Лес шумит...

Как возникли воспоминания

В Брянских лесах я был дважды. Второй раз — совсем недавно, спустя много лет после войны.

Задумали мы с приятелями провести отпуск на Десне, в лодке. Избрали капитана. Родом он был из тех мест. Он-то и подрядил в Брянском морклубе лодку, этакий ял, устойчивое, внушающее доверие судно. Мы поставили на него двигатель с «москвича», на корме торчком возвышалась канистра — резервуар горючего, и, попирая все правила пожарной безопасности, двинулись «на проход» — от села Лопушь, что, нагнувшись с косогора, глядится в быстрые, прозрачные воды Десны, и аж до самого стольного града Киева. Путь немалый: по реке, вьющейся серпантином, километров семьсот.

В экипаже нашем состояло несколько человек москвичей — капитан, Сергей и я, да двое местных товарищей — Петро и Илья. Как мы плыли, что видели, какие приключения испытали, — не об этом пойдет речь. О другом.

Мы весело снаряжались в это путешествие, покупали всякую снасть, ладили ее, щедро посмеивались друг над другом и в суматохе, в преддорожной сутолоке вышло как-то так, что я меньше всего думал о первой своей поездке на Брянщину. А ведь она была, хотя в то далекое время получилось, что кое-кто и сомневался, а была ли она на самом деле. Не об этом я расскажу, пожалуй, [127] в самом конце. А сейчас о том, как пришлось мне вспомнить и словно бы наяву вновь увидеть ту поездку, первую.

На третий день путешествия Десна сделала поворот. Еще один, и, выписывая гигантские колена, пошла на сближение с Брянским лесом. Можно без устали говорить о его розовых рассветах, словно бы со сна взлохмаченных утренними туманами, о полдневном, раздобревшем солнце, от нечего делать играющем зайчиками сквозь листву дубов, окружающих многоцветные поляны, о синих сумерках с их колеблющимися тенями, когда мирные шорохи становятся загадочными, а ты лежишь на разогретом за день сене и ищешь первую звезду в темнеющем небе.

Но мне в те летние дни часто мерещился Брянский лес совсем иной, чем теперь, — снежный, суровый, тревожный.

А тут еще и случай такой вышел...

— У меня есть идея! — сказал однажды Илья после обеда. — Слышите?

— Слышим, — отозвался без энтузиазма капитан.

У нашего Ильи просто идеи, идеи содержательные, а также идеи блестящие появлялись, если только он не ловил рыбу, каждые пять минут, поэтому сообщение об очередной из них ни у кого особых эмоций не вызвало. Петро смотрел на поплавок, который стоял на месте, словно приклеенный к стеклянной поверхности омута, Сергей возился в стоявшей неподалеку лодке, производя подсчет продовольственных запасов и сочиняя рационы, капитан, постлав клеенку, перебирал блесны, мучительно и наобум гадая, какая больше всего понравится щукам Десны: он вырос на этой реке, но у него никогда не было спиннинга...

— Слышите, что есть идея, а реагируете, как рыбы, — обидчиво сказал Илья. — Только выехали, а уже начинается упадок интеллектуальной жизни... Что же будет к концу?

— Хорошо, — согласился я, — жертвую собой — готов слушать. Но предупреждаю: признаю только конструктивные идеи.

— Так у меня же конструктивная и есть! — обрадовался Илья. — Представляете: остановимся мы на ночь, [128] залезем спать в палатку... Ну что ж, так и будем лежать молча?

— Почему молча? Кто любит разговаривать во сне, пусть действует... Как ты на это смотришь, капитан?

— Пусть... Только не толкаться.

— Моя идея, — настаивал Илья, — рассказывать перед сном всякие легенды Брянского края... Поучительно, познавательно и полезно для сна!

— А кто их будет рассказывать?

— Вот соберемся на ночь — обсудим, — пообещал Илье капитан.

Вечером, когда мы забрались в палатку, улеглись на шуршащее сено, загасили наш превосходный фонарь «летучая мышь», из мрака раздался голос капитана:

— Знаете, ребята, нам действительно больше нельзя жить без Шехеразады. Нам предстоит провести вместе тридцать одну ночь. Это несколько меньше, чем тысяча и одна, но все-таки, я полагаю, без Шехеразады нам не обойтись. Кто будет Шехеразадой?

— Вопрос поставлен неправильно, — отозвался я. — Разве это выборная должность? Почему мы должны обсуждать кандидатуры в Шехеразады?

— Что же, по-твоему, Шехеразада — административная единица, входящая, так сказать, в номенклатуру? Ты еще скажешь, что Шехеразаду нужно назначать! — отпарировал капитан.

— Назначайте меня, — внезапно обрадовался Петро, справедливо сообразив, что при демократическом обсуждении его кандидатура провалится. — Назначайте меня, ребята, в административном порядке — и дело с концом. Я знаю прорву сказок.

— Нам нужны не сказки, а были, — вмешался Серега, — это во-первых. А во-вторых, я считаю, что Шехеразада входит в сферу самодеятельности. Ни выбирать, ни назначать ее не нужно. Каждый, при определенной подготовке, может стать Шехеразадой.

— Ну что ж, — сказал капитан, — по-моему, наше обсуждение роли Шехеразады в современных условиях было вполне плодотворным, и я позволю себе сформулировать два вывода: каждый по очереди будет Шехеразадой, в качестве рассказов принимаются только были. Есть ли вопросы? [129]

— Есть, конечно есть, — всполошился я притворно. — Неясно, как будет с дежурным возле палатки, заступающим на пост с десяти до двенадцати. Дежурный не может быть одновременно Шехеразадой. Но если мы даже пойдем на это, то как практически все это получится? Дежурный находится вне палатки, сидит на ветру. Кому он будет рассказывать, кто его услышит? Что он, в мегафон будет кричать свои были? И потом, откровенно говоря, я себе не представляю Шехеразаду с мегафоном. Да и где мы возьмем его?

— Кого? — спросили во мраке все хором.

— Мегафон! Где мы возьмем мегафон? Я лично не видел в продаже мегафонов.

— Нет, почему же, — выкрикнул Петро, — в Москве я где-то видел мегафон.

— Ну так то в Москве, а ты попробуй найти мегафон здесь в сельмаге! — как репей впивался я в оппонента.

Мое выступление запутывало всю проблему до крайности. Разговор неумолимо и нелепо переходил на мегафон. Петро в своем углу продолжал что-то бормотать насчет широкого развития торговли на селе, но капитан возмущенно заорал:

— Постыдись! Тут тебе не заседание Генеральной ассамблеи ООН и ты не чилийский делегат. Что ты морочишь людям головы! При чем тут эти чертовы мегафоны? Ребенку ясно — дежурный не может быть Шехеразадой. Ему не нужны ни мегафоны, ни магнитофоны, ни циклотроны.

