Третий поворот к северу
Вспышки сзади прекратились, зарева уже не было видно. Броненосцы, должно быть, как и мы, предпочли скрыть свои огни. «Олег» снова повернул к северу.
В момент до поворота с правой стороны показалась масса правильно расставленных огней, точно кильватерная колонна мелких рыбачьих судов или плотов.
Это была одна из военных хитростей нашего противника, оставшаяся непонятой. Вероятно, эти фальшивые огни были [147] оставлены миноносцами. Не предполагали ли они уклонить нас в сторону от них — на ряд плавучих мин? Но мы благополучно с размаху проскочили эту линию фальшивых огней и шли снова к северу.
В момент проскакивания справа засверкал вдруг на довольно близком расстоянии луч прожектора, который постоянным круговым вращением в одну сторону, точно рукой, указывал кому-то наше направление. Аврорский факел в это время горел вовсю. Пройдя далее к норду, увидали впереди по курсу и слева те же самые пять топовых огней больших судов, идущих в кильватер с правильными интервалами. Эти огни японские суда, вероятно, несли в отличие от русских. Наших немногочисленных миноносцев им, ведь, опасаться было нечего.
Поворот на юг
Снова «Олег» лег на юго-запад. Огни, было, скрылись. «Аврора» стала сигналить фонарем Ратьера на «Олег» и запрашивать его о курсе. В это время опять показались огни. Пять судов, очевидно, шли тем же курсом, что и мы. Велико было наше негодование на наш факел, который не хотел тухнуть. Заметив появление огней, мы перенесли свою сигнализацию на противоположный (левый) борт; «Олег» сделал то же самое.
Преследование неприятельскими крейсерами
На этот раз неприятельские суда, несмотря на наш хороший ход (не менее 17 узлов), не теряли нас из виду и, держась чуть сзади, не отставая, следовали за нами на параллельном курсе. Потом от них осталось только два огня, и эти провожали нас до часу ночи, оставаясь на траверзе с правой стороны. Этот маневр помешал «Олегу» обогнуть Цусиму и пройти западным проливом заблаговременно, то есть ночью. Попытки «Олега» повернуть на норд вели к сближению с неприятельским отрядом. Наш факел в час ночи потух сам собой; приблизительно в то же время скрылись и эти суда, отойдя как будто влево. Около 11 ч вечера крейсера находились приблизительно у входа в Корейский пролив, но мы этого не знали; место [148] на карте было, конечно, давно потеряно. Миноносцы больше не тревожили. Мин, выпущенных по «Авроре», насчитывали до семнадцати. Отделались мы от них удачно.
Около половины двенадцатого слева по носу показались силуэты двух судов коммерческого типа (одно из них, кажется, было однотрубное). Мы успели отклониться от них вправо. После узнали, что эти небоевые суда были «Манчжу-Мару» (бывшая наша «Манчжурия» Общества Восточно-Китайского пароходства) и «Садо-Мару», видавшие нас. Одно из них и светило перед тем прожектором, указывая наше направление. Специально для этой цели на этих судах японцами были поставлены прожектора. Миноносцы же японские своих прожекторов ночью не открывали.
Было встречено еще какое-то суденышко без огней небольшого размера, должно быть, рыбачье. Оно, по-видимому, стояло на одном месте. Пройдя его на расстоянии голоса, мы видели, как на корме выскочила испуганная японская фигура в кимоно с фонарем из промасленной бумаги.
В блужданиях по проливу взад и вперед было потеряно много драгоценного времени. Возвращаться в тот или другой пролив теперь было уже поздно. Рассвет был близок. В два часа ночи ход у отряда был 12 узлов. В 3 ч 30 мин по звездам определили свое место, получили широту 33°30' N и долготу 128°42' О. Каким образом мы за ночь избегли попадания мин, столкновений с неприятельскими и со своими судами, не выскочили на Цусиму — можно объяснить только чудом.
