попали в его крыло.

В Ногаеве пришлось сидеть пять суток. Гижига сообщала, что у них свирепствует пурга.

Вылетели только 27 марта. Сначала погода благоприятствовала, но потом стала ухудшаться. Я обогнал товарищей и пошел впереди, чтобы избежать столкновения. До Гижиги дошел благополучно, но, когда увидел приготовленный для нас аэродром, ужаснулся. Границы площадки были обозначены бревнами, к тому же ветер, как назло, боковой, а люди, готовившие посадочную площадку, перестарались. Кто-то в какой-то инструкции вычитал, что посадочное «Т» кладется против ветра. Вот и перехватили всю площадку черным полотном. А так как ветер его сдувал, полотно придавили опять же бревнами.

Для посадки места осталось совсем мало. Я сделал над аэродромом круг, другой, третий. «Не год же, — думаю, — летать! Надо садиться». Сел хорошо.

Потребовал срочно убрать бревна и выложить знак вдоль площадки. С минуты на минуту могли показаться товарищи. У них тяжелые самолеты, и сесть им еще труднее, чем мне.

Но Галышев и Доронин тогда не прилетели: вернулись в Ногаево. На другой день они были приняты по всем правилам аэродромной службы...

Четвертого апреля наконец прилетели в Анадырь и стали готовиться к последнему прыжку.

Перед вечером в дом, где мы остановились, вошли два измученных человека в грязных комбинезонах. [51]

Это оказались механики самолета Демирова из группы военного летчика Каманина.

Отогревшись, они рассказали нам о своих злоключениях. Оказалось, накануне они вылетели из Майна-Пыльгина. Достигли Анадырского залива, но там попали в такую густую дымку, что Анадырь найти не смогли. Заметили яранги, решили сесть, чтобы определиться. К сожалению, чукчи по-русски не говорили.

Пришлось лететь дальше. Еще шесть раз садились, и опять без толку, ориентировки так и не восстановили. Бензина осталось совсем мало. В седьмой раз сели у домика, надеясь хоть там встретить русского. Но дом оказался рыболовным сараем, где не было ни единого живого существа. Посреди сарая лежали две железные бочки. Демиров зло толкнул одну из них, она еле качнулась. Открыли, и, о счастье, в ней оказался бензин... Полторы бочки вылили в баки, а на оставшемся стали греть воду для мотора.

Но двигатель не завелся. Не было сжатого воздуха, да и людей не хватало. Тогда механики отправились за помощью и вот набрели на нас.

Начальник погранотряда выделил в их распоряжение пять красноармейцев с двумя собачьими нартами.

Погода улучшилась, но самолет Галышева подняться не может: отказала бензиновая помпа. Исправить ее не так-то просто. Чтобы не терять драгоценного времени, мы с Дорониным решили лететь. Он ушел раньше меня.

До Ванкарема осталось тысяча двести километров, а если по прямой, через Анадырский хребет, то всего лишь шестьсот. Через хребет еще никто не летал, но я решил попробовать, слишком соблазнительно сэкономить время. Этим же путем направился и Доронин.

Через час с минутами, миновав залив Креста, изменил курс и пошел прямо к горам. Под нами — ледяные пики, где посадка — гибель. Шли только по компасу, потому что Анадырский хребет еще не был точно нанесен на карту. К счастью, горы оказались невысокими. Поднявшись на тысячу восемьсот метров, самолет свободно пересек их.

Но при этом сильным боковым ветром меня снесло на запад, и я оказался левее Ванкарема. Вышел на лагуну Амгуемы, а принял ее за лагуну Пынгопильхен, [52] так как на карте они удивительно похожи. Когда показался мыс, оборачиваюсь к механику, кричу что есть силы:

— Ура, Ванкарем!

Подлетаю ближе, вижу: большие строения, две высокие радиомачты. А говорили, что в поселке всего несколько яранг да один маленький домик фактории.

Сделал круг. Развернул карту, посмотрел внимательнее. Вот так Ванкарем! Да это же мыс Северный! На двести километров пролетел дальше. Решил все же сесть и полностью заправиться горючим, чтобы на этом же бензине из Ванкарема несколько раз слетать в лагерь челюскинцев. Нам говорили, что в Ванкареме бензина мало и возят его туда на собаках из Уэлена.

