Иду на таран

Со второй половины сентября погода нас не баловала. Только чуть посветлеет небо, смотришь — опять облака затянули горизонт. Немецкая авиация в такую погоду действовала одиночными бомбардировщиками. Враг не ожидал, что наша авиация в такую погоду может появиться в воздухе.

В книге гитлеровского генерала Гудериана «Воспоминания солдата» есть такое «объяснение»:

«В сентябре, — писал Гудериан, — немецкие войска понесли тяжелые потери при налетах авиации противника, против которой нельзя было организовать необходимые прикрытия, так как русская авиация действовала с аэродромов, расположенных в зоне хорошей погоды, а наши аэродромы находились в зоне неблагоприятной погоды, и в этот дождливый день наши самолеты не имели возможности подниматься в воздух».

Вон оно как! По Гудериану выходило, что все дело в том, что в нашей зоне не было дождя, а вот немцы из-за него не могли взлететь. Факты опровергают это беспардонное вранье. Погода в районе наших аэродромов была не лучше, если не хуже, чем в районах базирования фашистской авиации. Но гитлеровские генералы, если дело складывалось не в их пользу, старались найти различные «объективные» причины, чтобы оправдать свои промахи. В данном случае они увидели эту причину в неблагоприятной погоде. А истина в том, что советские летчики, сражаясь за Родину, безгранично веря в правоту своего святого дела, шли в бой в любую погоду и смело [96] вели боевые действия даже в крайне сложных метеорологических условиях.

Авиация Брянского фронта наносила мощные удары по вражеской группировке Гудериана, шли упорные бои на Рославльском и Почеп-Стародубском направлениях.

Наша авиация оказывала огромную помощь наземным войскам, особенно отличались бесстрашные штурмовики «ИЛ-2», Нанося мощные удары по вражеским войскам, они заставляли их топтаться на одном месте.

Противник производил перегруппировку войск. В связи с этим резко усилилось противодействие со стороны его авиации и зенитных средств, и наша авиация, как, впрочем, и авиация противника, несла серьезные потери. Нагрузка для каждого летчика была максимальной, так как увеличилось число задач и объектов поражения. Особое значение в этих условиях имела разведка. Нужно было вскрыть дислокацию частей, группировку противника.

Командир эскадрильи майор Трилевич вызвал меня и младшего лейтенанта Сибирина на КП и приказал с рассветом произвести разведку вражеских аэродромов в районах Сещи, Рославля, Кричева.

Проложив маршрут и определив профиль полета, мы вылетели на задание. Линию фронта пересекли на предельно малой высоте. Незаметно подошли к вражескому аэродрому, но тут были встречены довольно плотным зенитным огнем.

«Это неспроста», — мелькнула мысль.

И мы, маневрируя, продолжали полет.

Черные облака разрывов, казалось, стремились не только поразить нас, но и закрыть от наших глаз землю. Немцы не жалели снарядов, но наши «МиГи» словно огибали разрывы и, несмотря на вражеский обстрел, вышли на аэродром.

Стоило взглянуть на него, как сразу же стало ясно, почему фашисты так сильно прикрывали подступы к нему зенитной артиллерией. Внизу стояли десятки «юнкерсов», а к взлетно-посадочной полосе выруливали «мессеры».

На аэродроме находилось не менее 40 бомбардировщиков, десятка два истребителей. Обо всем, что мы увидели, тут же по радио сообщили на командный пункт полка. [97]

В наши дни летчики не видят никакой проблемы в передаче по радио сведений с борта своего самолета на КП. Это вполне естественно и привычно. Но в сентябре 1941 года мы только начали осваивать радио. До войны, как я уже говорил, радио в истребительной авиации почти не применялось, и даже летая на «МиГах», мы долгое время пользовались им лишь для переговоров между экипажами, находящимися в воздухе.