Действительно, все было ясно как божий день. Но я решил не сдаваться:

— Да, это верно, но почему Петро считает, что в сельмагах должны продаваться мегафоны?

— Петро, немедленно иди на дежурство! А тебе я скажу, что ты упрям, как быки, на которых стоит Выгонический мост, — рассердился капитан. — Брось свои мегафоны и изволь в наказание за беспредметную болтовню немедленно стать честной Шехеразадой. Рассказывай сейчас же что-нибудь путное.

— Лес как тревожно шумит! — заметил, перебивая нашу полемику, Сергей. — Словно бы рассказать что хочет, а слов не хватает...

— Ему и есть что порассказать, — откликнулся я. — Кое-что, во всяком случае, я об этом знаю... [130]

— Ты?

— Я.

— Гм, гм...

Ироническое хмыканье исходило от Ильи. Он побаивался острот, но смириться с тем, что какой-то москвич забегает в разговоре о Брянских лесах вперед старожилов, тоже не мог. «Плавать не умеет, а туда же!»

— Ты что, простудился? — невинно осведомился я. — Или жуешь что-либо втайне от коллектива? Слышу одни междометия!..

— Я ничего, — примирительно заметил Илья. — Я к тому, что подумал: может, мне рассказать вам один случай? Вот смех-то, ей-богу!.. Это было с одним моим знакомым...

— Стащите Илью с трибуны! — приказал капитан.

— В самом деле, я здесь был однажды, — сказал я, — в этих местах. И попал сюда ночью по воздуху. Рассказывать?

— Рассказывай, — разрешили сразу капитан, Петро и Сергей.

— В один из февральских дней сорок третьего года меня вызвал редактор и спросил, не соглашусь ли я полететь к партизанам, чтобы написать несколько очерков. Я спросил — куда? Он достал карту и провел пальцем круг на зеленом массиве несколько южнее Брянска. Вы знаете, как все это выглядит на картах — спокойно и маняще... А я представил себе зимнюю ночь, черное небо, зенитки над фронтом, посадку в лесу на аэродром, который никто не ровнял, не трамбовал и асфальтом не заливал — и, признаюсь по совести, что-то во мне дрогнуло. Но журналист должен быть готов в огонь и в воду, иначе грош ему цена. А я был журналистом военным, и во время войны это окончательно решало вопрос. Голосок у меня, ребята, наверное, малость подвибрировал в этот момент, но о чем разговор — «задание будет выполнено».

Ехать нужно было к ночи, а днем я занялся подготовкой материалов.

Ко всем знакомым приставал с одним и тем же вопросом: что вы знаете о Брянских лесах?

«Леса как леса, — сказал один. — Сосны, елки, осины, дубы... Назывались раньше Брынскими, говорят, Соловей-разбойник в них жил, да его Илья Муромец прикончил. В общем, подходящие леса!» «По мне, все леса [131] одинаковы, — сказал другой, безвыездный учрежденческий москвич. — Грибы, ягоды и сосны. По литературным источникам, в лесах жили Мизгирь и Лель, но в каких именно — не помню». «Партизанские леса! Что же, ты не знаешь? — сказал третий. — Боевые!.. За линией фронта, конечно, а в них — Советская власть».

Словом, пока наступил вечер, зеленое пятно на карте товарищи заселили густо и разнообразно — соснами, елками, болотами, комарами, грибами, Ильей Муромцем, зайцами, медведями, волками и гитлеровцами. Только рассказать о том, как там развиваются боевые действия, толково не мог никто. На мой вопрос по этому поводу в одном месте ответили односложно: «Побываешь и нам расскажешь!»

Через линию фронта

Небо, дорогие мои друзья, как и земная поверхность, испещрено бесчисленными дорогами. Сейчас это широкие, просторные трассы, оборудованные по всем правилам авиационного «дорожного строительства». Монотонно, как хронометр, тикают сигналы радиопеленга, вспыхивают огни световых маяков. В черном небе точно по расписанию проносятся машины, и люди, сидящие за штурвалами и в штурманских рубках, знают каждый километр проторенных воздушных путей. На аэродромах загорается ослепительное «Т», выложенное из электрических лампочек, и самолеты, плавно опустившись, подруливают к нарядным аэровокзалам. Так было и до войны.

Война закрыла большие авиационные дороги. Опустели оживленные трассы, хорошо знакомые летчикам и пассажирам. Эскадрильи истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков вышли на воздушные проселки. Новые, едва приметные воздушные пути возникли в военном небе. И так же, как на земле, самые потаенные стежки-дорожки, самые скрытые тропы, затерянные в просторах воздушного океана, назывались партизанскими.

Первую такую извилистую тропу в Брянские леса проложил летчик Владимир Ярошевич из гвардейской [132] части майора Трутаева. До войны он был пилотом гражданской авиации, и его высокая фигура часто мелькала на асфальтовых лентах крупнейших аэропортов страны.

Не буду рассказывать, как мы с полковником Павлом Крайневым получили предписание побывать у брянских партизан, как добрались до нужной нам авиачасти, потом до аэродрома «подскока»... В общем, было так: подходит Ярошевич и говорит: «Пожалуйте, товарищи, в мою пролетку, двинемся помаленьку... Самолет марки «ПР-5». Знаете, что это такое?» Мы сели в кабину. Рядом с нами штурман Ярошевича — Лева Эйроджан. Взревел мотор. Границы летного поля, обозначенные редким кустарником и едва заметные белым днем, ночью, даже при щедрой луне, заливающей голубоватым сиянием снега, не были видны вовсе. Мы дали из кабины одну за другой три ракеты. В воздух, взвиваясь, полетели огненные змеи, свернулись в ослепительные клубки. Поле на мгновение озарилось дрожащим фантастическим светом. Сделали круг над аэродромом, и машина легла на курс. Шли на небольшой высоте. Под крылом расстилалась белая, словно заколдованная равнина — пустынные места. На гребнях холмов посверкивал ледок. Мартовские снега лежали, еще не тронутые робкой весной, и сверху земля была похожа на вспененное и внезапно окаменевшее море.