Огненное крещение крейсера «Аврора»
В самом начале второго крейсерского боя несколько крупных снарядов, разорвавшихся при падении о воду у правого борта, осколками изрешетили помещение правого перевязочного пункта. Минуты за две перед тем пункт был перенесен на левый борт, и уходившие последними несколько человек медицинского персонала, а также комендоры и прислуга 75-мм орудия № 3 были спасены, благодаря коечной защите из двойного ряда коек: последние оказались пропоротыми почти насквозь крупными осколками. Ранено легко пять человек (один санитар). В борту у ватерлинии оказалось двенадцать небольших пробоин, через которые верхняя и нижняя ямы носовой кочегарки [149] быстро заполнились водой. Образовался крен 4°. Много вливалось воды через пробоину в три квадратных фута в помещении нижней лебедки.
75-мм орудие № 9, находившееся в кают-компании на правом борту, уже после третьего выстрела вышло из строя, будучи подбито залетевшими осколками; оно так и осталось с углом возвышения, то есть с дулом, поднятым кверху. Настоящая разделка «Авроры» началась лишь тогда, когда она попала под первый перекрестный огонь и сблизилась с неприятелем на 24 кб. Правый борт пострадал гораздо больше левого. Первый снаряд, ударивший в левый борт, сделал пробоину в восемь квадратных футов, много мелких, изрешетил паровой катер, испортил элеватор для подачи 75-мм снарядов, вследствие чего с самого начала боя у ближайших орудий пришлось прибегнуть к ручной подаче, далеко не такой быстрой. Сотрясением воздуха свалило с ног всех, но, несмотря на массу осколков, ни один человек не был ранен.
Следующий снаряд 75-мм калибра пробил правый борт и, не разорвавшись, упал в батарейной палубе у орудия № 7, откуда и был тотчас же выброшен за борт комендором Кривоносовым. Почти тотчас же рядом разорвался более крупный 8-дюймовый фугасный снаряд, нанесший много бед. Удар, пришедшийся как раз в стык верхней палубы, заставил содрогнуться весь крейсер. Замолкли орудия № 21 и № 7 — одно в батарейной, другое на верхней палубе. В борту зияла пробоина в 20 квадратных футов.
Наверху у орудия № 21 тяжело ранило четверых (одного смертельно). Подбежавшие носильщики подхватили мичмана В. Я. Яковлева, обливавшегося кровью, понесли на перевязочный пункт. Юный мичман, когда его проносили по палубам мимо орудий, повторял: «Братцы, цельтесь хорошенько».
А в батарейной палубе у орудия № 7 переживались в это время тяжелые минуты. Взрывом разбросало патроны, вспыхнул пожар. Одна горящая пачка патронов была сброшена в патронный погреб. Каждую секунду мог последовать взрыв. Каким-то чудом с пылавшей пачкой успели справиться находившиеся в погребе Тимерев и Репников. Вместе с пачкой к ним слетели остатки чьей-то разбитой головы и забрызгали их кровью и мозгом. «Жутко было там сидеть, Ваше Высокоблагородие! — рассказывал мне после мой вестовой Репников. — Кругом одни снаряды; не знаешь, что наверху делается, а вылезть нельзя — погреб заперт. Так мы до утра и просидели взаперти». У орудия № 7 двое было убито (Кривоносое), [150] один ранен смертельно, один тяжело, остальные легко. Легкой раной отделался мичман М. В. Шаховский. У бакового (носового) орудия энергично руководил стрельбой лейтенант Г. Л. Дорн. Когда 6-дюймовый фугасный снаряд разорвался у правого входного трапа на полубак, последний весь окутался черным, нестерпимо удушливым дымом. Лейтенант Дорн, один устоявший на ногах, схватился за грудь; казалось ему: еще минута и он задохнется. Но дым пронесло.
Вся прислуга орудия была разбросана и жалобно стонала (один был ранен смертельно, двое — тяжело). Переранены были все, за исключением лейтенанта Дорна и лихого комендора Жолноркевича. Выброшенный из патронов бездымный порох, разбросанный по всему полубаку, вспыхивал то там, то здесь желтыми огоньками. Орудие получило хорошие зазубрины на память, но из строя выведено не было. Тяжело раненный Зиндеев отказался идти на перевязочный пункт, а Дмитриенко тотчас же вернулся оттуда.
