Два полета в Бухарест

Разговор об архитектуре

В самолете «Тарома» авиалинии Москва — Бухарест миловидная стюардесса сунула мне в руки кисленькую конфетку, едва я успел опуститься в кресло. Я оглянулся вокруг, ища глазами соотечественников, чтобы скоротать время за неторопливой беседой.

В руках у молодого человека, сидевшего рядом со мной, была зелено-глянцевая папка с надписью «Академия архитектуры СССР». Он раскрыл ее и погрузился в изучение схем и планов.

«Эге, это как раз то, что мне нужно, — подумал я. — Сейчас мы заведем разговор об архитектуре. Поругаем недавнее увлечение колоннами, осудим ложный классицизм, оргию архитектурных излишеств, похвалим стиль центрального аэровокзала в Москве, восхитимся чудесными отелями Эфории, изображенными на снимках в румынском журнале, а там — глядишь, и приехали!»

Так оно и произошло.

Но русская надпись на папке все-таки ввела меня в заблуждение. Мой собеседник оказался не русским, а румыном. Он учился в Ленинградском архитектурном институте, а теперь возвращался домой. Разговор, однако, состоялся примерно в таком именно духе, как я и предполагал. Мы подлетели к Бухаресту вполне довольные друг другом.

Бетонное поле Банясу. Мелькнуло белое здание аэропорта, а самолет еще катился по земле, и пилот рулил к другому зданию, гораздо более внушительному по размерам. [304] Но я резко и отчетливо вспомнил, узнал то невысокое строение, мимо которого сию минуту пронесся наш ревущий самолет. Вспомнилось утро, когда я шел к этому двухэтажному дому, сжимая в руке пистолет.

Сейчас, сегодня я знаю — нас встретят друзья. Я уже вижу за оградой летного поля своих бухарестских знакомых. Вот они машут руками, улыбаются.

А тогда, в то утро, выпрыгнув из самолета, я спустил предохранитель пистолета, мои спутники сделали то же самое, и мы, тяжело ступая затекшими ногами по серым плитам аэродрома, двинулись к тому невзрачному белому зданию, у которого густо пестрела безмолвная цепь вооруженных людей.

Кто были они — друзья или враги, — мы не знали.

Что же произошло на аэродроме!

Но, может быть, рассказать эту историю по порядку?

Однажды после полуночи меня вызвал генерал, редактор газеты «Красная звезда», где я работал в ту пору.

Приказ был коротким. Немедленно вылететь в Бухарест, куда утром должны вступить наши войска, вечером того же дня вылететь обратно в Москву, явиться в редакцию и написать очерк о том, что я увижу и услышу за несколько часов пребывания в столице Румынии. Место в очередном номере оставлено.

Еще медлил рассвет, а мы уже неслись на запад в черных провалах неба.

Скоростной бомбардировщик принял на свой борт маленькую группу военных журналистов и фотокорреспондентов центральных газет.

Картина в фюзеляже машины, куда мы втиснулись, сразу приобрела сходство с внутренностью консервной банки. Ноги корреспондента «Правды» Л. Огнева стойко упирались в мой живот, и за весь путь до Бузеу эта ситуация не изменилась. Короткая остановка, и мы снова в воздухе. Больше всего мы боялись опоздать к моменту вступления наших войск в город.

Но произошло совсем другое. [305]

Когда самолет коснулся посадочной дорожки и мы выскочили из него на аэродромное поле, то сразу увидели в трехстах метрах от себя то невысокое белое здание, которое сейчас, спустя пятнадцать лет, мелькнуло в моих глазах видением прошлого.

Возле здания стояла большая группа вооруженных людей в военной форме. Нельзя было только различить точно, гитлеровцы это или румыны. Можно было лишь твердо поручиться — это не были советские военные.

Мы знали: наши войска разгромили группировку немецких войск в районе Плоешти и южнее. Знали, что режим Антонеску рухнул. Мы понимали, что если на аэродроме нас не встречают свои, то это какое-то недоразумение.