Самолет набирал высоту. 1000... 1500... 2000... 2500 метров... Приближаемся к линии фронта. Панорама земли как бы раздвинулась. Она стала похожей на гигантскую географическую карту. Чернели скрещивающиеся нити укатанных шоссейных дорог. Железнодорожные магистрали обозначены более светлыми линиями — между рельсами лежит свежий снег. Темными пятнами вкраплены в белую пелену рощи и перелески. Эту карту штурман читал наизусть и, стараясь пересилить шум мотора, выкрикивал нам названия рек, населенных пунктов и дорог, над которыми проносилась машина.

Линия фронта. Вдруг, словно на опрокинутом вниз, экране, перед глазами возникла картина артиллерийской дуэли. Где-то далеко под нами сверкало пламя орудийных выстрелов. Был ясно виден красно-оранжевый след залпов тяжелых минометов. Казалось, будто [133] сквозь гул мотора слышится дикий скрежет раскаленного металла, рвавшего в клочья воздух и поднимавшего на дыбы землю. Еще ниже, видимо над самой линией укреплений, вспыхивали бесчисленные огоньки. Их было так много, что временами они сливались в сплошную огненную ленту. Это шла ружейно-пулеметная перестрелка. На этом участке фронта наша армия наступала. Там, на земле, артиллерия рушила вражеские блиндажи и дзоты; саперы, обливаясь потом, ползли по снегу и резали колючую проволоку заграждений; вставали пехотинцы для броска в атаку, а в небе под загадочным светом луны скользил легкий аэроплан, упрямо пробивая себе путь к Брянскому лесу.

Линия фронта осталась позади. Мы шли над территорией, занятой фашистами. Черные столбы дыма поднимались ввысь. У их основания бушевало пламя — вдоль линии фронта горели деревни, подожженные немцами. Это объяснил наш штурман. Он безошибочно узнавал происхождение всех огней, возникавших под самолетом.

— Вон там, справа впереди, будет немецкий аэродром, — кричит штурман.

Проходит минута, другая, и внизу вспыхивают две красные ракеты.

— Это гитлеровец дает нам посадку, — объясняет штурман. — Услышал моторы и думает — свой.

Самолет, отклонив «любезное» приглашение, продолжал свой путь. Тучи заволокли луну. Погода начала портиться, но дорога наша, видимо, подходила к концу. На горизонте появилась красная точка: мы находились в районе цели. Еще несколько секунд, и машина пошла на снижение. Уже были отчетливо различимы костры, расположенные по определенной, на сегодня условленной системе. Мы открыли верхнюю раму кабины. Ледяной ветер ударил в лицо. Самолет сделал круг и как-то сразу нырнул из окружавшей нас тьмы к свету костров, внезапно надвинувшихся на машину. По снегу бегут люди. Владимир Ярошевич уже на земле и, подойдя к кабине, кричит:

— Слезай, приехали!

Летчик прилетел партизанской воздушной тропой как по расписанию, минута в минуту, не отклонившись от курса ни на йоту. [134]

У ближайшего костра молча сидели, посматривая на небо, три человека. Возле костра лежал огромный железный колпак. Позже мы узнали, что «сторожа воздуха», заслышав шум немецкого самолета, мгновенно накрывают костры такими колпаками, и летное поле погружается во мрак.

Послышался знакомый сигнальный рожок. Подпрыгивая на буграх, подъехала самая обыкновенная «эмка». Мы пересели из самолета в автомобиль и тронулись дальше. Машина шла по узкой темной просеке. Через каждые сто метров она останавливалась. Мигнет лучик электрического фонарика, и шофер, пошептавшись с вырастающими, словно из-под земли, вооруженными людьми, снова дает газ...

Внезапно «эмка» остановилась. Нас окружал лес. Крупные красноватые звезды повисли над верхушками высоких сосен. Впереди виднелась полускрытая кустарником бревенчатая хижина — штаб партизанских отрядов. Негромкий оклик последнего часового, и мы открыли дверь обиталища хозяев Брянского леса.

— Прошу до хаты! — пригласил нас провожатый.

Знакомьтесь — мои друзья

Внутри хата выглядела куда лучше, чем снаружи: со стен струился цветной, поблескивающий при свете коптилок шелк немецких парашютов, было тепло и даже уютно. С лавки поднялся невысокого роста шатен средних лет с сумрачными глазами. На гимнастерке у него поблескивали орден Ленина и Звезда Героя. Это был командир объединенных бригад Брянского леса Дмитрий Емлютин. Из соседней комнаты вышел плотный лысеющий мужчина в полувоенном френче и брюках солдатского покроя. В руках он держал книжку.

— Будьте знакомы, — сказал Емлютин, — начальник политотдела объединенных бригад.

Я уставился на вошедшего, и на мгновение мне показалось, будто нет Брянского леса, нет этой хижины, парашютного шелка, а просто я сижу у себя в редакции и ко мне «на огонек» зашел старый автор газеты, работник [135] ГлавПУРа, полковой комиссар Василий Андреевич Андреев. Да, это был он. Его изумление превосходило мое настолько же, насколько наша редакция на улице Чехова не походила на партизанский штаб.

— Вот это да! — только и воскликнул он, а затем начались объятия и расспросы. Андреев был в окружении, но выбрался к партизанам... — Ну, раз журналисты к нам пожаловали, — порядок полный, — заключил Василий Андреевич излияния взаимных приветствий.

— Что читают в Брянском лесу? — повел я глазами на книжку.

— Вот послушайте, как зло написано, — сказал Андреев глуховатым, простуженным голосом, — послушайте, как точно:

Неплохо для определения фашизма? — рассмеялся он. Я посмотрел книгу — это был томик стихов Гейне. На первой странице виднелась овальная печать: «Библиотека Брянского музык.-драм. техникума».

— Вот, читаем! — сказал Василий Андреевич. — Путешествует книжка по землянкам. Библиотека невелика, да зато штудируется до основания. У нас партизан Миша есть, бывший колхозный бригадир, так он о себе в третьем лице говорит стихами: «В битве, в битве находил он наслажденье и сражаться с дикарями шел всегда с веселым смехом!..»

В комнату вошел сутуловатый, одетый в ладно пригнанную военную форму капитан с продолговатым, чисто выбритым, актерским лицом. Он дымил сигарой и, очевидно продолжая недавно прерванный разговор с Андреевым, сказал со смешком:

— Все в порядочке — бычки в коробочке... Можно спокойно идти в клуб.

Это был начальник штаба — Виктор Гоголюк.

Когда я из самолета смотрел на серое море лесов внизу, темное и таинственное, я представлял себе заиндевелых [136] до бровей людей в полушубках, обросших бородами и похожих на Ивана Сусанина, шалаши из еловых веток и спящие в сугробах отряды. Бывало и так, конечно! Но здесь читали Гейне, крутили в землянке-»клубе» кинофильм «Большой вальс»: среди дремучих сосен и елей пели соловьи Венского леса.

