«Политруки готовятся в боях. Курсы младших политруков»
После каждого боя мы не досчитывались нескольких политруков. Пополнение из тыла за счет выпускников военно-политических училищ приходило редко. И мы решили сами готовить политруков. Политотдел внес предложение провести краткосрочные курсы младших политруков, с тем чтобы курсантам — из числа красноармейцев-коммунистов, и прежде всего политбойцов, после окончания курсов официально было присвоено воинское офицерское звание — «младший политрук», равное младшему лейтенанту.
О том, как жили, учились и воевали наши курсанты, можно составить особый рассказ... Все происходило в прифронтовой полосе во фронтовом лесу. Разместились в землянках, где еще вчера находился штаб полка. Штаб передвинулся вперед с наступающими частями. Бои шли где-то рядом, и будущие младшие политруки сразу же были сведены в боевую роту, разбиты по взводам и отделениям, зорко несли боевое охранение и всегда были готовы вступить в бой... Ко это на крайний случай, а прибыли они сюда из разных частей подучиться, и это была в те дни их главная боевая задача.
Конечно же, в лесу, в землянках, не было ни классов, ни лекций. По расписанию с курсантами беседовали [115] командиры, комиссары, специалисты родов войск. Учили будущих политруков на своем боевом опыте — в разведке, в обороне и наступлении. Чаще всего опыт был самый свежий — бои за Тихвин. Выступали прославленные комбаты пехоты, еще овеянные пороховым дымом; командиры танковых и артиллерийских соединений, только вчера штурмовавшие Лазаревичи; начальник военных разведчиков и капитан понтонеров... Разумеется, учебных пособий никаких тоже не было, а наглядность обучения достигалась просто: будущие политруки тут же, в лесу, учились у саперов правильно отрыть окоп и ход сообщения полного профиля, построить блиндаж; у артиллеристов и минометчиков овладевали умением вести меткий огонь, мчались на танках, как десантники, а вражеские самолеты распознавали, маскируясь под частыми бомбежками «мессершмиттов» и «фоккеров»... К главному же своему делу — политической работе в роте — приобщались они в добрых беседах с опытными комиссарами, знакомясь с важнейшими партийными документами, получая практические напутствия, нужные теоретические ориентиры. Живое слово было главным пособием.
Памятна мне первая встреча наших курсантов в день открытия курсов со старшим батальонным комиссаром Михаилом Алексеевичем Мартыненко.
Помню, стоял хороший солнечный зимний день, беседа проходила в лесу, у землянки, курсанты сидели на сваленных артиллерийским налетом деревьях, а высокий плечистый Мартыненко расхаживал перед ними... Вопрос о том, как проводить политработу в сложных фронтовых условиях, он выслушал прищурясь и, разведя руками, улыбнулся:
— Что ж, друзья, ничего не попишешь, ленинских комнат на фронте действительно нет. Вот наши условия для политработы — лес! Да еще спасибо, не гремит пока артиллерия. А загремит, наше слово должно быть громче. Трудно?.. Нелегко, но и не труднее, чем в гражданскую войну, например. А вот как Семен Михайлович Буденный вспоминает об опыте политической работы с бойцами Первой конной... — И Мартыненко — очень к месту! — пересказал речь Буденного на XIV окружной партконференции Ленинградского [116] военного округа, которую нам, политотдельцам, довелось слушать в декабре 1940 года.
Да, Семен Михайлович говорил именно об умении вести политическую работу в любых, самых сложных боевых условиях, высмеивал тех, кто ждет каких-то «удобств» для беседы с бойцами на фронте. И привел такой пример из жизни конармии. Ей приходилось не раз совершать многодневные переходы, чтобы лавиной обрушиться на врага. Конармейцы были беззаветными героями, преданными делу революции, но многие были неграмотны, не умели прочесть газету. И ставилась задача: в боевом походе, не слезая с коней, обучить бойцов грамоте. И вот едет эскадрон в конном строю, политрук впереди высоко поднимает на пике лист бумаги, наклеенный на доску, по бумаге краской — буква «А». Смотрят бойцы, повторяют хором: «А-а-а», запоминают. Потом другая буква поднимается над конным строем, третья... Через два-три перехода азбука изучена, буквы знакомы. Тогда поднимает политрук на пиках слоги, и конармейцы, покачиваясь на рысях, нараспев читают: «Мы — не ра-бы...». И к концу перехода все эскадронцы, сидя в седле и разложив на конской гриве свежий номер своей походной газеты, могут сами прочесть: «Бей Врангеля!» И в том, что он будет бит, есть и сила живого слова политрука.