У нас были автоматы и пистолеты, и нам оставалось только выяснить, в чьих руках находится в данный момент этот аэродром — друзей или врагов. Сделать это можно было только одним путем — идти к белому зданию, навстречу неизвестному. Первый выстрел с той стороны разрешит наши сомнения.

Сблизившись на звук человеческого голоса с группой вооруженных людей, среди которых теперь можно было различить и штатских с нарукавными повязками, мы кое-как объяснились, то по-русски, то по-французски, и выяснили, что перед нами румынские солдаты и офицеры, настроенные вполне миролюбиво. Правда, они были несколько озадачены приземлением на аэродроме одиночного самолета, но, увидев наши фотоаппараты, быстро смекнули, в чем дело.

Дело же было в том, что мы свалились на аэродром Банясу на несколько часов раньше того момента, когда в центральных районах Бухареста появились наши войска.

Ни беды, ни особого героизма в нашем «десанте» не было. Город окружен, все военные полевые аэродромы находились в руках Советской Армии, положение было ясным. Оно стало еще более ясным, когда мы узнали, что люди с нарукавными повязками, обращавшие на себя внимание решительным видом, были рабочегвардейцы — герои бухарестского восстания 23 августа 1944 года.

Нам одолжили грузовик, и мы понеслись в центр Бухареста. [306]

Так вот какие вы, красные...

По улице Бонапарта катились гигантские самоходные пушки, серые бронетранспортеры, грохотали тяжелые оливковые танки, вихрем проносились мотоциклы. Казалось, не будет конца этому грозному потоку боевой техники. В столицу Румынии как бы шагнул Урал.

Мчались бесконечной чередой широкие машины с мотопехотой. Был розовый безоблачный день, и тысячи крохотных солнц сияли на касках бойцов. Солнечные лучи дробились на дулах автоматов, и оттого оружие, советских солдат казалось разноцветным.

И эта картина безостановочного движения войск в блеске нарядного дня, в рычании и голубом угаре моторов, в грохоте гусениц, в цветах, украшавших зеленые машины, в басовых гудках, в военном громе и мирном солнце — эта картина была поистине триумфальной. Удивлением и восторгом встречал Советскую Армию Бухарест.

Мы познакомились на улицах с рабочими автосборочного завода и клерками, с адвокатами и приказчиками, с швейцарами и владельцами магазинов, с инженерами и священнослужителями. Это был водоворот лиц, профессий, одежд, вопросов и неизменных улыбок — искренних и дружеских. Все, что мы слышали в этот день на улицах Бухареста, можно было свести к такой фразе:

— Хорошо, что вы здесь, это значит, немцы не возвратятся.

На улице Элизабет мы встретили двух юношей в изрядно потрепанной, но чисто выстиранной форме американских летчиков. У них были исхудалые, бледные лица.

Двое парней оказались членами экипажа американского бомбардировщика, бомбившего в июле Плоешти. Их самолет был сбит, и они попали в плен. Немцы держали их в бухарестской тюрьме. Парни знали, кому обязаны свободой. Один из них — Вальтер Хьюз — уроженец Нью-Йорка, другой — Поль Блэк — родился и жил в Цинциннатти.

Мы зашли с летчиками в кафе и распили бутылку ледяного вина. Мы долго говорили, окруженные вставшими из-за своих столиков румынами. Мы спрашивали, зачем американцы бомбили Плоешти — нефтяные промыслы, [307] богатство Румынии, когда в этом уже не было военной нужды...

О многом шла тогда речь. Грустноватый Блэк с глазами, полными живого ума, сказал: «Так вот какие вы, красные! Мы будем дружить, правда же, ребята?»

И долговязый Хьюз подтвердил это желание молчаливым кивком.

Где сейчас эти летчики, что с ними стало? Служат ли они в той же авиагруппе, где служил Пауэрс, или давно занялись мирным делом и, возмущенные его диверсионным полетом, пишут письма в «Нью-Йорк таймс». Кто знает?