Однажды партизанский радист Виктор Ламанович, бывший коротковолновик-любитель, принес патефон и выложил на стол кучу светло-желтых пластинок.

— Производство «Партизанграмтреста», — усмехнулся он. — Собственное изобретение. Звукозаписывающий аппарат сконструировали сами, на пластинки идет смытая рентгеновская пленка.

Он завел пластинку. Послышалось шипение, а вслед за тем ровный, спокойный голос:

— Получил я задание с группой выйти на железную дорогу и пустить под откос эшелон противника...

Дальше следовал рассказ о том, как было выполнено задание. Рассказчик иногда посмеивался, откашливался, словно бы он был рядом и говорил для товарищей... Так была создана партизанами звуковая газета для обмена опытом. Выходила иногда и газета на березовой коре. Дьявольские трудности жизни в лесу пробудили в людях неистощимый дух изобретательства!

Вот Сергей говорит: шумит лес. А я лежу в палатке, и мне кажется — шумит эта пластинка и сейчас раздастся голос: «Мы разработали оперативный план и вышли к железнодорожному полотну...» Лежу — и вспоминаю Выгоничиский, или Голубой, мост, как его иногда называют, под гигантскими стальными арками которого мы проезжали.

— Я тоже вспоминаю, — сказал Илья. — Там возле него еще два рыбака-доночника сидели...

— Тогда не сидели, — сказал я. — Тогда умирали возле этого моста. Да... мост этот не простой... Стоял он на важнейшей магистрали, что вела к Брянскому фронту. Партизаны много раз пытались его взорвать. Но мост был неприступен: в железобетонных дотах дежурили пулеметчики, а подступы были пересыпаны минами, как нафталином, — зайцу не проскочить! Как ни пытались... Только гибли люди. По любому движущемуся предмету, будь то даже ворона или собака, немцы открывали огонь из всех видов оружия! Люди гибли, а мост стоял, [137] и постепенно начало возникать чувство: идти на мост — идти на верную смерть.

Но был получен приказ — взорвать! Во что бы то ни стало! Помню, на столе в штабе лежала карта моста — длинного, более четверти километра, внесенного во все железнодорожные справочники мира. Партизанские командиры снова изучали расположение дотов, систему огня, высчитывали, какое расстояние проходят часовые на своих участках и сколько это занимает времени. Герой Советского Союза Михаил Петрович Ромашин сказал тогда: «Да, недурен мостик!» — и снова склонился над картой.

И наконец сложился план операции — план сражения на большой территории, но направленного к одной цели. Было решено взять мост штурмом, и не с укрепленной восточной, а с западной стороны, где располагались ближайшие к мосту гарнизоны, готовые в любую минуту прийти на помощь его охране. Для этого нужно было пересечь реку и как бы вторично зайти в тыл немцев, пройдя километров сорок по оккупированной территории. Сначала послали туда разведку. Партизаны, уходя, шутили: «В такую даль за фрицами переться, батюшки ж вы мои! Этак скоро придется брать «языков» из самого Берлина...»

«Языки» были доставлены и полностью подтвердили точность данных о расположении гарнизонов. Тогда был составлен план: одна группа партизан атакует станцию Выгоничи, километрах в трех от моста по западной стороне, другая — станцию Полужье, в десятке километров от моста на восточной стороне, — единственную станцию между мостом и Брянском. Задача этих групп — отрезать подкрепления. Третья, самая сильная группа, идет прямо на мост и захватывает его.

...Я помолчал и затем спросил:

— Ну что, описать вам атаку? Так это, как говорится, обычный боевой эпизод. Ночью дело было. На двух станциях одновременно заговорили пулеметы, загорелись строения. Полуодетые гитлеровцы стали удирать, но попадали на заранее подготовленные минные поля. Взлетели два деревянных моста на шоссе. Немцы не понимали, что происходит, решили: прорвались советские регулярные части. В это время ринулась на штурм Голубого моста центральная группа. Доты и казармы забросали [138] гранатами. С вышки застрочил пулемет, но кто-то молниеносно взлетел по лестнице и прикончил пулеметчика. Сто семьдесят фашистов погибли — все до одного. Тогда на мост взошли подрывники с толом. Через полчаса раздался взрыв — содрогнулись окрестности, — и мост перестал существовать.

Спустя три дня партизанскому штабу стал известен приказ германского командования: «Заключение комиссии о сроках восстановления моста считаю неосновательным, приказываю восстановить мост в течение трех недель. Работы вести круглые сутки. Генерал Клюге». А в это время немецкие войска на Брянском фронте вынуждены были садиться на урезанный паек и сокращать огонь из-за недостатка снарядов...

Я рассказывал о прошлом Голубого моста и вспомнил недавнее раннее летнее утро, когда мы тронулись в путь вниз по реке. Вспомнил место, у которого Десна, яростно метнувшись из стороны в сторону и пошипев на отмелях, вынесла свои воды в широкое и спокойное русло и открыла нашим глазам красавец мост. Он стоял на своих упрямых быках, громадный и легкий. В молочном тумане утра нельзя было разглядеть, голубой он или синий. Но сейчас он не был инженерным сооружением. Он казался мне бывалым солдатом, решившим в час боя погибнуть, но выручить товарищей. А вот теперь он залечил свои тяжелые раны и чудесно воспрянул для новой жизни в труде и славе.

— А дальше? — спросил Сергей, когда я начал закуривать.

— Что ж дальше? «Шумел сурово Брянский лес» — как поется в песне... Вот он шумит, а я думаю, о ком еще он рассказывает, о чем? О том, как сошлись здесь, в этом лесу, испанец Леон Гарсия, партизанский подрывник, и Сергей Яковлевич Тимофеев, командир партизанской группы? Они встретились впервые много лет назад под Гвадалахарой в Испании, сражаясь против фалангистов Франко. Тогда Тимофеев был добровольцем в Испании.

Плоскогорье, крапленное мелким кустарником. Красноватые камни, пыльная колючая трава, и высоко в небе зеленые неподвижные звезды и желтая луна, начищенная до блеска, словно старинный солдатский котелок из меди. Пейзаж, одним словом, не брянский. [139]

Между Гарсия и Тимофеевым разыгралась там любопытная сценка. Под Гвадалахарой Леон Гарсия угостил русского приятеля замечательным испанским вином, лучшим, какое мог достать. Сергей Яковлевич выпил маленький стаканчик и, улыбнувшись, сказал:

— Хорошо, но мало.

