Введение

Эта книга — не мемуары. Мемуары публикуют те, кого в зарубежье кратко именуют VIP, виайпи, Очень Важными Персонами. Ещё мемуары исходят от лиц, приближённых к виайпи: родственников, секретарей, горничных, охранников. Особенно модна нынче профессия последних. Или, скажем так, востребована. Вот они потом, глядишь, и публикуются. Я сознательно не употребляю в данном случае слово «пишут»: делают это, скорее всего, за них (уж Монике-то посодействуют, грех не помочь девушке). Ну да ладно. Во всяком случае, эта книга написана автором лично, от начала и до конца. И воспоминания о VIP здесь отсутствуют. Разве так, об одном императоре. Об одном или двух президентах. Да и встречи-то были мимолётны. Виайпи могли их и не заметить. Но об этом — в своё время.

Эта книга, если хотите, фотоальбом, сборник стоп-кадров памяти. Десяток лет, уйдя в прошлое, могут не оставить по себе и следа, а мгновенья впечатываются и остаются до конца дней. Вот такой альбом я и предлагаю читателю. На мемуары он, как сейчас говорят, не вытягивает. Разве что так — некоторые воспоминания, некоторые размышления. В общем, с учётом возраста автора — мемуаразмы.

Мгновенья обещаю воспроизводить без ретуши, по принципу: «Правду, только правду, и ничего кроме...» Впрочем, всех нас, бывает, заносит... Но буду стараться.

«Воспоминания и размышления» — это у славного маршала Жукова, под знамёнами которого я имел честь сражаться без малого год, с лета сорок четвёртого. Молод был, больше не получилось. Он был маршал, я — солдат. И масштабы у нас во всём — соответствующие.

* * *

Недавно довелось ехать автобусом от нашего вокзала в город. В салоне было свободно, пассажиры сидели, кондуктор без помех передвигалась по проходу. Приблизилась и ко мне. Жена давно уже учит, что в такой ситуации мне нет необходимости предъявлять документ: и так видно, что пенсионер. Однако тщеславие толкает достать из нагрудного кармана и развернуть Удостоверение. Ну, хочется! Кондуктор уставилась на серенькую книжицу и с лёгким недоумением произнесла:

— Что это?

— Удостоверение участника Отечественной войны, — тут бес ширнул под ребро, и я без паузы продолжил, — тысяча восемьсот двенадцатого года.

Выражение недоумения на лице кондуктора усилилось, но затем всё же сменилось неуверенной улыбкой. Сидевшая впереди дама, не повернув голову, внятно произнесла:

— Хорошо сохранились.

Обстановка разрядилась ко всеобщему удовольствию.

Склонность пошучивать ни к селу ни к городу, иронизировать по собственному адресу не раз подводила. А вот тянет, и всё тут. Тем более, что этим счастливым даром наделены, как показывает жизненный опыт, сравнительно немногие, и принадлежать к такому элитарному меньшинству само по себе приятно. Слишком многие склонны оценивать себя лично с чрезвычайной серьёзностью. И в этом корень бед и несчастий, вплоть до общечеловеческих. Когда «воображает о себе», скажем, пресловутый дворник, это — одно. Но когда лицо руководящее, да ещё в политике, это уже потенциальная трагедия в крупных масштабах. Развивая эту мысль: люди, наделённые даром автоиронии, наименее опасны для ближнего и дальнего окружения, они не стремятся к власти. Стремятся те другие, с завышенной самооценкой. Примеров — сколько угодно. Впрочем, не может быть, чтобы эти мысли не высказывались ранее, очень уж они очевидны... Вернёмся с заоблачных высот. Подозреваю, что с шуткой в душе вообще легче живётся. И главное, надеюсь, дольше... Один зарубежный гость недавно поразился, узнав о моём возрасте. И я не замедлил изложить свою теорию консервации: мол, на Севере средние температуры относительно низки, и организм в этих условиях сохраняется дольше (как мясо в холодильнике, к примеру), не портится, в общем. Особенно, если организм этот не злоупотребляет спиртным, табачищем. Зарядка по утрам. Бег на месте. Водные процедуры... Теория в научных кругах, где я вращаюсь без малого уж пять десятков лет, серьёзных возражений пока не встретила.

Да... Так по поводу 1812 года. Шуточка, которую я выдал в том автобусе, если задуматься, не так уж и глупа: для нынешнего поколения, вступающего в жизнь, события полустолетней или двухсотлетней давности — это уже почти сливающиеся в глубоком прошлом дела. Внучка тут как-то спросила, что такое Эсэсесер. А ведь всего-то чуть больше десятка лет и прошло...

Судьбою мне была уготована долгая жизнь, и для меня, как и для всё меньшего числа ныне живущих участников, то время  — ещё не история. Оно — часть собственной жизни. Короткая — из нынешнего далека , но сколь значительная! Для всех. Потому что многие ныне живущие и появились-то на свет благодаря миллионам, десяткам миллионов тех, кто закрыл собою амбразуру. Впрочем, и эта мысль не нова.