В эти дни нам была объявлена телеграмма, полученная на имя командования ВВС Брянского фронта от Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина. В ней давалась высокая оценка действиям авиации Брянского фронта, но одновременно указывалось, что успехи были бы еще значительнее, если бы разведчики вызывали бомбардировщиков и штурмовиков по радио, а не после возвращения на аэродром, как мы по старинке продолжали делать.

Это указание заставило нас по-новому взглянуть на возможности радиосвязи. И очень скоро мы убедились, какой эффект дает быстрый доклад командованию о результатах разведки.

Продолжая полет, мы обнаружили на шоссе Кричев — Рославль движение автотранспорта противника. Донесение об этом немедленно было послано в эфир.

Когда мы вернулись на свой аэродром, эскадрильи на аэродроме уже не было, она во главе с майором Трилевичем вылетела на штурмовку указанного нами объекта.

Мы же с Сибириным после подготовки своих самолетов должны быть готовы к вылету для прикрытия посадки возвращающихся со штурмовки самолетов.

Последние дни сентября были очень напряженными. В течение дня каждый летчик делал по 10–12 боевых вылетов. Даже побриться было некогда. И вот сейчас, пока техники Каламурзин и Королев готовили самолеты к повторному вылету, я решил привести себя в порядок. Погода выдалась на редкость благоприятная: после длительных дождей наконец-то выглянуло солнце, значительно потеплело. Я расположился у самолета, в капонире. Но побриться так и не удалось.

— К аэродрому идет звено «Ю-88», — передал по телефону комиссар эскадрильи Федоров. [98]

— Самолет готов, товарищ командир, — передал Королев.

Стер полотенцем мыльную пену с лица, быстро занял место в кабине самолета, запустил мотор и взлетел. Мой техник и механик поспешили к самолету Сибирина, чтобы ускорить его взлет. Пока в воздухе я один. Но ждать нельзя. Вижу, как фашисты идут плотным строем к Брянску. В безоблачном небе при отличной видимости они, конечно, меня заметили, но, очевидно, не стали обращать внимания. Во всяком случае моя атака была для них неожиданной.

Странное дело. Когда поднимаешься в воздух и еще не видишь врага, то волей-неволей нервничаешь, испытываешь чувство скованности. Нет ничего хуже неизвестности, а угадать, откуда может вынырнуть враг, с какой стороны ты подвергнешься атаке, невозможно. Вот и крутишь головой, осматриваешься, волнуешься.

Но вот враг обнаружен. От тревоги не остается и следа. Теперь волноваться нечего, ждать неожиданного нападения не нужно. Враг — вот он. И все мысли, воля — все направлено на то, чтобы уничтожить его. Быстро, вернее, мгновенно принимаешь решение, действуешь спокойно, расчетливо, уверенно. Потом, после боя, когда картина недавнего прошлого будет снова проплывать в сознании, не раз озноб пробежит по коже. Но в бою ценой колоссального нервного напряжения ты держишь себя в руках.

Даже сейчас, хотя прошло уже двадцать пять лет, вспоминая о той передряге, я испытываю неприятное чувство. А тогда, в бою, зажав в кулак нервы, собрав воедино волю, решительно шел вперед.

На встречном курсе под углом 15–20 градусов я ударил по левому ведомому и первой же очередью зажег «Юнкерс-88». Два других вражеских самолета, отстреливаясь и маневрируя, продолжали полет.

Бой только разгорался. «За гибель Саши вы заплатите сполна!» — процедил сквозь зубы, стремительно преследуя фашистские бомбардировщики.

И был уже близок к цели, когда увидел еще одно звено «Ю-88», шедших плотным строем. Враг был совсем рядом, и я решил атаковать с ходу.