— Мало? — ужаснулся Леон. — Как можно говорить — мало? Bueno!

— Все-таки мало, — подтвердил русский.

Гарсия глубоко огорчился, что не мог угодить своему новому другу, но вскоре недоразумение разъяснилось: оказалось, что «мало» в переводе на испанский означает «плохо»... Теперь эти люди встретились в Брянском лесу, так не похожем на Гвадалахару. И не только встретились, — оказалось, что они одновременно награждены орденами Боевого Красного Знамени. По этому случаю налили по рюмочке спирта. Гарсия улыбнулся и сказал, вспоминая случай в Испании:

— Мало!

— Мало, но bueno? — засмеялся Сергей Яковлевич. «Bueno» на испанском означает «хорошо».

— Bueno, — согласился Гарсия...

— Шумит, шумит Брянский лес... — продолжал я свой рассказ. — И вспоминается мне одно лицо — свежее, розовое лицо молодой девушки с чуть удивленными серыми глазами. До войны она работала в брянской сберкассе. Я видел ее в госпитале на Большой земле перед тем, как полетел к партизанам. На спинке госпитальной койки висел автомат с серебряной пластинкой на прикладе. На пластинке была надпись: «Отважной дочери нашей Советской Родины, партизанке-разведчице Брянских лесов Вале Сафоновой». Сидя на скрипучем стуле возле этой койки, я протянул руку, взял автомат и вслух прочел надпись... Валя с грустью посмотрела на свое оружие и сказала:

— Совсем новый, а ведь ни одного выстрела не сделала из него — лежу вот... Вы не похлопочете, чтобы меня отправили домой?

Домой — значило к партизанам, в леса. Мы не помогли: Валя передвигалась с трудом, временами даже не могла ходить... Но однажды вечером в партизанском штабе раздался радостный возглас!

— Валя приехала! [140]

— Валя? Где? Где она? — спросил я.

Мы отправились на поиски, но не нашли ее. Оказалось, возле штаба Валя встретила партизана из своего отряда и, не заходя, уехала с ним. Просто вот так: села в сани, парень взмахнул кнутом, скрипнули полозья, и все закрыли могучие ели...

Немцы часто бомбили лес. Между золотистыми соснами вырастали огненные кусты разрывов. Однажды рядом с Валей вспыхнул огонь разрыва. Валя не была даже ранена, ни единой царапины, но в ушах ее с тех пор стоял непрерывный шум. «Будто в лесу все время страшный ветер», — жаловалась она. Этот ветер не прекращался для Вали. Ее снова направили в госпиталь: нужно было лечиться, но Валя отказалась. А между тем она начисто потеряла ориентировку по звуку — могла только видеть, и ее перестали пускать в разведку. Но автомат ее, тот самый, с серебряной пластинкой, работал, работал, работал!

Она гладила русые вихры детей в освобожденных партизанами селах, молча стояла над пепелищами сельских хат... Дым курился из обгорелых печей, но это был жестокий дым войны...

В сердце ее напряжение войны выжгло присущие возрасту мечты и надежды и оставило только одно чувство — месть. Я видел таких людей после войны, они кричали во сне, призывая в атаку, и смотрели на все вокруг страшно напряженным взглядом, как бы ожидая команды к бою.

Снова Валю, по приказу командира, которому она не могла не подчиниться, отправили в прифронтовой госпиталь. И снова она сбежала. В госпитале осталось все имущество, каким она располагала на белом свете: маленькие часы, желтая кожанка и запасные сапоги. Все добро уместилось в зеленом парусиновом вещмешке. Самолет, в котором она летела, шел «на сброс», и Валя, еще больная, принуждена была прыгнуть с парашютом с большой высоты. Снова встретили ее лес, снега, ночь... Особые приметы партизанской войны... Валя погибла в коротком случайном бою. Она прикрывала огнем отходивших товарищей... Тяжело переваливаясь в сугробах, партизаны бежали к опушке. Командир приказал Вале отступить первой. Но она ослушалась приказа. Легла в снежный бархан и прижала к плечу приклад знаменитого [141] автомата. Она осталась в лесу навсегда... Прикрывать — значит жертвовать собой, дать товарищам срок, чтобы выйти из боя.

Лес... Вот и сейчас гудит в ветвях ветер, словно кто-то невидимый былинным речитативом повествует о минувших днях. Где-то там, за брезентом палатки, мне виделись вспышки выстрелов, озаренные пламенем, уходящие в воду гигантские арки Голубого моста, лесная избушка, со стенами, обтянутыми парашютным шелком, самодельная газета, светловолосая девушка в окрашенном кровью сугробе...

Допрос майора фон Шрадера

Назавтра Петро, Серега и я отправились в деревню за молоком и медом. Такие фуражировки серьезно разнообразили наш, преимущественно рыбный, рацион.

Нагрузившись провиантом, экспедиция уже тронулась в обратный путь, как вдруг ее внимание привлекла фанерная доска, укрепленная на двух столбиках и красовавшаяся перед сельсоветом. На доске мы увидели газету. Надо сказать, что информация о событиях, происходивших в стране и в мире, поступала к нам крайне нерегулярно. За все время нашего плавания газеты мы читали только в Трубчевске, Новгороде-Северском, Чернигове да еще на двух-трех стоянках. Сейчас мы обступили нехитрую газетную витрину, и перед глазами замелькали заголовки:

«К провокации в Берлине», «Реваншисты поднимают головы», «Генерал Кессельринг благоденствует», «Планы перевооружения вермахта».

Газету мы прочитали от корки до корки, громко комментируя сообщения ТАСС.

— Ишь ты... — послышался за нашими спинами незнакомый голос. — Мы их последние подбитые танки только в прошлом году из леса на ферму перетаскали... а они опять хорохорятся.

Говоривший был человеком невысокого роста, лет сорока, в красной майке, серых хлопчатобумажных брюках и отличной желтой шляпе из китайской рисовой соломки. Его голубые глаза, сиявшие на черном от загара лице, смеялись. [142]

— Бригадиром я в колхозе, — представился он нам, — а вы кто будете, товарищи?

Мы познакомились, разговорились. Федор Рыбников, как оказалось, партизанил в этих местах во время войны. У меня нашлись с ним общие знакомые. Бросив взгляд на газету, Рыбников сказал:

— Не помните, у нас часто какой-то ихний генерал упоминался. Как ему фамилия была? Похоже вроде на эту, — и он вслух перечитал заголовок: — «Генерал Кессельринг благоденствует». Кессельринг! Схожа, а может, такая самая?

