Средиземное море
25 ноября. В восемь часов утра простились с гостеприимной Испанией, определили девиацию, изменившуюся после сдачи в порту Императора Александра III двух паровых катеров, взяли курс на о. Крит через Мессинский пролив. [39]
Вчерашнее питье сырой малагской водицы не прошло безнаказанным, и к вечеру я уже лежал совсем больной, лихорадя.
Долго я буду помнить этот переход, продолжавшийся пять с лишним суток.
Шли жестоким попутным штормом, по 15 узлов, с килевой качкой, от которой мозги в голове готовы были перевернуться. И так все пять дней. Чем дальше, тем хуже. Когда уже совсем немного осталось, ветер точно остервенился, хотел с нас последнее взять, рвал, метал, валил на бок и в таком положении нес, играл, заходил то справа, то слева, вдруг совсем неожиданно окунал какой-нибудь борт в воду; через немногие оставшиеся незадраенными люки каскадами лила в палубы вода.
Вместе с тифозными больными (у меня прибавилось еще два тифозных) сидел и я на диете, а попросту без всякой еды — за все пять суток маковой росинки во рту не было; не скажу, чтоб другим было лучше: горячей пищи совсем не варилось — выплескивало из котлов.
Худо болеть в такое время, да еще врачу. Под конец я дошел до того, что о глотке воды мечтал, как о манне небесной, а проглотить ее не мог — выбрасывало вон.
Прошли Мессинский пролив. Где уж там, чтобы любоваться живописными берегами Италии, Сицилии, снежной Этной!
Миновали мыс Матапан...
Никто не спит: из койки с высокими бортами вышвыривает или на голову ставит.
Наконец, истомленный до последней степени, с высокой температурой, умудрился я забыться — кошмары душили меня — вот я в Суде, вот в Красном море, все подводные лодки, подводные лодки, ожидание взрыва... И вдруг мои сновидения переменились, я почувствовал что-то отрадное и заснул сладким спокойным сном — это санитар догадался и сам от себя положил мне на голову пузырь со льдом — блаженство!
29 ноября. Худо, худо. Не тиф ли? Этак, шутя, пожалуй, и помрешь.
Час ночи. Скрылись за островами греческого архипелага. Ветер бушует за горами, а с нами уже ничего поделать не может.
Вот и Судская бухта, укрытая со всех сторон — отдых, желанный отдых наконец! Увы, я сильно ослабел, не могу подняться, темнеет в глазах. [40]
Суда
30 ноября. Здесь уже стоят «Олег», «Днепр» с двумя миноносцами, наш стационер — канонерская лодка «Храбрый», итальянские, французские суда.
Мне лучше; хожу, держась руками за стулья, начал правильное лечение.
Суда, по-видимому, порядочная «дыра»: высокие горы, бухта точно в глубокой котловине. Днем палит солнце, вечером густой туман, пронизывающая сырость и холод.
На берегу белеется кладбище — там похоронены два офицера и 26 нижних чинов с эскадренного броненосца «Сисой Великий», убитых при взрыве 12-дюймового снаряда в кормовой башне — известная Критская катастрофа{21}.
Мы страшно удручены тем, что и здесь нет ни одной весточки с родины, ни одного письма. Несколько офицеров с «Олега» получили корреспонденцию частным образом. Говорят, командир «Олега» Добротворский послал в Главный морской штаб телеграмму такого содержания: «Офицеры, поступившие незаконно, получили письма, остальные же нет. Прошу штаб о справедливости».
1 декабря. У нас произошла смена министерства. Консервы, танжерские фрукты по недосмотру загнили в провизионном погребе и отравили воздух в каютах. Мы и так ели невозможно, а теперь в заключение уже и перерасход появился. Пришлось выбрать нового заведующего кают-компанейским столом, более опытного.
