Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

«Поэт»

— Да это же наш поэт! Помнишь?.. — проговорил Николай Томзов, подавая мне комсомольский билет.

Я вздрогнул. Неужели Леша?.. Ведь ему не исполнилось еще и восемнадцати... Как живой стоит передо мной этот юноша!..

В один из вечеров мне довелось провожать в опасный рейд группу разведчиков. Как обычно, сдавали они все свои документы комиссару батальона, оставляли друзьям адреса родных. Разведчики были бодры и веселы, шутили и подсмеивались над теми, кто оставался, и как всегда им завидовали и гордились ими. Но все понимали, что, как и каждый поход в тыл врага, предстоящий рейд смертельно опасен...

Ко мне подошел молодой боец. Шапка-ушанка, лихо надетая набекрень, открывала высокий лоб, большие синие глаза, чистое лицо. Мы были знакомы. Леша Сизов был самым юным разведчиком в нашей Седьмой армии. Он передавал мне иногда заметки в армейскую газету «Во славу Родины» — любил писать о своих товарищах, которых всегда называл «герои-разведчики».

Я знал, что Леша пошел на фронт добровольцем («Сразу после выпускного бала», — любил говорить он), что отец его защищал Брест и пропал без вести, а мать с сестренкой живут где-то на дальнем Севере. Знал я еще, что в школе Леша был редактором стенгазеты [134] и писал стихи. Одно его стихотворение — к празднику 1 Мая (о весне и о войне) — напечатала наша газета, и Лешу дружески называли «поэт»... Обычно веселый шутник и балагур, сейчас Леша был серьезен.

— Вот это хочу оставить у вас, товарищ комиссар, — тихо, как бы стесняясь своей просьбы, говорил он, передавая небольшой конверт, обернутый толстой бумагой. — Тут стихи мои. Все, как говорят, не для печати... Просто так, для души. А вот «О дружбе», может быть, и в газету подойдет. Про комиссара Мартыненко написано. Ребята рассказывали. Посмотрите...

Раздалась негромкая команда. Мы пожали друг другу руки. Разведчики углубились в лес. Леша шел замыкающим, он обернулся, улыбнулся, помахал рукой в знак последнего приветствия. Я долго смотрел им вслед.

До сих пор не раскрывал я конверта, сберегая эту маленькую тайну, надеясь при встрече вернуть Леше Сизову его рукописи.

С болью в сердце беру комсомольский билет.

— Да, Николай, это был наш поэт. — Вынимаю из полевой сумки Лешин конверт, осторожно разворачиваю его. — Почитаем, Николай. На помин души...

С волнением листаем исписанные рукой подростка тетради, листочки из блокнотов.

Стихи, отражающие странички его короткой жизни, воспоминания и мечты.

Вот, наверное, одно из первых стихотворений, еще школьных лет — «Баллада о последнем индейце». Юношеская романтика уже переплетается здесь с нарождающимся чувством ответственности «за все на свете», в том числе за трудную судьбу угнетенных индейцев далекой Америки.

С искренним сочувствием писал советский мальчик о том, как в неравной борьбе «последний индеец» гибнет, посылая проклятия своим врагам.

Свободолюбие, ненависть к тирании звучат в стихах юноши. Они порой подражательны по форме, но идут от самого сердца.

Слезы горя текли в океан
Из далеких и близких стран, [135]
Кровь текла из рассеченных ран.
Встал над морем седой туман, —
Стала в море вода солона
От тех слез из печальных стран...

Стихи наивные, теплые, как будто отражающие биение молодого сердца:

Моим думам в ответ улыбался рассвет,
Заметались, заискрились зори.
Пораскинули жгучие руки лучи —
Солнце встало веселым дозором...

Стихи, помеченные декабрем 1940 года, — живое свидетельство первой любви семнадцатилетнего юноши — робкой, чистой, неуверенной...

Словно песня нежданная в море,
Будто луч сквозь туманы проник,
Вы прошли сквозь пытливые взоры,
Вы вошли в одинокие дни...
В этом сердце большом — вы одни.
Оглянитесь,
вокруг не видны
никакие иные следы...

С мечтой о Ней Леша через несколько месяцев уехал на фронт. Ей посвящает он свои стихи с войны с пометкой — «В боях под Тихвином»:

Ночь грозна, и атака остра...
Будь, как песня, мечта быстра!
Пронесись за Уральские горы,
По бескрайним зимним просторам...
Передай мое сердце ей,
Пусть хранит на груди своей
В ожидании радостных дней...

И наконец, «главный» свой стих, как называл его сам Леша, мечтая увидеть «Песнь о дружбе» во фронтовой газете.