Сел благополучно. Узнав, что Доронин уже в Ванкареме, я в тот же день вылетел туда.

Справа хорошо виден Анадырский хребет, слева — Чукотское море, сплошь покрытое торосами. Вскоре показался мыс. Но по очертанию это не Ванкарем. Неужели опять промазал?

Делая круги, стал снижаться, стараясь точнее определить место.

Бортмеханик толкнул меня в плечо и показал вниз. Я думал, что он предлагает сесть, но, присмотревшись, увидел собачьи нарты. Хотел сесть рядом и спросить людей, где этот таинственный Ванкарем, но для посадки не оказалось подходящего места.

Пролетел над нартами, стараясь разглядеть, что за люди едут на них. Одеты в кухлянки, — значит, чукчи. А куда едут — на базу или обратно, неизвестно. Решил сбросить вымпел с запиской. Может, среди пассажиров найдутся такие, кто умеют читать по-русски, и тогда они укажут, куда лететь.

И вот вымпел сброшен. Пока я делал круг, люди успели прочитать записку и дружно замахали руками, показывая на восток. В благодарность я покачал машину с боку на бок.

После мы узнали, что люди, одетые в кухлянки, оказались челюскинцами, которых уже успели снять со льдины. Они ехали в Уэлен.

В Ванкареме задерживаться некогда, надо сразу же лететь на льдину. Пока бортмеханик освобождал [53] машину от лишнего груза, М. С. Бабушкин, являвшийся комендантом аэродрома, объяснял мне маршрут.

— Примерно через сорок минут на горизонте увидишь черный дым, — сообщил он. — В лагере жгут большие костры.

Чтобы захватить со льдины больше людей, механика оставляю на берегу и вылетаю. От Хабаровска до Чукотского моря пришлось пролететь больше пяти тысяч километров. Но они не так мне запомнились, как этот короткий путь, всего в сто пятьдесят километров.

Я внимательно смотрю вперед, стараясь скорее увидеть черный дым. От сильного напряжения глаза устают, слезятся, горизонт становится мутным. Приходится протирать глаза, давать им отдохнуть.

Ровно через сорок минут немного правее курса показался черный дым. Подлетаю ближе, вижу между ледяными глыбами маленькие палатки. В стороне лежат две шлюпки, снятые на всякий случай с парохода. А на вышке развевается красный флаг, ярко выделяющийся на белом фоне.

Через несколько минут благополучно сажаю самолет на крохотную площадку. Кричу:

— Кто следующий полетит на берег?

В мою двухместную кабину втискиваются четыре человека. Через пятьдесят минут высаживаю их на материк и тут же вылетаю опять.

Во второй рейс взял троих.

На льдине осталось шесть человек. Я хотел отправиться в третий рейс, но меня не пустили. Самолеты Каманина и Молокова вылететь не могли, а один мой все равно всех не забрал бы. Оставлять же в лагере на ночь двоих опасно.

В эту ночь в Ванкареме никто не спал. Здесь я впервые почувствовал, как суровый Север сплачивает людей. Только что спасенные челюскинцы уже забыли о пережитых опасностях и теперь беспокоились за товарищей, оставшихся на льдине. Они знали, что погода здесь капризна и в любую минуту может испортиться. Тогда последний — пятнадцатый по счету — аэродром в лагере будет уничтожен. А шесть человек не в состоянии быстро расчистить новую площадку для приема самолета. [54]

На наше счастье, погода не испортилась. Утрой, правда, была дымка. Не дожидаясь, пока она разойдется, я решил вылететь один.

Поднимаюсь на Тысячу метров. Туман тонким слоем покрывает льды. Справа резко выделяется верхушка горы на острове Колючин.

Потом туман стал редеть. Сквозь него уже виднеются торосы. Впереди показался дым.

«Вот хорошо вышел, — подумал я. — Значит, за ночь льдину не отнесло».

До сих пор летчикам приходилось менять курс каждые сутки, а иногда даже по два раза в день: льдина дрейфовала, передвигаясь то вправо, то влево.