— То другой, — сказал я. — То Клюге...

— Не тот, значит... А похоже, верно? А то еще был тут один начальник остбатальона, на «Ш» назывался... Послал он весь свой батальон нас уничтожать, а мы его пристукнули. Командира взяли прямо от телефона... этого самого, на «Ш».

— Вольфганг фон Шрадер, — сказал я.

— Точно!.. Какая у вас память на них хорошая, а я позабыл... Ну, черт с ними, полезут — будем бить, и фамилий не спросим... Потом по документам установим, верно?..

Мы ушли, а вечером ребята попросили меня рассказать историю майора фон Шрадера, начавшуюся воинственным воем в Берлине и кончившуюся пленом под Брянском.

— Это короткая история, — сказал я. — Преамбула изложена колхозником правильно: партизаны разбили наголову шестьсот девятнадцатый остбатальон и захватили командира. Вот какой произошел разговор в партизанском штабе:

— Имя?

— Вольфганг фон Шрадер.

— Звание?

— Майор.

— Должность?

— Командир батальона.

— Вот теперь ваш батальон весь в сборе у нас, вы — последний. Можете курить...

Майор бросает жадный взгляд на коробку с сигарами и вздрагивает при виде надписи: «Экстра. Берлин».

— Из вашего обоза взяли, — поясняет командир. [143]

— Это было во вторник, — сдавленно уточняет Шрадер.

— Ошибаетесь... Это в прошлую среду. Во вторник в вашем обозе сигар не было — только патроны и снаряды...

Я разглядываю майора. Продолговатое лицо, белесые брови, надменный рот и немигающие глаза кажутся перерисованными из «Лукоморья», с карикатуры на кайзеровского офицера времен первой мировой войны. Старый волк. И действительно, майор фон Шрадер — старый офицер германской армии. В 1914–1916 годах он имел чин лейтенанта, и на его военной биографии отразились судорожные стратегические комбинации немецкого генерального штаба: лейтенант Шрадер находился то на западном, то на восточном фронте, то наступал в долинах Фландрии, то отступал по болотам Галиции. Спустя год после прихода Гитлера к власти Шрадер получил чин капитана, а затем и майора.

Шрадер мрачен, но отвечает на все вопросы, — он видит, что тут его жизнь и дела знают в подробностях и запираться не имеет смысла...

— Какое у вас образование?

— Высшее.

— Историю Германии хорошо знаете?

— Я историк.

— Чем объяснить, что в годы, когда Европа находилась под сапогом Наполеона, в Пруссии не было массового партизанского движения?

Фон Шрадер молчит.

— Известно ли вам, что, когда крестьянин Андреа Гофер в тысяча восемьсот девятом году поднял восстание в Тироле против наполеоновского владычества, немецкие битые генералы и раболепные министры отреклись от него и выдали партизана на казнь?

Капли пота выступают на лбу Шрадера, и он бормочет:

— Партизанское движение возможно только в такой огромной стране, как ваша...

— Вы историк? Так? Вы помните, как партизаны Испании били прославленных генералов Наполеона? Испания разве больше Германии? Албанские партизаны не раз трепали берсальеров Муссолини. Может быть, Албания тоже больше Германии? [144]

.Фон Шрадер растерян.

— Вам, надеюсь, известно, какую роль сыграло партизанское движение в разгроме Наполеона в России?

— У нас в Германии об этом не принято говорить, — отвечает Шрадер.

— Правильно, вы боитесь партизан... Кстати, это вы писали в листовках, что партизан нужно расстреливать на месте?

— Писал, — глухо роняет Шрадер. — Но мы в Германии считаем партизанскую войну незаконной.

— А поджоги и массовые убийства вы считаете законными?

— Промолчал он и на этот вопрос, — сказал я, — и на этом, ребята, собственно говоря, и можно было бы закончить рассказ о майоре Шрадере, если бы не наша сегодняшняя вылазка за молоком в деревню. Вы ведь обратили внимание на заметку в газете «Генерал Кессельринг благоденствует». Бывшие брянские партизаны вряд ли подозревают, что этот самый Кессельринг — виднейший боннский «теоретик» по борьбе с партизанским движением. Он дает американским генералам советы насчет того, как нужно бороться с партизанами. Что вы на этот счет думаете, а?

— Что думаем? — спросил Илья. — То думаем, что и ты думаешь...

— Вот именно, — подтвердил я. — Не буду, ребята, заниматься вашим политическим просвещением, но, видимо, крепко сидят в печенках фашистских генералов хотя бы те же брянские герои, если спустя много лет Кессельринг, вспоминая о партизанах, исходит слюной...

— Кончай доклад, — сказал капитан из тьмы. — Кессельрингу там уже икается...

Неожиданная концовка

Ну, вот, а теперь вернусь я к тем дням, когда мы с Крайновым, прилетев из Брянского леса в Москву, сели писать очерки.

Напечатала «Красная звезда» первый наш очерк, на следующий день — второй. Сижу в своей комнатушке вечером, вычитываю пахнущий типографской краской третий. Должен он появиться завтра. Но не появился. [145]

Звонит телефон.

— К редактору!

Ходит дивизионный комиссар Вадимов по кабинету, худой, нервный, замученный ночными бдениями, ходит из угла в угол своей подпрыгивающей походкой, молчит. Эта торопливая ходьба — кружение в самых неожиданных направлениях, всегда напоминала мне сложные узоры пчелиного танца и обычно предвещала тяжелый разговор. Что будет на этот раз? Наконец редактор останавливается прямо передо мной и в упор спрашивает:

— Скажите честно, вы были в Брянском лесу?

— Нет, не был, — отвечаю я, не моргнув глазом.

У дивизионного глаза округлились.

— Как не были? Лжете, были.

— Так ведь вы знаете, что же спрашивать?

Дивизионному, видимо, было не до субординации, пропустил мимо ушей мои ответы, — в обычное время он мог расценить их как непочтительные.

— Были, значит?

— Не был, — настаивал я.

— Ну, хорошо, хватит вам обижаться.

Я не понимал, что произошло, но не имел намерения спрашивать.

Терпение иногда вознаграждается, и редактор, сделав еще несколько зигзагов по кабинету, сказал:

— Только что звонила М. Она заявила, что все, что написано в очерке «Допрос майора Шрадера», не соответствует действительности и выдает вас с головой — вы не были в Брянском лесу. Были вы там или нет?

— Не был, — упрямо повторил я.

— Ох, Кривицкий! Ну что будем делать с ее заявлением?

Дело серьезное. В ту пору М. была секретарем ЦК ВЛКСМ.

