Индийский океан
29 января. Занимаемся усиленно проверкой различных расписаний. Ночью устроили стрельбу по щитам. На море штиль.
1 февраля. Оставили влево остров Майотту. Идем уже вдоль зеленеющих берегов Мадагаскара.
С утра вступили в переговоры по телеграфу с адмиралом Рожественским. Около 10 часов утра впереди по носу заметили дымки: скоро открылась наша эскадра, занятая маневрами. То-то была радость! Наш отряд тотчас же принял участие и не ударил в грязь лицом.
Носи-Бе
По окончании маневров вошли в обширную бухту Носи-Бе, стали посреди нее на большой глубине, в чудно прозрачной воде ярко-синего цвета, в месте, указанном по диспозиции. Кроме нашего многочисленного флота здесь стоят еще французские канонерка и две миноноски. С «Суворова» привезли много почты. Наконец-то!
2 февраля. Обмен визитов. Мне пришлось побывать на «Светлане», броненосце «Орел», вспомогательных крейсерах «Терек», «Урал», «Анадырь», «Кубань» и на госпитальном судне «Орел»; здесь я увидал свое медицинское начальство, флагманского врача Я. Я. Мультановского.
Плавучий госпиталь оборудован превосходно. Яков Яковлевич сразу огорошил меня вестью, что, по всей вероятности, я буду переведен на «Аврору» старшим вместо М. М. Белова, списанного по болезни на родину. На «Изумруде» меня заменит младший врач «Авроры» А. М. Бравин, а с эскадрой Небогатова{27} прибудет и на «Аврору» младший врач. Не зная радоваться или печалиться этому предложению, я смолчал. [56]
Вернувшись домой, застал приглашение к обеду в кают-компанию крейсера «Жемчуг». Кают-компании «Изумруда» и «Жемчуга» сдружились еще на Невском заводе во время постройки и теперь встретились братски.
Эскадре Рожественского у мыса Доброй Надежды пришлось вынести жесточайший шторм. За два месяца стоянки у берегов Мадагаскара, давно уже не получая писем и газет, все страшно извелись; об участи нашего «Догоняюще-отстающего» отряда не было ничего известно с самой Суды. Эскадра сидит без гроша денег (банков здесь нет, разменять кредитивы негде) и без сапог — запасных в порту Императора Александра III не дали, а старые давно износились. Не так-то легко и прокормить 18 000 человек. Запасы замороженного мяса на специальном пароходе «Эсперанс», вследствие порчи рефрижератора, протухли. Туши, выброшенные в большом количестве в открытое море, принесены обратно течением и плавают по всему рейду, застревают у берега, заражая воздух зловонием.
Настроение на эскадре не из важных. Все злы. Пишутся громовые приказы. Рожественский постарел на 20 лет, а теперь, говорят, серьезно болен, адмирал Фелькерзам тоже. О выходе «самотопов» Небогатова уже известно. Радости мало.
На «Анадыре» вследствие плохой изолировки большой паровой трубы, проходящей через угольные трюмы, произошло самовозгорание около 1000 тонн угля. Посылаются люди со всех судов для разгребания угля и перегрузки его по остывании при помощи барказов на другие корабли. Этой работой заняты уже несколько дней.
5 февраля. На «Изумруде» два тяжело больных офицера. Один из них списывается вовсе с эскадры, другой, старший инженер-механик, начавший кашлять кровью, не хочет и слышать об этом. «Все равно», — говорит, — «и так скоро помирать». Милейший Александр Данилович Семенюк в бою блестяще выполнил свой долг; несколько месяцев спустя, надорванный трудностями и лишениями похода, он умер от скоротечной чахотки. Не так-то легко далось это плавание. Громадное большинство офицеров эскадры до сих пор еще платится своим здоровьем за понесенные труды; то один, то другой выбывает из строя.
Мне на «Аврору» предложено вторично. Я сильно колеблюсь, стараясь предугадать свою судьбу.
Где лучше погибать? На «Изумруде» или на «Авроре»? Почем знать! Отказываюсь. Жаль покинуть судно, в постройке [57] которого я принимал деятельное участие, товарищей и команду, с которыми успел сродниться за полгода плавания.
7 февраля. Читаю вдруг приказ командующего эскадрой: «Судовой врач крейсера II ранга «Изумруд» назначается старшим врачом крейсера I ранга «Аврора», N. назначается младшим врачом крейсера I ранга «Аврора»... с оставлением на госпитальном судне «Орел» в распоряжении флагманского врача».
Вот оригинальный и неожиданный приказ. Я буду нести двойные обязанности, a N., помимо своего содержания плюс содержание от Красного Креста, будет получать еще морское довольствие младшего врача с «Авроры», ничего ровно на ней не делая. Очень мило.
Откланявшись командиру, обняв товарищей, простившись с командой, отваливаю на вельботе от борта «Изумруда» и долго продолжаю оглядываться на красивый стройный крейсерок, ныне ставший мне родным.
Итак, жребий брошен. Участь «Авроры» — моя участь. Вельботные особенно лихо налегают на весла. Крейсер «Аврору»{28} легко узнать издали по трем высоким трубам, каких нет ни у одного из других судов. Четверть часа спустя я вступаю на его борт, являюсь командиру, знакомлюсь с офицерами.
Капитан 1 ранга Евгений Романович Егорьев известен всему флоту, как лихой и бесстрашный моряк, образцовый командир и милый собеседник. На меня он произвел сразу самое симпатичное впечатление. Офицеры крейсера молоды, энергичны, живут дружно и сплоченно. Чистота на судне, порядок — образцовые. Все это дело рук старшего офицера Аркадия Константиновича Небольсина, энергичного и неутомимого. Я быстро схватываю разные мелочи опытным глазом, и радуется мое сердце моряка. Первое впечатление от «Авроры» самое благоприятное. Команда веселая, бодрая, смотрит прямо в глаза, а не исподлобья, по палубе не ходит, а прямо летает, исполняя приказания. Все это отрадно видеть.
На первых же порах меня поразило обилие угля. Много его на верхней палубе, а в батарейной палубе еще больше; три четверти кают-компании завалены им. Духота поэтому нестерпимая, но офицерство и не думает унывать и не только не жалуется на неудобства, а напротив, с гордостью сообщает мне, что до сих пор их крейсер по погрузке был первым, брал первые премии и вообще на очень хорошем счету у адмирала.
Зато осмотр медицинской части привел меня в полное уныние... Лазарета нет. То, что было лазаретом, операционной, до самого потолка завалено мешками с сухарями. Аптека, [58] правда, свободна от сухарей, но в ней из-за жары нельзя работать; ванной также нельзя пользоваться: крейсер загружен, сидит в воде по самые иллюминаторы; стоки гораздо ниже уровня воды, и последняя не вытекает, а напротив, хлещет из-за борта, а потому стоки запаяны.
— Где же больные? Где лазарет?
— Больных у нас очень мало, — утешает меня старший офицер, — а лазарет находится в батарейной палубе на рундуках.
Отправляюсь в батарейную палубу. На высоких рундуках, на которые и здоровому-то трудно влезть, ютятся рядом несколько лихорадящих больных, в соседнем отделении лежит рожистый. Мне объясняют, что переселение лазарета из жилой палубы в батарейную вызвано невозможной жарой и духотой в этих помещениях. В справедливости сказанного я убедился тотчас же при первом обходе.
13 февраля. Первые дни посвящены мною всецело ознакомлению с судном и с командой. Вот уже второй день я произвожу медицинский смотр. Что здесь за молодцы! Здоровые, стройные, так весело и бодро подходят, дают бойкие ответы. Заглянул в камбуз, в баню. Хорошо кормят, часто моют, умелое строго-разумное обращение так во всем и сказывается. Зато и по работе аврорская команда, говорят, первая на эскадре и пресамолюбивая — никому уступить не хочет.
Команды у меня теперь не 300, а 600 человек. Больных среди них действительно мало — на амбулаторный прием явилось не более 20 человек, в то время как на «Изумруде» больные просто одолели: последние месяцы по утрам являлось до 60 человек. Такое различие в состоянии здоровья команды «Изумруда» и «Авроры» объясняется тем, что «Аврора» плавает уже не первый год: люди привыкли, обтерпелись, загорели, обветрились, а изумрудцы большей частью молодые матросы и вдобавок только что с Невского завода, где они принимали участие в работах по постройке крейсера.
Перспектива очутиться в бою одним с 600 человек команды мне вовсе не улыбается. Впрочем флагманский врач уверяет, что N. назначен временно до прихода врача с эскадрой Небогатова. «У Вас обязательно будет младший врач; уже вторая телеграмма послана».
Отлично. Будем ждать. Мы так не торопимся, что младший врач может еще десять раз прибыть на частном пароходе.
Медицинский персонал на крейсере «Аврора» по своей численности больше такого же на «Изумруде». Фельдшеров — два, санитаров — четыре. Старший фельдшер Уласс во время моего [59] первого дальнего плавания на броненосце «Сисой Великий» находился у меня младшим фельдшером. Санитары — молодцы. Все уже дослуживают срок своей службы.
Трудно примириться с лазаретом на рундуках, и я ломаю себе голову, стараясь что-нибудь измыслить. Очень жаль свой прежний лазарет на крейсере «Изумруд», небольшой, но сверкавший чистотой, белизной, с массой всяких удобств и приспособлений.