Около трех часов один за другим разорвались два крупных фугасных снаряда (6-дюймового калибра) над правым бортом позади переднего мостика. Осколки, отразившиеся по всем направлениям, частью пронизали палубу над центральным и правым перевязочными пунктами, частью застряли в командирской походной рубке, забитой углем, в сетке переднего мостика, туго забитой смоченным брезентом, разрушили коечные траверзы, погнули чугунные колосники, обратили в щепы барказ. Принесенные 6-дюймовые патроны раскидало, вышибло из них бездымный порох, который загорелся вспышками. Пылали ростры, коечные траверзы, остатки барказа. Прислуга двух 6-дюймовых орудий (№ 13 и № 15) была перебита и выведена из строя. У камбуза образовалась целая груда из убитых и раненых, полузадохнувшихся людей (четверо убито, двое смертельно ранено, пять тяжело). В туловище одного из убитых была вкраплена большая медная гильза 6-дюймового патрона, которую он и обнял последним судорожным объятием. Под орудием, в воде, скопившейся у борта благодаря крену, виднелось помертвелое лицо полузахлебнувшегося, тяжелораненого комендора Цитко; его вытащили подоспевшие санитары.
Пожар на рострах разгорался: отовсюду бежали с помпами и шлангами люди трюмно-пожарного дивизиона. Снова разорвался снаряд, и дождем посыпались мелкие раскаленные осколки. Получивший в это время серьезные ранения капитан 2 ранга А. К. Небольсин остался в строю, был наскоро [151] перевязан из индивидуального пакета подоспевшим боцманом Губановым и занялся тушением пожара. В боевой рубке, между тем, шло энергичное управление огнем и ходом, передавались по телефону отклонение, целик, расстояние. Здесь находились командир и старшие специалисты: штурман К. В. Прохоров, артиллерист А. Н. Лосев и минер Ю. К. Старк. Я уже передавал вещий сон лейтенанта Старка, рассказанный утром в кают-компании. Во время отдыха лейтенант Дорн, стоявший на вахте с 12 часов, видел командира каким-то особенным. Обычно весьма подвижный, насмешливый, большой скептик, сегодня он был как-то необыкновенно спокоен и хладнокровен; сидел в рубке в кресле, изредка вставлял свои замечания и полудремал. Это была простая усталость после бессонной ночи, но Дорну почему-то стало жаль Евгения Романовича. Начался бой. Лейтенант Старк несколько раз обращался к командиру:
— Посмотрите, Евгений Романович, как «Ослябю» раскатывают! Евгений Романович, «Бородино» выходит из строя!
— Да, да, какое несчастье!
Между прочим, командир негодовал, почему не убирают «Жемчуг», «Изумруд» и четыре миноносца, вертевшиеся под всеми перелетами.
Через несколько времени командир обратился к Старку:
— «Осляби» больше нет!
— Как нет? Вышел из строя?
— Нет, совсем потонул.
Старк, следивший в это время за отрядом японских крейсеров и глядевший в другую сторону, обернулся и увидел тонувших и барахтавшихся людей. Вслед за гибелью «Осляби» крейсеру стало сильно влетать. После разрыва 6-дюймового снаряда о коечную защиту переднего мостика рубку окутало дымом; всем страшно захотелось пить. (Тут уже стояли заранее приготовленные кувшины с водой.) Следующий снаряд 75-мм калибра, прилетевший с правого борта, разорвался о железный ходовой трап переднего мостика рядом с рубкой. Трап разбило вдребезги, а осколки его через небольшое отверстие боевой рубки попали внутрь нее и отразились от купола по различным направлениям.
Один из осколков пронизал навылет голову командира. В рубке свалились все. Крейсер, оставшийся без управления, рыскнул в сторону... Первым поднялся рулевой Цапков; он продолжал править штурвалом, решив, что все убиты. Вот поднялись, стали ощупывать себя лейтенант Прохоров, лейтенант [152] Старк, выкарабкался из-под тела командира лейтенант Лосев. Все были переранены, у всех на белых кителях пятнами выступила кровь. Командир лежал ничком, хрипел, из головы его лила кровь. Старк и младший штурманский офицер Б. Н. Эймонт бросились к нему, окликали его, послали за носилками и перенесли ближе к выходу.
Штурман Прохоров уже по-прежнему стоял на своем посту, следил за «Олегом», ни на минуту от него не отрываясь. Принесли носилки, уложили командира. Спустившийся с марса прапорщик Берг своей тужуркой прикрыл его лицо.
