Побег или смерть

В лагерь пришел новый транспорт заключенных из Саксенгаузена. Их разместили вне-давно отстроенном бараке и распределили по рабочим командам.

Однажды вечером Володя Соколов отвел меня в сторону.

— Знаешь, Ванюшка, среди новоприбывших есть летчик. Наш советский летчик. Недавно в плену. Он работает с нами возле аэродрома...

Летчик... Аэродром... Немецкие самолеты... Все это мгновенно пронеслось в моем сознании.

— Где он? — спросил я, готовый броситься навстречу неизвестному летчику.

Володя обещал завтра же познакомить меня с ним.

На другой день перед поверкой, когда все уже были на улице и ждали звонка на построение, ко мне подошел Володя.

— Пошли, Ванюшка.

Между бараками, под соснами, я увидел человека, исхудавшего, в длинном полосатом халате. Я взглянул на него, и воодушевление мое пропало. На что способен этот доходяга, тощий, изможденный?

Мы познакомились и заговорили. Он назвался Михаилом, по фамилии Девятаев.

— Ты летчик? — прямо спросил я его.

Он задумался и не ответил на мой вопрос. Я понял, [145]что он боится говорить, опасаясь предательства, и потому сначала рассказал ему кое-что о себе. Оказывается, он уже знал обо мне от Володи Соколова.

Прозвенел звонок, и мы разошлись по своим баракам для построения на поверку, а потом отправились на работу.

Целый день я думал об этой встрече. Вечером, когда все команды вернулись в лагерь, мы снова собрались, чтобы продолжить разговор. Но и в этот вечер Михаил не признался мне, что он летчик.

Потребовалось несколько дней, прежде чем мы с ним хорошо узнали друг друга. Постепенно передо мной раскрылась вся его недлинная жизнь.

Детство его прошло в мордовском селе Торбееве, в семье, где Михаил родился тринадцатым. Отец не вернулся с гражданской войны. Все беды и тяготы большой семьи легли на материнские плечи. Михаил рос драчуном, заводилой среди ребят, был упрям и настойчив. Как ни трудно было, но, окончив семилетку, он уехал в Казань и поступил в речное училище. Однако с раннего детства его влекло к себе небо. Однажды, когда он был еще мальчишкой, возле их села приземлился самолет. Из самолета вышел летчик в шлеме, в кожаном реглане. Мальчишечья ватага не дыша наблюдала за ним. С той поры загорелось сердце босоногого Мишки. Окончив речное училище и проплавав навигацию, Михаил пришел в военкомат и заявил, что хочет стать военным летчиком. Его послали учиться в летную школу.

Он стал летчиком-истребителем.

В первые же дни войны Девятаев в составе своей части вылетел на фронт в район Минск—Могилев. Скоро на его долю выпала первая боевая удача: двумя очередями из пулемета он сбил «Юнкерс-87». Затем его истребительный полк участвовал в обороне Москвы. В воздушном бою над Тулой Михаила ранило. Через тринадцать дней лечения он сбежал из госпиталя в халате и тапочках и вернулся в часть.

Снова бои. Каждый летчик делал по пяти и больше вылетов в день.

В воздушном бою под Киевом осколок снаряда попал в правую ногу. Отстреливаясь, Девятаев повел самолет на аэродром, посадил его и тут же в кабине потерял [146]сознание. Опять госпиталь. Комиссия не допускает летчика в истребительный полк. Он шлет рапорт за рапортом, добиваясь возвращения на фронт. Его направили в санитарную авиацию.

Девятаев летал со специальными заданиями в тыл врага, к партизанам, поддерживал связь между армейскими частями, вывозил из глубокого тыла раненых народных мстителей. Только летом 1944 года его снова зачислили в истребительный полк. Здесь Михаил вступил в ряды Коммунистической партии.

13 июля эскадрилья «Аэрокобр» барражировала над наземными войсками в районе Львова. Внезапно из-за облаков вынырнула группа фашистских истребителей.

— Начался мой последний воздушный бой, — волнуясь, рассказывал мне Михаил. — Схватка была горячая. Вдруг меня что-то ударило в левую руку, обожгло левую ногу. Рукоятки управления окрасились кровью. Я оглянулся: самолет пылал, пламя подбиралось к кабине. Сознание не покидало меня. Я развернулся, в ярости дал длинную очередь по «Фокке-Вульфу» и успел заметить, как вражеский стервятник врезался в землю. Кабина уже горела, когда я выпрыгнул из самолета и дернул кольцо парашюта.

Пришел в себя и вижу, что лежу на дне глубокой воронки. Рядом — трое летчиков. Один из них земляк из Мордовии — Вандышев. Не успел спросить, куда мы попали, как увидел немецких автоматчиков. Плен!

— Стою перед столом, за которым сидит холеный офицер с круглыми ястребиными глазами. Тут же переводчик. Спрашивает: «Вы русский?» — «Нет, — отвечаю, — мордвин». — «Я не знаю такой национальности», — говорит через переводчика офицер. «Мало ли чего вы не знаете о нашей стране».