Я забыл сказать, что «Аврора» тот самый крейсер, которому не посчастливилось в Гулле — его расстреливали свои же суда. Команде было приказано лечь, а из боевой рубки засигналили всеми сигнальными средствами, имевшимися в распоряжении, зажгли так называемую «рождественскую елку», фальшфейера, лучи прожекторов пустили вверх. «Александр III» в это время как раз навел дула своих огромных 12-дюймовых чудовищ и готовился ахнуть по «Авроре» залпом, от которого ей был бы капут. Стрельба стихла. Попаданий оказалось всего пять, и два из них в каюту судового священника.
Пострадавших было двое. Священнику раздробило плечо, и он скончался при явлениях гангрены в Танжере. Матрос, раненный в ногу, поправился, но продолжать службу не мог и был уволен на родину.
Я видел следы пробоин. Один из 75-мм снарядов сделал в борту и трех переборках круглые отверстия, немногим больше диаметра снаряда. Словом, даже от 75-мм снарядов все судно пронизывается насквозь; брони, ведь, на «Авроре» нет.
Сегодня впервые слыхал наш оркестр, содержащийся на средства офицеров: очень недурен. По-моему это не роскошь, а необходимая вещь на больших судах, где команды иногда до 1000 человек. Музыка чрезвычайно благотворно влияет на настроение, меняет его, вызывает особый подъем. На «Авроре» даже и авральные судовые работы исполняются под звуки оркестра; играется быстрый веселый «янки-дудль», и в это время буквально вихрем взлетают на воздух тяжелые барказы, полубарказы, катера. Лихо работает команда! Под звуки своего аврорского марша аврорцы полезут куда угодно. Как жаль, что во время боя оркестр не может играть. Впрочем, за ревом орудий его все равно и не услышишь. Все-таки инструменты наши решено нарочно во время боя не прятать в безопасное место — почем знать, быть может, ко дну будем идти с развевающимися флагами под звуки гимна.
По моей просьбе помещение для лазарета оставлено там же в батарейной палубе, но увеличено вдвое, рундуки сломаны, [60] убраны, на их месте размещены койки, переборки выкрашены белой краской.
14 февраля. Был впервые на берегу. Городок носит название Helleville. Это маленькая французская колония с 50 европейцами.
Шлюпки пристают к хорошему длинному каменному молу. У самого берега стоят вилла губернатора с лаун-теннисом, таможня, два сарая с угольными брикетами, полицейское управление, почта — телеграф в Диего-Суарес. В городе европейских зданий очень мало: католическая каменная церковь, небольшой крытый рынок, галантерейный магазин, маленький ледоделательный завод, госпиталь на 20 коек, община католических сестер милосердия (не помню какого ордена).
Кругом дивная растительность. Громадные манговые деревья усеяны плодами; последние валяются всюду на земле; едят их люди и куры, и утки. Чей-то белый конь, развалившись на траве, получил оранжевую окраску от раздавленных манго. Много пальм с кокосами, лимонных деревьев, папайи и других фруктовых, названия которых не знаю. Многие деревья цветут очень яркими цветами преимущественно красного цвета; зелень всевозможных оттенков; лианы, веерные пальмы, громадные деревья из породы кактусовых. Масса хамелеонов, меняющих свои цвета, всяких ящериц и маленьких пестрых птичек.
Население Helleville довольно разнообразно: французы, мулаты, негры, малайцы, индусы, персы, греки, евреи; есть даже и наш соотечественник — мрачный длинноволосый тип.
Туземное население города и острова составляют два племени: сакалавы и мальгаши; живут они в бамбуковых избушках на курьих ножках.
Поблизости от городка ванильные плантации, интересные для нас, никогда не видавших, как растет ванильный стручок. Это в сущности лиана, которая разводится на расчищенной земле тропического леса, но для ее произрастания нужно посадить одну породу деревца, на котором лиана эта хорошо культивируется.
С Мадагаскара вообще вывозится очень большое количество ванили; цена ее здесь — 10 рублей один кило (2,4 фунта). Кроме ванили экспортируется гуттаперча, эбонитовое дерево и, что курьезнее всего, мочала для подвязки европейских виноградников и плодовых деревьев. Это, конечно, не липовая мочала, а какая-то трава в обработанном виде, похожая на мочалу, только белее и мягче. [61]
Днем, обыкновенно с трех до шести часов, когда разрешается иметь сообщение с берегом, маленький городок наполняется нашими белыми тропическими шлемами и костюмами.
Большей частью публика, выйдя на мол и поднявшись под ужаснейшим солнцепеком на крутую горку главной дороги, останавливается перед почтамтом, в крошечное окно которого подается бесчисленное количество писем и денежных переводов родным в Россию. Выстраивается целый хвост в ожидании очереди, которая настает не скоро. Покончив с этим, большинство направляет свои стопы в единственный здешний кабачок «Cafe de Paris», хозяин которого за месяц нашей стоянки наверное стал богатым человеком, так как дерет ужасные цены и каждую неделю повышает их. Чашка кофе — 1 франк 50 сантимов, бутылка пива — 3 франка и т.д. Такие же аховые цены и в мелких лавчонках, в сарайчиках, сколоченных на скорую руку. Аферистов собралось тьма, отовсюду понаехали.
Молодежь наша усердно изучает нравы местного черномазого населения и шныряет по узким переулкам, где благодаря редко гостеприимному обычаю можно зайти в каждый домик и свести знакомство с любой красавицей — мамашей, дочкой, кузиной. Обойти молчанием местных дам было бы прямо грешно. Ведь здесь бабье царство. Племена управляются королевами. Мне посчастливилось лицезреть ее величество королеву сакалавов, несомую в особом паланкине в сопровождении свиты фрейлин. Женщины сложены прекрасно: высокая грудь, тонкая стройная талия, походка замечательно гордая; замысловатая прическа, золотые украшения — серьги в ушах и носу; на руках и на ногах масса серебряных браслетов. Тело смуглое, темное, но не такое черное, как у негров. Вообще эта раса совсем не похожа на уродливых абиссинцев, сомали, негров. Костюмы вполне приличны и напоминают классические, тонкие хламиды самых пестрых цветов, в которые женщины очень красиво драпируются. Женщин всегда можно встретить у водопроводов группами с высокими глиняными сосудами-амфорами на плечах. Девушки до замужества пользуются полной свободой. Нравы вообще чрезвычайно просты и патриархальны...
Мужчины?... Их я что-то и не приметил. По-видимому, они в полном подчинении у своих половин.
Жизнь туземцев чрезвычайно дешева. Чистота в избушках прямо поразительная. Чужеземца встречают приветливо, но не назойливо. Детвора ласковая и не торопится выклянчивать сантимы. [62]
С уходом эскадры Helleville опустеет, торговцы разъедутся, и жители заживут прежней идиллической жизнью. Желающим насладиться ею вдали от суеты мирской предлагаю мирный уголок Носи-Бе. Таких уголков на земном шаре теперь немного.
15 февраля. На эскадре частенько бывают похороны. Во время погрузки угля задохнулись от углекислоты два человека машинной команды «Бородино» в угольных ямах; один умер на берегу от солнечного удара; на «Урале» лопнувший гнилой топенант от погрузочной стрелы убил одного офицера, другого тяжело ранил{29}. Похороны сопровождаются известным церемониалом. Свищут: «Всех на верх!»; офицеры и команда выстраиваются во фронт.
От госпитального судна «Орел» отделяется и медленно идет траурный миноносец. На юте у него лежит зашитый в парусину покойник, убранный зеленью и цветами. Миноносец идет через эскадру, вдоль фронта судов, идет медленно, надрывая душу. С него доносится похоронное пение, а на судах по мере приближения начинают играть «Коль славен». Миноносец выходит в море, скрывается вдали; слышен одиночный пушечный выстрел — тело предано воде.
Печальный церемониал заметно действует на всех. Человек до 18 уже похоронено таким образом. «Команде разойтись», — свистят боцмана.
Церемониал кончился. За обедом гремит уже другая, веселая музыка, и тяжелое впечатление мало-помалу изглаживается.
Судовые и эскадренные ученья идут своим чередом. Дня на два выходили в море на маневры. С наступлением сумерек из опасения нападения миноносцев делают различные приготовления, тушатся огни, и мы проводим время наверху или задыхаемся от жары в каютах при задраенных наглухо боевыми крышками иллюминаторах (иначе виден свет).
Очень красивы ночные учения — отражение атаки миноносцев. Уже тогда все наверху. Миноносцы, стараясь проскочить и приблизиться к судну незамеченными, маскируются и пускаются на разные хитрости. Если это им удастся, судно считается взорванным.
Я часто хожу по крейсеру и прикидываю мысленно, где бы мне основаться во время боя. Крейсер пронизывается насквозь. Артиллеристы говорят, что тот борт безопаснее, который под огнем: его пробивает только снаряд, а на следующий борт летит уже со снарядом целая куча осколков, захваченных [63] по дороге. Мой предшественник предполагал устроить боевой перевязочный пункт в батарейной палубе в церковном отделении. Ждем прихода транспорта «Иртыш», одного из крупнейших наших угольщиков, со свежими новостями. Обносились все невозможно. Запасные вещи подмокли, заплесневели, заржавели.
