«Поэт»
Да это же наш поэт! Помнишь?.. проговорил Николай Томзов, подавая мне комсомольский билет.
Я вздрогнул. Неужели Леша?.. Ведь ему не исполнилось еще и восемнадцати... Как живой стоит передо мной этот юноша!..
В один из вечеров мне довелось провожать в опасный рейд группу разведчиков. Как обычно, сдавали они все свои документы комиссару батальона, оставляли друзьям адреса родных. Разведчики были бодры и веселы, шутили и подсмеивались над теми, кто оставался, и как всегда им завидовали и гордились ими. Но все понимали, что, как и каждый поход в тыл врага, предстоящий рейд смертельно опасен...
Ко мне подошел молодой боец. Шапка-ушанка, лихо надетая набекрень, открывала высокий лоб, большие синие глаза, чистое лицо. Мы были знакомы. Леша Сизов был самым юным разведчиком в нашей Седьмой армии. Он передавал мне иногда заметки в армейскую газету «Во славу Родины» любил писать о своих товарищах, которых всегда называл «герои-разведчики».
Я знал, что Леша пошел на фронт добровольцем («Сразу после выпускного бала», любил говорить он), что отец его защищал Брест и пропал без вести, а мать с сестренкой живут где-то на дальнем Севере. Знал я еще, что в школе Леша был редактором стенгазеты [134] и писал стихи. Одно его стихотворение к празднику 1 Мая (о весне и о войне) напечатала наша газета, и Лешу дружески называли «поэт»... Обычно веселый шутник и балагур, сейчас Леша был серьезен.
Вот это хочу оставить у вас, товарищ комиссар, тихо, как бы стесняясь своей просьбы, говорил он, передавая небольшой конверт, обернутый толстой бумагой. Тут стихи мои. Все, как говорят, не для печати... Просто так, для души. А вот «О дружбе», может быть, и в газету подойдет. Про комиссара Мартыненко написано. Ребята рассказывали. Посмотрите...
Раздалась негромкая команда. Мы пожали друг другу руки. Разведчики углубились в лес. Леша шел замыкающим, он обернулся, улыбнулся, помахал рукой в знак последнего приветствия. Я долго смотрел им вслед.
До сих пор не раскрывал я конверта, сберегая эту маленькую тайну, надеясь при встрече вернуть Леше Сизову его рукописи.
С болью в сердце беру комсомольский билет.
Да, Николай, это был наш поэт. Вынимаю из полевой сумки Лешин конверт, осторожно разворачиваю его. Почитаем, Николай. На помин души...
С волнением листаем исписанные рукой подростка тетради, листочки из блокнотов.
Стихи, отражающие странички его короткой жизни, воспоминания и мечты.
Вот, наверное, одно из первых стихотворений, еще школьных лет «Баллада о последнем индейце». Юношеская романтика уже переплетается здесь с нарождающимся чувством ответственности «за все на свете», в том числе за трудную судьбу угнетенных индейцев далекой Америки.
С искренним сочувствием писал советский мальчик о том, как в неравной борьбе «последний индеец» гибнет, посылая проклятия своим врагам.
Свободолюбие, ненависть к тирании звучат в стихах юноши. Они порой подражательны по форме, но идут от самого сердца.
Слезы горя текли в океанСтихи наивные, теплые, как будто отражающие биение молодого сердца:
Моим думам в ответ улыбался рассвет,Стихи, помеченные декабрем 1940 года, живое свидетельство первой любви семнадцатилетнего юноши робкой, чистой, неуверенной...
Словно песня нежданная в море,С мечтой о Ней Леша через несколько месяцев уехал на фронт. Ей посвящает он свои стихи с войны с пометкой «В боях под Тихвином»:
Ночь грозна, и атака остра...И наконец, «главный» свой стих, как называл его сам Леша, мечтая увидеть «Песнь о дружбе» во фронтовой газете.
Это целая поэма о дружбе комиссара и бойца: солдат заслонил его своей грудью в бою, а комиссар затем дал свою кровь для спасения тяжелораненого бойца.