Увидев, что крейсер выходит из строя, и решив, что в рубке все перебиты, лейтенант Дорн, оставив носовое орудие, взбежал на мостик, чтобы временно вступить в управление крейсером, но, увидав в прорези рубки невозмутимое лицо уже очнувшегося Прохорова, вернулся обратно, по пути успокаивая команду, говоря, что командир только ранен. Почти все, находившиеся на переднем мостике, были изранены осколками этого снаряда. Скоро поднялся на мостик и вступил в командование крейсером старший офицер. Несмотря на ранения, он сохранял полное самообладание и посылал приказание за приказанием, совершенно как в мирное время.
Попаданий в рубку больше не было. Снаряды падали, разрывались спереди, рядом, сверху. Пролетавшие со всех сторон осколки жужжали, как шмели, но рубку они оставили в покое. На значительной высоте над боевой рубкой находился открытый, со всех сторон незащищенный марс. Не было на нем ни мелких пушчонок, ни коечных прикрытий, зато находился дальномер Барра и Струда, наш единственный дальномер. Во время длинного пути все по очереди практиковались на нем, приучаясь определять расстояние.
Здесь было царство прапорщика Э. Г. Берга, долговязого невозмутимого немца, который, несмотря на железный вихрь кругом, с чисто немецкой педантичностью и аккуратностью брал расстояние за расстоянием и произносил цифры: «50, 45, 30, 25, 24 кабельтова», которые затем передавались по телефону и в рупор одним сигнальщиком, в то время как другой соответственно переводил стрелки циферблатов на электрической передаче. Занятый всецело своим делом, Берг не обращал внимания на то, что творится вокруг, и даже останавливал живого экспансивного сигнальщика Михайлова, считавшего своим долгом ежеминутно докладывать каким-то радостно возбужденным голосом: «Ваше Благородие! А, Ваше Благородие! Вот славно попали в «Ослябю»! Вот знатно горит [153] «Суворов»! А «Осляби» уж нет, Ваше Благородие!» Берг приказал ему замолчать. Скоро от сильных сотрясений судна при выстрелах в дальномере испортилась передвижная планка. Берг достал отвертку и умудрился исправить повреждение.
В это время в верхушку фок-мачты ударил 120-мм снаряд. Железная мачта дала трещину; осколки посыпались вниз, но счастливо, никого не задели. Когда после гибели «Осляби» крейсер попал под перекрестный огонь, следующий снаряд снес за борт всю правую половину фор-марса-реи; левая осталась висеть. Целый дождь железных и деревянных осколков посыпался вниз и изрешетил марс. Обрывки стальных штагов с грозным свистом пронеслись и стали раскачиваться над головой Берга. Пробитый насквозь дальномер не годился никуда.
Берг, раненный легко, но во многих местах, вытащил сам из своей шеи несколько торчавших осколков и, тщетно попытавшись сначала исправить дальномер, стал по телефону испрашивать из боевой рубки разрешение покинуть свой пост, теперь уже бесполезный. Ответа не было. Тогда Берг решил спуститься с марса и подоспел в рубку в тот момент, когда выносили на носилках командира. Затем упрямый немец, вспомнив, что дорогой инструмент может окончательно испортиться, снова полез на марс убирать его. Как раз в это время снаряд сбил стеньгу, и Берг, долезший уже до половины, сотрясением воздуха был сброшен, изрядно стукнулся головой о палубу и дальнейших попыток взобраться на марс уже не возобновлял.
Когда веселый сигнальщик Михайлов был тяжело ранен, его товарищ (тоже раненный) вздумал спустить его с марса сам, без помощи санитаров: захватил петлей поперек туловища, стал спускать. Михайлов (с открытым переломом предплечья) рассчитывал придержаться руками за железные выбленки, но сию же минуту от боли выпустил их, опрокинулся вниз головой и в таком положении был спущен на палубу.
