Глава четырнадцатая

1

Онажды ноябрьским днем нас предупредили, чтобы никто из военных корреспондентов не покидал в одиночку отель. Нам предписывалось отправляться на пресс-конференции не иначе, как в наших военных машинах и непременно в сопровождении вооруженных офицеров. Солдатам-шоферам, возившим и охранявшим нас, было приказано держать наготове и использовать в случае необходимости свои автоматы.

Мы были удивлены: подобные меры предосторожности предпринимались недавно при посещении захваченного союзниками первого большого германского города Ахена. Но ведь теперь мы находились не во вражеском, городе, где можно было опасаться выстрелов в спину, из-за угла, а в столице дружественной Бельгии! Еще не прошло и трех месяцев после ее освобождения союзниками, и у всех на памяти были дни, когда бельгийцы предавались бурному веселью, — на улицах не смолкала популярная английская песенка времен первой мировой войны «Путь далек до Типперэри». Бельгийцы, поднявшие восстание против захватчиков, с оружием в руках сражались за освобождение своей страны плечом к плечу с английскими, американскими и канадскими солдатами. Многие из нас завели среди бельгийцев друзей, частенько коротали с ними длинные, темные вечера холодной осени 1944 года, и нам трудно было поверить, что эти люди вдруг превратились во врагов, которых следовало опасаться почти так же, как нацистских «вервольфов» (оборотней), готовых фанатически следовать истерическим призывам Геббельса и встречать пулями, гранатами, минами всякого чуждого солдата, осмелившегося пересечь границу «третьего рейха». Военные корреспонденты потребовали объяснений, но их строго одернули:

— Никаких лишних вопросов! Это приказ всем находящимся в Брюсселе офицерам и солдатам войск 21-й армейской группы. [267]

Военные корреспонденты — тоже офицеры, и командование группы ожидает, что вы подчинитесь этому приказу.

На другой день, направляясь в машинах к зданию, где проводились пресс-конференции, а затем возвращаясь в отель, мы видели, что центральные кварталы Брюсселя отделяли от других районов колючей проволокой. Английские и бельгийские саперы расторопно выгружали из военных грузовиков со знаками 2-й британской армии мотки колючей проволоки и натягивали ее на вбитые в мостовую крепкие колья. За рядами колючей проволоки тут и там вырастали огневые точки: мешки с песком служили укрытием для пулеметов. В городе возникала знакомая нам по фронту оборонительная полоса, создаваемая обычно для отражения готовящейся атаки вражеской пехоты.

Вскоре нам, стало известно, что брюссельский гарнизон приведен в боевую готовность, а одна английская танковая бригада снята с фронта, переброшена ночью к Брюсселю и скрытно размещена в окрестностях столицы. Части 2-й британской армии активно готовились к крупной военной операции, но отнюдь не на фронте, где после провала попытки захватить с воздуха мост через Нижний Рейн у Арнема царило затишье, нарушаемое лишь авиационными налетами и бомбежками.

На вечерней пресс-конференции представитель штаба 21-й армейской группы с монотонной скороговоркой пономаря принялся перечислять число самолето-вылетов и сброшенных бомб на объекты «внутри Германии». Вежливо выслушав эту малозначащую для нас информацию, корреспондент «Нью-Йорк таймс» Джеймс Макдональд, с которым мы имели в тот день долгий разговор, попросил разрешения задать вопрос. Офицер штаба с готовностью повернулся к нему.

— Пожалуйста, Джимми.

— Когда и какого масштаба нападение на Брюссель ожидает командование группы?

Офицер взглянул на Макдональда скорее укоризненно, нежели удивленно:

— Извините, не понял вопроса.

— Город и особенно его центр — мы видели это, когда ехали сюда, — приведены в состояние готовности к отражению большого нападения, — пояснил Макдональд. — Да и нам дан приказ, будто мы находимся на передовой, где на каждом шагу подстерегает опасность. Я хотел бы знать: какое нападение ожидается на Брюссель? Чье? Откуда?

Штабист замялся.

— Думаю, что вы знаете сложившуюся в Бельгии обстановку, — прервал он наконец затянувшуюся паузу, — и мне не [268] хотелось бы делать заявлений, которые могут быть расценены как вмешательство во внутренние дела дружественной союзной и независимой страны.

— Но нам показалось, что английская армия весьма энергично вмешивается во внутренние дела дружественной союзной и независимой страны, — продолжал Макдональд. — Разве это не так?

— Я не знаю ни о каком вмешательстве, — сухо возразил штабист.

— По пути сюда вы, наверное, видели танки{2}, — настаивал Макдональд, и обычно красное лицо его стало от раздражения еще краснее. — Они сняты с фронта и переброшены в Брюссель вчерашней ночью. Зачем?

— Я не видел никаких танков по пути сюда, — уже не только сухо, но и резко ответил штабист и указал на свои погоны с авиационными знаками различия. — Я приехал доложить вам о действиях союзной авиации против врага, и, если мое сообщение вас не интересует, это ваше дело. Насколько я понимаю, вас больше волнует внутреннее положение в Бельгии, но по этому вопросу вам следует обратиться к самим бельгийцам...

По правде сказать, мы делали это уже давно и в подобном совете не нуждались. Узнав, что находившееся все годы войны в Лондоне бельгийское правительство возвращается домой — это произошло через неделю после освобождения, — почти все мы явились на аэродром под Брюсселем. Бельгийцы (а на аэродроме их оказалось очень много) устроили теплую встречу министрам, и те выглядели не только обрадованио-смущенными, но и удивленными. Мы поняли: они не ожидали восторженных приветствий, объятий и аплодисментов от людей, с действиями которых в Бельгии решительно не соглашались.