Серый рассвет над болотами ветел,Заканчивалась поэма рассказом о встрече комиссара и бойца в госпитале через много дней после памятного боя:
Радостный, бодрый боец уж сидит.«Памятник Неизвестному Коммунисту»
«Аминджан Джавхари»... Новенький партийный билет, взносы уплачены за один месяц за декабрь 1941 года. Перед самым штурмом Тихвина штабной шофер Аминджан «Миша», так все мы называли молодого веселого таджика из Душанбе был принят в партию. И в тот же день подал рапорт с просьбой направить его на передовую. Мы не раз встречали фамилию Джавхари в политдонесениях. Бесстрашно, под обстрелом, под непрестанной бомбежкой подвозил он боеприпасы, одним из первых примчался на переправу и повел свою машину со снарядами по льду на тот берег, где шел жаркий бой за Лазаревичи... Прямое попадание авиабомбы и машина исчезла подо льдом.
Был я на парткомиссии, когда принимали Аминджана в партию... проговорил Николай Томзов. После войны приглашал всех в Душанбе...
Среди партийных и комсомольских билетов погибших один взволновал нас особо, потряс до глубины души. До сих пор вижу его перед глазами...
Такое могло случиться только в бесстрашной атаке, когда герой поднимается на врага во весь рост. Партийный билет был пропитан засохшей уже кровью, [137] большая часть обложки смята, стерта в клочья... Видимо, смертоносный осколок попал прямо в грудь...
Ни фамилии коммуниста, ни номера партийного билета разобрать нельзя. Возможно, после войны в партийном архиве сумеют установить по штампику об уплате взносов партийную организацию, дивизию, полк, где воевал герой... А сейчас перед нами как бы прообраз памятника Неизвестному Коммунисту.
«Белая тетрадь со свастикой»
Перед самым отъездом наших частей из Верховины к нам зашел проститься полковой комиссар Мартыненко. Его сводный отряд спешил к Волхову, а оттуда «еще дальше», и, как знать, когда доведется свидеться...
Михаил Алексеевич снял ремни с неизменным маузером, сбросил полушубок, и мы долго беседовали, вспоминая Алеховщину, друзей, последние бои, мечтая о «всеобщем наступлении».
Мартыненко ходил по комнате, рассматривал сохранившиеся кое-где цветастые обои, уцелевшие фотографии в самодельных резных рамках, взял в руки букетик давно засохших полевых цветов.
Как думаете, кто жил в этом доме? неожиданно прерывая разговор, спросил комиссар.
Мы с Томзовым высказали разные догадки и впервые внимательно оглядели наше жилье. Ничего, кроме старого стола и остова железной кровати с шишечками, в комнате не было (стульями нам служили снарядные ящики). Фашисты все сожгли в большой русской печке, согреваясь от морозов.
Здесь могла жить семья колхозника, учителя, агронома...
Большая семья жила, проговорил Мартыненко, остановившись у фотографии на стене. Дети, внуки, правнуки. Военные есть. Капитан с орденом Красной Звезды. Все порушили враги... Все порушили. Комиссар говорил тихо, голос его дрожал, прерывался. Нам с Томзовым было тогда по двадцать [138] восемь и пятидесятилетний полковой комиссар казался нам мудрым стариком. В действительности Михаил Алексеевич был в расцвете своих сил, не раз возглавлял лыжные походы в тыл врага, ездил верхом, вел любую машину и, по рассказам танкистов, случалось, управлял и танком в бою...
В тот вечер мы пили какой-то особый трофейный плиточный чай. Початый картонный ящик оставили впопыхах немцы. На плитках чая были готические завитушки и арабская вязь.
Чего пьете-то, разобрались? спросил Мартыненко, вытирая лоб после третьей кружки ароматного напитка.
А как же иначе. Не такую готицу переводили. Напиток сей для бодрости и крепости духа. Изготовлено в Багдаде, Михаил Алексеевич рассмеялся.
Встретил тут недалеко от вас пленных. Не помог им багдадский чай...
Мы дали Мартыненко в дорогу несколько плиток восточного эликсира. Улыбаясь, он стал укладывать их в большой планшет и, освобождая место, вынул пакет, завернутый в газету.