На крейсере много случаев малярии; появились эпидемические ушные заболевания; у всех тело покрыто тропической сыпью — чешется ужасно, не дает покоя ни днем, ни ночью; при наших условиях средств против нее нет; обтирания спиртом, одеколоном хороши, ну да на всех этого не напасешься.
На днях в Россию отправили транспорт «Малайю» и на нем 28 человек с острым туберкулезом.
Команды с судов стали урывать иногда время для рыбной ловли неводами. Делается это в целях освежения стола и составляет для всех большое развлечение.
Рыбы масса: иные похожи на сигов, сазанов; других команда называет чухонь; есть щуки, но большинство рыб исключительно тропического вида. Хотя здесь с самого сотворения мира никто их неводами не тревожил, но самые крупные из них страшно умны и при каждом заводе невода, заметив ловушку, выскакивают на большую высоту вверх и падают по другую сторону невода, что им и удается очень часто.
Какой только чертовщины не вытаскивается неводом: морской аббат, кот, собака, черт, пила-рыба — только ахает наша матросня, поражаясь фантазии природы. Много ядовитой рыбы, с пестрой, очень оригинальной и красивой окраской. Как доктору мне приходится разбираться в выловленной добыче — указывать годную для пищи. Мало-помалу у меня накапливается коллекция разного зверья, чему очень сочувствует командир, большой любитель природы. Команда тащит ко мне все. Купленный на африканском берегу в Габуне попка — премилое кроткое создание, которое целый день все, кому не лень, теребят. Репертуар у него самый обширный, память замечательная. Это большой друг кают-компании.
Затем есть целое стадо лемуров-полуобезьян, которые водятся только на Мадагаскаре. Один из них быстро приручился, общий забавник и баловень, ест все, особенно любит сардинки. Остальные — дикари, живут на реях — никак не поймать: на страшной высоте прыгают в воздухе со штага на штаг, а ночью всем стадом спускаются вниз воровать в буфете бананы и с визгом и хрюканьем удирают, если их настигнут на месте преступления. [64]
Команда не может жить без собак; у нас их две: особенных талантов они, впрочем, не проявляют.
Инженер-механик К, завел себе пару оригинальных друзей — препротивных хамелеонов — самца и самку (на берегу их тьма), возится с ними, нежно ласкает, дрессирует: поднесет к мухе, и из пасти выбрасывается стрелой длинный тонкий язык — муха проглочена. Когда в каюту К. приходят посторонние, хамелеоны гневно надуваются, топорщатся, меняют цвета. Лемуры, долго враждовавшие с ними, в конце концов улучили-таки минутку и выбросили их за борт.
Нас одолели пруссаки — полчища их, легионы ходят днем и ночью повсюду голодные, злые, грызут одежду, сапоги, корешки переплетов, а по ночам выгрызают у спящих кусочки кожи на руках, на лбу. Видали ли вы когда-нибудь пруссаков-людоедов? Мы стараемся изводить их всяческими способами: ловим в стаканы, обмазанные внутри полоской масла. К утру стаканы полны, но вместо уничтоженных врагов появляются новые.
26 февраля. Наступила масляная. «Аврора» и тут в грязь лицом не ударила: офицерами была составлена интересная программа увеселений для команды.
В два часа началась торжественная процессия — шествие ряженых. Был, конечно, Нептун, клоуны, дикари разных племен. Два масляничных деда, недурно загримированных, хорошо исполняли свою роль на большой куче каменного угля, которым загромождена вся верхняя палуба. Были очень откровенные негры, то есть совершенно голые матросы, обмазанные свежей черной масляной краской. В процессии живейшее участие приняли, конечно, все судовые звери, но лучше всех была большая свинья, выкрашенная охрой, с синими ушами; она визжала и вырывалась, а вел ее магометанин Гамиджи, наш присяжный шутник и остроумец, каждое слово которого вызывало дружный взрыв хохота.
На баке были организованы специальные морские судовые игры. Большая часть этих довольно забавных и требующих ловкости игр в общем сводилась к тому, что какая-нибудь пара при самом неудобном для себя положении усердно тузила друг друга при хохоте окружающих. Давно уж мы не смеялись таким здоровым, беспечным смехом.
Затем последовал ряд небольших состязаний: стрельба дробинками из ружей, вытягивание силомера, бегание через марс, состязания в семафоре, дальномере, наводке орудий. В пять часов забегали наши катера, вельботы, барказы, полубарказы, [65] шестерки; начались гонки на призы. По окончании их гребные суда поднимались, как всегда, под звуки веселого плясового «янки-дудль». Палуба горела под ногами, тали дымились, в несколько секунд как пушинки взлетали на воздух тяжелые барказы, а адмирал любовался в бинокль с борта «Суворова» на лихих аврорцев.
Вечером был спектакль на полубаке; крошечная сцена, талантливо расписанная мичманом Ильиным, изображала избу.
Около семи часов вечера все уже были на местах, то есть офицеры теснились на нескольких стульях, остальные зрители облепили все кругом тесного пространства, стояли на пушках, еще выше на скатанном тенте, стояли за бортом, держась за леера. Вдруг хлынул тропический ливень, пришлось удирать вниз. Дождь вскоре перестал и дал возможность закончить этот день согласно программе спектаклем и дивертисментом.
Накануне этого дня наша программа празднества была послана в штаб для утверждения. Сегодня вышел циркуляр, в котором программа эта приводилась дословно, и запрашивались командиры всех судов, позаботился ли кто-нибудь из них устроить какое-нибудь развлечение для команды.
Пришел давно ожидаемый «Иртыш». Из Либавы он вышел в 20-х числах декабря, и, как все россияне, вышел без копейки денег, но с кредитивом. В Сайде денег для своей надобности не принял. В Джибути хотел ждать прихода 3-й эскадры. Ревизора отправили за деньгами в Саид, но в это время «Иртышу» было приказано немедленно уйти в Носи-Бе. Теперь ревизор с деньгами должен ехать в Сайгон, где и будет ожидать нас. Интересно путешествие solo{*19} с большим мешком золота{30}.
Из штаба ни одного письмишка. Подействовало это на всех убийственно. Я очень занят: уже теперь одному тяжеленько, что же будет дальше? Тормошат целый день, нередко и ночью. Приемы больных (масса с нервным сердцебиением), перевязки раненых, приведение своего хозяйства в порядок, осмотр запасов наполняют весь день. Набегавшись вдоволь по этажам наших палуб, к вечеру не чувствуешь под собой ног. Приедет ли на помощь мне младший врач, которого якобы телеграммой вызывали?
Чего доброго, останусь я один, во время боя буду разрываться на части, а ранят — буду перевязан фельдшером или вовсе останусь без медицинской помощи. Вот трагизм положения судового врача. [66]
Чувствуя, что по временам необходимо развлечься, спасаясь от лютой хандры, я удираю на берег на охоту: одеваю костюм цвета хаки, шлем, беру фляжку с водой и лимонным соком, принимаю облатку хинина (не лишняя предосторожность). Без тяжелых ботфорт нельзя — приходится лазить по болотам, да и змей страшновато. В провожатые охотно идут черномазые мальчишки.
Иногда приходилось уходить довольно далеко к реке, минуя по дороге большое озеро. Оно лежит глубоко, точно в кратере. Пробраться сквозь гущу окаймляющих его берег камышей очень трудно и небезопасно. Местные жители рассказывают, что оно очень глубоко и изобилует крокодилами. Несколько лет тому назад французские офицеры, желающие измерить глубину дна, спустили шлюпку, которая и была перевернута крокодилами на середине озера.
Закрытое от ветров высокой воронкой кратера озеро всегда спокойно, молчаливо и таинственно.
В небольшой реке масса порогов. Нет, нет, где-нибудь вдали и высунется морда крокодила, которую вначале непременно примешь за плавающий чурбан.
В густой чаще с трудом удается разыскать тропинку. На самой дороге частенько попадаются разнообразные породы змей; лежат себе, свернувшись клубочком, греясь на солнышке.
Повстречать питона (небольшого удава в сажень длиной) мне не удалось, хотя их здесь масса. Туземцы часто продавали на берегу живых, слегка оглушенных ударом бамбука.
Много было прелести в этом шатании среди девственной тропической растительности. Иногда приходилось пролезать в чаще звериными тропами, рубить топором лианы, вечно в ожидании опасности прислушиваться к каждому шороху, иногда слышать шум, треск ломаемого камыша, затем всплеск воды.
Выбрав, наконец, удобное местечко, мы устраивали засаду: долго сидели в полном молчании, или же мальчишки подражали лаю щенка, визжанью поросенка, и вот где-нибудь совсем вблизи нас, шагах в пятнадцати, высовывалась из мутной воды морда; готовясь к выстрелу, нужно было избегать малейшего шороха. Стреляли мы по крокодилам пулями дум-дум, приготовляя их на судне домашним способом. Убитых из воды нельзя было тотчас достать — труп всплывал лишь несколько суток спустя и где-нибудь далеко, значительно ниже того места, где стреляли. После охоты наступал отдых, весело трещал костер, отгоняя назойливых москитов, в котелке варился чай, разогревались консервы. [67]
Тем временем я и мои спутники, выбрав себе предварительно местечко выше по течению реки, меж порогами, где побезопаснее, помельче и вода светлее, постреляв в воду, рисковали купаться. Уж больно донимал зной, и слишком велик был соблазн освежиться пресной водой. Здесь она в изобилии, не то что на судне, где даже на одно полведерко пресной воды для ванны требуется разрешение старшего офицера.