* * *

Во второй половине дня, когда наши войска прошли Бухарест и двинулись в западном направлении, преследуя остатки разгромленных немецких полков и дивизий, город начал принимать свой обычный вид. Уже можно было проехать по улицам — схлынули толпы людей.

Полет в бомбовом люке

Но надо спешить обратно в Москву. Ого, я, кажется, опаздываю. Когда взмокший корреспондент примчался на аэродром, оба мотора самолета уже ревели. Стремянки были убраны. В этом углу летного поля — ни души. Наш бомбардировщик вот-вот взлетит.

Что же будет с очерком о Бухаресте?

Тень грозного редактора внезапно заслонила передо мной сияющий горизонт, и я в отчаянии нырнул под брюхо самолета. Какое счастье — створки бомболюка распахнуты.

Я полез в неширокое отверстие и поставил ноги на узенькую планку, укрепленную, в неизвестных мне целях, между шпангоутами.

Стоять можно было только вдоль этой планки, притиснув носок одной ноги к пятке другой. Фигура моя сразу же приобрела плоскостное выражение — я стал похож на одного из тех однолинейных человечков, каких наплодила настенная живопись древних египтян. [308]

В этом положении главная задача оставалась неизменной: сохранить равновесие. Достичь этого можно было, только ухватившись за один из загадочных тросиков, натянутых в разных направлениях люка. Но за какой именно? Не зная, где берет начало каждый и куда ведут концы, трудно было отдать предпочтение какому-то из них.

Пока я размышлял над этой проблемой, самолет вздрогнул и, наращивая скорость, покатился вперед.

Раздумья кончились — я судорожно уцепился за первый попавшийся тросик — и вовремя: бомбардировщик уже зашвырнул себя в воздух, а между тем створки бомболюка были по-прежнему распахнуты.

Я висел между небом и землей на вполне приличной высоте в тысячу метров, и опорой мне служила узенькая тоненькая дощечка, за которой, куда ни глянь, виднелись розовые в вечерней заре облака — и ничего больше, ни одного сколько-нибудь твердого предмета на всем расстоянии от этой дощечки до земли.

Убедившись, что натяжение тросика не вызвало пока ощутимой аварии самолета, я решительно перенес центр опоры на руки. Тросик резал ладони, но выдерживал вес моего тела, смягчая рабскую зависимость «специального корреспондента» от предательски-хрупкой дощечки.

Завороженно я смотрел вниз, в немоту розово-серого пространства, и, ужасаясь до холодного пота, не мог отвести глаз от раскрытых створок бомболюка.

Они были распахнуты так точно и под таким целесообразным углом, словно приглашали, гипнотически молили меня спрыгнуть, скользнуть между ними вниз, в бездну, и бешено устремиться к земле, чтобы безошибочно накрыть цель.

С этим приглашением уже становилось трудно бороться. Удерживало меня убеждение в том, что я начинен не тротилом, а всего лишь ненаписанным очерком и что единственное место, где я обязан взорваться, — это третья страница завтрашнего номера газеты.

Однако положение не менялось, и, когда я уже начал думать о себе с нежностью, с какой обычно никогда не думал, створки неожиданно и очень медленно, как бы нехотя, но понимая, что у них ничего не вышло, сомкнулись — бомболюк разочарованно поджал «губы». [309]

Остаток пути до промежуточного аэродрома в Бузеу я проделал, наслаждаясь комфортом и безопасностью. А в Бузеу выскочил из бомболюка, как черт из табакерки и виновато занял свое законное место в самолете{2}.

Очерк о вступлении советских войск в Бухарест был напечатан в завтрашнем номере газеты.

— БАЗАРКА, ИГРАЙ, КАК В ПЛОЕШТИ!