Крен судна заметно увеличивался. Для исправления его было решено затопить две угольных ямы на противоположном борту. Это немного выровняло крен. Бой продолжался. Крейсер по-прежнему обстреливался огнем противника, во много раз превосходившего численностью, энергия же его все более и более возрастала по мере гибели наших судов. Когда крейсер попадал под перекрестный огонь, попадания сразу усиливались. Осколки недолетов, разрывавшихся при падении о воду, наносили вред не менее самих снарядов. 8-дюймовый снаряд, разорвавшийся в воде близ самого борта, перебил [154] правый якорный канат, своротил клюз, сделал у ватерлинии две пробоины по два квадратных фута. Все отделение носового минного аппарата тотчас же заполнилось водой. Двери пришлось задраить наглухо. Железные переборки выдержали и не дали воде распространяться дальше.
В шпилевом отделении батарейной палубы рядом с центральным перевязочным пунктом было выведено [из строя] одно орудие (ранено 5 человек). Следующий снаряд 8-дюймового калибра, разорвавшийся в полубаке как раз над центральным перевязочным пунктом, несмотря на массу произведенных разрушений, ранил тяжело только одного. Этот снаряд пронизал весь крейсер насквозь, сделав в правом борту пробоину в 12 квадратных футов, а по дороге — 10 пробоин по полтора квадратных фута, разворотив при этом железные переборки до неузнаваемости. Тяжело раненый Устинов был высоко подброшен волною воздуха.
Отовсюду неслись крики: «Носилки! Носилки!» Кровотечение было останавливаемо матросами на месте при помощи моих импровизированных эсмарховских жгутов. Легкие ранения перевязывались из индивидуальных пакетов, находившихся в жестяных ящиках с красным крестом, расставленных всюду по палубам на видных и заранее указанных команде местах. Пожары удачно тушились. Когда один снаряд разорвался над рострами, вслед за бурым дымом поднялся столб пламени вышиной до половины трубы. Казалось, у японцев была разная окраска дыма при разрыве снаряда — черная, бурая. На цветовые эффекты японцы большие мастера. С одной стороны, это делалось для того, чтобы облегчить пристрелку, с другой — этим, быть может, отличались качества снаряда (бронебойные, фугасные и т.п.). Зато при падении наших снарядов не только дыма, но и столбов воды не видать было, да и разрывались ли снаряды еще, Бог весть.
Единственный дальномер был испорчен почти в самом начале боя; его длинная труба беспомощно вертелась вокруг оси в разные стороны на марсе. Во многих местах была перебита и проводниковая передача, перестали действовать электрические приборы (циферблаты Гейслера), кое-где были сбиты прицельные оптические приборы.
Итак, мы стреляли, не зная расстояний, не видя своих попаданий. И все-таки, при таких из рук вон неблагодарных условиях, умудрялись попадать наши комендоры, хотя и тут эффект от попадания наших снарядов был совсем иной, чем от неприятельских. «Аврора» на своих боках испытала эту [155] разницу (Гулль). Все трубы крейсера были славно изрешечены, пробоин от мелких осколков нельзя было сосчитать. Передняя труба держалась чудом. В нее попало два больших снаряда, сделавших две пробоины по 45 квадратных футов. Средняя труба имела пробоину в 24 квадратных фута. Повреждение труб сразу уменьшило тягу и сильно увеличило расход угля. Мелкие осколки выводили [из строя] много народу, находившегося на «Авроре» без прикрытия, и, как на зло, все комендоров и комендоров, которых заменить было некем.
Один из снарядов, ударивших в стеньгу фок-мачты, сбил ее. Над полубаком пронеслись, крутясь и извиваясь, словно змеи, концы оборванных стальных штагов; ранило нескольких человек, в том числе упрямого хохла Дмитриенко, снова отказавшегося идти на перевязочный пункт. Сбитая стеньга, повиснув вертикально, грозно раскачивалась из стороны в сторону — вот-вот сорвется. Каждый из находившихся поблизости с трепетом на нее поглядывал, ожидая, когда же она, наконец, свистнет его по башке. В самом конце боя снаряд, прилетевший с левой стороны, снес стеньгу за правый борт; последние стальные штаги лопнули — и ну снова хлестать, извиваться по полубаку. Один из них пронесся над самой головой лейтенанта Дорна и закрутился о дуло 6-дюймового носового орудия. Это спасло многих. Не повезло лишь бедному Дмитриенко: его здорово хватило в грудь. Снесенный в беспамятстве на центральный перевязочный пункт, он оттуда уже более не появлялся. Дневной бой близился к концу.