Девятаев и сейчас, вспоминая эту сцену, задыхается от бешенства. Представляю, как отвечал он на допросе.

— «Сколько боевых вылетов на лицевом счету?» — спрашивает офицер. «Сто». — «Сбивал немецкие самолеты?» Он думал, наверное, что я начну притворяться, говорить, что ни одного не сбил. Ну уж, нет. «Пять», — отвечаю. «Настроение в части?» — «Все уверены в победе». [147]Немцы перебросили пленных летчиков в тыл и поместили в одном из пересыльных лагерей. А они уже думали о побеге. Только Девятаев не мог бежать: передвигался с трудом, опираясь на палку.

Советские войска развивали наступление. Бои шли уже на территории Польши. Немцы наскоро распихали пленных по вагонам и перевезли дальше в тыл, в лагерь под Кляйнкенигсбергом.

В бессонные ночи, когда особенно ломило йогу, Михаилу мерещились воздушные бои, слышался зов товарищей: «Мордвин! Мордвин!» Это была его кличка в воздухе. И он твердил себе: «Подожди, подожди, мордвин! Выберешься!» В голове все упорнее и упорнее оживала мысль: «Бежать... бежать... бежать!»

Кто-то из товарищей предложил устроить подкоп из барака. Остальные горячо поддержали предложение. Решили рыть подкоп под комендатуру, перебить охрану, захватить оружие, уйти из лагеря и организовать партизанский отряд.

Осуществить этот замысел было очень трудно. Инструментов никаких. От голода, побоев и тяжелой физической работы все обессилели. Но однажды вечером, когда немцы уже заперли бараки, пленные оторвали доски в полу и начали рыть землю мисками, ложками и просто руками. От работы под землей, от грязи обожженные руки Девятаева покрылись гноящимися ранами. Это заметил пленный русский врач. Делая перевязку, он посоветовал Михаилу: «Берегите руки, работайте осторожнее». Этот врач сделался их сообщником: он доставил в барак карты, компасы, ножи.

Подкоп продолжался. В нем участвовало более пятидесяти человек. В подполье не хватало воздуха, работавшие теряли сознание. Тогда каждого, кто спускался вниз, стали привязывать веревками. Того, кто терял сознание, тут же вытаскивали.

Довести дело до конца не удалось: немцы случайно наткнулись на подземный ход. Тут же большую группу пленных отправили в карцер. Восемь суток провел Девятаев в каменном мешке. Его морили голодом, на допросе пытали, стараясь склонить к предательству. Он молчал. Молчали и другие.

— Ранним утром 23 сентября 1944 года, — рассказывал мне Михаил, — нас, босых, грязных, одетых [148]тряпье, избитых до полусмерти, пригнали в концлагерь Саксенгаузен. Кругом бараки, бараки, бараки... За трехметровой каменной стеной дымит труба крематория. Дым черный, смрадный. Высокие сторожевые вышки, на них пулеметы. Я вспомнил, что слышал однажды от товарищей: фюрер построил этот лагерь для немецких коммунистов. Сколько здесь погибло борцов за свободу и правду!

После двухчасового ожидания нас погнали в баню. Ко мне подошел парикмахер, взглянул на карточку, в которой была указана причина моего заключения в концлагерь. «За организацию побега? — проговорил он по-русски. — За это — крематорий». Как ни готов я был к этому, но мне стало холодно. А у парня-парикмахера в теплом взгляде читаю сочувствие, слышу мягкий вятский говор: «Ничего, браток. Может, и выручим». Взял он у меня бирку с номером и куда-то ушел, вернулся и подает мне новую бирку. «Тут один сейчас умер. Возьми его номер. Будешь Никитенко. А тебя мы спишем». Позднее я узнал, что в бане работали наши танкисты. Многих они таким же образом избавили от смерти. Там я и познал, что «нет уз святее товарищества». В Саксенгаузене я затерялся среди других узников, а спустя немного времени попал на транспорт, идущий на Узедом.

В рассказах Девятаева передо мною раскрылся характер крепкий, упорный, натура горячая, сильная. Я видел в нем надежного товарища и все больше привязывался к нему.

А Михаил рассказывал мне по вечерам о боях, о партизанах, о прославленных командирах, о народных героях. Впервые за три года плена мне довелось разговаривать с человеком, который все это время воевал против фашистов. Я, старый концлагерный хефтлинк{3}, завидовал ему и мучился от стыда и досады, потому что до сих пор не убежал из лагеря и не вернулся в родную армию.

Сближаясь день ото дня с Девятаевым, я наконец решил, что пора его посвятить в наши планы. Как-то вечером я рассказал ему, что мы задумали бежать на лодке через пролив, и спросил, хочет ли он присоединиться [149]к нам. Михаил подумал и не одобрил наш план: он показался ему нереальным.

— Неизвестно, будут ли еще когда-нибудь ночные бомбежки. Потом лодки может не оказаться на месте. Или у нее не будет весел. Тогда как? И что вы будете делать на берегу, если даже сумеете перебраться через пролив? Куда пойдете в своих полосатых куртках и халатах?