Хорошо было в прохладной воде. Над головой спускались ветви деревьев с незнакомыми, причудливой формы цветами, перепархивали маленькие зеленые попугайчики («неразлучные»), пролетали белые ибисы, цапли, дикие голуби, кружились громадные бабочки самой разнообразной окраски. Случалось выгонять из-под камней в воде змею. Это портило все удовольствие. После одного из купаний получился ожог спины — сплошной пузырь — два дня нельзя было ни лечь, ни спать.
С пустыми руками домой редко когда приходилось возвращаться. Несколько таких прогулок очень освежили меня и развеяли хандру.
По воскресеньям от четырех до шести часов дня, против губернаторского дома играет суворовская музыка. Военный оркестр производит большую сенсацию, так как здесь никакой местной музыки нет и не бывало. В эти часы можно увидеть весь здешний beau — и просто monde{*20}. Музыка играет рядом с губернаторским tennis-ground'oм: там, в центре кружка, губернаторша и жены других лиц, принадлежащих к администрации, разные секретари, местный доктор, офицеры с французского стационера и наши.
Выделяется стройная фигура красавца мичмана князя Церетели, играющего в лаун-теннис. Кругом самого оркестра черномазая публика, черные няньки с белыми детьми, две-три французских монашенки, аккуратно по форме одетые, с четками на боку, с распятием на груди. Хорошенькая М-me Р., жена одного из здешних купцов и еще другая дама, в шикарных белых платьях, перчатках и парижских шляпах (несмотря на жару), напомнили нам прелести Европы.
Сверху над головой шелестит листва громадных манговых деревьев: с одного из них шаловливая длиннохвостая серая обезьяна бросает в публику тяжелые плоды манго, величиной с яблоко.
К шести часам вечера нужно непременно поспеть на шлюпку: опаздывать не полагается, а возвращаться на частном [68] катамаране даже опасно — свои же могут расстрелять. Вообще, наделаешь шуму на всю эскадру.
При подъеме флага утром играют гимн, затем марсельезу и марш Рожественского, вечером же, при торжественно замирающих звуках «Коль славен», с последними лучами солнца флаг медленно спускается. Много поэзии во всем этом, оригинальной, грустной поэзии, особенно понятной сердцу моряка.
28 февраля. День проходит за днем, а мы все еще не трогаемся с места. Какие-то неведомые нам обстоятельства принуждают нас сидеть здесь; бесит всех это ужасно.
О политике говорить не принято — ну ее! Посылают умирать — и шабаш! Отлично! Только скорее бы, а назад возвращаться — позор! Хуже смерти! За что, спрашивается, мы столько претерпели? Не думают ли в России, что обогнуть Африку — веселый пикник?
По-прежнему сидим без вестей. Редко, редко по гелиографу передастся телеграмма с какой-нибудь новостью политического характера — она тотчас же вывешивается на почте — но большинство новостей, как с родины, так и с театра военных действий, такого характера, что лучше их и не получать. Способствовать подъему нашего духа они ни в каком случае не могут. Сегодня, например: «50000 русской армии взято в плен, Мукден взят, на днях будет отрезан Владивосток».
Целый день прошел в обсуждении этого события; мы плохо верим в правдоподобность его, но тем не менее находимся в скептическом настроении относительно дальнейшего. В самом деле Владивосток может быть отрезан; тогда наша дальнейшая цель становится необъяснимой. Флот без базы — до сих пор неслыханное предприятие.
Куда мы двинемся с Мадагаскара, абсолютно никто не знает. Адмирал, нужно отдать ему справедливость, мастерски держит все в тайне.
Наконец вышел приказ готовиться к продолжительному походу. Все набрали страшную массу угля — на палубах горы мешков выше человеческого роста, офицерская кают-компания завалена; оставлены лишь узкие проходы и небольшие площадки вокруг орудий. Загрузились так высоко, что кажется еще один пуд угля и ко дну пойдем.
Особенно страшно за броненосцы. Храни Бог на случай бури. Насчет пожара у нас тоже довольно скверно. Много дерева, теснота страшная. Дышать нечем: уголь отнял весь кислород. Многие жалуются на сердцебиение. [69]
Впервые видел, как аврорцы грузят уголь. Действительно любопытно посмотреть. Участие принимают решительно все. Белоручек нет. Франтоватых офицеров не узнать — все превратились в эфиопов, отдают приказания хриплым голосом: завтрак проглатывается наскоро, разговоры только об угле, соревнование страшное. Свою пальму первенства «Аврора» ни за что не хочет уступить. Не остаюсь и я безучастным зрителем — в лазарет то и дело являются раненые — одни сами ковыляют, других на носилках приносят. У иных раны на голове: отвернуты большие лоскуты, обнажена кость. Привести раны в чистое состояние стоит больших трудов — тут даже лица не узнаешь, все негры какие-то. Да и рук маловато — половина медицинского персонала забрана на погрузку.
Наверху над всей этой угольной вакханалией разносится задорно веселый «янки-дудль». Под его бодрящие звуки бегут с мешками, с тележками, толкая друг друга, спотыкаясь, падая, сотни босых ног по палубе, визжат лебедки, поднимаются и с треском рвутся в воздухе старые дырявые мешки, уже достаточно послужившие на своем веку; уголь с грохотом летит на палубу на головы, матросня норовит увернуться, да не всегда удачно. Вакханалия кончена. На всем крейсере беспробудное царство сна. Мой утренний рапорт командиру на следующий день обогащается значительной цифрой прибылых больных — раненых. «Аврору» посетил адмирал Рожественский, обошел, подробно осмотрел помещения, видел у меня в лазарете раненные на погрузке головы, остался очень доволен состоянием корабля, а за погрузку угля особенно благодарил, сказал, что лучшего корабля он в жизни не видал.
— Вознаградить вас за такую службу я не в состоянии. Один Царь и Отечество вознаградят.
В устах нашего строго, грозного, но справедливого адмирала такая похвала что-нибудь да значит — поэтому «Аврора» сегодня ликует. Рожественского мы не узнали. Я, видевший его последний раз летом в Петербурге, чуть не ахнул — так он изменился, сгорбился, поседел. На другой день вышел приказ по эскадре: «Все гг. старшие и артиллерийские офицеры приглашаются в такой-то день и час посетить «Аврору» и поглядеть распределение угля». (Наши 600 тонн сверхкомплектного угля по возможности расположены целесообразно: уложены в мешках и просто косяками, так, чтобы не мешать действию своей артиллерии, и чтобы вместе с тем уголь мог служить нам хорошей защитой в случае, если неприятель застанет нас в таком виде.) [70]
В назначенный час съехалась тьма гостей, приехали «наводить на нас критику». Мы встретили их как можно гостеприимнее, показали размещение угля, показали и нашу достопримечательность — следы Гулльской передряги, накормили прекрасным завтраком с музыкой. Спасибо им, ругали мало, больше хвалили.
Аврорский водолазный офицер, мичман В. Я. Яковлев, со своей командой в настоящее время отличается на «Жемчуге» — там оказалось серьезное повреждение в руле, и вот водолазы чинят его без всяких доков, в воде, не боясь акул. Так как и «Изумруд» той же постройки Невского завода, то и ему не сегодня, завтра грозит поломка руля. Поэтому с «Жемчуга» водолазы переберутся на «Изумруд». Водолазы других судов заняты очисткой подводных частей от наросших за долгое пребывание в тропических водах ракушек и «бороды» — морских водорослей, значительно уменьшающих ход судна.
Индийский океан
3 марта. Южнее Сейшельских островов. Пишу это письмо, а не знаю, придется ли отправлять его. Кажется, если я запечатаю его в бутылку и брошу за борт, то шансы на получение будут одинаковы. Итак, 3-го марта в два часа дня, не дождавшись парохода «Messageries Maritimes{*21}», который должен был привезти для нас почту, мы покинули цветущие, зеленые берега гостеприимно приютившего нас острова, в водах которого 2-я Тихоокеанская эскадра провела в общем около двух с половиной месяцев. Последние дни промелькнули быстро, в большой суматохе, в различных приемках и закупках.
В 11 часов утра за час до ухода эскадры у нас сломались подъемные механизмы парового катера. Подъем последнего поэтому был крайне затруднителен, но удался. Далеко раскинулась в океане наша громадная эскадра из 40 с лишним вымпелов. Военные суда почти незаметны, так как теряются в огромном количестве транспортов. В общем преобладает удивительная разнотипность, если исключить четыре однотипных броненосца. Зато каждое другое судно составляет unicum{*22} («Алмаз [71] «, «Светлана», «Донской», «Наварин», «Сисой»). Однотипные семь миноносцев уже успели порядком поизноситься.
Присоединились к нам гиганты немцы — «Урал», «Терек», «Кубань» — будущие разведчики, лучшие ходоки нашей эскадры и... громаднейшие щиты для японской артиллерии. Госпитальное судно «Орел» сопровождает эскадру.