Между лондонским правительством, не располагавшим никакой реальной силой, и движением Сопротивления, опиравшимся на вооруженные партизанские отряды, существовали долгие распри и трения. Бежав после того, как король Леопольд III в конце июня 1940 года капитулировал перед гитлеровской армией, правительство порвало связь с Бельгией. Оно, конечно, получало информацию о том, что происходит в стране, но ни во что не вмешивалось и не высказывало своего мнения, хотя «король-квислинг», как окрестила Леопольда союзная печать, активно сотрудничал с оккупантами, помогая Гитлеру в его внешнеполитических махинациях, а бельгийская промышленность была поставлена на службу [269] нацистской военной машины. Лондонское правительство не только не помышляло об организации сопротивления оккупантам, но и полностью игнорировало возрастающее недовольство бельгийцев. Попытки руководителей зародившегося движения Сопротивления установить с ним контакт пренебрежительно отвергались: министры не желали «компрометировать» себя сомнительными связями с «авантюристами».

Лишь в самом конце 1942 года, когда на советско-германском фронте наметился перелом — окружение и неизбежный разгром 6-й гитлеровской армии у Сталинграда, — министры согласились встретиться с тайно прибывшим в Лондон Марселем Грегуаром, адвокатом, слывшим среди руководителей правящей католической партии «опасным леваком» и «раскольником»: вокруг него группировались молодые, лево настроенные католики. Премьер-министр Хубер Пьерло, как рассказал мне сам Грегуар в один из дождливых вечеров у себя дома на окраине Брюсселя, принял его и, узнав о возникновении в Бельгии движения Сопротивления, предложил Грегуару выступить по английскому радио, обещав договориться с руководителями Би-би-си.

Лондонское правительство поняло, что внутри Бельгии возникла сила, которая растет и действует вопреки его намерениям, и решило вырвать ее из рук патриотов — коммунистов, социалистов, левых католиков. По указанию из Лондона в разных районах страны стали создаваться отряды и группы Сопротивления. Денежная помощь и оружие, которые направлялись бельгийским отрядам диверсионной службой английской разведки, теперь были переадресованы отрядам и группам, находившимся под покровительством лондонского правительства. Используя эту помощь, оно попыталось поставить все действовавшие ранее в Бельгии силы Сопротивления в зависимость от Лондона. Поэтому отрядам и группам Сопротивления, созданным коммунистической и даже социалистической партиями — ее лидеры входили в состав правительства, — отныне приходилось добывать оружие в схватках с оккупантами. Правительственные же отряды Сопротивления» не проявляли особой активности в борьбе с захватчиками не из-за отсутствия мужества и смелости, а потому, что лондонское правительство считало партизанскую войну в условиях Бельгии «безответственным авантюризмом», хотя эта война приносила ощутимые результаты.

Особенно страшилось лондонское правительство народного восстания, которое длительное время самоотверженно подготавливали коммунисты, левые социалисты и левые католики. В мае 1944 года, когда каждый, кто жил в Лондоне, понимал, что со дня на день можно ожидать высадки экспедиционных сил [270] союзников на европейском континенте, лондонское правительство открыто осудило идею народного восстания — оно должно было начаться одновременно с высадкой союзников, выдав тем самым гитлеровской тайной полиции и контрразведке планы бельгийского Сопротивления. Оно вторично осудило народное восстание в первые дни высадки союзных войск в Нормандии, призвав бельгийцев сохранять спокойствие и ждать освобождения. В третий раз народное восстание было осуждено лондонским правительством за несколько дней до прихода американских и английских войск на бельгийскую землю. Когда подпольное руководство движения Сопротивления и командование его вооруженными силами призвали население страны подняться против оккупантов, чтобы помочь войскам союзников, уже подошедшим к границам Бельгии, лондонское правительство открыто отмежевалось от этого призыва. И лишь в день вступления американских войск в южную, а английских — в северную Бельгию правительство поспешило оповестить по радио бельгийцев, что поддерживает призыв руководителей движения Сопротивления к восстанию против оккупантов. Только тогда верные правительству отряды Сопротивления взялись за оружие.

Почти вся Бельгия была освобождена в течение одного дня — 3 сентября 1944 года. И хотя германские войска отступали, оказывая лишь спорадическое сопротивление, бельгийские партизаны внесли весомый вклад в освобождение своей родины: они захватили и удержали, не позволив взорвать, минированные и подготовленные к полному разрушению стратегически важные мосты через канал Альберта и реку Шельду, а также портовые сооружения Антверпена. Канал Альберта и многоводная Шельда были с ходу пересечены английскими танками в тот же вечер, а Антверпен занят на второй день. После того как острова в устье Шельды были очищены от германских войск, Антверпен стал главным портом снабжения союзных армий, вторгшихся на территорию гитлеровской Германии.

Сразу же после возвращения в Бельгию правительство занялось изучением обстановки, в особенности соотношения политических сил, которое сложилось в последние пять лет. Одновременно с правительством, но, разумеется, независимо от него, изучением внутрибельгийской обстановки занялись и военные корреспонденты. Помимо Ван Зееланда и министра иностранных дел Спаака, нам довелось встретиться и беседовать с премьер-министром Пьерло, руководителем социалистической партии Ван Акером, главой коммунистической партии Ляльманом, председателем Фронта независимости, объединившего силы Сопротивления, Демани, руководителем Демократического союза Грегуаром, [271] редактором социалистической газеты «Ле пепль» Ляроком, королевой-матерью Елизаветой и многими другими, включая доверенного представителя кардинала Ван Рея — католического каноника Кардэйня.