А теперь, спустя пятнадцать лет, я хожу по зеленым улицам прекрасной румынской столицы, напевая популярную в Москве песенку: «Никогда не бывал я в Бухаресте», и думаю ей в такт: «Нет, бывал, нет, бывал я в Бухаресте». Только это уже другой город. Он как бы рожден заново. Светлый, легкий город, с широкими бульварами и помолодевшим садом Чишмиджиу. С осенними утрами, струящими тонкий, словно процеженный сквозь ситечко, воздух, с волнующими сумерками, пронизанными хватающей за душу музыкой скрипок, доносящейся из открытых окон, распахнутых дверей — отовсюду, из всех пор города.

Ветер сдувает пылинки с позолоченных солнцем каменных громад великолепных ансамблей. Тогда, в тот день, на месте, где сейчас разбит сквер и каменные ступени сбегают к площади, еще чернели обугленные руины Национального театра. Помню рваную рану, пересекавшую весь купол и массивный фасад филармонии. Вчера я слушал в этом здании новую симфонию Альфреда Мендельсона, посвященную событиям той памятной осени.

Помню район Флоряску, убогие, жалкие лачуги — норы, как их называл Маркс, в которые буржуазия повсюду на земле загоняла рабочих людей.

Мой бухарестский товарищ долго уверяет, что место, где мы сейчас стоим, — это и есть Флоряску. [310]

А я стою, изумленный, среди четких кварталов новых домов из стекла и бетона, окутанных вечерней тишиной и спокойно созерцающих свое отражение в зеркальных водах знаменитых озер.

В Музее истории Бухареста я видел макет планировки площади Республики. Вот отель «Атене-Палас», где я живу. Он раздастся на целый квартал. Налево открывается бульвар, которому еще нет названия. Говорят, у родителей не бывает большего счастья, чем давать имя новорожденному. Может быть, бульвар, обозначенный еще только в проекте, назовут бульваром Радости, а быть может, иначе, но уже выросли сыновья и дочери рабочегвардейцев 23 августа, которые пойдут на свое первое свидание под шумящую листву этого молодого бульвара.

А дальше я вижу здание Дворца Республики, перекрытое в один взмах как бы висящим в воздухе металлическим ковром. Это здание по проекту находится в центре парка. А вокруг этих главных строений, образующих площадь Республики, теснится ансамбль жилых домов. На схеме планировки они стоят еще без окон и дверей, очерченные одним непрерывным движением карандаша. Но кажется, будто уже слышишь в их стенах смех новоселов, видишь людей, стремящихся в их подъезды, ощущаешь на своем лице отсвет разноцветных ламп, зажженных вечерами на всех этажах.

А за спиной этих домов возвышается небоскреб. Такое впечатление, что это просто один из домов, такой же, как и все остальные, но только очень любопытный, встал на цыпочки, чтобы посмотреть: «А что там происходит на площади? Ах как интересно!»

Я выхожу из музея и, пройдя несколько шагов, оглядываюсь по сторонам... Есть такая ходкая пословица: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Устарела она в социалистическом мире. Я оглядываюсь по сторонам и узнаю летящий ковер — крышу Дворца Республики, которую только что видел на проекте.

Центр города в лесах. Известковая пыль, словно благородная седина испытанного бойца, оседает на волосах рабочих-строителей. Там, в тишине музея, висит проект, а здесь, в нескольких шагах от схемы планировки, идет бурный процесс преображения ее в живую действительность. Да, скоро делается дело в новом Бухаресте! Город [311] живет, он много работает, он всегда заразительно улыбается. Вечером я сижу с друзьями в пропахшем пряностями и чесноком подвале «Телеги с вином». Кто-то за соседним столиком кричит скрипачу, играющему на эстраде:

— Базарка, играй, как в Плоешти!

Это веселится компания рабочих-нефтяников, приехавших в Бухарест на совещание. В столице они чувствуют себя как дома.

И Базарка играет, как в Плоешти — огненно и страстно! Все подхватывают мелодию, улыбаются и скрипачу, и рабочим людям, и все знают, что вокруг шумит, отдыхает новый Бухарест..»