Удар опять направил на одного из ведомых. Но эти фашисты оказались не столь беспечными, как те, против [99] которых я произвел первую атаку. Все три бомбардировщика открыли огонь. Я почувствовал, как пули впивались в крылья моего истребителя. Но продолжал сближаться и с предельно малой дистанции открыл прицельный огонь. Он оказался точнее — «юнкерс» вспыхнул и пошел к земле. На всякий случай решил вогнать в него еще одну очередь. Но тут на меня бросилась тройка внезапно появившихся «мессершмиттов». Однако фашистские летчики действовали как-то скованно, и это позволило мне не только выйти из-под удара, но и перехватить инициативу.

Из боя выходить я не думал. Все мысли были направлены к одному — сражаться до тех пор, пока не иссякнет горючее.

Пулеметная очередь прошила один «Ме-109». Фашистский истребитель повернул на запад. И тут же я зашел в хвост второму «мессершмитту». Тот бросился в пике. Но мой «МиГ» неотступно следовал за ним. В прицеле четко вырисовывался силуэт вражеского самолета. Жму на гашетки. Пулеметы молчат. Быстро перезаряжаю оружие. Но огня все равно нет. До слез обидно, что враг уйдет.

Боевым разворотом на максимальной скорости набираю высоту и замечаю ниже себя летящий в сторону фронта «Юнкерс-88». Этот уж не уйдет! Что из того, что кончились боеприпасы? У советских летчиков есть еще одно грозное оружие — таран.

Маневрируя, захожу в хвост фашистскому бомбардировщику, чтобы винтом рубануть его.

Расстояние между «МиГом» и «юнкерсом» быстро сокращается. Воздушные стрелки «Ю-88» ведут яростный огонь. Трассы прочеркивают воздух рядом с моим самолетом. А просвет становится все меньше и меньше. 100 метров... 50... 20... 10... 5 остается до хвоста «юнкерса». И вдруг «МиГ» задрожал, словно живое существо. На моих руках появилась кровь. Беру ручку на себя и... сознание проваливается в бездну.

К счастью, очень скоро пришел в себя. В голове словно кузнецы работают. Перед глазами туман. Самолет отвесно идет к земле. Кабина объята пламенем. Пытаюсь вывести истребитель из пикирования, но он не слушается. Остается только один выход. Собрав все силы, открываю фонарь кабины и покидаю самолет. Падение [100] сменяется плавным спуском. Наглотавшись в кабине дыма, никак не могу отдышаться. Жадно, словно рыба, выброшенная на берег, хватаю воздух. Потом осматриваюсь. Левая нога в крови.

Но тут же мысли прерывает свист пуль. На меня пикирует «Мессершмитт-109». Может быть, это один из тех, с которым только что была схватка, и теперь, видя мою беспомощность, он решил отыграться. Это в характере гитлеровских стервятников.

Проклятия срываются с моих уст. Но словами, даже самыми крепкими, фашиста не остановишь. Стремлюсь ускорить спуск и для этого тяну лямки парашюта, но силенок у меня маловато, от напряжения сновка теряю сознание...

Очнулся уже на земле. И первое, что услышал, — был чей-то радостный возглас:

— Жив!

Действительно, жив. Но ведь на меня пикировал «Ме-109», а спускающийся на парашюте раненый летчик — прекрасная мишень! И все же я остался жив!

Наблюдавшие за боем с земли пехотинцы, в расположении которых я приземлился, наперебой рассказывают, что, как только на меня начал пикировать вражеский самолет, другой наш истребитель (Сибирин, как я догадался), поднявшийся в воздух немного позже, бросился на врага, зашел ему в хвост и меткой очередью сразил подлого стервятника.

Когда Сибирин пришел ко мне в госпиталь, чтобы узнать о самочувствии, я долго-долго молча жал ему руку, а он, смущенный, тихонько говорил:

— Да ладно, Коля. Разве ты или любой из наших ребят не сделал бы то же самое?

Приземлился я в 30 километрах от аэродрома. Пехотинцы тут же вынули свои индивидуальные пакеты и, обработав, насколько это было возможно, рану, перевязали меня.