Эти вопросы я и сам задавал себе не раз, но считал, что самое главное — убежать из лагеря, а там будем принимать решение по обстоятельствам. Но сейчас, когда наш план анализировал Михаил, он мне показался слишком наивным.

Я подавленно молчал. А Девятаев продолжал:

— Самое надежное — захватить самолет. Через час-полтора мы у своих.

Это было слишком заманчиво, я боялся в это верить.

А Михаил шепнул мне в самое ухо:

— В Саксенгаузене я поклялся товарищам, что, если буду когда-нибудь вблизи самолетов, обязательно подобью группу и улечу на Родину. Это они помогли мне попасть на транспорт, идущий в лагерь при аэродроме. Надо попытаться.

Я колебался. Сумеет ли он управлять немецким самолетом? Ведь он летал на советских машинах, да еще истребителях. А здесь только бомбардировщики.

Но Михаил заверял меня, что управление у самолетов должно быть одинаковое, но захватить самолет нужно обязательно заведенным. Для этого следует только выждать удобный момент.

Признаюсь, я не сразу согласился с его доводами. Посоветовался с Володей Соколовым, еще кое с кем. Не один раз мы втроем собирались под соснами и обсуждали предложение Девятаева. И все-таки решили, что его план лучше нашего, проще, а удача более вероятна.

Новый план был принят.

В первую очередь нам нужно было собраться всем в одну команду, и именно в ту, которая работала непосредственно на аэродроме или около него. Один из наших товарищей работал на аэродроме в команде по маскировке бункеров. Это был отчаянный паренек белорус [150]Володя Немченко. За побег из лагеря фашисты выбили ему один глаз и отправили на этот остров. Его все звали «одноглазый лейтенант». Он был страшный фантазер, рассказывал сотни анекдотов, сказок, романов, былей и всем говорил, что в начале войны был лейтенантом, хотя ему в то время минуло только шестнадцать лет.

У команды, где работал Володя, был свирепый капо Цыган, отбывающий наказание за кражи. Одновременно он являлся штубовым как раз той штубы, где жили я, Володя Немченко, Петя Кутергин и другие товарищи. Чтобы выслужиться перед фашистами, он неистово зверствовал над заключенными: избивал, гонял под холодный душ, на работе заставлял бегать бегом, носить непосильные тяжести. На его счету было уже сто пятьдесят умерших. Немцы ценили его за усердие. Мы боялись его не меньше Вилли Черного — арбайтдинста, начальника над лагерными капо — и ненавидели люто.

Вот в эту команду нам предстояло перебраться, так как она работала на аэродроме.

Нужно было что-то предпринять, чтобы убрать Цыгана из этой команды. И мы придумали.

В нашей штубе жил луганский парнишка Валька, по прозвищу Ицик, проныра и мастер на все руки. Я увидел его впервые в карном блоке в Натцвиллере, куда он попал за то, что бросился с перочинным ножом на бауэра, к которому его отдали работать. Даже в карном блоке Валька сумел неплохо устроиться. Однажды он попросил меня сказать блоковому, что он парикмахер. Блоковый рассмеялся: перед ним стоял молоденький парнишка с озорными глазами, который и бритву-то, наверное, еще в руках не держал.

В этот день в бараке была стрижка. Блоковый решил испытать Вальку и велел ему постричь машинкой одного немца — заключенного. Валька смело взял машинку в руки, долго крутился около немца, подлаживаясь удобнее. Немец вздрагивал, ойкал, кряхтел, а Валька продолжал осваивать новое ремесло. Так он и стал парикмахером.

Его вместе со мной вывезли на Узедом и поместили в одной штубе. Валька и здесь подружился с блоковым Эрвином, на работу не ходил, убирал бараки, помогал [151]на кухне. Вот его мы и решили использовать против капо.

Как-то блоковый Эрвин взял в ремонт у одного эсэсовца золотое колечко, положил его на тумбочку и ушел, абсолютно, видимо, уверенный, что никто из заключенных не прикоснется к его вещи. Мы подговорили Вальку подложить кольцо в карман Цыгану, который часто заходил в штубу поболтать с Эрвином. Валька так ловко проделал это, что Цыган ничего не заметил.

Эрвин хватился кольца, страшно разъярился и начал повальный обыск. Кольца ни у кого не оказалось. Нас обыскивал Цыган, штубовые... Кольца не было. Прибежал Вилли Черный. Нас раздели донага и снова искали... Безрезультатно. Тогда начали обыскивать штубовых. Тут и подошло время нашего торжества: Вилли Черный нашел кольцо в кармане Цыгана. Не дав сказать ему ни одного слова, Вилли и Эрвин набросились на нашего штубового и начали избивать его насмерть. Потом выкинули к умывальнику, а утром снова били... Цыган не дожил до поверки. Аэродромная команда лишилась капо. Временно назначили Володю Немченко. Это нам и надо было. Мы научили его отдавать немецкие приказания, докладывать перед выходим на работу и при возвращении.

Немцы остались довольны им и не назначили другого капо.