Нам многое открыли и прояснили эти встречи. Бельгия, лежащая на перекрестке путей из Центральной Европы в Западную и обратно — ее территория была дважды использована германскими войсками для вторжения во Францию, — раскололась сразу же после нападения нацистских вооруженных орд. Король Леопольд, главнокомандующий бельгийскими вооруженными силами, капитулировал перед германской армией без согласия и без ведома как своих французских и английских союзников, так и своего правительства, перебравшегося на территорию Франции. Капитуляция была объяснена тем, что маленькая бельгийская армия не могла противостоять колоссальной германской военной машине. На самом же деле король и не готовился к длительному сопротивлению: ссылаясь на свои немецкие связи, он еще задолго до войны предсказывал нападение Германии на Советский Союз в 1941 году в целях «спасения западной цивилизации» и неизбежность германской победы. Он открыто говорил, что только Гитлер способен помешать «большевизации Европы». Сделав ставку на победу нацистов, король отказался поддерживать связь с правительством, переехавшим после падения Франции в Лондон, и отверг предложение руководителей Сопротивления «спасти» его и переправить в Англию. Вместо Лондона он отправился на поклон к Гитлеру в Берхтесгаден, поддерживал отношения с его вассалами — французским маршалом-изменником Петэном, итальянским королем и с диктатором Франко. Невзирая на оккупацию, король Леопольд справил пышную свадьбу: эта вторая по счету женитьба позволила ему установить теперь уже и родственные связи с высшими кругами Германии.

Однако его младший брат, принц Шарль, получивший военно-морское образование в Англии, бежал с правительством в Лондон и сражался вместе с англичанами в их военно-морских силах. Английское правительство — нам это было известно еще в Лондоне — берегло принца как зеницу ока и время от времени рекламировало его «воинские подвиги». Перед высадкой союзников в Нормандии Шарль был отозван в Лондон и прошел соответствующую подготовку, чтобы занять пост регента-правителя Бельгии вместо своего брата, «короля-квислинга». [272]

2

Большинство высших офицеров бельгийской армии отказалось последовать призыву правительства бежать во Францию, а затем в Англию. И не потому, как уверял меня один из них, что они были настроены пронемецки, — мало кто пошел в «антибольшевистский легион», сколоченный фашистом Дегрелем для войны на германо-советском фронте: не хотели служить Лондону.

Переплетение интересов, сил и течений в кругах подлинных хозяев страны — промышленников и банкиров — было еще сложнее, запутаннее. Во время войны, как, впрочем, до нее и после нее, экономическую жизнь Бельгии контролировали два мощных концерна: «Сосьете женераль» и «Банк де Брюссель». Концерн «Сосьете женераль», основные интересы которого были связаны с заморской экспортно-импортной торговлей и африканскими колониями, контролировал три пятых всей бельгийской экономики. В его огромные и всеобъемлющие активы входила большая доля как английского, так и немецкого капитала. Война, отрезав Бельгию от ее африканских колоний, сделала английскую долю в «Сосьете женераль» господствующей, и к концу войны, как уверяли нас знающие люди, концерн настолько сросся с английскими монополиями, что фактически превратился в их бельгийский филиал. Концерн «Банк де Брюссель», контролировавший треть бельгийской экономики, заметно увеличил за годы войны свои активы, а выросшая в них — и без того солидная — доля германского капитала практически вытеснила английскую долю. Глава концерна барон Делакруа, по словам наших бельгийских знакомых, стал своего рода экономическим «наместником» германских компаний в Бельгии. Они охотно поощряли его инициативы во всех областях экономики, и «Банк де Брюссель» превратился в ширму, за которой активно действовал германский капитал.

Сложным оказалось и положение в правящих партиях. Руководство католической партии, тесно связанное с господствующими в бельгийской экономике концернами, раскололось в полном соответствии со своими «привязанностями»: одна часть, как и «Сосьете женераль», склонилась на сторону Англии, другая, притягиваемая «Банком де Брюссель», пошла на сотрудничество с оккупантами. Крестьяне и мелкобуржуазные городские слои населения, а также христианские профсоюзы, составлявшие массовую основу партии, не последовали за своими лидерами. Вдохновляемые католической церковью, занявшей отрицательную позицию в отношении оккупантов (нацисты преследовали католическую церковь как в Германии, так и в оккупированных странах), рядовые члены католической партии оказывали пассивное сопротивление [273] нацистским захватчикам, а многие из них позднее примкнули к возглавленному коммунистами движению Сопротивления. Коммунисты, с которыми нам довелось встречаться, с подъемом говорили о самоотверженной борьбе части рядовых католиков с оккупантами, об их искреннем сотрудничестве с другими патриотами — коммунистами, социалистами. Некоторые католики, которых столпы католической церкви обвиняли в отступничестве от религии — церковь осудила их участие в партизанских отрядах вместе с коммунистами и партизанскую войну как таковую, — охотно брались за выполнение самых рискованных поручений, видя в жертвенности во имя свободы родины служение и народу и богу.