Впереди гордо идут родные братья-красавцы «Изумруд» и «Жемчуг». На фок-мачте каждого корабля высоко, высоко в бочке сидит сигнальщик, следящий за горизонтом. Попробовал слазить туда и я. Долез до марса — тяжеленько! До салинга — еще того хуже! Сделал несколько шагов еще выше по узким выбленкам и отказался, голова закружилась: люди на палубе кажутся маленькими-маленькими, а сам корабль узким, длинным, таким крохотным среди этого водяного простора. Горизонт виден кругом миль на сорок. Позавидовал я лемурам, которые, не испытывая никакого головокружения, тут же рядом прыгали, возились по штагам, реям, цепляясь одним хвостом. Мой приход спугнул их и заставил прыжками перебраться в другие места.
О том, куда эскадра идет, никто ничего не знает. Запасы приказано взять максимальные — дней на 45. Нагрузились по самые борта. Погода, к счастью, нам очень благоприятствует.
Несколько дней спустя сомнения рассеялись: обогнув северную оконечность Мадагаскара, эскадра поднялась вверх к норду, а затем вправо к осту. Ура! Очевидно, идем воевать, а не в Джибути, как мы этого боялись.
Теперь мы находимся почти на самой середине Индийского океана, входим в так называемую «штилевую» полосу, а затем вторично пересечем экватор. Идем по хорошему.
Начались обычные случаи эскадренного плавания: растягивания, понукания, выход из строя из-за остановок машин вследствие повреждений, так что в общем ход эскадры значительно сократился: вместо девяти даем пять — восемь узлов.
Жизнь на судне теперь веселая, походная. Ежедневно много работаем по благоустройству судна в военном отношении. Очень томит зной. Груды угля постепенно исчезают с верхней палубы. Я разобрался в имеющемся у меня перевязочном материале, разбросанном по разным помещениям. Прибавилось и больных — все хирургические случаи.
Теперь дивные лунные ночи. После ужина все выползают на ют, вытаскивают лонгшэзы; большей частью ведется мирная беседа, вспоминается далекая дорогая Родина. Часто к нам [72] запросто присоединяется и командир. Этот человек много плавал, много видел на своем веку; обладая большой наблюдательностью и юмором, он является всегда самым интересным собеседником. Эту часть дневника я пишу в командирском помещении за удобным столом. В открытый полупортик плещут волны, один шаг отделяет меня от неизмеримой морской пучины. Рядом через открытую дверь небольшого шкапика вместе со мной наслаждается чистым воздухом и ночной прохладой питон — любимец командира и мой пациент. Евгений Романович поймал его на охоте и ударом палки перебил ему позвоночник. Перелом срастается понемногу, только питон наш что-то загрустил, объявил голодовку и, не шутя, решил уморить себя.
Наверху в чане сидит небольшой крокодил — ах, какая это злая и проворная бестия, несмотря на свою кажущуюся неподвижность и меланхолию. Мы очень боимся за нашего любимого лемура Мурку, который уже возненавидел крокодила и собирается выбросить его туда же, куда и хамелеонов. Как-то раз мне пришлось слышать разговор двух матросов, укладывавшихся спать.
— Экое горе! — жалуется один другому, — и спать ложиться-то страшно: из одного угла на тебя крокодил ползет, в другом удав свернулся клубочком. Встанешь, пойдешь искать местечко побезопаснее, и со всех ног летишь на палубу, споткнувшись о черепаху (их у нас две, громадные, на них становиться обеими ногами можно). Идешь дальше: там ворчат, хрюкают лемуры, там хамелеон шипит, а пруссаки... что про них и говорить! Хуже собак накидываются, скоро всю шкуру с тебя сгрызут.
4 марта. Сегодня у нас был маленький трюк. Из лазарета крейсера «Жемчуг» через иллюминатор умудрился вылезти и выброситься за борт больной матрос (должно быть, сумасшедший) — выбросился и поплыл; суда прошли вперед — набросали буйков. «Жемчуг» дал полный ход назад, спустил вельбот; госпитальное судно «Орел», идущее позади всех, спустило на ходу две спасательные шлюпки и успело подобрать несчастного прежде, чем он пошел ко дну или сделался добычей акул, которыми кишит здесь океан.
5 марта. Погода продолжает нам благоприятствовать, штилевая полоса оправдывает свое название.
С рассветом приказано миноносцам идти на буксирах у транспортов. От непривычки заводить их буксиры стали лопаться; снова пошли остановки. Только что присоединившийся к эскадре «Иртыш», как глухой провинциал, совсем не может [73] идти в ногу с другими, также и добровольцы{*23}. Вследствие сего нескончаемое количество адмиральских сигналов. Виновных в неумении держать место в строю адмирал требует к себе поближе и, как говорят, лично задает им в мегафон (большой рупор) основательную проборку.
Сегодня у нас свалился за борт индюк и феноменально быстро был спасен из лазаретного иллюминатора. Все очень обрадовались его чудесному спасению (из корыстных видов, конечно). Не захотел идти на войну один из молодых крокодилов, которого офицеры выпустили сегодня на ют для забавы. Он предпочел выскочить за борт и погибнуть в океане.
8 марта. Была первая погрузка угля. Погода благоприятствовала, океанская зыбь была очень умеренная. В шесть часов утра эскадра застопорила машины, спустила с транспортов специально железные боты с воздушными ящиками, с линейных судов барказы и паровые катера и принялись за погрузку. Работали лихо. Большие суда успели до четырех часов дня принять около 200 тонн каждое; «Аврора» приняла только 160 тонн, имея всего один паровой катер (другой нельзя было спустить из-за поломки шлюпбалки в день ухода из Носи-Бе).
Во время этой остановки стало заметно, какое огромное количество акул провожает нашу эскадру, питаясь различными отбросами; жадны они ужасно, хватают все: дощечки, паклю, у самого борта близ медной обшивки высовывают свои тупые рыла и прежде, чем схватить, тяжело перевертываются и показывают белое брюхо. Пасть огромная — голова войдет свободно, а между тем все это акулы средней величины.
Ловили мы их очень просто: на большие рыболовные крючья наживляли солонину и на прочном конце выбрасывали за борт, поплавком служили дощечки. Акулы здесь не избалованы и хватали быстро; благодаря необыкновенной прозрачности воды было ясно видно, как они, услыхав всплеск воды от брошенной приманки, тотчас же устремлялись на нее из глубины. Иногда, приличия ради, сначала только понюхает, отойдет, потом сразу перевернется, схватит и сильно тянет ко дну, да так стремительно, что если кто зазевается, то конец каната собьет с ног и увлечет за борт.
Пойманную акулу начинали тащить гуртом; целый водоворот образовывался от ударов ее хвоста; нередко уже поднятая на воздух, она мощным движением срывалась с крюка [74] и тотчас же бросалась на ту же самую приманку. Во избежание подобных случаев приходилось в то время, пока ее тащили, сажать в голову из браунинга пули — одну за другой. Это ее не убивало, но несколько ошеломляло. В эту остановку нам попались две довольно большие. Вместе с одной из них вытащили присосавшихся к ней противных прилипал.
Одна из акул оказалась мужского пола, другая женского.
Мы констатировали невероятную их живучесть: вырезанное сердце полчаса спустя усиленно продолжало сокращаться.
Живот был вскрыт, и все содержимое выложено на палубу. В желудке самца находился череп и шейные позвонки большой птицы, масса кусков солонины и машинной пакли. Самка сравнительно была голодна: в желудке у нее оказался только один чрезвычайно интересный экземпляр морского животного: нечто вроде хризантемы из нескольких толстых лепестков, в центре которых торчал чисто попугайный клюв, принадлежавший несомненно этому моллюску Индийского океана.
У одной акулы я отпрепарировал челюсти. Получился великолепный препарат. Зубов плоских, пластинчатых масса — шесть — восемь рядов, все обращены острием внутрь. Добыче назад уже никак не вырваться. Это был экземпляр так называемой «тигровой» акулы.
Часа за два до заката солнца эскадра подняла свои шлюпки, боты и паровые барказы, построилась в походный порядок, и снова по океану вытянулась длинная, миль на пять, линия двухкильватерной колонны с многочисленными разноцветными огнями, представлявшая в общем виде громадный хорошо освещенный город с проспектами вроде Невского.
10 марта снова дневная остановка, снова погрузка угля, но менее успешная, так как зыбь была гораздо сильнее. Скучать нам не приходится. Работы всем хватает.
Медицина за день так надоедает, что и говорить о ней не хочется. Между тем делается ежедневно много: весь имеющийся громадный запас перевязочного материала, медикаментов разобран, сосчитан, разложен в разные места на случай пожара. Перед уходом из Носи-Бе кое-что было дополнено с госпитального судна «Орел». Ежедневно нарезывается и стерилизуется перевязочный материал. Боевой перевязочный пункт оставлен на том же месте — во втором отделении батарейной палубы — в церковном отделении; он будет считаться главным, центральным, а на месте лазаретов по правому и левому борту будут помещаться запасные боковые. [75]
Носилок мало, всего семь штук; приказал сделать еще семь. Санитарный отряд в числе тридцати человек расписан по разным местам судна, снабжен всевозможными инструкциями.
11 марта. Сегодня была операция: вылущение опухоли на шее. Часть офицеров пожелала присутствовать.