Мы начали перебираться в аэродромную команду.

Володя Соколов и Михаил Девятаев перебрались первыми. Мне было труднее сделать это. Я был в команде слесарей, которая работала под навесом и в помещении. Перейти просто из хорошей команды в плохую, из помещения под открытое небо, на дождь, ветер и холод — это выглядело бы подозрительным. Нужно было найти какую-нибудь причину, чтобы меня выгнали из команды. И я придумал. Привезли ремонтировать помпу для отсоса воды и поставили ее на подставку. Я как будто нечаянно уронил ее. Мастер начал ругаться и сказал, чтобы завтра я в команду больше не приходил.

На другой день я пристроился к своим товарищам, потом туда же перешел и Петя Кутергин. Теперь нас стало пять человек. Близко к нам держался и Михаил [152]Емец. Он тоже поспешил уйти из команды слесарей, догадавшись, что мы что-то затеваем.

Но остальных товарищей из организованной ранее группы побега перетащить никак не удавалось. Они жили по разным баракам, работали в разных командах. Но они знали о новом плане и тянулись к нам.

Николая Куропатова перебрасывали из одной команды в другую, но в аэродромную он никак не мог перебраться.

Иван Лошак считался специалистом в команде слесарей, ему нельзя было уходить из мастерской. Это навлекло бы подозрение на всех нас. Он это хорошо понимал и оставался до поры до времени на своем месте.

Володя Подборонов работал в прачечной под постоянным наблюдением немцев. Он знал о нашем плане, сочувствовал нам и помогал. Как-то немцы обнаружили на одежде у Девятаева вошь. Михаилу грозило серьезное наказание. Володя Подборонов стащил в прачечной немецкое белье и принес Михаилу.

Коля Дергачев работал в маленькой команде, состоящей из пяти человек, на одной из установок ФАУ. Там каждый был на счету.

Мы решили захватить самолет с заведенными моторами, совершенно готовый к отлету. Для нападения на гитлеровцев во время захвата самолета нам нужно было какое-то оружие. Я приспособил себе железную клюшку с кольцом. Носил ее открыто как инструмент, который служил мне, чтобы доставать маскировочную сетку во время ремонта бункера. Михаил Девятаев носил в своей сумке гирю-отвес. Петя Кутергин — голыш. Володя Соколов — железину в котелке, у Володи Нем-ченко тоже что-то имелось на всякий случай.

Когда нас уводили в лагерь после работы, мы прятали свое оружие или выбрасывали его на том месте, куда нас должны привести утром. А на следующий день снова незаметно забирали его и носили с собой целый день. При распределении обязанностей товарищи поручили мне убить клюшкой конвоира. Овтальные должны были, если не убить, то оглушить летчиков, механиков и вообще всех немцев, которые окажутся рядом в этот момент.

Начинать нападение мы не могли, пока Михаил хотя бы приблизительно не узнает устройство немецких [153]самолетов. Возле аэродрома немцы устроили свалку разбитых машин. Михаил всякий раз старался подойти к ним ближе, чтобы рассмотреть управление. Иногда ему удавалось оторвать бирки с названиями приборов и принести их в лагерь, а по вечерам Володя Соколов переводил их на русский язык. Михаил старался запомнить названия, назначение и расположение приборов на пульте управления.

Ох, и доставалось же Михаилу в эти дни! Сейчас только удивляешься, как мог человек выдержать такое! Днем он работал вместе со всеми, а вечером заучивал немецкие названия, вычерчивал мысленно схему расположения приборов и все думал, думал, думал... От нервного напряжения он совсем перестал спать и слабел на глазах. Я боялся, что, если мы в ближайшее время не улетим, план наш сорвется — Михаил может свалиться от истощения, и тогда его не поднимешь.

Однажды нас вели возле аэродрома. Мы тащили масксетку. Валил мокрый снег, на наши деревянные колодки он налипал так, что невозможно было идти. Михаил Девятаев выбился из сил, бросил сетку и лег на нее. Конвоир начал его пинать и бить прикладом, но Михаил не поднимался. Я подошел к нему и хотел ему помочь, но конвоир дал мне несколько пинков и отогнал меня от Девятаева. Я успел ему шепнуть:

— Мишка, вставай! Убьют, и наше дело пропало.

Он с трудом встал и поплелся дальше.

День шел за днем. А подходящий момент все не наступал.

Однажды нашу команду повели в самый конец аэродрома к морю. Там стоял тяжелый бомбардировщик «Дорнир-217». Погода была пасмурная, дул сильный ветер и падал снег. Нас подвели к самолету и приказали снимать и скатывать маскировочную сетку, затем погрузить ее в самолет. Видимо, самолет куда-то перебазировался. Подъехала автомашина, и из нее вышли два немецких летчика. Они залезли в самолет и завели моторы, чтобы погреть и проверить их. Взглянув друг на друга, мы поняли, что подходящий момент настал. Подавая в самолет маскировку, Михаил и сам забрался внутрь. За ним полезли Володя Соколов, Петя Кутергин и Володя Немченко. Я оставался возле [154]самолета, ожидая, когда они убьют летчиков. Наш конвоир залез в кабину машины, и вместе с шофером курил.