Группа «левых» руководителей партии, решив использовать тягу рядовых католиков к активной деятельности, создала в 1942 году своего рода объединение, или блок, католиков демократического направления. Они вознамерились собрать под свое руководство всех патриотически настроенных людей, исключая правых католиков, поддерживавших Пьерло, и коммунистов. Это рыхлое и почти никак не оформленное объединение несколько позже было названо Демократическим союзом Бельгии, а его лидерами объявлены Марсель Грегуар, бывший министр Дельфос и некто Базен.

Социалистическая партия Бельгии официально «умерла» почти сразу после оккупации Бельгии германскими войсками, а некоторое время спустя родилась вновь под другим именем — Бельгийской рабочей партии. Опиравшаяся на профсоюзы с их шестьюстами тысячами членов, социалистическая партия играла до войны немаловажную роль как внутри страны, так и на международной арене, оказывая решающее влияние на II Интернационал, где ее представители занимали руководящие посты. Предвоенный лидер партии Де Ман, до 1935 года — профессор Мюнхенского университета, «вывезший» из Германии теорию «национального социализма», противопоставлял ее «ошибочному классовому социализму».

Рядовые члены партии, однако, не поддержали «национальный социализм» Де Мана. Видный профсоюзный деятель, председатель организации рабочей партии в Брюгге и депутат парламента от этого города Ван Акер собрал оставшихся в Бельгии членов бюро распущенной партии и предложил им развернуть деятельность в условиях подполья. Партия — Ван Акер назвал ее социалистической партией Бельгии — стала издавать нелегальные газеты, листовки, проводить тайные собрания. Ван Акер открыл доступ в партию отдельным лицам — до войны в нее принимали только тех, кто входил в профсоюзные организации или кооперативы. Хотя в отдельных районах социалисты активно участвовали в партизанской войне, руководство партии возражало [274] против широкой вооруженной борьбы с нацистскими оккупантами и, подобно лондонскому правительству, поддержало призыв Фронта независимости к восстанию лишь в тот момент, когда войска союзников уже вступили на бельгийскую землю. Благодаря такой «осторожности», которую рядовые социалисты называли иногда трусостью и бездеятельностью, социалистическая партия сохранила свои руководящие кадры, и они появились на политической арене немедленно после освобождения Бельгии.

Коммунистическая партия, организовавшая и возглавившая активную национально-освободительную борьбу против нацистских захватчиков, превратилась в серьезную политическую силу, с которой не могли не считаться ни вернувшееся из Лондона правительство, ни подлинные хозяева страны — промышленные и финансовые круги, ни королевский двор. Коммунисты играли главенствующую роль во Фронте независимости, объединившем все бельгийские силы Сопротивления. Многие партизанские отряды, руководимые коммунистами, вели длительную, непримиримую вооруженную борьбу и после освобождения страны располагали реальной силой.

Всем было ясно, что правительство, доставленное из Лондона в Брюссель английскими военно-транспортными самолетами, не имело в Бельгии никакой опоры — ни политической, ни экономической, ни военной. И оно поступило разумно, в первые же недели проведя перестановки среди министров и включив в свой состав ряд видных представителей движения Сопротивления: в правительство вошли два руководящих деятеля коммунистической партии, руководитель Фронта независимости, а также глава социалистической партии Ван Акер и другие ее руководящие деятели. Пьерло и Спаак сохранили свои посты, но им пришлось пожертвовать некоторыми своими друзьями и коллегами по лондонскому правительству.

Первые меры нового правительства — наложение ареста на банковские счета компаний, получивших огромные прибыли от военных поставок оккупантам, и обмен обесцененной оккупационной валюты — были единодушно одобрены большинством населения. Однако намерение новых министров обложить налогом, доходящим до ста процентов, все нажитые в годы войны капиталы, встретило сопротивление правого крыла католиков и либералов. Это затрагивало коренные интересы пронемецкого «Банка де Брюссель» и проанглийского «Сосьете женераль», то есть крупных британских монополий, и в правых кругах заговорили об «опасном коммунистическом засилье» в правительстве и стране.

Разговоры, слухи, инсинуации нарастали, подобно снежному [275] кому, катившемуся с горы. Буржуазные газеты, издаваемые всемогущими промышленно-банковскими концернами, но редактируемые людьми, тоже доставленными из Лондона на военно-транспортных самолетах, подняли истошный крик о «серьезной опасности для бельгийской независимости» со стороны не подчиненной правительству «вооруженной силы», которая-де находилась «в руках коммунистов», получающих «директивы из-за рубежа». Партизанские отряды, вписавшие столько славных страниц в историю борьбы против нацистских оккупантов, преподносились обывателю как чужеземные шайки, угрожающие нынешнему строю в Бельгии, благополучию каждой семьи, жизни каждого бельгийца. А случаи ошибочных действий партизан, выявлявших коллаборационистов — пособников оккупантов, расписывались самыми черными красками как «произвол», «беззаконие» и даже «террор».

Мы догадывались, откуда дует ветер, но подтверждение нашей догадки получили совершенно неожиданно на одной частной вечеринке, где встретились с крупным промышленником и богачом Журдэном. Принадлежавшая ему бельгийская газета «Либр Бельжик» опубликовала в тот день гнусную статью, обвиняя партизанские отряды и их руководителей-коммунистов не только во вмешательстве в политику страны, но и в уголовщине. Так же резко газета нападала на движение Сопротивления вообще, называя его «коммунистическим орудием». На наш упрек, что его газета чернит вкупе с бельгийскими всех других коммунистов, в том числе и нас, подвыпивший промышленник, приложив обе руки к груди, поклялся, что ни в чем не повинен и что сам прочитал напечатанное газетой, как и все, только утром во время завтрака.