— Не знаю, — сказал я. — Не знаю.

Редактор посмотрел на меня, махнул рукой и бросился к телефону. Он позвонил в отдел агитации и пропаганды ЦК партии и попросил образовать комиссию для разбора заявления М. Он сказал:

— У нас еще десять очерков. Я, как редактор, не имею права после разговора с М. их публиковать, пока мы точно не зафиксируем кто прав — она или редакция. Я ручаюсь за полную правдивость этих материалов — [146] и тех, что опубликованы, и дальнейших. Но я прошу, чтобы комиссия вынесла точное решение.

Через два дня мы с дивизионным поехали в ЦК. Комиссия состояла из двух человек — Петра Николаевича Федосеева и Павла Алексеевича Сатюкова. Я предъявил им письмо, адресованное мне. Автором его был председатель штаба объединенных бригад партизан Брянского леса Александр Павлович Матвеев — секретарь Орловского обкома.

Матвеев прилетел в Москву как раз в те дни, когда очерки были написаны. Я пришел к нему в гостиницу «Москва», оставил копии очерков. Он их увез к себе и через несколько дней прислал письмо. А в нем было сказано: «Очерки ваши прочли мы здесь коллективно — я, Горшков, Андреев и другие. Приценились к каждой строчке. Все хорошо, все правильно. Приезжайте, если сможете, еще раз. Будем рады». Потом я рассказал членам комиссии о брянских делах, разные подробности, какие по условиям военного времени не могли войти в очерки.

— А как же допрос майора Шрадера?

— Не знаю, — сказал я. — Видите ли, какое дело. Шрадера допрашивал я сам и в очерке воспроизвел свои вопросы и его ответы. При этом присутствовали Емлютин и Андреев. А вот и завизированный ими протокол допроса, — заключил я, доставая из папки листки бумаги — на последнем из них стояли подписи и печать.

— Зачем же вы брали визы?

— Не знаю, — ответил я. — Так вот ведь — пригодились.

Сатюков и Федосеев улыбались. Нас отпустили с миром.

Когда мы возвращались в редакцию, редактор с переднего сиденья «эмки» обернулся ко мне и сказал:

— Что ж вы мне раньше все это не показали? Все-таки у вас плохой характер, с уксусом.

— Да уж не сахар, — подтвердил я, — но ведь у М. — хуже.

— Хуже, — подтвердил дивизионный.

Все очерки были напечатаны, вышли книжкой. Потом я узнал, почему М. звонила редактору, — обыкновенная склока, но рассказывать об этом скучно. [147]

Парад в Орле

Лучше о другом. О том, как уже в сентябре сорок третьего года в Орле генерал Горшков вынул из кармана смятую бумажку, развернул ее и сказал мне:

— Я вам прочту сейчас письмо немца Франца Графа. Оно написано почти два года назад. Обратный адрес отправителя — полевая почта 40602. Слушайте: «Дорогая, здесь нет уже войны. Война окончена. Русская армия разбита и никогда больше не возродится. Мы здесь хозяева, и жизнь наша в полной безопасности. Мы стоим возле огромного леса. В этом лесу рыщут двуногие волки — партизаны. Мы занимаемся охотой на этих одиночек. Они беспомощны. Мы их скоро выловим, и тогда полный конец всему...»

Генерал Горшков, статный, красивый человек, аккуратно свернул бумажку и, сунув ее в карман, рассмеялся.

— С тех пор как этот самодовольный людоед написал всю эту муру, мы уложили в Брянских лесах круглым счетом сто пятьдесят тысяч оккупантов вместе с Францем Графом. Вот что сделали эти «беспомощные одиночки». Посмотрите на них, — и генерал широким жестом указал на построившиеся для парада партизанские отряды.

На Ленинской площади правильными квадратами стояло войско Брянского леса. За ним колыхалось море голов. Жители освобожденного Орла пришли на общегородской митинг, посвященный встрече с партизанами. Еще совсем недавно в Орел и Брянск ходили только смельчаки разведчики. С подложными удостоверениями немецкой комендатуры они пробирались на явочные квартиры. По улицам этих городов расхаживали спесивые немецкие офицеры, звучала чужая речь.

И только стоустая молва да трупы врагов, обнаруживаемые поутру на тротуарах глухих переулков, разносили по городу слухи о действиях партизан. Жители Орла и Брянска знали: партизаны недалеко, они где-то здесь, рядом, эти воины-невидимки. Но вот наша армия с боями прошла вперед, и недавний тыл врага стал глубоким советским тылом. В Орле собрались партизаны.

На фуражке генерала Горшкова красуется красная ленточка, такая же, как и у всех бойцов, стоящих на [148] площади. Генеральское звание присвоено Горшкову несколько дней назад. Он — генерал-партизан. Раньше он был известен как Анатолий Петрович — один из организаторов взрыва знаменитого Голубого моста. Сейчас он, командир южной группы, читает с трибуны рапорт партизан Орловщины:

— «Оставляя свой семейный очаг, мы не покинули своего края. Полные ярости и гнева, мы пошли в лес. Жить победителями или умереть со славой — иного выбора мы не хотели».

Площадь окружена руинами. Люди стоят на раздробленных плитах зданий, на истолченных в красный порошок кирпичах. Мальчишки забрались в разрушенные дома и выглядывают из проломов стен.

Короткую речь произносит секретарь Орловского обкома партии начальник штаба объединенных партизанских отрядов области Александр Павлович Матвеев. Партизаны не раз видели его у себя в Брянских лесах. Он плотен, коренаст. У него доброе, умное лицо человека, располагающего к себе сразу, бесповоротно. У него усталые глаза, но говорит он твердо, на всю площадь:

— Лето нынешнего года было для нас поистине жарким. Немцы решили покончить с орловскими партизанами. Помимо уже действующих частей гитлеровское командование направило против нас пять кадровых дивизий, снятых с фронта, несколько отдельных полков и батальонов, свыше ста танков, много артиллерии и другой техники. Немецкие каратели огнем и мечом прочесали Брянские леса, но подавить партизан не сумели. Противник потерял больше трех тысяч солдат и офицеров убитыми, вооружение и технику. А толку что? Партизаны устояли... И вот они здесь, с вами.

На трибуну поднимаются работницы, домохозяйки, уполномоченные уличных комитетов, пионерки. Они подносят героям-партизанам подарки, цветы. Это происходит возле микрофона, и вся площадь слышит трогательные слова советских людей, от души благодарящих тех, кто мстил врагу за их страдания в немецкой неволе.