Пожалуй, оставлю это вам, сказал комиссар. По пути передали наши разведчики, нашли, говорят, в сумке убитого немецкого офицера. Тетрадь какая-то, с записями. Дневник, наверное. Любят фиксировать каждый свой шаг завоеватели. Наследят и запишут... Может быть, что-то интересное. Положите в свой железный сундучок.
Так появилась в моей записной книжке строка: «Белая тетрадь со свастикой» и многочисленные выписки из нее.
Это была тетрадь большого альбомного формата в грязно-белом ледериновом переплете с золоченым пауком свастикой в правом углу. Свастику окаймляли голубые незабудки. Наверное, такие тетради дарили девицам старших классов для ведения сентиментальных дневников. Некий оберст-лейтенант Гофман приспособил тетрадь для своих записей, пышно именуя себя на первой странице «историографом» батальона «Авангард», 20-й моторизованной дивизии.
Нас не интересовали занимавшие много страниц подробные подобострастные изложения биографий командования [139] дивизии, затем батальона, командиров рот, тем более что большинство всех этих полковников, майоров, оберстов, лейтенантов были уже стерты с лица земли, как и сам их «историограф»... Не интересовал нас и «Путь Побед» разгромленного фашистского батальона. Тем более пропускали мы бесчисленные «юбилейные даты», скрупулезно фиксированные доморощенным историографом «Авангарда»: дни рождения, присвоения воинских званий, приказы о награждениях... Все это внимательно прочтут в политотделе армии, куда мы передадим тетрадь. Для себя же мы с Томзовым решили выписать все, что касается Тихвина, с точки зрения врага.
Нам ли не понимать значение и роль Тихвина?! После разгрома здесь немцев и освобождения города не раз приходилось политотдельцам выступать с докладами и беседами о значении Тихвинской операции, о сорванных планах гитлеровского командования. Во всех центральных газетах появились большие статьи. И все же интересно было узнать, что небольшой городок Тихвин в планах гитлеровского командования занимал большое место, что к нашему участку фронта было приковано внимание и в Ставке Гитлера.
В «белой тетради» Гофмана мы прочли целую серию выспренних приказов генерала Шмидта командующего 39-м моторизованным корпусом, а также командира 20-й моторизованной дивизии:
«Фюрер лично приказал нам мощным ударом захватить Тихвин! Вперед на Север на Свирь! Нам навстречу движутся войска Маннергейма!»
«Вперед! На юго-восток! Фюрер хочет видеть наши танки не только на Волхове. Сметая все на своем пути, на Малую Вишеру и Бологое, навстречу армиям фон Бока!»
«Наше наступление в районе Тихвина замыкает второе кольцо Смерти вокруг Петербурга. Старая столица России сама падет к ногам фюрера. Но еще раньше мы нанесем сокрушительный удар в тыл Москве! Вперед, и только вперед!..»
С возмущением прочли и приказ Главного Командования сухопутных сил рейха (от 12.Х.1941 г.):
«До захвата городов их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами. Совершенно [140] безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их население за счет Германии...»
Захлебываясь от восторга, приказы командиров всех рангов превозносили захват Тихвина. В тетрадь были аккуратно наклеены многочисленные вырезки из немецких газет:
«Воля фюрера свершилась: Тихвин взят!»
«Подарок фюреру: Тихвин пал!»
«Мюнхен. На торжественном собрании гауляйтеров рейха лично Гитлер сообщил о захвате Тихвина»...
В письме из Германии жена некоего майора сообщала ему, что 9 ноября берлинское радио весь день, через каждые полчаса, передавало «важное сообщение» о взятии Тихвина.
Наше внимание привлекла вырезка из какой-то газеты, восторженно описывающая офицерский банкет в честь взятия Тихвина в Псковском казино: парадные мундиры, шампанское, речи и поздравления...
И почти вслед за всем этим славословием в тетради приведен приказ генерал-лейтенанта фон Арнима:
«Противник понял решающую роль Тихвина в боях на Северном участке и прилагает все усилия, чтобы снова захватить его... Пусть противник здесь, в русском болоте, натолкнется на германский гранит, и он не пройдет»...
Это была последняя запись незадачливого фашистского «историографа» в «белой тетради» со свастикой и незабудками.