* * *

Я с первых же строк отрёкся от мемуаров. И настаиваю на этой позиции. Я был одним из многих и среди многих. Они могли воспринимать окружающее так же, хотя абсолютно идентичного видения не бывает. И могли бы, возможно, впоследствии рассказать о своём восприятии мира. Не будучи при этом ни мемуаристами, ни литераторами. К примеру, как я. Так отчего не попытаться?

Почему не рассказать, каким я видел то, что было? Рассказать, например, о прелюдии конца света. А для десятков миллионов — вовсе и не прелюдии. Ведь, когда обрывается жизнь, это и есть конец света? Или конец света — это непременно, чтобы все вместе, по команде свыше? А если каждый по отдельности, это уже не считается? Но ведь все вместе, это всё равно — каждый по отдельности...

И не надо шарахаться: не только о несостоявшемся конце света будет речь. Будет здесь всякое. Будут короли, будет и капуста, как говорил любимый мой легкомысленный писатель О.Генри.

В общем, я оставляю всем вам то или, точнее, многое из того, что накопилось в альбоме памяти. О ценности судите сами. Кто-то, полистав книжку, скажет: не стоило и бумагу переводить. А я скажу: я и не переводил, это всё на компьютере набрано, можно стереть, ничего и не останется. Да и тираж-то у меня смехотворный. Так, для близких и друзей. По поводу стирания привру слегка, конечно. Для красного словца. Не очень хочется стереть. Даже совсем наоборот: добавлять хочется, всё новые картинки всплывают...Когда я был в седьмом классе, в 1940 году, учительница русского языка похвалила меня за сочинения. И даже посулила будущее писателя. Писателем я не стал: уже начинался конец света. В итоге, я вообще чертовски мало ходил в школу. После того почти безоблачного — для меня лично — седьмого класса был перерыв в десять лет. Такое уж выдалось время. И пишу я о времени, а не о себе. О времени, преломлённом сквозь мою призму, сквозь моё сознание, так будет точнее.

Право на собственную призму существовало далеко не всегда. Было время (не стану утверждать, что ушло, тем более, безвозвратно), когда о человеке судили, не глядя ему в глаза. Судили заочно, глядя в его анкету . И решения, судьбоносные (простите за плагиат, Михаил Сергеевич!) для него, а в конечном счёте, как оказалось, и для страны, принимали, уставившись в бумажки. Нет бы, людям в глаза своевременно взглянуть. Недосуг было. Да и боязно: а ну как не то решение примешь? Вразрез с установкой...И вот вам результат. Вообще, идеи, они всегда лучше своих практических реализаций. Христианству-то, чуть не две тысячи лет понадобилось, чтобы от всяких инквизиций и крестовых походов отряхнуться. Да и сегодня: одни христиане по идейным соображениям стреляют и жгут других, хотя бы в той же Северной Ирландии, в благополучной Европе... Склонность истреблять (и даже пожирать!) себе подобных, похоже, вообще — отличительная черта Homo sapiens как вида. Львы-то львов не едят. И даже волки...

А тут — бац, и «нового человека» воспитали. Вот он нынче, шелуха в одночасье осыпалась, любуйтесь. Выглядел новым, пока следовал неукоснительно правилу: в нужном месте и в нужное время говорить нужные слова (лучше — по бумажке). И «все встают»... Вспоминается маленькая сценка по телевизору, с двумя клоунами. Один бродил с потерянно-мечтательным выражением, неуверенно тянул ручки к цветному шарику. Второй, бдительно пригнувшись, следил за первым и в решительный момент, когда ручки вот-вот ухватят шарик, ядовито шипел: «НИЗЗЯ!!» И ручки испуганно отдёргивались. Помните, какой резонанс вызвало это низзя? Потому что надоело. Сейчас, уходя от той крайности, мы ударяемся в крайность вседозволенности. И это не менее отвратительно. Любая крайность отвратительна. Но избегать крайности при моногосподстве идеологии так же невозможно, как и при полном отсутствии какой-либо. Маятник, некогда оттянутый до отказа решительной рукой и отпущенный, знай качается , и только затухающие колебания ведут к состоянию... покоя? Но в этом ли — мечта?

Побывали мы тут давеча в Австрии, три недели в гостях у сыночка провели. Три недели, конечно, не срок для полноценных суждений о стране, о народе. И всё же, хотя бы по контрасту, отпечаталась всеобщая благоустроенность, успокоенность, прибранность, довёденная до стерильности. При виде окурка под ногами захотелось оглядеться: а нет ли часом земляка поблизости? Однако, скукой какой-то повеяло от такого благополучия. То ли дело — у нас! Всякое можно на свою страну и на самих себя клепать. Но у нас-то уж не соскучишься!

Всё это, конечно, имеет отношение к моему ХХ веку. Но с чего же он начинался? Каков возраст первых стоп-кадров?

Здесь необходимо сказать, что они относятся к «межвоенной» Польше, где оказались мои — будущие — родители в итоге лихолетья Гражданской войны. Когда кочевали и люди, и границы государств. Об этом, в меру необходимости, диктуемой повествованием, постараюсь рассказать «в нужном месте и в нужное время» . Родители появились на свет в Российской империи в конце ХIХ века, я же — в 1926 году. И первые мысли, волновавшие душу, связаны со словом Абиссиния.