Это целая поэма о дружбе комиссара и бойца: солдат заслонил его своей грудью в бою, а комиссар затем дал свою кровь для спасения тяжелораненого бойца.

Серый рассвет над болотами ветел,
Тихо комбат командирам сказал:
«Только вперед, час расплаты настал!»
Ночь, не спеша, поднималась с кустов. [136]
Был батальон к наступленью готов.
Плавно ракеты над лесом взвились,
И будто вдогонку за нами неслись
Вспышки орудий и залп батарей,
Гром наступающих наших частей...

Заканчивалась поэма рассказом о встрече комиссара и бойца в госпитале через много дней после памятного боя:

Радостный, бодрый боец уж сидит.
Новая кровь в его жилах бежит,
Кровь комиссара у сердца стучит.
Сердце от радости песню поет.
Песню о дружбе, о жизни поет...

«Памятник Неизвестному Коммунисту»

«Аминджан Джавхари»... Новенький партийный билет, взносы уплачены за один месяц — за декабрь 1941 года. Перед самым штурмом Тихвина штабной шофер Аминджан — «Миша», так все мы называли молодого веселого таджика из Душанбе — был принят в партию. И в тот же день подал рапорт с просьбой направить его на передовую. Мы не раз встречали фамилию Джавхари в политдонесениях. Бесстрашно, под обстрелом, под непрестанной бомбежкой подвозил он боеприпасы, одним из первых примчался на переправу и повел свою машину со снарядами по льду на тот берег, где шел жаркий бой за Лазаревичи... Прямое попадание авиабомбы — и машина исчезла подо льдом.

— Был я на парткомиссии, когда принимали Аминджана в партию... — проговорил Николай Томзов. — После войны приглашал всех в Душанбе...

Среди партийных и комсомольских билетов погибших один взволновал нас особо, потряс до глубины души. До сих пор вижу его перед глазами...

Такое могло случиться только в бесстрашной атаке, когда герой поднимается на врага во весь рост. Партийный билет был пропитан засохшей уже кровью, [137] большая часть обложки смята, стерта в клочья... Видимо, смертоносный осколок попал прямо в грудь...

Ни фамилии коммуниста, ни номера партийного билета разобрать нельзя. Возможно, после войны в партийном архиве сумеют установить по штампику об уплате взносов партийную организацию, дивизию, полк, где воевал герой... А сейчас перед нами как бы прообраз памятника Неизвестному Коммунисту.

«Белая тетрадь со свастикой»

Перед самым отъездом наших частей из Верховины к нам зашел проститься полковой комиссар Мартыненко. Его сводный отряд спешил к Волхову, а оттуда «еще дальше», и, как знать, когда доведется свидеться...

Михаил Алексеевич снял ремни с неизменным маузером, сбросил полушубок, и мы долго беседовали, вспоминая Алеховщину, друзей, последние бои, мечтая о «всеобщем наступлении».

Мартыненко ходил по комнате, рассматривал сохранившиеся кое-где цветастые обои, уцелевшие фотографии в самодельных резных рамках, взял в руки букетик давно засохших полевых цветов.

— Как думаете, кто жил в этом доме? — неожиданно прерывая разговор, спросил комиссар.

Мы с Томзовым высказали разные догадки и впервые внимательно оглядели наше жилье. Ничего, кроме старого стола и остова железной кровати с шишечками, в комнате не было (стульями нам служили снарядные ящики). Фашисты все сожгли в большой русской печке, согреваясь от морозов.

Здесь могла жить семья колхозника, учителя, агронома...

— Большая семья жила, — проговорил Мартыненко, остановившись у фотографии на стене. — Дети, внуки, правнуки. Военные есть. Капитан с орденом Красной Звезды. Все порушили враги... Все порушили. — Комиссар говорил тихо, голос его дрожал, прерывался. Нам с Томзовым было тогда по двадцать [138] восемь и пятидесятилетний полковой комиссар казался нам мудрым стариком. В действительности Михаил Алексеевич был в расцвете своих сил, не раз возглавлял лыжные походы в тыл врага, ездил верхом, вел любую машину и, по рассказам танкистов, случалось, управлял и танком в бою...

В тот вечер мы пили какой-то особый трофейный плиточный чай. Початый картонный ящик оставили впопыхах немцы. На плитках чая были готические завитушки и арабская вязь.

— Чего пьете-то, разобрались? — спросил Мартыненко, вытирая лоб после третьей кружки ароматного напитка.

— А как же иначе. Не такую готицу переводили. Напиток сей для бодрости и крепости духа. Изготовлено в Багдаде, — Михаил Алексеевич рассмеялся.