Они старались облегчить мое состояние. Я искренне благодарил их за помощь.

И тут я услышал слова, которые до сих пор звучат в ушах.

— Вы, летчики, — сказал пожилой солдат в опаленной шинели, — помогаете нам тем, что уничтожаете их самолеты. Ты даже не знаешь, с какой надеждой мы на [101] каждый наш самолет смотрим. Только тот, кто побывал под бомбежкой, истинную цену своим летчикам знает.

Не раз задумывался я над этими словами в годы войны. Часто вспоминаю и сейчас. Да, народ, вооружив нас могучими самолетами, возложил на воздушных бойцов огромную ответственность, и забывать об этом мы не имеем права.

Много думал я о словах солдата и в лазарете, куда меня поместили после ранения.

При нашем полку был развернут небольшой госпиталь, который обслуживал всю дивизию. Возглавлял его военврач второго ранга Бурделов.

Как только меня доставили в госпиталь, врач немедленно приступил к операции. В этот день состояние мое было тяжелым.

Вечером в лазарет приехал командир дивизии генерал Клевцов.

— Как дела, товарищ Козлов? — спросил он, подойдя к моей койке.

— Все хорошо, товарищ генерал!

Врач, стоявший напротив комдива, с другой стороны койки, выразительно показал на часы. Генерал понял его жест и кивнул головой.

— Не буду вас утомлять, товарищ Козлов. Поздравляю с победой, благодарю за мужество и мастерство, проявленные в сегодняшнем бою. Командование приняло решение представить вас к званию Героя Советского Союза. Уверен, что наше представление утвердят.

И, обернувшись к врачу, заметил:

— Вы знаете, какой это человек? Одиннадцать фашистских самолетов сбил. Последний — тараном...

Мне хотелось поблагодарить генерала, сказать, что жизнь моя принадлежит народу, партии, но слабость снова овладела мной и я только тихо произнес уставное:

— Служу Советскому Союзу!

Командир дивизии направился к другим раненым летчикам, а я закрыл глаза и никак не мог разобраться — было ли это во сне или наяву.

Герой Советского Союза! Достоин ли я столь высокого звания?

Скорей бы выздороветь, снова сесть в боевую машину! Ведь сколько дел еще впереди, а я так мало сделал. [102]

Где вы, родные?

В дивизионном лазарете в Карачеве вместе с другими летчиками я пролежал до 1 октября. Каждый день нас навещали товарищи. Частыми гостями были командир полка Резник, военком Шабанов, друзья из эскадрильи. 26 сентября соседнюю койку занял Шкатов. В этот день утром он участвовал в штурмовке аэродрома в районе Сещи. (Ох, эта Сеща! Немало крови стоила она нам). При выполнении задания его самолет был подбит. Шкатов дотянул до своего аэродрома, но при посадке сломал руку, получил несколько серьезных ушибов.

Радоваться тому, что друг попал в лазарет, конечно, нелепо, но, честно говоря, с появлением Шкатова мне стало как-то легче.

Со Шкатовым мы дружили еще до войны, на фронте не раз вместе летали на боевые задания, вели воздушные бои. Нам было, что вспомнить, было, о чем поговорить.

Шкатов рассказывал, что обстановка на фронте накаляется, немцы подтягивают резервы. На прифронтовых дорогах активное движение танков, больше стало появляться фашистских самолетов.

Из дальнейшего рассказа Шкатова я узнал, что группа, в которую он входил, под командованием майора Резника ходила на штурмовку вражеского аэродрома. Но он оказался пустым. Тогда наши истребители нанесли удар по колонне автомашин с пехотой, направлявшейся к фронту. [103]

— Да, — вспомнил Шкатов, — сегодня Сибирин два немецких самолета уничтожил. Один — «Ю-88» — зажег на земле, а второй — в воздухе.

— А с кем он летал на задание? — поинтересовался я.