Не помню, кто прочел приветствие партизан воинам Центрального и Брянского фронтов. Помню только, что я тут же, на ходу, переписал в свой блокнот несколько фраз из этого приветствия. Работая над этой книгой, я долго искал блокнот в своем архиве и нашел. Ничего в [149] этих словах нет необыкновенного, а вдуматься — большой смысл:

«Мы никогда не забудем день горячей встречи с вами — освободителями наших родных городов и сел. Вы, дорогие боевые друзья, разомкнули вражеское кольцо, окружавшее Брянские леса, вы помогли нам вновь влиться в единую семью народов Большой земли».

Звучит команда:

— К торжественному маршу.

Гремит оркестр. Мимо трибуны идут партизаны. Идут прославленные отряды «За Родину», «За власть Советов», имени Героя Советского Союза Стрельца, имени Кравцова. Помните, мы часто встречали эти названия в сводках Совинформбюро!.. Идут партизаны-разведчики, знающие все потаенные лесные тропы, подрывники, чье оружие — гремящий тол, специалисты по организации крушений немецких эшелонов, мастера внезапных налетов. Идут в ватниках, в шинелях, в крестьянских куртках. Идут с русскими автоматами и противотанковыми ружьями, с венгерскими карабинами, с немецкими ручными пулеметами.

Вот плотный, коренастый Алексей Ижукин, Герой Советского Союза, знаменитый подрывник. У меня хранится его рассказ о первой операции, зафиксированный самодельным звукозаписывающим аппаратом на смытую рентгеновскую пленку. Вот легендарный командир Герой Советского Союза генерал-майор Михаил Дука. Вот начальник штаба Виктор Гоголюк, шутник, не терявший присутствия духа в самые тяжелые минуты.

С трибуны улыбается бойцам бывший комиссар Брянских лесов Герой Советского Союза Алексей Бондаренко. Рядом с ним стоит приехавший из Москвы Герой Советского Союза Дмитрий Емлютин. Он долгое время был командиром объединенных отрядов и счастлив, что вновь встретился со своими товарищами.

Идут люди, свыше двух лет боровшиеся в немецком тылу и видевшие вокруг себя страшное горе народа: и черные печи сожженной деревни, и морщинистую старуху в ветхом платке, рыдающую на пепелище своего дома, и искаженные лица девушек, чьи крики не раз слышали разведчики-партизаны на товарных станциях, когда, смешавшись с толпой, скорбно смотрели на составы, увозившие в Германию сотни невольниц. [150]

...По площади, замыкая парад, проехал броневик с надписью «Орловский партизан». Вскоре участники парада присоединились к горожанам. В парке началось гулянье. На площадях играли оркестры, выступали московские и ленинградские артисты. Из окрестных деревень приехали крестьянки с корзинами яблок и помидоров. На улицах они угощали своими гостинцами партизан.

До поздней ночи не утихал город, не смолкали песни. Орел праздновал свою встречу с партизанами.

* * *

А теперь три небольшие справки.

1. Бывший начальник транспортного управления группы армий «Центр» Теске писал об операции «Голубой мост»: «Крупный партизанский отряд взорвал железнодорожный мост важнейшей стратегической железной дороги в самом центре немецкой ударной группировки, готовившейся к наступлению на Курск».

2. Партизаны снизили пропускную способность железных дорог, примыкавших к Брянскому узлу. Противник вынужден был привлечь для охраны своих коммуникаций крупные силы. «Почти каждый поезд с немецкими солдатами, — рассказывал пленный гитлеровский офицер Кагер, — на линии Орел — Брянск терпел крушение, или, по крайней мере, сходил с рельсов в результате действий партизан. Ко всем поездам впереди прицепляются две платформы, чтобы предотвратить взрыв паровоза на минах. Ночью поезда двигаются со скоростью не больше 15 километров в час».

3. Орловские и брянские партизаны при участии украинских отрядов разгромили немецкие гарнизоны в крупных населенных пунктах Трубчевске, Суземке, Локоте. Осенью 1941 года и зимой партизаны Брянщины освободили от немецких захватчиков свыше 500 сел и деревень и создали обширный партизанский край. Территория его протянулась на 260 километров с севера на юг и на 40–50 километров с востока на запад. На этой территории действовали десятки партизанских отрядов, в том числе отряды под командованием И. Боровика, Н. Воронцова, И. Гудзенко, М. Дуки, И. Дымникова, Д. Емлютина, В. Кошелева, С. Ковпака, О. Казанкова, Г. Покровского, К. Погорелова, И. Панасенкова, М. Ромашина, А. Сабурова, Ф. Стрельца и других. Руководящая роль в создании [151] Брянского партизанского края принадлежала Орловскому обкому партии.

И Орел, и Брянск, и Курск — это звенья одной, нерасторжимой цепи нашей тяжелой борьбы с неприятелем на просторах Средне-Русской возвышенности.

* * *

И вот, спустя много лет после первого салюта в Москве — грома пушек в честь взятия Орла и Белгорода, после партизанской эпопеи в Брянских лесах, после страшной битвы на Курской дуге, наша легкая лодка плывет и плывет мимо извилистых берегов Десны. Светлая и быстрая вода бежит за бортом, и на ее зеркале прыгает солнечный шар, качается лес и кружит ветер.

Немало поездил я по стране после войны. Побывал и в иных чужедальних землях. Нигде не оставляет человека мысль о Родине. Но именно здесь, на этой скромной реке «во глубине России», в этих маленьких городках, неприметных красой и не в пышном убранстве стоящих на вековых кручах, здесь, среди спокойно сменяющих друг друга картин природы, не блещущих яркими красками, здесь особенно трогает мысль о великой истории народа, упрямо пробивавшего себе путь к добру и счастью, путь, на котором стал он ныне наиболее могучей силой века.

Отсюда пошла русская земля — отчич и дедич.

Здесь, на просторах русской равнины, в чаще тысячелетних лесов издревле копилась ее мощь, чтобы, соединившись вокруг Москвы, предстать глазам изумленной Европы централизованным государством.

Шли века и века, и здесь же, среди бесконечно дорогих и милых русскому сердцу полей и рощ, советские люди переломили хребет врагу, чья злая сила грозила нам уничтожением.

Плывет лодка... Неизъяснимое волнение теснится в груди человека, возвратившегося в края, где смолоду кипела его душа, где он не только воевал, но и родился. Еще один крутой поворот Десны, и мы подходим к ее притоку — играющему синей волной Сейму, и если свернуть в его воды, то они примчат вас к серебристой отмели берега, за которым в пышной июльской зелени знаменитых садов дышит, живет, строится город моего детства — Курск. [152]