— Встретил тут недалеко от вас пленных. Не помог им багдадский чай...

Мы дали Мартыненко в дорогу несколько плиток восточного эликсира. Улыбаясь, он стал укладывать их в большой планшет и, освобождая место, вынул пакет, завернутый в газету.

— Пожалуй, оставлю это вам, — сказал комиссар. — По пути передали наши разведчики, нашли, говорят, в сумке убитого немецкого офицера. Тетрадь какая-то, с записями. Дневник, наверное. Любят фиксировать каждый свой шаг завоеватели. Наследят — и запишут... Может быть, что-то интересное. Положите в свой железный сундучок.

Так появилась в моей записной книжке строка: «Белая тетрадь со свастикой» и многочисленные выписки из нее.

Это была тетрадь большого альбомного формата в грязно-белом ледериновом переплете с золоченым пауком — свастикой в правом углу. Свастику окаймляли голубые незабудки. Наверное, такие тетради дарили девицам старших классов для ведения сентиментальных дневников. Некий оберст-лейтенант Гофман приспособил тетрадь для своих записей, пышно именуя себя на первой странице «историографом» батальона «Авангард», 20-й моторизованной дивизии.

Нас не интересовали занимавшие много страниц подробные подобострастные изложения биографий командования [139] дивизии, затем — батальона, командиров рот, тем более что большинство всех этих полковников, майоров, оберстов, лейтенантов были уже стерты с лица земли, как и сам их «историограф»... Не интересовал нас и «Путь Побед» разгромленного фашистского батальона. Тем более пропускали мы бесчисленные «юбилейные даты», скрупулезно фиксированные доморощенным историографом «Авангарда»: дни рождения, присвоения воинских званий, приказы о награждениях... Все это внимательно прочтут в политотделе армии, куда мы передадим тетрадь. Для себя же мы с Томзовым решили выписать все, что касается Тихвина, — с точки зрения врага.

Нам ли не понимать значение и роль Тихвина?! После разгрома здесь немцев и освобождения города не раз приходилось политотдельцам выступать с докладами и беседами о значении Тихвинской операции, о сорванных планах гитлеровского командования. Во всех центральных газетах появились большие статьи. И все же интересно было узнать, что небольшой городок Тихвин в планах гитлеровского командования занимал большое место, что к нашему участку фронта было приковано внимание и в Ставке Гитлера.

В «белой тетради» Гофмана мы прочли целую серию выспренних приказов генерала Шмидта — командующего 39-м моторизованным корпусом, а также командира 20-й моторизованной дивизии:

«Фюрер лично приказал нам мощным ударом захватить Тихвин! Вперед — на Север — на Свирь! Нам навстречу движутся войска Маннергейма!»

«Вперед! На юго-восток! Фюрер хочет видеть наши танки не только на Волхове. Сметая все на своем пути, — на Малую Вишеру и Бологое, — навстречу армиям фон Бока!»

«Наше наступление в районе Тихвина замыкает второе кольцо Смерти вокруг Петербурга. Старая столица России сама падет к ногам фюрера. Но еще раньше мы нанесем сокрушительный удар в тыл Москве! Вперед, и только вперед!..»

С возмущением прочли и приказ Главного Командования сухопутных сил рейха (от 12.Х.1941 г.):

«До захвата городов их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами. Совершенно [140] безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их население за счет Германии...»

Захлебываясь от восторга, приказы командиров всех рангов превозносили захват Тихвина. В тетрадь были аккуратно наклеены многочисленные вырезки из немецких газет:

«Воля фюрера свершилась: Тихвин взят!»

«Подарок фюреру: Тихвин пал!»

«Мюнхен. На торжественном собрании гауляйтеров рейха лично Гитлер сообщил о захвате Тихвина»...

В письме из Германии жена некоего майора сообщала ему, что 9 ноября берлинское радио весь день, через каждые полчаса, передавало «важное сообщение» — о взятии Тихвина.

Наше внимание привлекла вырезка из какой-то газеты, восторженно описывающая офицерский банкет в честь взятия Тихвина в Псковском казино: парадные мундиры, шампанское, речи и поздравления...

И почти вслед за всем этим славословием в тетради приведен приказ генерал-лейтенанта фон Арнима:

«Противник понял решающую роль Тихвина в боях на Северном участке и прилагает все усилия, чтобы снова захватить его... Пусть противник здесь, в русском болоте, натолкнется на германский гранит, и он не пройдет»...

Это была последняя запись незадачливого фашистского «историографа» в «белой тетради» со свастикой и незабудками.

Дальше