Владения «ромына-американа»

Ну и ну! В Плоешти и впрямь играют горячо — так и подмывает пуститься в пляс. Такая чертова музыка поднимет хоть кого... Что это — старая традиция нефтяников?

— Товарищ, это совсем наивно так думать, — говорили мне наперебой люди со стаканами вина в руках, подзадорившие скрипача Базарку.

А Петру Луку, немолодой рослый усач с матовым лицом и черно-лаковыми волосами, усмехнувшись, добавил:

— То традиция, но не старая. Знаете, у нас в Плоешти отплясывала только буржуазия, да и то под чужие оркестры.

Страшным городом был Плоешти под властью трестов «Астро-Ромына» и «Ромына-Американа». Английские, американские и голландские концерны владели девяносто двумя процентами капитала, вложенного в нефтяную промышленность страны. Расхищая румынскую нефть, они наживали миллиарды.

В Плоешти, по выражению писателя Джео Богза, царило «восточное коварство и гангстерское зверство». Скважины пылали, как огромные серо-красные чадные факелы. Не существовало даже самого термина «техника безопасности». Обожженные люди в дымящейся одежде тащились пешком по пять-шесть километров до амбулатории. Там лечили ожоги... английской солью или хинными [312] пилюлями. А жилища рабочих — темные подвалы — они действительно походили на норы. Это вспоминает старый бурильщик Ион Ступару, чьи два сына стали теперь инженерами-нефтяниками и работают в новом, светлом Плоешти, с превосходными домами для рабочих, первоклассными больницами, стерильными детскими яслями, сияющими зданиями клубов, выстроенными так, что любо-дорого поглядеть.

Бывшее предприятие «Астро-Ромына» ныне реконструировано, модернизировано, и узнать его невозможно. Старые его владельцы только пальчики бы свои холеные облизали, увидев такое.

Теперь это нефтеперегонный завод № 1. Название, правда, скучноватое, можно бы придумать повеселее, скажем, «Звезда Плоешти», но не в этом суть дела. Здесь, на этом заводе, родился простой, но многозначительный лозунг: «Из каждой тонны нефти — наиболее ценные и качественные продукты!»

Что же в нем особенного, в этом призыве? Конечно, «наиболее ценные» — как может быть иначе?!

Сейчас не может быть иначе потому, что Румыния — социалистическая страна, а не полуколония, проданная боярами джентльменам из «Ройял датч шелл» и «Стандард ойл».

«Социализм преобразил лицо Румынии», — сказал Никита Сергеевич Хрущев на митинге советско-румынской дружбы в Москве. А вот раньше...

Но лучше послушайте хотя бы краткую историю одной жизни...

История инженера Дрэгана

Лет тридцать назад во все конторы предприятий Плоешти заходил один инженер в поисках работы. Он называл свою фамилию: Дрэган. Смущаясь и робея, он пытался заинтересовать важных господ из администрации темой своей диссертации — «Действие хлористого алюминия на нормальные легкие парафины С5, 6, 7». Он предлагал различные проекты наилучшей обработки нефти. Его накрахмаленные собеседники понимающе улыбались, внимательно знакомились с проектами, долго изучали [313] формулы и потом все, как один, резко отвечали: «Мы — экспортеры нефти. Октановые числа оставьте при себе».

Дрэган очутился у глухой стены. Потеряв надежду на успех, он стал работать скромным лаборантом. Шло время, и вскоре выяснилось, что некоторые его идеи уплыли в Англию, и даже подальше, а там на их основе были разработаны методы получения бензинов с высшими октановыми числами. Недаром его проекты так внимательно изучали джентльмены с пунцовыми щеками.

Но это не конец истории. Жизнь предложила головокружительное развитие сюжета. И оно тесно связано с призывом рабочих нефтеперегонного завода № 1: «Из каждой тонны нефти — наиболее ценные и качественные продукты!»