Сердце мое бешено колотилось. Все мускулы напряглись. Я крутился возле машины, не переставая наблюдать за кабиной самолета. Через целлулоидные стекла летчики были хорошо видны. И если бы наши начали их дубасить сумками, в которых были камни и железки, я увидел бы это и, открыв дверцу автомашины, ударил бы клюшкой конвоира, выхватил у него винтовку, а затем расправился бы с шофером. Но шофер мог дать газ и умчать, а поэтому я подошел к Михаилу Емецу и спросил:

— Миша, в случае чего поможешь?

Он догадался, в чем дело, без колебаний ответил:

— Что за вопрос? Конечно.

Я велел ему встать с левой стороны машины и в случае надобности схватить за руль. Сам зашел с правой стороны и ждал, держа свою клюшку наготове.

Остальные продолжали работать, ни о чем не подозревая. Напряжение нарастало.

Вдруг летчики выключили моторы, и наши ребята выскочили из самолета. Я накинулся на Михаила:

— Почему не начинали?

Он объяснил мне, в чем дело. Все равно мы не смогли бы улететь, потому что к шасси самолета надуло целую косу снега. Чтобы сдвинуть самолет с места, нужно было расчистить снег, а это заняло бы много времени. Рядом работали команды заключенных и стояли зенитные орудия, около которых было много солдат. Нас могли увидеть во время нападения.

Пришлось согласиться с ним.

Временами мы видели на аэродроме самолеты разных марок, у которых работали моторы, но до них было или далеко, или конвоиры вели нас другими путями.

В один из дней около ангара, где нам предстояло работать, мы увидели «Хейнкель-111». На нем летал лихач-итальянец, мастерски управлявший машиной. Мы знали, что на его самолете испытывали новое оружие.

Подошел летчик, поговорил с мастером. Нам приказали размаскировать самолет. Подъехала заправочная [155]машина. Запустили моторы. Летчик долго прогревал их. Мы стояли здесь же. Знаками распределили, кому кого убивать. Петя Кутергин встал возле конвоира, Володя Соколов — рядом с мастером. Немченко подошел к кабине автомашины, нацеливаясь на шофера. Нам с Михаилом достался летчик.

Девятаев уже влез в дверку самолета, намереваясь подползти к летчику, но тут один из заключенных, не посвященный в наши планы, поймал Михаила за ногу и потянул к себе:

— Зачем полез? Увидят немцы — убьют. Я стал отталкивать парня, пытаясь подойти к дверце. Он напустился на меня:

— Я тоже хочу погреться.

А сам, между тем, продолжал тянуть Михаила за ногу.

Вдруг летчик приглушил моторы. Девятаев попятился назад из самолета. Пришлось и мне отойти от дверки. Момент был упущен.

В конце января погода испортилась, полеты прекратились. Дул ветер, выпадал и таял снег, стоял густой туман. Прозябая до костей, мы каждый день убирали камни, оставшиеся после недавних бомбежек. Временами нас посылали отремонтировать или поправить маскировку бункера — и снова камни. Кормили очень плохо, а били здорово. Мы приуныли. Михаил на наших глазах изводился и терял силы и самообладание, стал угрюмым, раздражительным. Мы всеми силами старались поддерживать его.

В лагере я пристроился по утрам носить бачки из раздатки в барак. За это получал добавку и то, что оставалось на дне бачка. Михаил каждое утро приходил ко мне в барак, и я передавал ему или немного мятой картошки, или несколько картошин. В очередь со мною носил бачки Володя Немченко. Он также кое-что приносил Михаилу.

Как-то утром Михаил пришел ко мне весь избитый и рассказал следующее: был в лагере некий Костя, здоровенный детина и страшный подхалим. Он служил когда-то на флоте. Вечером Костя начал откровенничать среди товарищей.

— Мне все равно, где родина, — говорил он, — лишь бы были деньги да вино. [156]Михаил дал ему в зубы. Тот закричал. Ворвались эсэсовцы. Михаила били всю ночь, обещая забить до смерти. Его избивали в течение десяти дней. Еще не было случая, чтобы заключенный выдерживал это наказание, которое называлось в лагере: «Десять дней жизни». Но Михаил выдержал. По вечерам он добирался до нашего барака. Здесь мы, чем могли, помогали ему.

Однажды он с трудом доплелся до нас, привалился к стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом проговорил хрипло:

— Закурить бы!

Я видел, что ему очень плохо. Пошел в барак французов и сменял на две сигареты свой теплый свитер, доставшийся мне несколько месяцев тому назад после умершего соседа по нарам.

Михаил накурился до головокружения, но несколько приободрился. Я был рад этому.

Прошло еще несколько дней, а удачного момента для побега все не было. Мы нервничали.

У нас появилось новое осложнение — мы опасались предательства. Вместе с Михаилом из Саксенгаузена приехал вздорный и мелочный парень Димка. Очевидно, чувствуя, что Михаил — человек действия и большого мужества, Димка старался держаться поближе к нему. Он оказался вместе с нами и в аэродромной команде и следил за каждым шагом Девятаева.