14 марта. Теперь уже выяснилось, что мы пойдем Малакским проливом. До Суматры осталось полдороги. Думаем, что не сегодня-завтра где-нибудь в океане, в заранее назначенном месте, произойдет встреча с 3-й Тихоокеанской эскадрой. Готовясь ко всякой случайности, офицеры обменялись адресами своих домашних; позаботились и о вещах: одну часть оставили наверху, другую спрятали в погреба на случай пожара.
Я прочел подробную лекцию офицерам об оказании первой помощи. Соответственно демонстрировал ее. Команде прочел отдельно в сокращенном и более популярном изложении. С санитарным отрядом все время ведутся специальные занятия — это мои непосредственные помощники — всецело в моем распоряжении во время боя — им нужны обстоятельные сведения. Кроме того веду занятия со старшим фельдшером, повторяю с ним курс анатомии, расположение сосудов, простейшие операции. Это, ведь, мой младший врач.
Ночью исчез любимый лемур: должно быть, упал за борт во время своих прыжков и кувырканий через голову. Остальные по-прежнему ходят стадом по вантам, во главе со своим черным вожаком, которого они, видимо, страшно боятся.
После погрузок 15 и 16 марта{*24} угольный запас наш стал опять 1300 тонн. Снова завалена вся верхняя палуба, проход возможен только по узеньким коридорчикам, оставленным между угольными сооружениями, которые на этот раз похожи на детские игрушечные работы из кубиков, так как принятый уголь брикетный, английского производства.
20 марта. Семнадцатый день в море. Прошли и оставили к северу Сейшельские острова, поднялись между Мальдивскими островами и архипелагом Чагоса. Шли вдали от их берегов. Экватор уже пересекли и из штилевой полосы вышли, поднявшись к северу. Последний дает себя чувствовать — мерзнем — до того все привыкли к адской жаре.
Что же третья эскадра? Жадно впиваемся глазами в горизонт. Ни одного дымка. По мере приближения к Суматре и небольшого удаления от экватора погода изменила свой характерный вид: чаще всего небо бывает заволочено тучами, [76] каждый день с трех до четырех часов налетают шквалы, но к ночи или к утру обыкновенно стихает. Это сильно затруднило угольные погрузки. Тяжело ползут на буксире у паровых катеров загруженные барказы, колыхаясь на зыби, бьет их о борт. Благополучное движение нашей эскадры находится всецело в зависимости от частой возможности подгруживаться углем. Дальше это будет все труднее ввиду приближения к неприятелю, и уже теперь имеются подозрительные симптомы, указывающие как будто на его близость.
Почти каждый вечер «Донской», «Изумруд» и «Кубань» доносят о будто видимых ими по временам судовых огнях на северную сторону эскадры.
И у нас на «Авроре» в последнее время ночью нередко замечали на горизонте огонек, следующий за нами то сзади, то где-нибудь со стороны. Из любопытства все перелазили на марс и на салинг.
Если это не галлюцинация, не заходящие у горизонта звезды, а настоящие судовые огни, то это только может быть выслеживающий нас неприятель, но не огни коммерческих пароходов, которым в этой широте совершенно незачем быть. Этот таинственный огонек всех нас очень интригует.
Мы теперь недалеки от острова Чагоса, на котором, по слухам, так недавно гостил со своим отрядом Камимура{31}. Ночная атака миноносцев весьма возможна. На эскадре ночью очень внимательны.
С провизией не совсем ладно — солонина стала все чаще и чаще портиться — вскроют бочонок — «запах» (выражаясь деликатно) разносится по всему судну. Каждый раз все больше и больше приходится забраковывать. Запас свежего мяса, хранившегося в рефрижераторах, давно истощился, но далеко не все суда обладают такой необходимой вещью, как рефрижератор.
Команда без сапог. Имеет по одной фуражке, которая бережется самым тщательным образом. Во время погрузки кто носит феску, кто колпак, большая часть просто пустой чехол, а один даже в цилиндр вырядился, который ему живо смяли во время погрузки.
Последнее время на судне много случаев малярии. В день прибывает человек пять с сорокаградусной температурой. После первой большой дозы хинина приступы больше не повторяются.
23 марта. Сегодня утром распрощались с Индийским океаном, о котором впрочем сохранили самое приятное воспоминание; [77] первую половину его прошли полным штилем, а во второй налетавшие шквалы обыкновенно через несколько часов затихали, зыбь была сносная, что и давало нам возможность грузиться неоднократно. Погрузку начинали с раннего утра и даже в самый солнцепек не прекращали. Частенько нас поливал и освежал тропический дождик, налетавший вместе со шквалом.
Ввиду приближения к неприятелю, количество сверхкомплектного угля на всех судах уменьшено адмиралом. Для «Авроры» полный запас установлен теперь в 1250 тонн, для броненосцев — в 1800 тонн.
При последней погрузке миноносец «Буйный» получил повреждение в носовой части; раньше такой случай уже был с другим миноносцем.
Похоронили мы в Индийском океане двух матросов, умерших на госпитальном судне «Орел», потопили один паровой катер с броненосца «Сисой Великий»; его во время погрузки зыбью ударило о борт броненосца, прижало и перевернуло: офицера и команду, очутившихся в воде, подобрали, прежде чем акулы успели накинуться на них.
Сегодня в час дня прошли между Никобарскими островами и Суматрой. Засинели вправо на горизонте горы острова Пуловея (у северной оконечности Суматры), милого Пуловея, с которым у меня связано столько охотничьих воспоминаний.
Малаккский пролив
Вошли в Малаккский пролив; чем дальше, тем он уже становится. Здесь идти тревожно. Каждую ночь можно ожидать нападения миноносцев. Миновали спокойные денечки.
Ну а где же наша 3-я Тихоокеанская эскадра? Наша пресловутая 3-я эскадра, посланная для успокоения общественного мнения? Будем ли мы ждать ее или нет?
Нынешнее настроение офицеров и команды мне очень нравится. Все как-то воспрянули духом, чрезвычайно деятельны, бодры, работа кипит; странно, что адмирал, несмотря на двухкратную просьбу командира, почему-то не разрешает выломать и выбросить все дерево за борт. У нас очень много горючего материала{32}. Делаются попытки защитить и мой боевой перевязочный пункт: вдоль борта вешаются железные [78] колосники. Разумеется, как защита, все это сущие пустяки. Днем встретили одно коммерческое судно, идущее к Пуловею, — скоро вся Европа будет оповещена по телеграфу о нашем местонахождении. Воображаю, какие толки и путаница были в газетах! Куда делась эскадра? Уж не вокруг ли Австралии она идет? Потом разочарование и негодование. Помилуйте! Ползти Индийским океаном двадцать дней!
С наступлением темноты разносятся и ставятся на палубе пиронафтовые фонари{*25}, пущенные в четверть огня, или же зажигаются электрические лампочки, окрашенные в темно-синий цвет. Сидим мы в этой полутьме, лица кажутся мертвенно-бледными; разговоры не клеятся. Скучно.
На музыку большой спрос. В этой темноте почти каждый вечер я играю свои любимые мотивы, часто полные меланхолии и грусти; публика слушает молча, пригорюнившись.
Несколько слов по поводу нашего кают-компанейского музыкального инструмента. Перенесение его в новое помещение — в командирскую столовую, после того как прежнюю кают-компанию пришлось завалить углем, доставило много трудов и смеха. (Это происходило еще до моего прибытия на переходе из Габона в Грейт-Фиш-Бей.) Вначале, когда наваливали уголь, пришли к заключению, что пианино по его величине невозможно пронести сквозь извилистый и узкий коридор, соединяющий прежнюю кают-компанию с новой. Поэтому решено было оставить его на старом месте и закутать брезентами ввиду соседства угля. Но через сутки наши музыканты соскучились без него, открыли брезенты и нашли, что пианино уже пострадало: звук, дескать, стал глуше. Тогда двое энергичных мичманов решили его разобрать и в таком виде перенести. Над ними трунили, смеялись, однако разборка шла с такой спешностью, что около них скоро образовались целые горы разных винтов, палочек, кусков дерева и т.п. В конце концов, две выдающиеся части, на которых помещается клавиатура, не поддались разбору, оказались великолепно приклеенными. Этот эпизод привел всех в уныние, и было решено разобрать косяки дверей железной переборки. Долго стучали, ломали; наконец, с великим трудом удалось втащить пианино в узкий кривой коридор, где снова надо было устранить массу препятствий. К 11 часам вечера пианино допутешествовало до входных дверей новой кают-компании, которые [79] также оказались узкими и были облицованы железом, так что всякое расширение оказалось невозможным. Обливавшиеся потом инициаторы переноса злились, противники злорадствовали и хохотали до упаду; советы и остроты сыпались со всех сторон, обстоятельства становились критическими, и из трагикомедии легко могла бы выйти трагедия. Все уже отступились, когда явился старший офицер и решил, что кусок пианино надо отнять. Посыпались насмешки: как это, пилить пианино. Но, действительно, это был единственный исход. И вот появился судовой плотник с пилой и начал пилить пианино. Думаю, что звуков пиления пианино никто еще никогда не слыхивал, а потому в одной группе офицеров раздался гомерический хохот, а в другой — плохо скрываемая злоба и досада. Когда был отпилен порядочный кусок, остатки пианино внесли на место, и стараниями тех же двух инициаторов оно снова было собрано к двум часам ночи. Плотник искусно приделал отпиленную часть, и офицеры стали снова извлекать увеселяющие звуки.