— Рожков с ним был. И я... тоже.

— Все вместе штурмовали?

— Безусловно.

— Так что ж ты о себе не говоришь?

— А зачем?

С трудом заставил я его признаться, что вместе с Рожковым и Сибириным он сжег «Ю-88». Вскоре пришел Шабанов. Я пожаловался ему, что Шкатов об успехах товарищей говорит, а о себе уж слишком скупо.

Шабанов улыбнулся.

— Так это не все, — сказал комиссар. — Шкатов еще одного «юнкерса» на взлете сбил.

Я посмотрел на Шкатова, а он, усмехаясь, отвернулся. Что мог я ему сказать? Ведь не один Шкатов таков. Наши ребята готовы обстоятельно говорить об успехах товарищей, а себя и не упомянут.

Полк вел тяжелые бои в воздухе, тесно взаимодействуя с соседями, наносил удары по врагу. Однако эти вести были лишь светлыми пятнами на темном фоне. Положение на фронте обострилось до предела. А тут еще дожди зачастили. Грунт раскисал. Полевые аэродромы выходили из строя, действия авиации затруднялись, к тому же резко сократилось количество «Илов» (штурмовиков).

Чаша весов склонялась в сторону немцев. Это чувствовалось по многим признакам.

Над аэродромом, вблизи которого располагался наш лазарет, стали часто появляться разведывательные самолеты «Хеншель-126». А ведь еще не бывало, чтобы они добирались до этих мест. Немецкая полевая артиллерия обстреливала аэродром!

В ночь на 2 октября к лазарету подкатило несколько автобусов.

— Товарищи, надо немедленно уезжать, — объявил врач Бурделов.

Раненые, как могли, стали устраиваться в автобусах. Кто полулежал, кто сидел. [104]

Я занял место у окна. Рядом, придерживая здоровой рукой раненую, сел Шкатов.

Было еще совсем темно. Большинство раненых задремало, несмотря на тряску. А как только забрезжило серое утро, все прильнули к окнам.

Грустная картина предстала перед нами. Дороги были забиты людьми, техникой. То и дело возникали пробки. Наши автобусы больше стояли, чем ехали. Хорошо еще, что погода была нелетная — хлестал дождь вперемежку со снегом, а то фашистская авиация разгулялась бы.

Целые сутки добирались мы от Карачева до Белева. Наконец, когда уже стемнело, прибыли. Нас покормили, перевязали раны. Медицинский персонал даже в тех чрезвычайно трудных условиях старался сделать все, чтобы помочь нам.

В Белеве мы не задержались — враг прорвал фронт, находился уже в Орле и стремительно продвигался на север. Нас погрузили в эшелон и отправили на восток. Специальных вагонов не оказалось, и раненых (в Белеве их собралось очень много) погрузили в обычные теплушки. В тех условиях было нелегко даже такой транспорт предоставить раненым. Однако командование сделало все возможное.

Поезд шел медленно. Стояли на каждом разъезде, а у станции Горбачево остановились надолго. А тут еще немецкая авиация налетела. Правда, зенитные пулеметы, которыми был вооружен наш эшелон, своим огнем преграждали путь вражеским самолетам.

Через несколько суток добрались до Пензы, потом поезд повернул на Рузаевку.

Утром, это было уже 9 или 10 октября, проснувшись, мы увидели в окно большую станцию.

— Где стоим? — спросили проходившего мимо санитара.

— Ульяновск, — бросил он.

Меня это слово как будто огнем обожгло. В Ульяновск были эвакуированы все семьи личного состава нашего полка. Здесь должны быть и моя жена с дочуркой. В вагон вошел врач и объявил, что часть раненых, те, чье лечение не требует много времени, оставят в [105] госпиталях Ульяновска. Тут же он прочитал список остающихся. Меня в нем не оказалось, но я на костылях подошел к врачу, стал настойчиво просить и убеждать его, чтобы и меня направили в местный госпиталь.