До сих пор попадания приходились, главным образом, на переднюю и среднюю части судна. Но небольшой 75-миллиметровый снарядик, прилетевший с левого борта и разорвавшийся в корме, натворил много бед. Разорвавшись о тумбу правого 37-миллиметрового орудия, находившегося на заднем мостике, он снес орудие за борт, пустил веером в разные стороны осколки, взорвал ящик с патронами, перебил много народу и произвел пожар. Уже загорелся и грозил взорваться другой ящик с патронами. Тяжело раненный в руки и ноги Борисов ползком добрался до него и вытолкнул за борт. Перед тем Борисов стоял часовым под флагом. Его ранило, а винтовку вырвало из рук и превратило в нечто неузнаваемое: от деревянных частей винтовки остались только жалкие щепы, а дуло, замок были частью пробиты, частью изогнуты спирально, дугообразно, так что ружье и узнать было нельзя.
Наш широкий новешенький кормовой флаг, весь превращенный в жалкие лохмотья, сбиваемый в течение боя шесть [156] раз, теперь снова лежал на палубе, и подоспевший лейтенант Старк тотчас же скомандовал своим резким металлическим голосом, спокойно как всегда:
— На флаг! Флаг поднять!
Но теперь это не так легко было сделать: все концы были оборваны, и флаг на гафеле пришлось поднять по иному (на эренс-талях). Туда под огнем полез боцман Козлов. У трех 6-дюймовых орудий в корме было убито два комендора, ранено 13 человек, один смертельно. Лихой первый загребной на командирском вельботе матрос Полстенко последовал за своим командиром. Стоявший рядом с Борисовым на заднем мостике дальномерщик Храбрых отделался удивительно счастливо. Воздушная волна сбросила, было, его за правый борт. Судорожным движением он ухватился по дороге за какой-то штаг и висел уже за бортом. Обратный размах судна вследствие качки заставил его, уже обессилевшего, отклониться в другую сторону и упасть не в воду, а на палубу. Сильно оглушенный (разрыв обеих барабанных перепонок), полуотравленный газами, он спустился вниз в кают-компанию, малость отдышался и пошел обратно в строй, но уже никуда не годился, молол вздор и производил впечатление человека рехнувшегося. Рехнешься при этаких обстоятельствах!
Командовал этими орудиями лейтенант князь А. И. Путятин. Его тяжело ранило в бок, свалило. Кто-то на скорую руку кое-как забинтовал его повязкой из индивидуального пакета. Он остался в строю до конца боя и на перевязочный пункт явился лишь в 12 часов ночи, совершенно обессилев от громадной потери крови.
Все раненные офицеры, за исключением мичмана Яковлева, остались на своих постах, воодушевляя команду. Около четырех часов, в то время как суда разошлись галсами, и стрельба на короткое время затихла, палубы обошел новый командир вместе со старшим артиллерийским офицером. Команда не нуждалась ни в каких воодушевлениях. Это были те же лихие аврорцы, каких мы уже привыкли видеть на всяких авральных работах. А бой был — та же погрузка угля, погрузка, во время которой аврорцы проламывали себе головы, стараясь как всегда быть первыми. Не хватало лишь обычной музыки, нашего любимого «янки дудль».
— Спасибо, братцы! Хорошо стараетесь! Молодцы! — говорил Небольсин. — Цельтесь только как следует, не торопитесь!
По всем палубам гремели лихие, бодрые ответы. Лейтенант Прохоров, который по старшинству должен был вступить [157] в исполнение обязанностей старшего офицера, по приказанию командира остался на своем посту при управлении судном и сменился лишь в полночь, то есть с начала боя до 12 часов стоял бессменно. По настоящему должен был вступить на вахту князь Путятин. Он и явился, и остался в боевой рубке, но был настолько слаб, что корабля вести не мог.