Сегодня вечером игра была неожиданно прервана, все моментально выскочили наверх. Сквозь открытый полупортик обрисовалась вдруг громадная черная масса, надвигавшаяся прямо на нас: вот-вот таранит. Это был броненосец «Орел», у которого случилась какая-то поломка в машине, а затем погасло электричество. Мы прошли близехонько от броненосца, переговариваясь.
25 марта. Сегодня Благовещение — праздник, поэтому у нас нет никаких работ, хотя многое еще нужно приготовить. Но ведь сегодня и «птица гнезда не вьет». Было богослужение. Грешники стояли, переминаясь с ноги на ногу, крестились, думали о том, о сем, ловили себя на посторонних мыслях, сейчас же усиленно крестились, подтягивали баском, а через минуту снова рассеянно глазели в открытые полупортики на быстро бегущие волны.
Мы проходим узкие и самые опасные места пролива — отовсюду можно ждать нападения. Днем нередко попадаются навстречу или обгоняют сзади коммерческие суда. За нами следят. В этом мы убедились; вот уже четыре ночи виден на горизонте далеко сзади какой-то огонек, а перед заходом солнца иногда и дымок небольшой показывается. Вчера ночью прошел с полными огнями встречный пароход, а потом зачем-то [80] повернул и держался сзади на некотором расстоянии целых два часа. Любопытствовал. Поздно вечером среди полной темноты сверкнувшая молния осветила идущий справа от нас пароходик без огней. Затем сейчас же налетел страшный шквал с проливным дождем, все скрылось из глаз. Наступила тропическая «воробьиная» ночь, величественная и грозная.
Я уже говорил о том, что рассуждать о политике мы не особенно любим: не верим мы в успех нашей армады, но все одинаково жаждем отомстить за эти самые «Ретвизан», «Севастополь», «Полтаву», «Петропавловск», «Баян», «Новик», на фотографии которых мы, моряки, смотреть теперь решительно не в состоянии. Сердце щемит. А что теперь делается в Манчжурии? Куда еще отступает Куропаткин? Офицеры сегодня предложили командиру очистить все свои каюты, завалить их мешками с углем, а свободное пространство между каютами уступить под боевой перевязочный пункт. Командир не разрешил. Я тоже не был особенным сторонником этой идеи: каютами можно будет воспользоваться для раненых после боя.
26 марта. В проливе, конечно, совершенно тихо, течение быстрое. С азиатского берега тянет амброзией и нектаром, какие-то ужасно пряные ароматы. Справа Суматра, не вполне покоренная голландцами. В центральной ее части нога европейца еще не бывала. В проливе все чаще и чаще стали попадаться встречные или обгоняющие большим ходом суда. Большинство их шарахается от нас как от зачумленных (памятуя Гулльский инцидент), в особенности, ночью, когда мы внезапно освещаем их прожекторами.
Избегнув на этот раз повторения инцидента, мы в час дня стали проходить Сингапур, идя узким проливом мимо островов, покрытых богатейшей растительностью. Глядя на свежую зелень, мы облизывались, вспоминая — как вы думаете,. о чем? — о вкусных вещах вроде картофеля, лука, огурцов, салата и даже чеснока. О сингапурских же ананасах и думать не смели. Не до ананасов теперь. Морские волки вспоминали приятно проведенное ими некогда время в этом городе, я же негодовал на злую насмешку судьбы: вот уже второй раз в жизни я прохожу мимо Сингапура, не останавливаясь, на расстоянии всего каких-нибудь семи миль от него.
На этот раз наши суда не скандалили, не выходили из строя и шли стройными колоннами. Подтянулись и вечно неисправные транспорты: «Киев», «Князь Горчаков», «Владимир». К борту броненосца «Суворов» хотел пристать небольшой пароходик с русским консулом, вышедшим встретить нас, но почему [81] -то не пристал. Г. Рудановский, по общему отзыву, — весьма энергичный и деятельный консул. Редко мне приходилось слышать от моряков хорошие отзывы о наших консулах.
Консул все-таки пристал к борту концевого крейсера «Дмитрий Донской», которому «Аврора» тотчас же нетерпеливо засемафорила, прося поделиться новостями. Новости оказались из рук вон дрянь: наша армия, покинув громадные запасы провианта, отступила за Телин; Куропаткина сменил Линевич. Не поздоровится от этаких вестей.
В Сингапуре две недели тому назад гостил японский флот. В настоящее время он отошел к северной оконечности острова Борнео, к бухте Сула или Лабуан, где у него база; крейсера же и миноносцы сосредоточились неподалеку у островов Натуна. С ними подводные лодки. Эскадра Небогатова находится в Джибути. Проходя Сингапур, мы разглядывали город, высокий собор в готическом стиле, два больших английских крейсера в бухте; справа же оставляли пустынные островки с песчаными отмелями, тихими заводями с зеркальной гладью воды. Солнце, бирюзовая вода — точно в сказочной реке плывешь. Панораму смотришь — глаз отрывать не хочется.
Оставив далее по правую руку белый конусообразный бакан и опасные скалы, заметные по набегавшим на них бурунам, миновав еще несколько островков с громадными нефтяными цистернами, мы вышли, наконец, в Южно-Китайское море — в ожидаемый район военных действий. Если верны полученные сведения, то встреча с неприятелем может последовать не сегодня-завтра. Выяснилось, что Рожественский ведет нас за Сайгон в бухту Камранг, принадлежащую французам и отстоящую от Малаккского пролива миль на четыреста.
Южно-Китайское море
27 марта. Рано поутру занялись погрузкой угля; на горизонте расставили сторожевые суда: «Урал», «Терек», «Кубань», «Олег», «Изумруд». На этих погрузках всегда разбрасываемся очень далеко и строимся чуть не два часа. Верхнюю палубу загромождать углем уже не будем, дабы не мешать действию орудий. Этой стоянкой я воспользовался для того, чтобы переправить на госпитальное судно «Орел» матроса с воспалением червеобразного отростка. До островов Натуна [82] осталось миль сто пятьдесят. Мы будем проходить их около двенадцати — часа ночи, готовые отразить минную атаку. Команда работает чудно: спокойно, энергично.
В кают-компании еще больше поднялся спрос на музыку: все требуют наш гимн. На лету я присаживаюсь к пианино, играю гимн, какой-нибудь бравурный марш или наш любимый аврорский, который исполняет наш оркестр, грустный, но решительный марш. Он, очевидно, наиболее отвечает настоящему нашему настроению.
Вечером с броненосца «Суворов» телеграмма: «Крейсерам «Олегу» и «Авроре» из крейсерского отряда перейти в броненосный и во время боя быть в хвосте броненосной кильватерной колонны». Бедные транспорты. Зато у нас ликование! Мы — «броненосцы»! Будем сражаться вместе с броненосцами. Погибнем в настоящем линейном бою, а не при транспортах. «Аврора» — небронированный корабль с массой дерева, очень небезопасный в пожарном отношении, особенно в кормовой части, где находятся разные провизионные отделения, лазарет, заваленный старым деревом, ящиками с консервами, где тесно, темно, а выход всего один и довольно далекий — в офицерское отделение по трапу. Все опасаются, что с пожаром в корме нам не справиться: оттуда выгонит дым.
Без дела — тоска. Попробовал проглядеть оперативную хирургию — не читается. Нужно живое дело, какая-нибудь физическая работа. Стемнело. Пробита вечерняя боевая тревога, ставшая уже обычной. Орудия заряжены. Огни потушены. В полутемной кают-компании за столом сидит публика и беседует вполголоса. До островов Натуна осталось несколько часов. Меня клонит предательский сон. Не выдерживаю и ложусь. Разбудят.
28 марта. Ночь прошла мирно. На судне идет лихорадочная работа по постройке защищающих траверзов у каждого орудия: подвешиваются сети минного заграждения{33}, и в них кладется ряд коек. Даже освобожденные от работы больные, и те вышли принять участие в общих трудах. Суетится и несчастный чахоточный с острым кровохарканьем матрос Б. до тех пор, пока я не делаю вид, что сержусь на него. Очевидно, у всех сейчас одна и та же потребность отвлечь свои мысли работой. В моем отделении молодцом распоряжается энергичный младший боцман Соколов, а помогает ему расторопный [83] квартирмейстер Никитин. По моему настоянию и у меня поставлено два коечных траверза. Дела! Побольше дела! Без него тоска смертная.
Наконец, мы добились того, что командир приказал на свой страх выломать и выбросить за борт все дерево. То-то пошла работа! Дело кипит: трещат рундуки, внутренний деревянный борт, обшивка, ящики с консервами. Все пришли в азарт. Точно дух разрушения овладел нами. Офицеры сами рубили топорами деревянную телеграфную рубку на шканцах и перетаскивали на плечах к борту тяжелые бревна. Дошла очередь и до нижнего лазарета: полетели за борт столы, стулья, тюфяки, шкапики. В результате было очищено масса места, и пожар стал далеко уже не так страшен.