От волнения говорил сбивчиво, несвязно. Но врач понял меня и согласился.

— Хорошо, — сказал он.

В тот же день я смотрел из окна бывшей школы, где разместился госпиталь, на улицу старинного волжского города, давшего миру великого Ленина.

По известному мне из писем адресу я попросил сестру сообщить Марине, что я здесь. Сестра нашей палаты охотно вызвалась отнести записку, и вечером ко мне пришли гости. Но это была не Марина с дочуркой, а жены Овчарова и Воинова.

Из первых же их слов я узнал, что, получив от меня письмо, в котором я опрометчиво дал совет поехать к матери, Марина быстро собралась и уехала.

— В Орловскую область? — У меня перехватило дыхание. Я отлично знал, что именно туда, в деревню Дросково, она и направилась. Но ведь там теперь немцы!

Прорвав оборону Брянского фронта, фашистские войска заняли территорию Орловской области. Где же теперь Марина и Галочка?

Первые дня три у меня еще теплилась надежда, что они не успели доехать до места и вернулись. Но проходили день за днем, неделя за неделей, а вестей от Марины не было.

На сердце лег тяжелый камень.

Война разметала десятки тысяч семей военнослужащих, особенно тех, которые служили возле границы.

Я снова вспомнил шоссе под Слуцком, убитых женщин и детей...

Женам офицеров и в мирное-то время часто приходится несладко. До войны редко кто служил на одном месте больше года. Приходилось переезжать из гарнизона в гарнизон. Только обживешься, направляйся дальше.

Много неурядиц было и в быту. Но наши верные боевые подруги не жаловались, не плакались. Они вместе с нами делили все неудобства, все тяготы военной службы. А когда грянула война, многие из них стали в ряды защитников Родины, сражались в партизанских [106] отрядах. Не легче было и тем, которые под бомбежками спасали детишек, а потом, не покладая рук, трудились в тылу: на заводах, фабриках и полях, обеспечивая фронт всем, что нужно для разгрома врага.

Эвакуация наших семей прошла сравнительно спокойно (насколько это было возможно в тех условиях). И вот теперь, когда, казалось, все страшное позади, Марина с Галочкой снова оказались в горниле военного пожара.

В октябре уже было широко известно о зверствах гитлеровских захватчиков на оккупированной территории, об их издевательствах над семьями советских воинов. В печати появились сообщения о том, что захватчики угоняют наших людей в Германию.

В одной фронтовой газете мне попали на глаза такие строки:

Я перечитал стихотворение во второй, третий раз, и мне все время казалось, что не неизвестный поэт, а моя жена Марина пишет эти строки и прямо обращается ко мне. Сердце мое полыхало.

Стихотворение я вырезал и вместе с маленькой фотографией жены хранил под обложкой партийного билета. [107]

Только на фронт!

В конце октября меня навестил оказавшийся проездом в Ульяновске комиссар нашего полка Шабанов.

Как только он вошел в палату, я сразу почувствовал недоброе. Лицо комиссара осунулось, на нем лежала печать большого страдания.

— Что случилось, товарищ комиссар? — спросил я его, приподнявшись на подушке.

— Здоровье как? — перебил меня Шабанов.

Я коротко ответил и повторил свой вопрос. Тогда Василий Иванович подробно рассказал, что произошло с нашим полком.

Утром 2 октября полк перелетел на полевой аэродром в местечко Нарышкино около Орла. Оттуда наши летчики вели боевые действия против прорвавшейся группировки Гудериана. Однако вскоре немецкие танки появились на границе аэродрома. Тогда полк перелетел на аэродром Мценск, севернее Орла. Но и на этом аэродроме оставаться долго не пришлось, так как танки врага появились и здесь. К тому же прервалась связь со штабом дивизии. Тогда Резник и Шабанов, обсудив создавшееся положение, приняли решение — перелететь в сумерках на аэродром в район Тулы, чтобы не допустить уничтожения полка вражескими танками.