Однажды между ними произошла размолвка, которая могла окончиться весьма плачевно для всех нас. Димка где-то достал десяток картофелин и попросил Михаила сварить их. В штубе у печки хозяйничали заключенные немцы, русских они не допускали близко. Девятаев отдал одному из них сварить картофелины, но обратно получил только пять штук. Димка обозлился на Михаила, накричал, стал грозить:

— Сообщу, что ты летчик!

Мы жили в таком нервном напряжении, что решили попытать еще одно, очень рискованное средство.

Охрана лагеря состояла из эсэсовцев и солдат-зенитчиков, которых назначили конвоировать рабочие команды. Одного из зенитчиков, худощавого, невысокого солдата, мы давно заприметили, он хорошо относился к заключенным. Мне частенько приходилось разговаривать [157]говаривать с ним. Убедившись, что никто не может нас подслушать, он расспрашивал меня о Советском Союзе, о Коммунистической партии.

Когда в Германии утвердился фашистский режим, руководителей посажали в тюрьмы, силы коммунистов распылили. Многие временно отошли от активной деятельности, но остались верны принципам коммунизма. Таким, очевидно, был и наш солдат-зенитчик. Само собой разумеется, он ни разу не ударил ни одного заключенного. Видя среди нас особенно оголодавших и слабых, он приносил свой хлеб и суп, поднимал их настроение, ободрял, вселял надежду. Русских заключенных называл «товарищ». Мы так и не узнали его имени, а звали его, как и он нас, просто «Товарищ». Он потихоньку сообщал нам известия с фронтов, при этом всегда говорил:

— Подержитесь еще немного. Скоро конец.

Однажды Товарищ пропал. День его нет, другой, третий. Только через месяц он появился снова. Вечером все русские уже знали, что он отсидел в карцере за то, что отказался вступить в эсэсовские войска. Наше доверие к нему неизмеримо возросло после этого.

Вот к нему-то мы и решили обратиться за помощью.

Наша команда ремонтировала бункер возле аэродрома. Неподалеку стояли самолеты, приготовленные к полету. Михаил то и дело поглядывал на них. Он теперь с уверенностью говорил, что сумеет даже завести немецкий самолет. Но близко к ним нас давно не подводили.

Девятаеву пришла в голову мысль, которую он тут же выложил нам:

— А что, если попросить Товарища подвести нас ближе к самолету и предложить ему улететь вместе с нами в Советский Союз.

Мысль показалась приемлемой. Но кто знает, как могло обернуться дело, — решалась судьба целой группы.

Девятаев сказал:

— Ванюшка, иди ты к нему. Это будет надежнее. В случае чего... ты один...

Я кивнул в знак согласия.

Товарищ стоял в стороне от нас, облокотясь на винтовку. Я подошел к нему и, мешая немецкие и русские [158]слова, начал осторожный разговор. Потом прямо спросил: не хочет ли он улететь с нами в Советский Союз.

— Через два-три часа мы будем у нас. Вам обеспечена полная безопасность. Он как-то засветился весь:

— О Советский Союз! Побывать там — это моя мечта. Но тут же померк:

— Улететь с вами не могу. У меня большая семья: четверо детей, отец, мать, жена. Их всех уничтожат. Потерпите и вы. Скоро вас освободит Советская Армия.

Но мы не могли больше терпеть...

Как-то рано утром, еще до построения на поверку, ко мне в барак пришел Михаил и заявил:

— Ванюшка! Сегодня хорошая погода. Мы должны улететь сегодня или никогда!

В нешироком коридоре барака собрались все товарищи и участники побега. Михаил еще раз тихо сказал всем:

— Сегодня мы должны улететь.

Позвонил лагерный звонок, мы пожали друг другу руки и вышли из коридора на улицу. Через полчаса нас повели на работу.

Было 8 февраля 1945 года.

Утро ясное, солнечное, день предвещал быть хорошим. Мы бредем по глубокому снегу к ангару, где обычно начинался наш рабочий день.

— Сегодня или никогда! — возбужденно шепчет Михаил. — Слышишь, Ванюшка?

— Слышу.

Мы останавливаемся. Кому не нужны были сумки с котелками, те сняли их с плеч и положили рядом, но наша пятерка сумок не снимала. Я тоже взял свою неизменную клюшку с кольцом.

Мастер-немец в этот день почему-то не вышел на работу. С нами был один конвоир-солдат, злой как собака. Он все время орал на нас, подгоняя в работе. Но мы сегодня и сами работали быстро — расчищали взлетную площадку. Нам видно было, как одни самолеты улетали, другие прилетали, третьи готовились к полету. Время шло в этот день как никогда быстро.

Михаил все время наблюдал за тем, что делалось на аэродроме. Он видел, как три самолета, стоявшие [159]в отдалении, приготовили к полету, заправили, прогрели моторы. Летчики ушли обедать. Михаил тихо сказал мне:

— Ванюшка! Пошли Володю Соколова к конвоиру. Пусть скажет, что мастер вчера велел отремонтировать вон тот бункер, с правой стороны, недалеко от самолетов.