— Газета, конечно, моя, — ответил он на наш вопрос, кому же принадлежит «Либр Бельжик», — но как и до войны, так и теперь находится под контролем католической партии.

Он помолчал немного и добавил с усмешкой:

— Впрочем, ныне и католическая партия ничего и никого не контролирует. Мою газету, как и другие, контролирует мистер Созмарез, вы, наверное, знаете его. Что он скажет, то наши газеты и пишут.

Все военные корреспонденты знали Созмареза. Мягкоголосый, вежливый, с заученной улыбкой, он появился в темно-сером штатском костюме на первой пресс-конференции, которую устроил только что назначенный «гражданским губернатором», или «правителем», Бельгии генерал Эрскин, и, обмениваясь направо и налево дружеским рукопожатием, сел за стол рядом с генералом, точно был ровней ему. Генерал пользовался репутацией смелого и отважного человека: 7-я танковая дивизия, или, как ее называли, [276] «крысы пустыни», которой он командовал, завоевала славу еще в боях в Северной Африке и упрочила ее в Нормандии. Эрскин не интересовался политикой, и его выдвижение в «политические генералы» озадачило многих из нас. Оказавшись перед корреспондентами в новой роли, генерал чувствовал себя неуверенно, терялся и часто поглядывал на Созмареза, который тут же приходил ему на помощь. Под конец пресс-конференции Созмарез поднялся и объявил, что по всем невоенным вопросам, касающимся района действия 21-й армейской группы, военным корреспондентам следует обращаться к нему в британское посольство. И повернулся к нам, советским корреспондентам:

— Какая бы помощь вам ни потребовалась, я окажу ее с удовольствием...

Мы поблагодарили, но за помощью к Созмарезу не обращались: не было необходимости. Лишь однажды, встретившись с ним на ужине, который военные корреспонденты устроили для командования 21-й армейской группы, я попросил его повлиять на правые бельгийские газеты, которые в то время бесцеремонно поносили Советский Союз. Созмарез с улыбкой пожал плечами.

— Очень сожалею, тут я бессилен. Понимаете? Свобода печати, невмешательство во внутренние дела...

Узнав, что мы передаем в Москву выдержки из антисоветских статей, он забеспокоился и сказал с укоризной:

— Не надо бы этого делать... Это же создаст в Москве неправильное впечатление.

Мы сослались на то, что считаем своим долгом информировать Москву обо всем предельно полно и правдиво. Созмарез обещал подумать над нашей просьбой. Резкие антисоветские выпады на какое-то время исчезли со страниц бельгийских газет, но тихое нагнетание неприязни к Советскому Союзу продолжалось путем расписывания «трагедии варшавского восстания», начатого якобы по подстрекательству Москвы и оставленного без поддержки и помощи.

3

Военные корреспонденты знали, что действительным «гражданским правителем» Бельгии был не генерал Эрскин, а британский посол Нэтчбалл-Хьюджессен. Он не только подсказывал бельгийскому правительству, что делать, но и приказывал ему. Появление Нэтчбалл-Хьюджессена в Брюсселе поразило журналистов, работавших до высадки союзников на европейском континенте в Лондоне. Пожилой дипломат, незадолго до того получивший звание «рыцаря», Нэтчбалл-Хьюджессен пользовался в политических [277] кругах английской столицы весьма сомнительной репутацией. Будучи перед второй мировой войной английским посланником в одной из прибалтийских стран, он держал в качестве слуги молодого человека смазливой наружности, гомосексуалиста, который был пойман и завербован германской разведкой. В течение пяти лет шпион-гомосексуалист поставлял абверу секретные английские документы, оставляемые рассеянным послом в своем открытом или плохо закрытом столе. Во время войны Нэтчбалл-Хьюджессен был назначен послом в Турцию, «колебавшуюся» между державами «оси» и союзниками. В Анкаре он приблизил к себе другого слугу — ловкого, пронырливого албанца по имени Елиса Базна. Хотя прошлое Базны было таким же темным, как и его происхождение, посол настолько доверился ему, что оставлял на долгие вечера в своих личных апартаментах, где находился секретный сейф с важнейшими документами. Сделав слепок с ключей от сейфа, стола и даже личного гардероба посла, Базна обзавелся своей связкой ключей, в отсутствие хозяина открывая сейф и стол, фотографировал документы и доставлял пленки работнику германского посольства в Анкаре Мойзишу — резиденту нацистской разведки в Турции.

Базна — как выяснилось сразу же после войны, резидент Мойзиш дал ему кличку «Цицерон», столь красноречивы были доставленные им документы, — сфотографировал и передал нацистской разведке копии протоколов конференций руководителей государств антигитлеровской коалиции в Москве, Тегеране и Касабланке, что позволило главарям «третьего рейха» заглянуть в карты своих военных противников, внимательно изучить их очередные намерения и долговременные планы. Точно зная стратегические замыслы государственных и военных руководителей союзных держав, германское командование сосредоточивало свои усилия на том направлении, откуда грозила ближайшая опасность.