Дело в том, что инженер Дрэган, постаревший инженер Дрэган — тридцать лет прошло, — занимает ныне пост директора института по проектированию нефтяного оборудования. И где бы вы думали находится этот институт? Ну конечно в Плоешти. А идеи Дрэгана приняты на вооружение всеми нефтеперегонными заводами города.

В 1961 году огромный комбинат, оборудованный по последнему слову мировой техники (называется он мудрено для непосвященных, но удивительно красиво: «Комбинат каталитического риформинга бензинов»), будет давать бензин с небывалыми еще в Румынии октановыми числами.

Инженер Дрэган когда-то несмело переступал порог конторы «Астро-Ромына» и с горечью выслушивал высокомерные ответы представителей могущественных фирм.

Теперь, на примере собственной жизни, он может легко объяснить любому западному социологу разницу между полуколонией, из которой хищнически выкачивают нефть, и независимой страной, узнавшей «тысячу и одно лицо» черного золота, между страной — сырьевым придатком иностранных монополий и высокоиндустриальным государством, которое самостоятельно вышло на мировой рынок. Вышло не с чем-нибудь, а со сложнейшим нефтяным оборудованием, с тонкими ценнейшими продуктами нефти, с магическими дарами нефтехимии. [314]

Что встревожило мистера Стефенса

Самое любопытное, что мир все еще нуждается в таких объяснениях, какие могут дать люди, подобные Дрэгану. Судьбу старой боярской Румынии и сейчас разделяют многие страны земного шара. И существует отчетливое желание увековечить в них то, что навсегда исчезло на румынской земле. «Стандард ойл» и «Ройял датч шелл» — старые недобрые знакомые румынского нефтяника — отчаянно стараются сохранить государства Ближнего и Среднего Востока как свои сырьевые придатки. Этим странам разрешается только добывать нефть, но воспрещено ее перерабатывать. Заводы для этой цели иностранные концерны намеренно строят за тысячи километров от источников сырья, возят нефть танкерным флотом, которого нет и в помине у жертв колониальной политики.

Так не дают подняться на ноги экономике слаборазвитых стран, так вяжут их по рукам и ногам. Еще совсем недавно Соединенные Штаты хотели парализовать Кубу нефтяной удавкой. Но в современном мире мало кто хочет терпеть такое положение. И тогда в бой вступает злокозненная пропаганда.

В конце 1962 года внимание мировой печати обратили на себя азартные выступления ливанского нефтяного воротилы Эмиля Бустани. Он опубликовал статьи и книгу «Марш арабесок», в которой вкрадчиво, нежно, проникновенно советует арабским странам, да и некоторым другим, отказаться от строительства нефтеперегонных заводов, танкеров, от самостоятельного экспорта нефти. Пусть это останется «привилегией западных компаний».

Почему же об этом хлопочет ливанец Бустани? Да потому что, когда мистер Стефенс, президент «Шелл», попробовал дружески порекомендовать Индии не создавать собственную нефтяную промышленность, это вызвало всеобщую улыбку, а кое-где и раскатистый хохот. Но, может быть, «свой брат» — араб, ливанец будет иметь успех?.. Так и появился на страницах иностранной печати шумный Бустани — арабский квислинг от нефтяных дел. [315]

Что же так встревожило мистера Стефенса, что побудило Бустани заняться литературной деятельностью, отчего шумит печать, издающаяся на деньги, пахнущие нефтью? Причин много. Ну вот хотя бы такой факт, вплотную связанный с нашим рассказом: советские и румынские специалисты строят в Индии нефтеперерабатывающий завод мощностью четыре миллиона тонн в год...

Фронт могучих концернов прорван. И они на все лады пугают слаборазвитые страны «социалистическим проникновением». Но пугать можно маленьких детей, а когда они вырастают, то начинают понимать, что никакого дяди, который придет и сунет тебя в мешок, в природе не существует. Люди большого бизнеса, в отличие от сказочных, обладают вполне реальными да еще бездонными мешками и жаждут упрятать в них целые народы. Но народы не дети, и перед их глазами примеры таких стран, как бывшие полуколонии империализма, пожинающие великие плоды своего свободного развития.