Рядом с Прохоровым на переговорных трубах стоял младший штурман Эймонт, а у телефона (по собственному желанию) раненый Берг. Последний мог действовать только одной рукой. Без фуражки, весь в крови, сильно продрогший, ослабевший и от холода и от потери крови, он представлял собой жалкую фигуру. Его насильно заставили идти на перевязочный пункт, откуда он вернулся тотчас же и оставался на телефоне до позднего вечера. Наконец, совсем закоченев, спустился в кают-компанию и сидел там в состоянии полнейшей апатии, слыша крики «пожар» и не будучи в состоянии пошевельнуться. Старшим офицером на время боя был назначен старший минный офицер лейтенант Старк, в силу своей специальности более свободный. Под его руководством тушились пожары, заделывались пробоины, чинились досками пробитые дымовые трубы, пополнялась убыль прислуги, убирались убитые, смывались следы крови. Лейтенант Ильин и мичман Щаховский деятельно заделывали пробоины и исковерканные осколками и не закрывающиеся вследствие этого полупортики, откуда каскадами хлестала вода.
Собравшись по правому борту, она увеличила и без того уже существовавший крен. Ее вычерпывали ведрами, а пробоины заделывали досками, брезентами, чемоданами, упорами. Команда работала с радостным увлечением и безукоризненно.
Уже в самом начале боя по палубам прошел слух, что боевая рубка со всеми, кто находился в ней, сметена снарядом. Потом — весть о смерти командира. Все остались на своих постах, дружно работали, находили шутки и умирали без громких фраз. У мичмана Терентьева команда подбитого в самом начале боя 75-мм орудия в кают-компании (по правому борту) во время огня с правой стороны отказывалась переходить на левый борт под защиту угля, говоря, что желает умереть у своего орудия.
Лейтенант Дорн с начала боя до полуночи стоял со своей прислугой у носового орудия на полубаке, весь заливаемый с головы до ног брызгами холодной воды, достигавшей высоты верхнего мостика. Но не только наверху, а также и в батарейной палубе все страшно зябли, заливаемые из полупортиков [158] каскадами холодной воды, после тропиков казавшейся нам прямо ледяной. Сигнальщик Мекерин, увидав, что сигнальный флаг заел, полез очищать его на правый нок уцелевшей половины фока-реки и с четверть часа возился там, расправляя фалы, пока не спустил сигнала.
В это время был сильный огонь, крутом рвались снаряды. Не только сотрясением воздуха, но и проносившимися над головой обрывками стальных штагов могло каждую минуту снести смельчака за борт. Между тем Мекерин проделывал все это, будучи незадолго до этого весь изранен на переднем мостике мелкими осколками.
Около 5 ч 30 мин лейтенант Дорн услыхал по левому борту отчаянные крики, кинулся к борту и увидал двух матросов, барахтавшихся в воде. У Дорна под руками ничего не было, и он послал на ют бросить спасательный буек ординарца Зиндеева. Оказалось, что лейтенант Старк уже распорядился бросить решетчатый люк. Спаслись ли эти несчастные? Где вы? Откликнитесь! Зиндеев слетал одним духом, а, вернувшись, доложил, что ему бегать тяжело. Еще бы не тяжело, когда в бедре у него, как оказалось, еще с самого начала боя сидел хороший японский гостинец. Но я не стану перечислять всех отдельных эпизодов, подтвердивших еще раз всем известные мужество и стойкость русского человека.
В машине
В то время как строевая команда ночью после боя могла на несколько часов забыться тяжелым сном, нестроевая, то есть машинисты и кочегары, бессменно до утра продолжала свою работу.
В правой машине находился старший инженер-механик Н. К. Гербих, в левой — младший инженер-механик Н. И. Капустинский, в кормовой — прапорщик по механической части М. К. Городниченко; в кочегарках — младший инженер-механик Ч. Ф. Малышевич; трюмами заведовал инженер-механик Н. Ф. Шмоллинг. Люди, находившиеся в машине, помещавшейся ниже уровня воды, были защищены сверху задраенной наглухо броневой палубой, а по бокам — угольными ямами со слоем угля сажени в две вышиной. Здесь, в кочегарках, в машинах кипела горячая работа. Об опасности некогда [159] было и думать, надо было моментально исполнять приказания, которые через каждые 2–3 минуты передавались из боевой рубки. Глухо доносились выстрелы. Часто были слышны удары в борт от снарядов и осколков; последние создавали впечатление рассыпавшейся дроби.