Наверное, Базна продолжал бы и дальше снабжать Берлин копиями протоколов встреч и конференций, где обсуждались планы союзных держав, если бы сами нацисты не совершили двух ошибок. По жадности или злой иронии Мойзиш расплачивался с усердным албанцем... фальшивыми английскими фунтами стерлингов. Эти фунты печатались в Берлине в большом количестве с диверсионной целью: выбрасывая их на рынок в нейтральных странах, нацисты рассчитывали подорвать английскую валюту. Мойзиш платил Базне за каждую пленку документов по десять тысяч фунтов, и албанец использовал часть «денег». Как только фальшивки попали в банк, они были обнаружены, и след привел к слуге английского посла. Почти в то же самое время германский посол в Анкаре Папен использовал сфотографированные Базной документы, [278] чтобы обвинить Турцию в двурушничестве, и турки сообщили об этом в Лондон. Лондон немедленно послал в Анкару специалистов-контрразведчиков: «утечку» документов приостановили, Базна, почувствовав опасность, исчез. Нэтчбалл-Хьюджессен был отозван из Анкары и, как говорили наши знакомые из форин офиса — министерства иностранных дел Англии, — «положен на лед», то есть отправлен в резерв до перевода на пенсию.

На наши недоуменные вопросы, почему копии протоколов конференций союзников в Москве, Тегеране и Касабланке, как и других трех — или двусторонних встреч, посылались в Анкару, обычно следовал невразумительный ответ:

— Сэр Хью (Нэтчбалл-Хьюджессен) — заслуженный и опытный дипломат, и он мог дать полезный совет или высказать важное соображение...

— Он часто давал советы и высказывал соображения?

— Это нам неизвестно...

Скандальный провал английского посла в Турции весной 1944 года был главной темой застольных разговоров, шуток и анекдотов в политических и журналистских кругах Лондона. Одни поражались странной доверчивости опытного и уже далеко не молодого дипломата, другие полагали, что посол служил ширмой для более ловких людей — разведчиков. Поговаривали, что по каким-то, только ей ведомым мотивам английская Интеллидженс сервис решила через агента-двойника — а в том, что Цицерон был двойником, мало кто сомневался, — передать Берлину важные документы, излагающие стратегические планы союзников. Эти предположения не были тогда поддержаны, но и не были опровергнуты.

Нэтчбалл-Хьюджессен, с которым мы многократно встречались в Брюсселе на различных церемониях, приемах, вечеринках и несколько раз обедали и ужинали в узком кругу, не производил впечатления хитрого или вероломного человека. Неизменно вежливый, обходительный, осторожный в словах и жестах, он казался усердным и исполнительным чиновником, неустанным трудом проложившим себе «путь наверх». Его апостолами были Дизраэли и Пальмерстон, хотя он и считал, что их вражда к России не вызывалась серьезными причинами и скорее отражала жгучую неприязнь, которую испытывала к царскому двору королева Виктория, заразившаяся русофобством от своего мужа-немца.

Буквально на второй день после приезда в Брюссель Нэтчбалл-Хьюджессен отправился к премьер-министру Перло и, как рассказал нам Демани, руководитель Фронта независимости, [279] объявил, что английское правительство требует разоружения партизанских отрядов.

— Союзное командование не намерено терпеть на своих коммуникациях чужие вооруженные силы, — сказал он премьер-министру, а тот слово в слово передал командованию сил Сопротивления.

Правительство, ссылаясь на это требование, решило против воли министров-коммунистов и представителей Фронта независимости распустить все вооруженные отряды, действовавшие на территории Бельгии до прихода войск союзников. Отряды, возникшие с благословения или по воле правительства, когда оно еще было в Лондоне, немедленно самораспустились. Отряды, созданные патриотическими силами в самой Бельгии и составлявшие вооруженную силу Фронта независимости, отказались выполнить решение правительства и поставили свое условие — включить их боевые соединения во вновь создаваемую бельгийскую армию: война продолжалась, враг еще занимал некоторые районы Бельгии, и полное разоружение единственно пригодной к военным действиям силы было преступлением против народа. Правительство отказалось включить партизанские отряды в армию, хотя Франция сделала это. Партизанам было приказано сдать оружие в обмен на «сертификат», который давал его обладателю право быть принятым впоследствии в армию или полицию. Обмен добытых в боях винтовок и автоматов на кусок бумаги был явно неравноценным, и партизаны снова отказались сдать оружие. Тогда правительство приказало полиции найти и отнять оружие. И в течение нескольких недель полицейские отряды обыскивали дом за домом, отбирая у патриотов оружие и арестовывая тех, кто не хотел с ним расставаться.

Эта мера породила серьезные трения: правые партии — католическая и либеральная — взяли курс на то, чтобы отнять реальную власть у Фронта независимости, который уже был ослаблен созданием широкого и аморфного Национального комитета организации Сопротивления. Фронт независимости, опиравшийся на широкую поддержку рабочего класса, особенно профсоюзов, готов был дать отпор, несмотря на угрозы правительства обратиться за помощью к Нэтчбалл-Хьюджессену и генералу Эрскину. Недовольство правительством быстро росло: «налог» мало потревожил нажившихся на военных поставках дельцов, нетрудовые слои населения с каждой неделей жили все хуже и хуже. Огромное несоответствие между заработками и ценами привело рабочих и мелких служащих на грань голода, чего не было даже в период оккупации. Начались забастовки, проводились собрания протеста и даже отдельные демонстрации. [280]

В сложной и трудной обстановке, возникшей в Бельгии в первые месяцы освобождения, решающее слово принадлежало социалистам, занимавшим прочные позиции. Один из их лидеров, Спаак, был ведущим министром в правительстве. Премьер-министр Пьерло, как мы знали еще по лондонским дням, без ведома и согласия Спаака не смел не то что сделать какой-либо самостоятельный шаг — даже поднять руку при голосовании в совете министров: сперва смотрел на своего министра иностранных дел и, если тот в знак согласия наклонял голову, взбрасывал пятерню вверх, а если кивал отрицательно — прятал руку под стол. Другой лидер Ван Акер, влиятельный руководитель движения Сопротивления и Фронта независимости, занял в реорганизованном правительстве важный пост социального министра. Поддержав Фронт независимости, социалисты могли бы заставить правительство отступить и тем самым предупредили бы дальнейшее обострение внутренней борьбы в стране. Встав на сторону правительства, они заставили бы значительную часть профсоюзов, находившуюся под социалистическим влиянием, смириться с уготованной им участью.