Когда Володя подошел к солдату и сообщил ему об этом, тот сначала заорал на него, но потом все же повел нас очень неохотно к бункеру, подгоняя прикладом. Он досадовал, что оттягивается время его обеда. Мы с Михаилом шли сзади и обсуждали шепотом и знаками план действий. Солдат пинал нас по пяткам, чтобы не отставали.

У бункера все принялись за работу. Кто поправлял сетку, кто сдвигал проволоку, кто разравнивал бугорки земли. В общем, мы старательно делали вид, что действительно ремонтируем бункер. Остальные пять человек копошились возле нас, ни о чем не подозревая.

Солдат зашел в капонир, привалился к столбу, державшему маскировочную сетку, и начал закуривать.

... Кровь бросилась мне в голову, застучало в висках. Сейчас должно все решиться. Делая вид, что поправляю маскировку, я зашел сзади конвоира, встал и примерился. Михаил Девятаев стоял в двух-трех метрах и наблюдал за моими движениями. Я посмотрел на него, он на меня, — мы поняли друг друга.

«Начинай!» — моргает он мне.

Времени терять нельзя... Но я еще медлю и снова бросаю взгляд на Михаила. Его лицо искажается нетерпением. Ну! Обеими руками поднимаю клюшку и ударяю конвоира по виску. Он, как сноп, валится на снег. Еще несколько ударов — все... Готов! Хватаю его винтовку.

Пять человек, не посвященные в наши планы, стоят испуганные. Я держу винтовку, готовый любым путем удержать их, если они вздумают разбежаться. Рядом, в двухстах-трехстах метрах, работают команды заключенных — поляки, немцы, и никто не знает, что в эти минуты происходит возле нашего бункера.

Михаил и Володя Соколов тем временем побежали к самолету, чтобы запустить моторы. С винтовкой наперевес я жду их сигнала. Они подают знак, чтобы мы [160]шли к самолету. Выстраиваю всех по два человека и веду строем, держа винтовку наготове.

Вот тут-то начались наши испытания...

Еще издали я заметил, что Володя суетливо мечется около самолета. Из кабины выпрыгнул Михаил. На его лице крупные капли пота.

— На самолете нет аккумулятора. Мотор нельзя завести.

Секунду стоим в оцепенении. Нужно принимать срочное решение, чтобы не поддаться панике. Можно взять аккумуляторы с другого самолета, стоящего поодаль. Но ходить по аэродрому без конвоира — безумие! Снять шинель с убитого конвоира нельзя — она вся залита кровью. Что делать!

Недалеко от самолета стояла тележка со вспомогательными аккумуляторами. Быстро подкатили ее, подключили к бортовой сети самолета. Михаил снова полез в самолет, я передал винтовку Володе Соколову — и за ним. А Девятаев уже в кабине нажимает какие-то кнопки. Я с замиранием сердца смотрю на щит управления. Вдруг заметалась стрелка на каком-то приборе.

— Ура! Есть искра! — воскликнул Михаил. — Размаскировывай!

Я выскочил из самолета и подал команду:

— Размаскировывай!

Обычно заключенные работали не спеша, а тут в две минуты сорвали с самолета маскировку и чехол.

Михаил в это время завел левый мотор, а затем и правый. Как это ему удалось, сказать не могу, трудно было или нет — не знаю. Он летчик, и ему это знать лучше.

Как только моторы взревели, я подал команду:

— Всем в самолет!

Винтовку положил у дверки самолета, на случай, если подбегут летчики или кто-нибудь другой, и начал снимать зажимы, удерживающие самолет, вытаскивать колодки из-под шасси. Одну вытащил легко, а другую никак не мог. Тогда я отбежал к носу самолета, замахал руками и закричал Михаилу:

— Сдай назад!

Он не слышал меня, но понял отлично, сбавил газ, самолет осел, и я легко вытащил колодку, но при этом чуть не угодил под работающие пропеллеры. Лезу в самолет. [161]Пристраиваюсь с Петей Кутергиным возле Михаила. Володя Соколов лег на штурманский мостик, а Володя Немченко сел за пулемет, хотя стрелять из него он не мог. Емец, Адамов, Олейник, Урбанович разместились в фюзеляже самолета.

Пока прогревались моторы, мы сидели не шевелясь на своих местах. Но вот самолет тронулся с места, Михаил выруливает между бункеров на взлетную полосу. Мы катим по немецкому аэродрому на их бомбардировщике! Кто из работающих на аэродроме мог подумать, что на этом бомбардировщике катятся заключенные, обреченные на смерть люди!

Михаил выруливает на взлетную площадку. Стартер, ничего не подозревая, дает сигнал ракетой, разрешая взлет. Самолет мчится по бетонной дорожке. Мы грянули «Интернационал». Но что это? Взлетная площадка кончается. Впереди море. Ближе, ближе! Оно надвигается на нас.