У коков (поваров) была своя работа: они прирезали всех кур, свиней и заполнили рефрижераторы; курятники полетели за борт. В трюмах «Авроры» я разыскал великолепную вещь — длинные резиновые жгуты — и использовал их как эсмарховские, для остановки кровотечения. Почти каждый матрос получил жгут и был обучен обращению с ним.
Ночь. На крейсере тихо. У орудий прикорнули комендоры и прислуга; два вахтенных начальника (один на переднем, другой на заднем мостике) с сигнальщиками напрягают все свое зрение, зорко вглядываясь в ночную тьму. Много часов проводил и я подобным образом на мостике или на марсе с биноклем в руках. Глаза у меня хорошие, но трудно разглядеть что-нибудь; своих же судов, больших судов, идущих рядом на траверзе, кабельтовых в четырех — шести не различишь. Где же там заметить миноносцы, крадущиеся, точно тати ночные, под покровом тьмы, нарочно выкрашенные в какой-нибудь подходящий цвет.
Высоко на фок-мачте в бочке сидит сигнальщик (к нему проведен телефон). Днем он сидит под зеленым зонтиком. Частенько его заносит густым удушливым дымом, частенько он там мирно засыпает и не отвечает на нервные звонки вахтенного начальника. Иллюминаторы задраены по-боевому. Огни потушены, оставлены темно-синие лампочки, и в этой опостылевшей всем полутьме мы ходим, спотыкаемся, разбиваем носы или сидим, погрузившись в тяжелое раздумье, устав после дневной работы. Непривычный мрак нагоняет тоску. Разговоры скучны и неинтересны, все об одном и том же, на жгучую тему. Где японцы? Сколько их? Где главные силы? У Сула? Лабуана? Натуна? Все подсчитываем и подсчитываем без конца по справочным изданиям число наших и японских [84] судов и видим превосходство последних в 2–2,5 раза и числом, и качеством, и количеством орудий, снарядов, преимуществом в ходе и т.п. У японцев есть доки, есть время для подготовки и для отдыха, а, главное, есть боевой опыт. У нас же только и надежды, что на четыре новеньких броненосца, остальные... каждый с каким-нибудь недостатком. Самая разнокалиберная компания. Тот — тихоход, тот стреляет на расстояние не далее 35 кабельтовых. А транспорты! Что за обуза! Даже сейчас какое неудобство идти с ними, а в бою! Маневрировать! Все они, конечно, самые настоящие тихоходы. Из-за них мы все время должны идти с отличительными огнями. Эту ночь мы впервые перевели электрические отличительные огни на масляные — все же не так далеко видать нас.
29 марта. Как только стало светать, сквозь дымку утренней зари увидали черный четырехтрубный крейсер. Весть о появлении на горизонте военного судна наэлектризовала всех, но вскоре выяснилось, что это английский крейсер, идущий контркурсом. Разойдясь и отсалютовав нам, он тотчас же зачем-то изменил курс влево.
В японо-китайскую войну этими салютами будто бы однажды английское судно дало знать японцам о близости неприятеля. Курс норд. Идем бесхитростно прямым путем к Камрангу. Немного погодя на том же курсе встретили второй английский крейсер, двухтрубный. «Изумруд», посланный прочесть название судна, дал полный ход, пошел напересечку. На английском крейсере взвился сигнал: «Не могу различить адмиральского флага, прошу позволения не салютовать». Ответ подняли у нас поздно, какой не знаю.
Часть офицеров была оскорблена, говорили о невежестве и нахальстве англичан, сделавших вид, что не различают будто бы вице-адмиральского флага, когда и без него всему миру известно, какая эскадра идет. Другие утверждали, что англичане имели право обидеться на посылку «Изумруда». Еще показался английский крейсер... Что же это? Не дана ли им стратегическая задача открыть местонахождение русского флота? На всех это произвело дурное впечатление. Точно черное воронье стало слетаться; чуют близость сражения или просто разведчиками идут, облегчая японцам задачу. По нашим предположениям, за ними скоро должны были появиться и их друзья — японцы. Вот в 10 часов утра и первая неизвестная телеграмма по беспроволочному телеграфу... Какое-то «сяо-кяу»... Затем пошли и пошли без конца длинные разговоры, непонятные, шифрованные... На завтраке присутствовал [85] командир, поставил шампанское и провозгласил тост за наш успех. Было требованье гимна, аврорского марша. Отдых. Впервые не спится, ворочаемся с боку на бок. Думы, что черные мухи...
12 ч 30 мин дня. Дымок на ост. Еще дымок, справа на траверзе. Сегодня предполагалась погрузка угля. Встреча с английскими крейсерами изменила планы.
В 1 ч 30 мин госпитальное судно «Орел» вышло из строя влево, прибавило ходу и скрылось за горизонтом (как оказалось потом, получив инструкцию зайти в Сайгон). Сигнал адмирала «Тереку»: «Стыдно, «Терек»!» День жаркий, душный. Вода прозрачная, изумрудная, свежая, так и манит к себе. Опять подсчет калибров — тошно! От этих разговоров я стараюсь уходить полным ходом как можно дальше. «Изумруд» и «Жемчуг» посланы вперед на разведку. За ужином публика, забыв о калибрах японских пушек, занялась старыми кадетскими воспоминаниями, большей частью сводящимися к одному и тому же: как надували одного преподавателя, как травили другого, что выделывали на уроках третьего.
30 марта. Грузим уголь ботами. В случае появления неприятеля приказано все: боты, катера, барказы — оставлять на воде и живо строиться в походный строй. «Наварин» сигналит: «Имею повреждение в машине, могу исправить к шести часам вечера». Неприятная история, которая вовсе не входила в наши расчеты. Аврорцы, как всегда, лихо грузят: на этот раз принято 270 тонн. Шикарно! В 5 ч 30 мин «Ослябя», приспустив до половины кормовой флаг, поднял молитвенный: на судне, значит, покойник. Сегодня моя очередь на ночную вахту с десяти до двух сигнальщиком в помощь вахтенному начальнику. Команда, уставшая после погрузки, спит особенно крепким сном.
31 марта. Утром подошли к аннамским берегам{*26}, к бухте Камранг, возле которой и держимся в ожидании, пока наши миноносцы и катера, посланные вперед, протралят бухту. На горизонте видны суда — это ходят наши сторожевые крейсера.
При эскадре есть водоналивное судно «Метеор», но, к счастью, теперь уже редко кто пользуется с него водой: все научились экономить собственную воду. Младший инженер-механик Ш. был на одном из коммерческих транспортов. Там струхнули не на шутку. Бранятся: «Ввязались мы с вами в грязную историю! Что теперь с нами будет! Ой-ой! Пропали наши бедные головушки! Знали бы, так не пошли бы». Веселый Ш., [86] глядя на них, вместо того, чтобы посочувствовать им, пособолезновать, все животики себе от смеха надорвал. Вечный шутник Б. говорит:
— Хорошо армейцам — отбежали за кочечку, в овражек спрятались, а тут на-ко — спрячься.
От скуки стали рассказывать свои сны — всем теперь снится ужасная чертовщина. Мы приняли с транспорта «Владимир», согласно приказанию адмирала, для офицерской кают-компании тридцать пудов консервированного мяса; очень неважное, но и за то спасибо. Новый уголь (кардиф в брикетах) страшно разъедает лицо, руки, вызывает эритему, припухание кожи, конъюнктивиты. Заболевания инфлуэнцей, малярией продолжаются.
Наш командир тоже ведет дневник. Он мастер на все руки. На «Воине» я помню его лихим парусником; оказывается, он знает хорошо и машинное дело, он и естественник, много читает и вообще всем интересуется. Отношение его к команде самое гуманное. На судне у него есть детище ненаглядное — удав. Нередко днем командира можно застать в каюте читающим в лонгшезе, а у ног его, свернувшись калачиком, лежит этот зверь. Перелом на спине давно сросся, но подвижность и чувствительность не вполне восстановились. По моему совету, через день производится искусственное питание: в стеклянную водомерную трубку набивается мелко изрубленное сырое мясо. Евгений Романович держит удава, а я раздвигаю челюсти шпателем, вставляю трубку и шомполом препровождаю содержимое в желудок. Однажды я прибавил коньяку, но удав остался таким же меланхоликом, не стал буйствовать. От хорошей спокойной жизни и бездельничанья он очень разжирел и на днях переменил свою шкуру, причем она сошла у него одновременно с эпителием роговиц.
К вечеру траление бухты было окончено, штурмана расставили буйки. Транспорты вошли в бухту. Боевые суда остались пока еще на рейде. С трудом сохраняя строй, мы толчемся на одном и том же месте. Течение сносит к северу. На госпитальном «Орле» должна прибыть почта и провизия из Сайгона. Была погрузка. Вместо тридцати приняли сто тонн. Работы окончили сегодня рано. Транспортам разрешено войти в бухту. Они, видимо, сильно обрадовались этому приказанию, так как поразительно быстро зашлепали своими винтами, работающими наполовину [87] в воздухе вследствие разгруженного состояния транспортов. Ночью у орудий сонное царство, в бочке храпит сигнальщик, на юте у ракетного станка, развалившись на забытом вестовыми лонгшезе, храпит во всю носовую завертку дежурный комендор. Когда я подошел и окликнул его, то бедняга со страху чуть за борт не выскочил — так всполошился.