Но руководители социалистической партии предпочли отойти в сторонку, а втайне одобрили намерение правых партий разгромить прогрессивные силы Бельгии, выросшие в боях с гитлеровскими оккупантами. Правда, редактор социалистической газеты «Ле пепль» Лярок уверял нас, что все разговоры о сотрудничестве и сплочении социалистов с католиками и либералами против коммунистов и движения Сопротивления — выдумки, сплетни, намеренно распускаемые правыми газетами. В доказательство он ссылался на то, что руководители социалистов хотели бы сблизиться с коммунистами и договориться о сотрудничестве и во внутренней политике.

— Почему «и во внутренней политике»?

— Потому что во внешней политике между коммунистами и нами расхождений нет, — ответил Лярок. — Мы, как и они, за тесное сотрудничество с Советским Союзом в войне и в мирном послевоенном устройстве.

Почти то же самое слышали и от министра иностранных дел Спаака при встречах либо на церемониях, приемах либо в его кабинете. Нас объединяла связь с молодежным движением: автор этих записок в тридцатые годы работал в Коммунистическом интернационале молодежи, а Спаак возглавлял молодых социалистов Бельгии, которые, подобно социалистической партии, играли видную роль в международном движении молодых социалистов. Тогда он слыл «левым», притом настолько «левым», что едва не оказался среди троцкистов. Он так часто [281] использовал «левую» фразеологию, что социалисты стали бояться его. Один из наших разговоров Спаак начал с уверения, что хотел бы тесного сотрудничества социалистов и коммунистов во имя интересов бельгийских трудящихся, хотя, естественно, мы не представляли коммунистов Бельгии и не могли говорить от их имени.

— Наш союз с католиками и либералами — временная мера, продиктованная войной, — говорил он. — Как только война окончится — а она окончится, видимо, очень скоро, — мы разорвем этот союз и возьмем власть в стране в свои руки. И тогда нам потребуется помощь коммунистов.

— Вы намереваетесь создать правительство демократического объединения?

Спаак замялся. Патриотические демократические силы, собравшиеся вокруг Фронта независимости, с самого начала предлагали создать правительство демократического объединения, в которое вошли бы социалисты, коммунисты, представители Фронта независимости и профсоюзов.

— Нынешний состав парламента не позволяет сделать это, — ответил он после некоторого раздумья. — У такого правительства нет большинства, и оно будет свергнуто при первом же голосовании. Да и генерал Эрскин не согласится иметь дело с «левым» правительством.

4

Среди этих трений, интриг, мелких заговоров и контрзаговоров все более обострялся главный конфликт послевоенной Бельгии. Постепенно нарастало, приближалось неизбежное столкновение между большинством бельгийцев, которые вынесли на своих плечах тяжесть нацистской оккупации и борьбы с ней, и правящей бельгийской верхушкой, временно разделившейся на проанглийскую и пронемецкую группировки, но объединившейся теперь в стремлении вернуть утерянные или по крайней мере сильно ослабленные политические позиции. Добившись лишения Фронта независимости его вооруженной опоры в лице партизанских отрядов, верхушка взяла курс на устранение «вмешательства» трудовой части страны в политическую судьбу Бельгии: была приостановлена чистка государственного аппарата, полиции от пособников нацистов, проводившаяся под давлением сил Сопротивления и профсоюзов, превращалось в фарс преследование коллаборационистов — промышленников и коммерсантов: располагая деньгами, почти каждый из них мог откупиться и откупался от наказания. Участники патриотической борьбы, оказавшись без средств к [282] существованию, были брошены на произвол судьбы. Требования профсоюзов о повышении зарплаты грубо отвергались: нажившиеся на войне капиталисты решительно заявляли, что требовать повышения зарплаты, пока война еще не кончилась, непатриотично, более того — преступно.

Коммунисты и представители Фронта независимости, не сумев заставить правительство считаться с требованиями трудящихся, покинули его. Коммунистическая партия и Фронт независимости решили вместе с трудящимися бороться за их права и, помимо забастовок и собраний, провести в столице большую демонстрацию, чтобы показать: трудовой народ Бельгии един в своем стремлении защитить патриотические, демократические силы и поддержать требования профсоюзов о повышении зарплаты и снижении цен.

В ответ на это решение правительство, с согласия генерала Эрскина и посла Нэтчбалл-Хьюджессена, распорядилось опоясать центр Брюсселя, где размешались министерства, банки, ратуша, биржа и т. п., колючей проволокой, а за ней соорудить пулеметные гнезда. Накануне демонстрации внутри огороженного проволокой района расположились воинские части возрожденной бельгийской армии, готовой принять свое боевое крещение не на фронте — часть Бельгии еще была оккупирована нацистами, — а в самом центре столицы. Солдатам было сказано, что коммунисты готовят захват власти и войскам надлежит отразить эту попытку силою оружия.