Собственно в машину попаданий не было. В носовую кочегарку было; помещение ее наполнилось удушливыми газами; два кочегара, Герасимов и Егорченко, находившиеся ближе других, полузадохнулись и упали в обморок. Произошла суматоха, думали разобщать котел, боясь, что его взорвет. Осколки содрали обшивку одной паровой трубы и повредили самую трубу. Если бы они ударили чуть сильнее, труба разорвалась бы, и все люди сварились. Здесь отличился своей распорядительностью инженер-механик Малышевич.
После крупных пробоин в передней и средней трубах тяга сильно упала, и уже нельзя было держать пар так хорошо, как раньше. Вода, затопившая через 12 небольших пробоин у ватерлинии правые верхнюю и нижнюю угольные ямы, дала 4° крену. Этот крен вызывал в людях, находившихся в машинах, весьма неприятное ощущение. Разобщенные с внешним миром, они не знали, в чем дело, где пробоины, насколько опасны они. При поворотах крейсера крен резко увеличивался, а люди должны были невольно хвататься за поручни, чтобы не попасть в машину, под быстро и со страшной силой вращавшиеся мотыли, эксцентрики, думая в то же время о том, не опрокидывается ли судно. Строились разные предположения, но никто не думал покидать свой пост и выбегать наверх узнавать, в чем дело. Воду из угольных ям приходилось выкачивать беспрерывно. Впоследствии, чтобы уравнять крен, пришлось затопить две угольные ямы на левом борту, что и привел в исполнение трюмный инженер-механик Шмоллинг.
В кормовой машине под холодильником находилась центральная станция беспроволочного телеграфа, перенесенная туда перед боем. Аппарат все время принимал японские депеши. Все возмущались, почему не перебивают их. Вдруг какой-то более сильный аппарат стал мешать — японцы замолчали. Оказалось, наш «Урал» вызывает «Суворов», делая его позывные. Вместо «Суворова» ему ответил кто-то другой. Тогда «Урал» сказал: «Имею подводную пробоину, на меня напали крейсера, прошу помощи». После того как у нас была сбита стеньга и порвана приемная телеграфная сеть, наш аппарат замолк. Очень неприятна была полнейшая неизвестность. Лишь изредка доходили слухи, но самые сбивчивые, [160] противоречившие один другому. Передавали, что неприятельский снаряд попал в боевую рубку; смело всех, командира и офицеров за борт, баковое орудие тоже; на перевязочном пункте священник убит, доктор ранен. Но приказания, которые снова стали передаваться из рубки, разубедили в этом.
После четырех часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк. Как всегда невозмутимый, он прехладнокровно уверял: «"Ослябя» перевернулся? Нет! Да нет же, говорю вам!» А его же рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да. Или: «"Бородино» вступил в строй, великолепно идет», рассыльный сзади: «Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул».
В общем, до гибели «Бородино» настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. «Японцев здорово поколотили, японцы уходят и т.п.» Работали с шуточками и прибауточками. Но весть о гибели «Бородино» повлияла на всех удручающим образом. Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро сделалась горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре. Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие простые и электрические вентиляторы нагнетали прямо какую-то отравленную гадость, удушливые газы. Временами их примесь резко усиливалась, тогда все чувствовали тошноту, сладкий вкус во рту и какую-то странную слабость.
Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко, умело. Не было даже обычных повреждений при спешке по неосторожности — отрывов пальцев и т.п.
Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с двух часов дня посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.
Со 125–130 оборотов командовали сразу на стоп, а тогда тотчас же на задний ход — едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена ходов страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не разогревались, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими. Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам. [161]
Работавшая на боевой вахте без смены с 12 ч дня до 12 ч ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не валились с ног. Но были такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).
Вот, например, образец скромной, не бьющей в глаза деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах ходов то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары вперед и назад и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляционной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили подсмениться, он отказался.
Да будут же помянуты хотя здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, «духи», закопченные дымом, углем, маслом, непохожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках, исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.
Судьба сохранила вас в живых для Родины, для новых испытаний и новых подвигов, и стыдиться, аврорцы, вам нечего! Если бы это было нужно, то и вы сумели бы умереть не хуже своих товарищей на «Суворове», «Александре III», «Ослябе», «Бородине», идя ко дну, обваренные кипятком, паром, размолотые цилиндрами...