Эпилог
Кончился бой. Точно прозрели мы. Каждый из нас состарился на добрый десяток лет, любой мичман стал куда опытнее старого лейтенанта, не бывавшего в бою. Хороший дан [210] был урок; но словами всего не расскажешь. Надо было все самому видеть, самому прочувствовать.
Офицеры и команда сильно переутомились, не столько после боя, сколько после похода. Каждый из нас предпочел бы рискнуть еще раз своей головой, чем выдержать снова восемь месяцев жизни при самых невозможных условиях: в жаре, грязи, вечных погрузках и перегрузках угля, постоянном напряжении нервов, начиная с самого Кронштадта.
Все это в связи с длинным рядом наших неудач и на море, и на суше было в состоянии расшатать самые крепкие нервы. Наконец-то мы почувствовали, что и у нас они есть, и что безнаказанно раздергивать их нельзя.
Аврорцы, те бравые аврорцы, которые так лихо, с таким соревнованием грузили уголь, стали уже не те. Лазарет переполнился не только ранеными, но и совсем иного рода больными. Широкоплечие, мускулистые богатыри стали жаловаться на то, что у них «сердце болит», «руки и ноги не свои», «всем телом расслаб», «спать не могу» и т.п. И это были не симулянты, не лодыри, как их принято называть. Это были больные, которым трудно было помочь обычными лазаретными средствами. И я, доктор, перенесший с ними всю эту каторгу, больше, чем кто-либо, понимал, в чем нуждаются теперь мои бедные соплаватели.
Наконец-то, после долгого, томительного ожидания пришли вести с далекой Родины, увы, нерадостные. Три несчастных, измученных, израненных крейсера забрызгивались грязью. Велико было наше негодование, когда нам пришлось читать критический разбор боя. Как смешны и наивны казались эти длинные рассуждения о том, о сем, с приложением планов, чертежей. Но не до полемики нам было. Мы, ведь, не на лаврах отдыхали после боя. Наконец, штаб адмирала Энквиста был вынужден послать заявление в «Новое Время» о том, что «статьи, озаглавленные «Разбор Цусимского боя», писались без достаточных сведений об этом бое; большая часть положений совершенно не соответствует действительности, поэтому штаб предупреждает, что к заключениям автора статей следует относиться с большой осторожностью». [211]
Я помню, как трудно было поместить в одном весьма распространенном столичном органе прекрасно написанное официальное донесение адмирала Энквиста о бое. Наконец, поздно, поздно оно появилось, но как? Анонимно, со слов какого-то «очевидца», не только без подписи адмирала (что, конечно, имело уже не тот вес), но без всякой подписи.
Так же и моя статья, из которой можно было усмотреть, что мы не только все «бегали» с поля сражения, но и что-то там делали, завалялась в редакционной корзине той же газеты. И вот теперь, выслушивая ряд боевых выводов, поучений и морали от лиц, не нюхавших пороху, больно сжимались сердца уцелевших участников боя и кипели негодованием. «Неправда! Неправда! — Хотелось крикнуть нам. — Не вам бы это говорить, не нам слушать!»
Вынужденное отступление после упорного боя, удачный прорыв через неприятеля, превосходившего во много раз численностью, не есть позорное трусливое бегство. Эти скромные незаметные герои, без единого ропота отдававшие свою жизнь, умиравшие без громких фраз в бою и от ран в Маниле, не заслужили того, чтобы их чернили в глазах Родины.
О! Тому, у кого поднялась рука добивать своих товарищей, немногих, имевших несчастье остаться в живых, никогда не понять всей глубины, всего трагизма Цусимской катастрофы! Бывают нравственные раны, которые гораздо тяжелее физических. Неужели морякам (под этим словом я разумею настоящих, действительно плававших моряков, а не кабинетных теоретиков) так легко, так просто перенести на своих глазах гибель родных судов, всего флота, друзей, товарищей, надежд — всего-всего! Если я, врач, следовательно, во флоте по служебному положению — штатский человек, отдавший флоту только 10 лет, правда, лучших лет моей жизни, за это короткое время так успел сродниться с ним, полюбить его, что боялся сойти с ума, когда начинал вдумываться во всю глубину нашего несчастья, то что же должно было тогда твориться в душе вот этого старика адмирала, который отдал флоту не 10 лет, а всю свою жизнь, который со своими двумя картонными крейсерами в бою отважно бросался на 10–11 неприятельских судов?
Разве кто-нибудь из нас посмеет сказать, что он прятался от смерти? И не так же ли вели себя остальные офицеры и команда? Нужно было чудо, чтобы кто-нибудь из нас уцелел, и вот мы остались живы, то есть не все мы — много наших товарищей рядом с нами сложили свои головы. Сложил ее и наш лихой командир — вспомните потери наши. [212]
Остальные? Да, живы. Живы... как так? Зачем? Почему именно мы остались живы, в то время как товарищи наши, друзья, братья гибли тут же рядом на наших глазах? Ведь с мыслью о смерти неминуемой мы уже давно сроднились, сроднились еще тогда, когда там, в Петербурге, Кронштадте, Либаве, Черном море сами напрашивались в плавание. Разве мы не понимали истинного положения дела, не знали, на что идем?
Наши надежды были более чем скромны! Прорваться во Владивосток, хотя бы с половинным числом судов, сильно избитых, — вот о чем мы мечтали, а о том, что с нами будет там, дальше, во Владивостоке, не хотели и спрашивать себя.
Много ли нас уцелело бы в дальнейших передрягах! Но горькая действительность разбила все наши ожидания. После всего того, что нам пришлось видеть и перечувствовать, мы и сами не рады тому, что остались в живых, спаслись из этого ада, из этой бойни!... Много времени нужно было для того, чтобы сродниться с той мыслью, что судьба зачем-то пощадила нас, очнуться от того кошмара, под влиянием которого мы, не рассуждая, слепо шли, шли, шли вперед. О, как же нерадостно было наше возвращение к жизни... И, что обиднее всего, в Маниле мы были поставлены в такие условия, что и слова в свою защиту сказать не могли.
Газеты доходили до нас слишком поздно, месяца полтора-два спустя, когда общественное мнение о нас уже было составлено. И никогда эти жалкие несправедливые статейки не принимались так горячо, так близко к сердцу моими бедными измученными товарищами, как в это время. Хотя и разбитые, но доблестно сражавшиеся в бою крейсера «Аврора», «Олег» и «Жемчуг» были достойны и лучшей участи, и лучшей, более справедливой оценки. И горько поэтому было нам :на чужбине, несмотря на все радушие жителей, отнесшихся к нам чрезвычайно сердечно и участливо. [215]