Военным корреспондентам было «рекомендовано» не покидать в тот день — 26 ноября 1944 года — отель «Кэнтерберри», куда их переселили из «Метрополя». Но все же на рассвете — утро было мокрым, ветреным, пасмурным, и рассвет наступил поздно — мы отважились выбраться за колючую проволоку и обойти центр с внешней стороны ограждения. Город был удивительно тих, как бывают тихи западные города в воскресное утро, улицы пустынны, и ничто не говорило о возможности скорых бурных столкновений. Не обнаружив ничего тревожного, мы уже собрались вернуться в отель, как вдруг в дальнем конце длинной и прямой улицы, ведущей к плас де Брукер, увидели первые шеренги демонстрантов. Они медленно приближались, подняв над головами белые, натянутые на древках полотнища. Когда они подошли почти вплотную, мы смогли прочитать лозунги, написанные на французском, фламандском и английском языках: «Мы не против союзников!», «Мы — за активную помощь союзникам!», «Мы — против немецких агентов и их покровителей!»

Вместе с толпой, которая сопровождала демонстрантов, мы пошли в сторону огороженного колючей проволокой центра [283] города. Обменявшись репликами и руганью с солдатами, закрывшими улицу, демонстранты разделились на несколько больших групп. Одни продолжали переругиваться с солдатами, другие двинулись вправо, надеясь пробраться в центр по узким и кривым улочкам, третьи — налево, где улочки были столь же извилисты и узки.

Между тем центральная улица наполнялась людьми, как наполняется водой река, встретившая запруду. И, подобно реке, шумливая и беспокойная толпа стала просачиваться сквозь заграждение: кто-то ухитрился пролезть под проволоку, кто-то пробрался через двор, кто-то нашел неведомую солдатам щель. И вот уже внутри ограды выстроились небольшие колонны демонстрантов. Солдаты бросились к ним, чтобы рассеять их, вернуть за проволоку. Те, кто собрался у прохода, воспользовались этим, опрокинули загородку и рванулись в сторону плас де Брукер. Солдаты помчались им наперерез. Началась свалка, переросшая вскоре в драку. Раздались выстрелы. Вслед за ними — автоматные очереди. Затарахтели пулеметы.

На площади и на соседних улицах появились солдаты 2-й британской армии. Взяв автоматы наизготовку, они шли цепями, тесня разбушевавшихся бельгийцев. Демонстранты, ругавшиеся и даже дравшиеся с бельгийскими солдатами, не посмели поднять руку на солдат, одетых в форму армии союзников. Тем более что позади солдат медленно ползли тяжелые английские танки.

Вечером, когда Брюссель наконец утих, нам сообщили, что коммунисты якобы пришли на демонстрацию с оружием и открыли стрельбу, на которую вынуждены были ответить бельгийские и английские солдаты, в результате чего на площадях и улицах подобраны убитые и раненые. Почти все военные корреспонденты, презрев «рекомендацию» не выходить из отеля, провели этот день на улицах бельгийской столицы, видели, что произошло, и были крайне раздражены. Едва представитель штаба закончил свое сообщение, посыпались вопросы.

— Сколько убито английских солдат и офицеров? — спросил Джеймс Макдональд.

— Ни одного, — ответил штабист.

— Сколько ранено?

— Ни одного.

— Может быть, вам известно, каковы потери бравой бельгийской армии?

— Насколько мне известно, бельгийская армия также не имела потерь.

К представителю штаба обратился молодой корреспондент Нэд Рассел из «Нью-Йорк геральд трибюн»: [284]

— Можем ли мы сделать вывод, что все потери убитыми и ранеными были на той, другой стороне?

— Да, вы можете сделать такой вывод, — согласился штабист.

— Какие потери понесла другая сторона? — продолжал допытываться Рассел.

— Пока подобрано четверо убитых. Около сорока раненых доставлены в госпитали, и мы подозреваем, что были раненые, которые ушли сами или унесены и прячутся в домах.

— Но это... это же... настоящее побоище! — воскликнул Рассел, не сразу подобрав нужные слова.

Представитель штаба пожал плечами, не осмеливаясь согласиться с ним, но и не решаясь возразить.

В тот вечер ни мы, ни пришедшие к нам в гости офицеры не могли прийти в себя от возмущения, и за жаркими разговорами мы засиделись до полуночи. Расстрел мирной демонстрации, вышедшей на улицы Брюсселя под лозунгами поддержки союзников, вызвал искреннее негодование почти у всех, кроме злобных антикоммунистов. Намеренное превращение товарищей по оружию во врагов было столь же возмутительным, сколь непостижимым. Недовольство этой провокацией охватило как солдат, так и значительную часть английских офицеров. Армии, гордившейся тем, что она освободила Бельгию от гитлеровского порабощения, не нравилась навязываемая ей роль «полицейской дубины» бездарного и глупого премьер-министра Пьерло, даже если за его спиной стояли — это тоже было известно — боевой генерал, но невежественный политик Эрскин и вольный или невольный пособник Гитлера Нэтчбалл-Хьюджессен.

Социалисты, не причастные ни к демонстрации, ни к расправе с демонстрантами, поняли, что настал час, которого они так страстно ждали. Отмежевавшись от Пьерло, которому пришлось самому расхлебывать заваренную кашу, они некоторое время спустя приняли решение уйти из правительства. Пьерло, оплеванный и ненавидимый, подал в отставку. Лидер социалистов Ван Акер получил от принца-регента поручение сформировать и возглавить правительство. Он стал премьер-министром, хотя главным лицом в правительстве по-прежнему остался министр иностранных дел Спаак. Бельгия вступила в период «перехода к миру». [285]