3 декабря. Вечно неисправный «Изумруд» ранее двух недель отсюда тронуться не может. Все опреснители дают соленую воду, сколько их не чини. Хорош Невский завод с его или неумением или небрежностью. Возьмем, например, такие мелочи: иллюминаторы наши почти не открываются, потому что в их замок вставлены не медные, а железные болты, быстро ржавеющие — отвертеть их чрезвычайно трудно. Зовешь машиниста: после сложных манипуляций, поливания скипидаром, удается раскачать и до половины открыть; когда же через несколько минут понадобится закрыть иллюминатор, уже нельзя — надо повторять всю процедуру снова, а волна тем временем не ждет, знай себе, поддает да поддает и заливает каюту. Палуба, конечно, протекает по-прежнему. На грудь падает уже не одна, а три капли в минуту; в минуту три, [41] сколько за ночь — решаю я арифметическую задачу в часы бессонницы. Законопатить почему-то не удается. И сколько подобных досадных мелочей на каждом шагу; они не так бы злили, если бы главное наше, существенное, было бы в должном порядке, но, увы, мы ничем похвастать не можем.
Остроумные французы наше официальное название «Догоняющий отряд» уже давно заменили в газетах другим: «Отстающий отряд». Стыд и срам! Общее настроение не из веселых. Давно уже завеса спала с глаз, и в успех нашей авантюры никто не верит. Но мы — маленькие чины, никто нас не спрашивает, наше дело не рассуждать, а исполнять то, что прикажут — не правда ли? С «Храброго» привезли несколько французских газет — известия о начавшемся расстреле наших судов в Артуре.
Проклятая «дыра»! Недаром мы, моряки, ее всегда так ненавидели. Нужно было выйти и прорываться в Чифу, Киао-Чау{*10}, куда угодно, только не засесть в этой дыре под расстрел. Все-таки, быть может, сохранили бы хотя несколько корабликов. Конечно, всех обстоятельств мы не знаем, но, как это дико кажется со стороны, этот бессмысленный расстрел в мелководном к тому же бассейне{22}.
18 декабря. Мы все еще стоим в этой опостылевшей бухте, ежедневно получаем из Петербурга телеграммы: «Скорее, скорее, опоздаете на Мадагаскар». Мы бы и рады, да у нас что ни день, то к старым поломкам прибавляются новые; теперь пошли лопаться разные трубы в машинах не только у нас, но и на «Олеге». Здешний дрянной заводишко чинил их уже несколько раз, но неудачно; посылаем теперь... в Афины. Как ни худо в пути, все же лучше видеть себя подвигающимся к цели, идти вместе с другими и не испытывать этого состояния одиночества. Без писем публика разнервничалась страсть, ходим хмурые, злые — точно три года вместе проплавали. Я стараюсь заполнить весь свой день каким-нибудь занятием, но в свободное время тоже мрачен. Буду страшно рад, когда двинемся, хотя снова предстоят тяжелые переходы, в бурных водах, да еще при тропической жаре. Здоровье мое поправляется понемногу.
26 декабря. Собирались простоять в Суде не более четырнадцати дней, а застряли на 28. Кое-как починились, кое-чему подучились, помылись, почистились, отдохнули, хотя, повторяю, тяжело жить на судне типа миноносца, хотя и таком большом, как «Изумруд» — не жизнь, а прямо житие. [42]
Проехаться на «Олег» и пообедать там является громадным удовольствием. Кают-компания этого судна, несмотря на первые месяцы плавания, очень сплочена и чрезвычайно гостеприимна. На «Олеге» я частый гость. Младший доктор «Олега» Ден медленно поправляется. Я удивляюсь его терпению и жизнерадостности.
Развлечением на «Изумруде» явилось устройство елки для команды. Ярко горела на юте освещенная разноцветными электрическими лампочками елка; взятые из лазарета гигроскопическая вата и борная кислота изображали родные снега. Матросы по очереди доставали билетики, получали каждый: чулки, платков полдюжину, кошель, гребень, мыло, бумагу, конверты, перья, карандаши, в отдельном узелке — орехи, яблоки, мандарины, апельсины, рахат-лукум, халву. Другие — бритву, мыльницу, зеркало и узелок. Были подарки — часы. Лучшим работникам, кроме того, — денежные награды. По палубе ходил, путался под елкой и блеял барашек — привезли его на судно совсем грудным младенцем, выкормили; теперь он покрылся шерсткой, стал ручным, никого не боится; за рулевым Камерлином бегает как собачонка; очень любит заглядывать в лазарет.