Самолет быстро приближался к источнику дыма. Но что это? Почему такой же дым справа?..

Подлетаю ближе и вижу, что никакие это не костры, а большие разводья. Просто лед потрескался, и из трещин обильно выделяется пар.

Час двадцать минут я упрямо летал, не меняя курса, но лагеря так и не нашел. Его упорно скрывала туманная дымка. Решил вернуться, подождать, пока разойдется туман.

И действительно, к полудню он рассеялся. Кстати, механики уже успели исправить самолеты Каманина и Молокова.

Чтобы не плутать над ледяными полями, Каманин взял с собой штурмана Шелыганова. Но это оказалось лишним. Испарения прекратились, и на белом ледяном фоне мы еще издали увидели столб черного дыма. Э. Т. Кренкель передал последнюю радиограмму: «Прилетели три самолета. Сели благополучно. Снимаем радио. Покидаем лагерь Шмидта».

Каманин взял на борт штурмана и одного из челюскинцев. В парашютные ящики, подвешенные под нижней плоскостью, он посадил восемь собак. Молоков взял двух человек и загрузил вещами парашютные ящики. Я взял троих. Среди них молодой радист Сима Иванов. «Челюскин» должен был доставить его на остров Врангеля.

И вот мы поднялись со льдины в последний раз. Кренкель попросил меня сделать прощальный круг [55] над лагерем. Я оглянулся на товарищей. Они с грустью смотрели вниз, Кренкель морщился.

Через сорок пять минут прилетели в Ванкарем. Самолеты встречали человек восемьдесят. Сколько было радости, трудно передать.

5

Тринадцатого апреля, ровно через два месяца после гибели «Челюскина», партии и правительству было доложено о спасении экспедиции...

Мы научились дорожить хорошей погодой. Не теряя времени, решили начать перевозку челюскинцев в Уэлен. Проверили все самолеты. Они оказались в полной исправности. Не хватало только «мелочи» — горючего. Вот когда нам пригодился бензин, захваченный мной с мыса Северного. Мы разделили его поровну с Молоковым. Все-таки две машины дойдут до Уэлена, перевезут восемь человек, а оттуда захватят бензин для остальных самолетов.

Утром с Молоковым прилетели в Уэлен. Только сели, началась пурга. Как хорошо, что все челюскинцы уже на земле!

Лишь на шестой день вернулись в Ванкарем с бензином. Тут уже начали летать все самолеты.

Нельзя не сказать о том, как много сделали для спасения челюскинцев жители Чукотского полуострова. Они помогли организовать в Ванкареме авиабазу, перебрасывали на собаках и оленях бензин, вывозили снятых со льдины из Ванкарема в Уэлен...

Двадцать первого мая мы вместе с челюскинцами покинули берега Чукотки. Во Владивостоке встречали десятки тысяч людей. Над нашим пароходом летали самолеты и сыпали на палубу цветы.

Через трое суток специальным поездом выехали в Москву. От Владивостока до Москвы сто шестьдесят остановок. И всюду челюскинцев встречали с цветами, со знаменами. На одной станции поезд не остановился, а прошел ее на малой скорости. Мы видели, как рядом с вагоном семенила старушка. В руках она держала узелок и кричала: [56]

— Детки, что же вы не остановились? А я вас ждала, я вам пирожков напекла.

Так встречала Родина героев, участников Челюскинской эпопеи.

6

А ровно через три года я снова вел воздушный корабль над льдами Арктики, перебрасывая на Северный полюс научную экспедицию. Ярко сияло солнце, горизонт был чист. Мощное пение моторов вселяло уверенность в успех.

Но как раз в те минуты, когда я любовно прислушивался к безукоризненному гулу моторов, бортмеханики переживали тяжелые минуты. Один из них заметил пар, подозрительно поднимавшийся от левого мотора. Пробравшись в крыло, механики убедились, что из радиатора вытекает незамерзающая жидкость — антифриз. Это означало, что через час, а может и раньше, один из моторов станет перегреваться и выйдет из строя.

Бортмеханик сообщил об этом начальнику экспедиции Отто Юльевичу Шмидту. Тот приказал доложить мне.