Кто не сможет долететь до Тулы, тем командир рекомендовал садиться, ориентируясь на станцию Горбачево, где в десяти километрах к юго-западу имелось большое ровное поле. [108]

Когда подлетели к Туле, уже стемнело. Командование противовоздушной обороны Тулы не знало о прилете полка. При появлении наших самолетов зенитчики открыли огонь из всех орудий. Пока по радио «утрясли организационные вопросы», стало еще темнее. Посадку пришлось производить на совершенно не знакомом нам аэродроме. К тому же в баках оставались последние капли горючего. Тут-то и произошло то, чего никто не ожидал. Самолет, на котором летел Резник, при посадке перевернулся; командир эскадрильи Овчаров получил тяжелое ранение.

Шабанов ушел, а я еще долго лежал, глядя в потолок, и думал о судьбе товарищей.

Да, в армии нужны высочайшая организованность и порядок.

Известие, которое принес Шабанов, так же как и тревожные сводки Совинформбюро, болью отзывалось в сердце. Мои товарищи по палате горевали вместе со мной. Но как ни было нам порой тяжело, какие бы черные думы ни владели нами, вера в победу не колебалась.

Наше внимание было приковано к Москве.

Каждое утро с тревогой и надеждой мы включали радио. Но оно не приносило утешения. И вдруг вечером 6 ноября 1941 года Москва стала транслировать торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Мы очень внимательно слушали доклад. Сам факт, что столица в такой обстановке празднует годовщину Октября, лучше всяких речей воодушевлял нас. Ведь это было свидетельством уверенности в наших силах, в том, что Москва остается несокрушимой твердыней, о которую неизбежно разобьется гитлеровская военная машина.

А когда на следующий день на Красной площади состоялся парад, мы окончательно воспрянули духом.

— Москву не сдадим! — эти слова с твердой уверенностью повторяли все.

Хотелось скорее вернуться на фронт. Но как назло мое пребывание в госпитале затягивалось. Раненых было много. Медицинский персонал работал по 12–14, а [109] то и по 16 часов в сутки, стараясь всемерно ускорить наше выздоровление.

Только 2 декабря я выписался из госпиталя и получил направление в Саратов, в распоряжение Приволжского военного округа.

В те времена поезда подолгу стояли не только на станциях, но и на маленьких полустанках. Дорога от Ульяновска до Саратова заняла несколько суток. В пути открылись раны, и я прямо с поезда попал снова в госпиталь, где пролежал еще целый месяц.

Лежать в госпитале вообще-то удовольствие, как говорится, ниже среднего, а в те дни было особенно горько. Наши войска нанесли под Москвой первое крупное поражение немецко-фашистской армии. Гитлеровцы откатывались от столицы. Хотелось быть там, в рядах защитников великого города, вместе с ними громить врага.

Ни с чем не сравнимое настроение владело всеми. Буквально не отходили от репродукторов, жадно ловя каждое слово о разгроме врага под Москвой. В эти дни стала популярной песня защитников столицы. Победным маршем звучали ее проникновенные слова:

Под впечатлением радостных вестей с фронта прибыл я в штаб округа. Там меня словно окатили ушатом холодной воды, объявив, что я назначаюсь инструктором в запасной авиационный полк.

— Как, в тыл? Черта с два!

Я в первый раз за свою армейскую жизнь запротестовал против приказа.

— Не поеду. Только на фронт!

Работник отдела кадров, видимо, привыкший к подобным вещам, стал спокойно объяснять, что задание мне дается очень важное и что на фронт я еще успею.

Но я ничего не желал слушать. Всем его доводам, всем словам я противопоставлял свое требование:

— На фронт!