26 декабря. Всем отрядом снялись в три часа дня.
Порт-Саид
28 декабря. Прибыли в Порт-Саид вполне благополучно. Была порядочная боковая качка, 30° крену; по обыкновению, нельзя было ни спать, ни есть, ни читать, но все чувствовали себя хорошо — привыкли.
Подходя к Порт-Саиду, на несколько часов развили самый полный ход и сделали удачный пробег, хотя полной своей скорости «Изумруд» не дал, в машине появились какие-то предостерегающие симптомы.
Вот и Порт-Саид с его черномазыми арабами и египтянами. Все старые, знакомые мне по первому плаванию места.
Недолго пробыли мы в Сайде, всего 18 часов, торопились принять пресную воду; египетская стража — заптии на своих фелуках и катерах ретиво охраняли нас, поминутно шмыгали мимо и отгоняли назойливых продавцов и шпионов.
С берега привезли шлемы, рубахи, сетки, почту, но опять не ту, что была направлена в Главный морской штаб. [43]
Быть может, нам скоро предстоит встреча с неприятелем. Получены известия, что отряд Камимуры уже давно прошел Малакский пролив и где теперь — неизвестно.
Суэц
30 декабря. Только что стали на якорь. Выйдя 29-го в час дня, шли каналом около 17 часов.
Стали на якорь далеко в море в виду Суэца. Как в Порт-Саиде, в канале, так и здесь кругом нас все шмыгают паровые катера под египетским флагом — наша охрана. В ожидании сюрпризов со стороны неприятеля мы стали служить еще исправнее и все время на чеку.
Красное море
Мы уже находимся в средней части Красного моря, валяет нас с боку на бок основательно. Но все равно — я буду воображать, что штиль, и, крепко уцепившись ногами и упершись локтями в разные точки, качаясь временами на 35°, буду продолжать описание своей эпопеи многострадального Одиссея.
В Суэце приняли много угля, получили дополнительные сведения о том, что отряд Камимуры, значительно превосходящий нас силами, находится уже на острове Чагосе, на полпути между Малаккой и Джибути: следовательно, вполне возможна встреча с ним где-нибудь в Аденском заливе. Наши большие транспорты «Рион» и «Днепр» с ценными грузами ему было бы лестно захватить.
Под утро на другой день снялись. Говорили, что в эту самую ночь за нами каналом следовал под английским флагом коммерческий пароход с орудиями для японцев — приз колоссальной ценности. Но командир «Олега» спешил вперед, имея, вероятно, на этот счет какие-нибудь определенные инструкции; повторение инцидента с «Малаккой» и с «Ардовой» не особенно ведь желательно{23}. Не будучи в курсе дела, мы злились; если подобный случай представится «Изумруду», то уж мы не пропустим и без рассуждений потопим контрабандное судно. [44]
31 декабря. Весь день гнали 15-узловым ходом, торопясь засветло пройти опасные места. Здесь страшные узкости, коралловые рифы, мели. Берег пока еще недалек: африканский тянется милях в 30 от нас. Новый год встречен в море без особых приключений. В Суэце была оставлена телеграмма в «Новое Время» с обычным поздравлением родных и знакомых.
Дороги осталось на трое суток, то есть пятого рассчитываем прийти в Джибути. В заливе какой-то нахальный английский пароход хотел прорезать наш строй. «Олег» сделал в него два холостых выстрела, «Рион» — один. Лишь тогда он изменил курс. Большие наглецы — сплошь да рядом не салютуют и флагом. В Суэце впервые увидели акул; Красное море и Индийский океан — это ведь их царство, здесь они кишмя кишат. На ходу не видать, боятся шума винтов и удирают. С парусных судов видны чаще — за теми они сами гоняются. На сегодня довольно. Не распишешься на качке.