Самолет не взлетает.

Песня обрывается.

Михаил сбавляет газ и круто разворачивает самолет в обратном направлении. Он прошел, накреняясь на одно колесо и задев плоскостью о землю, потом встал на оба колеса. Остановился.

Михаил кричит мне:

— Сними струбцинки с руля высоты, на хвосте такой красненький зажим.

Но как выскочишь из самолета, когда неподалеку рабочие команды, солдаты с овчарками, — а на нас полосатая одежда? На Володе Немченко были гражданские брюки. Правда, на них масляной краской намалеваны кресты. Но это ничего, могут не заметить. Посылаю его. Он снял полосатую куртку и в нательной рубашке вылез из самолета. Снизу кричит, что никаких зажимов нет. Поспешно взбирается в самолет.

Михаил снова рулит по взлетной полосе на место старта. Немцы уже бегут к самолету. Они в страхе расступаются перед несущимся прямо из них «Хейнкелем».

Мы кричим:

— Миша, немцы!

Михаил разворачивает самолет и приказывает нам нажимать на штурвал, чтобы преодолеть тросы руля [162]управления. Я уперся одной рукой в кабину, а другой на штурвал, Петя Кутергин помогал тоже. Михаил дал полный газ, и самолет снова помчался вперед по взлетной полосе мимо немцев и заключенных, теперь уже без всякого сигнала стартера, затерявшегося среди оторопелых фашистов.

Вдруг толчок, второй, третий. Самолет повис в воздухе, неимоверно быстро набирая высоту. Явление опасное — можно свалиться в штопор.

Михаил кричит нам:

— Нажмите!

Мы оба с Петей нажимаем на штурвал. Самолет пошел в резкое пикирование. Вот-вот мы врежемся в море. До воды не более пятидесяти метров. Михаил снова кричит нам.

— Отпустите!

Отпустили штурвал, самолет опять пошел вверх.

— Нажмите, нажмите немножко! — опять кричит он. — Вот так, так держите!

Наконец самолет выровнялся, Михаил напрягает все силы. Мы летим.

Пролетели над аэродромом, над нашим лагерем и вылетели в море. Немцы, видимо, так и не поняли, что произошло. Ни одна зенитка не ударила нам вслед.

Сначала летели к берегам Швеции. Потом Девятаев обнаружил по приборам, что бензину в баках много. Тогда он развернул самолет на девяносто градусов, и мы взяли курс прямо на Восток.

Летим над морем. Внизу большой караван судов. Над ним кружатся истребители, видимо охраняют.

— Эх, так бы и шарахнул бомбочку в них, — проговорил Михаил.

Но у нас не было бомб. Да и лучше нам было удрать поскорее. Вдруг спросят по рации, куда летим так низко и с выпущенными шасси? А у нас и ответить-то некому.

Летим без карты. Летчик ведет машину прямо на восток, но вижу — нервничает, кричит нам:

— Карту ищите! Она должна быть здесь, в кабине.

Карту нашли. Но это была карта Западной Европы, а нам надо Восточной. Ориентируемся по солнцу.

Вот показалась земля. Летим на разной высоте. То земля далеко и леса кажутся маленькими лоскутками, [163]то видны даже небольшие домики. Внизу вьется шоссе, колонны машин и солдат.

— Отступают фашисты, — кричит Михаил.

Вскоре внизу стали видны вспышки взрывов и пожары. Над нами появляется фашистский истребитель «Фокке-Вульф». Выпустив очередь по бомбардировщику, он почему-то отваливает в сторону. Михаил предупреждает:

— Сейчас должна быть линия фронта.

Вдруг пулеметные очереди, разрывы снарядов, осколки бьют по крыльям и фюзеляжу самолета. Фашисты с земли открыли огонь. Может быть, им передали с острова, откуда мы летим.

Наши, видя, что так низко летит фашистский самолет с выпущенными шасси, — тоже открыли зенитный огонь. Нужно садиться. Внизу рыхлое темное поле с пятнами снега.

Михаил кричит:

— Отпустите штурвал!

Самолет идет на посадку. Резкий удар. Нас подбрасывает. Подломились шасси. Несколько секунд тяжелый бомбардировщик ползет на «брюхе». И замирает. Девятаев глушит моторы. Мы выбираемся через запасную дверцу на крыло самолета. Вокруг поле, далеко за ним виднеются строения. Где сели? У своих или у немцев? Ничего не знаем.

Вдруг видим, к самолету бегут наши, советские автоматчики. Они готовились встретить фашистов и остановились оторопевшие, увидев исхудавших людей в полосатой одежде, А мы бежим им навстречу и кричим:

— Братцы! Свои!

Они подбегают к нам, протягивают нам руки.

— Русские! Наши!

Слезы текли по нашим лицам, а сердца готовы были кричать: «Здравствуй, Родина! Через тысячи смертей мы пронесли верность к тебе!»

Нас умыли, переодели, накормили досыта, впервые за многие-многие месяцы. Здесь мы узнали, что приземлились в районе города Вольдемберга, километрах в восьми за линией фронта. [164]