И мне удалось добиться своего. Меня послали заместителем командира эскадрильи в 439-й истребительный полк, который должен был вскоре войти в состав действующей армии. [110]

Командир 144-й истребительной авиационной дивизии полковник Старостепенков, когда я прибыл к нему подтвердил: через 10–15 дней полк вылетит на фронт. Но мы неожиданно задержались...

В полку меня встретили сердечно. С командиром эскадрильи капитаном Александром Масленниковым мы стали большими друзьями. О своих дочерях, о семьях мы с ним говорили часами.

Семья Масленникова жила в его родном городе Горьком, жена часто присылала ему письма. А мне не писал никто. И Саша, как только мог, утешал меня, успокаивал, говорил, что все будет хорошо, все обойдется.

Он не произносил никаких особенно убеждающих слов. Но как приятно в трудную минуту услышать голос друга! Да, права народная мудрость, утверждая, что разделенное горе — полгоря.

Но кроме дружеского участия, есть и еще одно отличное средство от тяжких дум. Это — работа.

Мои надежды как можно скорее попасть на фронт [111] не оправдались — наш полк включили в противовоздушную оборону Саратова и мы остались там до апреля. Но дел было по горло.

Несмотря на то, что в этот период немецкая авиация налетов на Саратов не производила, мы непрерывно несли боевое дежурство.

На вооружении нашего полка находились уже хорошо мне знакомые самолеты «МиГ-3». Делясь опытом с летчиками, я рассказывал о боях под Брянском, о действиях своих товарищей по полку.

Учился и я. Мне еще не приходилось вести бои ночью, и сейчас я тщательно изучал и осваивал полеты в этих сложных для меня условиях. И здесь снова нельзя не вспомнить капитана Масленникова. У него уже был опыт ночных воздушных боев, на его счету имелось немало сбитых немецких самолетов, и Сашины советы принесли мне очень много пользы.

Может быть, мне просто везло, хотя я не склонен придавать особо серьезное значение случайностям, но все мои командиры были грамотными, умелыми и отважными летчиками.

Так было и в 439-м истребительном авиационном полку. Командиром полка в то время был майор Семенов, комиссаром — батальонный комиссар Ключников, начальником штаба — капитан Ветлужский.

Им было нелегко хотя бы потому, что личный состав полка был собран, как говорится, с бору по сосенке. Летчики прибыли из разных мест, плохо знали друг друга. И первейшая задача, которую решало командование, было сколачивание крепкого боевого коллектива, воспитание дружбы.

В любом роде войск, товарищество и взаимопомощь играют первостепенную роль. Но в авиации эти качества имеют особое значение. Потому-то так много внимания и уделяли наши командиры воспитательной работе.

У нас в полку буквально дневал и ночевал инструктор политического отдела дивизии Теодор Ильич Ойзерман. Этот, уже в ту пору крупный ученый-философ носил довольно скромное звание политрука, но был он настоящим бойцом партии, и его авторитет измерялся не количеством кубиков на петличках, а страстностью, деловитостью, богатством знаний. [112]

Что греха таить, иногда беседы или лекции действуют на слушателей как снотворное. Но когда слово брал Ойзерман, равнодушных не было.

Много лет минуло с тех дней, а я до сих пор помню беседы Теодора Ильича, его пронизанные большевистской страстностью слова о неизбежности нашей победы, зажигающие сердца, — вот определение, которое предельно кратко и вместе с тем исчерпывающе полно характеризовало выступления Ойзермана. И если для меня примером навсегда остается мой наставник на курсах командиров звеньев офицер Храмов, то в политруке военных лет Ойзермане я вижу образец политического работника, друга и товарища.

Между тем зима пошла уже на убыль. Было ясно, что немцы попытаются взять реванш за поражение под Москвой. Значит, наше пребывание в тылу заканчивается, а это для «засидевшихся» летчиков уже огромная радость. И действительно, в начале апреля был получен приказ о перебазировании полка в район Сталинграда. [113]