2 января 1905 года. Прибыли в самое пекло, дышать нечем. Над головой раскаленное железо. Весь день и ночь крупными каплями падает пот, течет струйками по всему телу. Наверху ночью спать страшно — очень сыро.
Хороши теперь лунные ночи. Море далеко залито серебристым сиянием. Среди ярко горящих южных звезд показалось уже созвездие Южного Креста. Все свободные от службы выползли наверх помечтать. Шерлок Холмс (шутливое прозвище одного офицера) разнежился и пристает ко мне: сыграйте «Кака-а-а-я ночь! О, ты взгляни на это небо голубое!» В. С.{*11}, a B.C.! сыграйте: «Кака-а-а-я ночь!»
Я вспоминаю о том, как несколько лет тому назад проходил в этих самых местах с совсем иными мыслями и впечатлениями. Как я был тогда молод! Какие отклики в моей душе вызывали все эти красоты природы! Теперь не то! Теперь я более озабочен флегмонами в лазарете; и вместо того, чтобы любоваться прелестью этой дивной ночи или играть чувствительные романсы, пойду строчить ведомость о «движении» больных на крейсере за декабрь месяц.
Затрещал барабан. Пробили сбор на молитву. Команда выстроилась на юте в каре. Поют у нас хорошо. «Воскресение Христово видевшие, поклонимся...» — разносится по водам Красного моря.
Крейсер равномерно кладет с боку на бок. Привычные офицеры и команда стоят твердо на ногах, точно приросли к [45] палубе. К ногам жмутся судовые звери, приученные выходить на молитву: барашек, кошечки, песик.
3 или 4 января (не знаю, забыл дни, потерял счет. Не все ли равно?) Умираем от жары, ходим полуголые. В судорогах и без сознания вытаскивают наверх бедных кочегаров и машинистов. Мимо машинного люка пройти страшно: так жжет, пышет жаром. Что же творится в самих кочегарках! Попробовал я спуститься туда, полюбопытствовал, какое там! — едва ноги уволок.
У нас опять горе: нет пресной воды. Уже два котла за недостатком ее выведены. Мы на середине Красного моря. Вторые сутки сигналим, умоляем «Олега» сжалиться и дать нам воды. Куда она исчезает — неизвестно. Запаса должно хватать на шесть дней, а мы вот уже на третьи сутки караул кричим. Старший механик ходит мрачнее тучи. Наконец над нами сжалились и устроили остановку в море; стоим, конечно, не на якоре — глубина здесь ни много ни мало — 400 сажень.
Мы подошли к «Днепру», спустили «шестерку», приняли с «Днепра» шланг, несколько раз обрывали его, наконец, завели и теперь сосём, жадно сосём пресную воду сквозь узенькое горлышко шланга. Нам надо 180 тонн, а принимаем мы в час всего пятнадцать. А с «Олега» то и дело семафорят: «Скоро ли, да скоро ли?» Горе нам горькое. Что это за судно — наш крейсер. Вечные поломки, вечная обуза для всех.
Взошла полная луна и застала нас за этим занятием — качанием воды. Сквозь шланги местами сочится струйками вода; команда жадно подбирает ее, подставляет кто кружечку, кто пригоршню. Один подставил ведерко под сирену: оттуда (благодаря неисправности) нет, нет и вырвется с паром струя кипятку — догадливый матрос уже полведра себе набрал.
А я хожу по лазарету, завязываю краны и бранюсь: «Санитары, не сметь трогать пресной воды, руки мыть соленой водой!» — вот до чего дело дошло!
А из воды, освещенные луной, на нас умильно глядят, любуются тупые акульи морды: ждут, не дождутся, скоро ли, мол, к нам, голубчики, пожалуете?
Эх, горе-воители! Ну, куда нам воевать-то! А еще с «Новиком» тягаться вздумали. «Новик» за границей, ведь, строился.
7 декабря. Подходим к Джибути. Совсем истомил нас зной. Вчера раздробило четыре пальца одному матросу: один пришлось отнять, три надеюсь сохранить. Работать в этакую жару невозможно. Операция благодаря качке вышла мучительной, хотя и производилась под кокаиновой анестезией. [46]