— Да, друзья, — продолжает разговор Мартыненко, — не в «условиях» дело, а в душе комиссара, политработника. Без души и самые лучшие условия будут без пользы. Вот, помню, был я у танкистов. Только закончился тяжелый бой, враг отступил, между деревьями дымились подбитые фашистские танки с крестами на броне. Но немало погибло и наших друзей... Танкисты отдыхали после боя. Как всегда, в такие часы было тихо, разговаривать не хотелось... И вдруг на поляну выехала политотдельская агитмашина. Новенькая, видимо, недавно присланная, ярко окрашенная, с мощными репродукторами над кабиной. Зазвучала музыка, и во фронтовом лесу, над свежими могилами танкистов, надрывно пропел красивый голос:
Напрасно старушка ждет сына домой, —Наверное, работники агитмашины хотели порадовать бойцов хорошей песней, а, не подумав, сделали вредное дело — усугубили тоску-печаль людей после тяжелого боя.
Пришлось прекратить такую музыку...
Зашумели, загудели будущие политруки. Каждый живо представил то, о чем рассказывал Мартыненко... А комиссар продолжал свой разговор:
— Умный, душевный политический работник в любых условиях найдет путь к сердцу бойца. Побывайте в расположении дивизии комиссара Сурвилло. На всех дорогах и тропках в полки и батальоны замаскированы сверху густой зеленью арки с лозунгами. На стороне, обращенной к передовой, призыв: «Вперед! Только вперед! Ленинград ждет!» А на обратной стороне арки, на пути с передовой в тыл: «Ни шагу назад!..» Каждый день, каждый час в сердце солдата звучат эти мобилизующие призывы...
— А вы говорите о трудностях, — завершает беседу комиссар Мартыненко.
«Denk an dein Kind!». «Помни о твоем ребенке!». Лицом к лицу с фашистскими солдатами и офицерами. Контрпропаганда
Не буду делать широких обобщений, но на нашем участке фронта фашистская пропаганда в адрес красноармейцев была очень убогой. Листовки довольно часто забрасывались на позиции, но их действенность была равна нулю.
Как-то поздним вечером над нашими позициями пронесся небольшой фашистский ночной бомбардировщик. Его обстреляли, но вместо бомб он сбросил сотни листовок. И вскоре то тут, то там раздались взрывы смеха. Я поднял одну листовку и тоже расхохотался — это было действительно смешно.
На листовке был уродливо изображен советский [118] офицер со звездой на рукаве, значит — политработник, а два «красноармейца» со зверскими, злорадными лицами тащили его к дереву, с которого свешивалась петля. «Стихи» под этой мазней должны были, по мысли авторов, натравить наших бойцов на свершение «акции»: «Как попался политрук — так тащи его на сук!..»
Если такая листовка была действительно смешна, то совсем не смешны были сами солдаты и офицеры гитлеровских дивизий, с которыми мы встречались лицом к лицу в боях и после захвата их в плен. Мы видели тех, кто зверски хозяйничал в наших оккупированных селах и городах, находили страшные документы, вызывавшие гнев и ненависть... Среди аккуратно подшитых папок разгромленного штаба полка 20-й мотопехотной дивизии немцев наши переводчики обнаружили «Указания коменданту на занятой территории». Мы тут же размножили этот варварский документ и раздали политрукам и комиссарам — пусть бойцы знают, какой враг перед ними!
У меня сохранились выписки из гитлеровских «Указаний»:
«Имущество колхоза рассматривается как военная добыча!Установить наблюдение за всем гражданским населением.
Составлять списки всех женщин и мужчин от 15 лет и детей отдельно.
Немедленному задержанию подлежат все работники партии, комсомола, газеты, все члены милиции и иные подозрительные лица»...
Были и другие немецкие документы вроде донесения полкового офицера пропаганды и пастора полка командиру:
«Следующие люди бежали с поля боя, отказались возвратиться. Причина, как они объясняют, — слабые нервы...»
Видимо, наши летчики и артиллеристы быстро «расшатали нервы» изнеженным фашистским головорезам, прибывшим из Франции на помощь армейскому корпусу генерала Шмидта.
Знакомили мы наших бойцов и с захваченными в [119] гитлеровских штабах многочисленными инструкциями по «Вспомогательным мероприятиям для защиты от холода».
«Особенно чувствительны к морозу ноги... Готовьте пучки соломы, нарезанные по размеру обуви и обернутые вокруг ступни листы газеты...Внутрь каски лучше всего положить верхнюю часть старой фетровой шляпы...
Необходимо постоянно иметь при себе достаточный запас газет... Носить между нижним бельем и верхним обмундированием...»
— Мороза боятся, а наших женщин и детей на мороз гонят!.. — гневно говорили бойцы.