Так же тихо, чтобы не беспокоить членов экспедиции, бортмеханик подошел ко мне:

— Товарищ командир, скоро один из моторов выйдет из строя.

Я даже не сразу понял:

— Какой мотор? Почему?

Узнав в чем дело, решил лететь на трех моторах.

Как мы ни старались, сохранить секрет от наблюдательных пассажиров не удалось. Уже то, что механики лазили в левое крыло, шушукались и пробирались от меня к Шмидту и обратно, показалось им подозрительным.

Ко мне подошел главный штурман Спирин. Присматриваясь к выражению моего лица, он ни с того ни с сего начал хвалить погоду. Отвечая ему, я думал: «Хитришь, дружище, испытываешь меня. Но я тебе пока ничего не открою — не буду расстраивать».

А он, оказывается, уже все знал и подошел, просто чтобы успокоить меня. [57]

Вскоре все разнюхали о беде, но тщательно скрывали друг от друга.

Тем временем наши механики предпринимали попытки устранить неисправность. Это было не так просто. Пришлось прорезать металлическую обшивку крыла, чтобы подобраться к радиатору. В его верхней части, во фланце, и обнаружили течь. Вначале обмотали трубку фланца изоляционной лентой. Это не помогло, драгоценная жидкость продолжала капля за каплей уходить из мотора.

Не знаю, кому первому пришла мысль собирать уходящую влагу. Только, размотав ленту, механики стали прикладывать к фланцу тряпки. Когда те напитывались антифризом, их отжимали в ведро, а затем жидкость перекачивали насосом обратно в мотор.

Для выполнения такой несложной операции механикам пришлось снять перчатки. А в двадцатичетырехградусный мороз, при стремительном ветре это весьма неприятно. Очень скоро обмороженные руки покрылись ссадинами и ранами. В то же время ладони были обожжены горячей жидкостью и на них появились волдыри. Но скромный, незаметный подвиг самоотверженных людей спас жизнь мотора.

Ко мне снова подошел бортмеханик и просто сказал:

— Товарищ командир, не беспокойтесь! Мотор будет действовать!

Я тогда еще не знал, какой ценой была обеспечена работа двигателя, но с радостью, от всего сердца поблагодарил:

— Спасибо, друзья!

Машина приближалась к полюсу. Внизу расстилалась однообразная ледяная пустыня. Кое-где ее рассекали разводья, похожие на узенькие речушки. Они тянулись на сотни километров, не имея ни начала, ни конца.

Когда показались облака, нам пришлось подняться над ними. А как там, у полюса? Вдруг он закрыт, и облачность опускается до льда. Смотрю вниз, пытаясь увидеть окошко.

Штурман несколько раз проверил расчеты — все верно!

— Полюс, — объявил он. [58]

Все в самолете притихли. Беспокоятся: пробьем ли облака, есть ли внизу ровные льдины?

Я убрал газ и с высоты тысячи восьмисот метров нырнул, как с вышки. Машина словно окунулась в белесый туман.

Уже тысяча метров, но ничего не видно. Девятьсот — и тоже ничего. Восемьсот... Семьсот...

Люди прильнули к стеклам окон. Сквозь облака мелькнул лед, а мы не успели его разглядеть. Шестьсот метров... Наконец, словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.

Внизу, насколько хватал глаз, тянулись ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев. Казалось, беспредельная поверхность океана вымощена плитами самых разнообразных форм и размеров. Своими очертаниями они напоминали причудливые геометрические фигуры, вычерченные неуверенной, детской рукой. Среди них надо выбрать самую внушительную, гладкую и крепкую — для посадки.

— Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! — неистовым голосом кричит мне кто-то.

— Здесь их много! — улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз — метров семьсот длиной, метров четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление ветра. Горит она всего полторы минуты. За это время надо успеть сделать круг и идти на посадку. Тут уж медлить нельзя.

Ракета сброшена. Развернулся против ветра и иду на малой высоте. Под самолетом мелькают торосы, вот-вот задену их лыжами. Но все кончается благополучно. Самолет мягко касается снега.

Итак, мы завоевали полюс. Молча обнимаем друг друга. А через минуту в беспробудной вековой тишине раздается громкое «ура!». [59]