Вот как оборачивается жизнь, а в ней и сегодняшний день Плоешти для мировых монополий нефти. И вот почему в этом городе по-особому звучит музыка. И когда скрипачу в «Телеге с вином» кричат: «Базарка, играй, как в Плоешти!» — он хорошо знает, что это такое.

Размышления перед отъездом

Случилось так, что в Бухаресте я в один и тот же день побывал в доме-музее д-ра Миновичи и на выставке образцов промышленного производства. Над этим невольным совпадением нельзя было не задуматься.

Конечно, в пору, когда румынский король из большеротой семейки Гогенцоллернов не мог изъясняться на языке народа, которым он правил, возникновение дома, где были собраны предметы национального искусства, утвари и мебели, имело прогрессивное значение.

В обществе, где торжествовал «нечистый дух слепого подражания» космополитической культуре Запада, люди, которые отстаивали хотя бы национальный орнамент кувшина, делали хорошее дело.

Но разве это могло бы удовлетворить новую Румынию?! [316]

Ныне она прорывается к мировым высотам во всех областях жизни. И на выставке оборудования и машин, которые производит страна теперь, затея д-ра Миновичи показалась мне трогательным донкихотством.

На путях технического прогресса утверждает ныне мир социализма основу национального достоинства каждой страны.

Нет слов, хороши чешские мотоциклы и мотороллеры, но мои друзья чехи не обидятся, если я скажу, что испытал радость, увидев модели прекрасных румынских мотороллеров, — сейчас они уже мчатся по улицам Бухареста.

* * *

...Я останавливаюсь на Каля Виктория, заглядываю в один переулок, в другой. Извлекаю из бумажника выцветшую старую фотографию. Она хранилась в моем журналистском архиве. Разглядываю ее и сверяю очертания жилых домов с теми, которые запечатлены на фотоснимке.

Хочу найти место, где в тот памятный день сбрасывал с грузовика листовки и пожимал руки окружившим нас жителям румынской столицы. Мой спутник фоторепортер незаметно «щелкнул» тогда этот кадр, и сейчас я держу в руках снимок давнего-давнего времени.

Сумерки скрадывают очертания домов.

Нет, сегодня мне уже не найти этот переулок возле большой площади, пора возвращаться в отель. По дороге меня обступают со всех сторон цветные афиши и плакаты месячника советско-румынской дружбы, и я вновь вспоминаю прошлое: взбудораженный Бухарест 1944 года, войну, милых моих товарищей, не вернувшихся из ее пекла.

Их нет и не будет никогда. Человек не в силах примириться с этим страшным законом. Одно лишь служит утешением. Они желали человечеству добра и погибли за то, чтобы оно шло к коммунизму. Забыть их нельзя! Не зря они жили, не зря сложили свои головы — расстались с белым светом. Время летит вперед, и дела в странах социализма идут хорошо.

История то замедляет, то убыстряет бег. Но никогда еще жизнь не текла так бурно, как в наши дни. Прошло всего два десятка лет с той поры, когда Советская Армия [317] выбросила гитлеровцев из Бухареста. И вот в Румынии создана экономическая база социализма, и Никита Сергеевич Хрущев стоит на трибуне Дворца Республики перед делегатами съезда рабочей партии и говорит: «Ваши перспективные планы, цифры шестилетнего плана — это симфония».

* * *

Бывает, скажет человек: «Эх, почему я не родился раньше на двадцать лет!» или: «Хорошо бы появиться в этом мире годов этак на пятнадцать позже». Но высшее счастье человека не в том ли, что в отпущенный ему срок он может связать начала и концы своих дел на земле. Сколько людей ушло из жизни, так и не увидев хотя бы приближения той зари, навстречу которой они протягивали свои руки. Это бывает в глухие годы истории. Нашему поколению выпало узреть и рассвет и солнечное утро своего века.

Это и есть подлинное счастье. [318]