Советская контрпропаганда была гуманна, она исходила из того, что законная ненависть к врагу-оккупанту не должна ослеплять нас, мы хотели, чтобы тысячи и тысячи немцев сложили оружие, сдавались в плен, прокляли фашизм.
У меня хранится одна из наших листовок. Она и сегодня не оставит равнодушным честного человека: на лицевой стороне — большая фотография ребенка в слезах, вдали — убитый немецкий солдат на снегу. На обороте — стихи известного немецкого поэта-революционера Эриха Вайнерта:
Помни о твоем ребенке!..Внизу, под стихами, в рамке на немецком и русском языках: «Passierchein» — «Пропуск»:
«Каждый немецкий солдат имеет право с этим пропуском переходить через фронт в плен к русским. Каждый воин Красной Армии и советский гражданин обязан сопроводить его в ближайший штаб Красной Армии. Командование Красной Армии гарантирует пленному жизнь, хорошее обхождение и возвращение на родину после войны». Скреплено гербом СССР.
Главным оружием нашей пропаганды среди войск противника была правда. Летчики систематически забрасывали [120] к немцам сводки Советского информбюро, документы и материалы о действительном соотношении сил, о крепнущем советском тыле...
«Гауптштрассе» — снова Советская»
Утром 9 декабря мы были уже на улицах освобожденного Тихвина.
В тот час мне вспомнилась первая встреча с Тихвином незадолго до войны, летом 1940 года. Группа ленинградцев приехала в этот старинный русский город, в Дом-музей великого композитора Н. А. Римского-Корсакова.
Тихая река, безмолвные, петровских времен шлюзы, замершее озеро отражали густую зелень лиственных деревьев, дома с резными наличниками. В тихие воды смотрелись древние стены и купола большого монастыря.
Старый герб Тихвина — щит, олицетворяющий его извечную воинскую славу. Здесь уже сотни лет назад были биты интервенты... Но боевой щит лишь обрамление фигуры бегущего лося, высекающего копытами искры. Тихвинцы говорили нам, что видят в этом простор и богатство своего края и традиции кузнечного дела, известного здесь издавна... И старый город на зеленых холмах жил мирной трудовой жизнью.
По вокзальному шоссе неслись машины с продукцией тихвинских предприятий — мебель, лес, бокситы. А тополевая аллея на высоком берегу Тихвинки вела к цели нашей поездки — Дому-музею Римского-Корсакова.
Своеобразной красоты деревянное строение с изогнутым парусом над крыльцом, с мезонином, скрывающимся в серебряных ветвях тополей. Здесь родился композитор, здесь прошло его детство, и впечатления русской старины, живая память о силе и красоте народной навсегда вошли в его музыку:
Есть над речкой-рекойПрошло меньше двух лет, и когда утром 9 декабря 1941 года мы шли по улицам только что освобожденного от фашистских захватчиков Тихвина, трудно было узнать его.
Долго стояли мы у чудом уцелевшего дома Римского-Корсакова. Двери его распахнуты, сени забиты пустыми бутылками с ярлыками разных стран — тут пьянствовали «победители», подло оскверняя реликвию, дорогую сердцу советских людей.
Помню, какое волнение охватило всех нас, когда из кучи обломков был извлечен бюст Римского-Корсакова. Десятки рук протянулись к нему, чтобы бережно стереть пыль. Бюст тоже чудом уцелел, и когда поставили его на разбитый рояль, в комнате словно стало светлее...
К нам подошел старый учитель соседней школы. Все время хозяйничания гитлеровцев он жил на окраине города, соседи скрывали его под видом дворника.
— Вы многое еще увидите и услышите о нашем городе и наших людях. Посмотрите — дверь дома Римского-Корсакова исписана мелом. Как ни бесновались фашисты, на ней снова и снова появлялась надпись на немецком языке: «Vas brauchst du schou waber bei uns?!» («Что тебе у нас надо?!»)... — старик помолчал, оглядывая советских офицеров. — Я учитель пения, — продолжал он, — не знаю, все ли тут по немецкой грамматике верно, но тихвинцы знали русский перевод и гордились смелыми ребятами и посмеивались, когда офицерские денщики, ругаясь, стирали надпись... Тихвинцы ждали, когда она появится снова. И она неизменно появлялась — до самых последних дней...
Красноармейцы и местные жители гневно сбивали доски с немецким названием главной улицы города — «Гауптштрассе». Теперь и навсегда она снова — Советская.
В разбитой аптеке разместился советский комендант Тихвина, на полуразрушенных домах появились самодельные вывески: «Райком партии», «Райсовет», «Милиция»... Пройдет немного времени, и старинный русский город возродится к новой жизни, но сейчас мы покидаем Тихвин. Части стремительно движутся вперед, преследуя отступающих гитлеровцев. [122]