Глава восемнадцатая

28 января из леса вернулись «Костя», «Павлик», Ланский и Еригов. Освобожденных из лагеря военнопленных — четырех офицеров, трех врачей и Колю Петрова — они благополучно доставили в штаб партизан.

Ребята принесли из леса несколько автоматов, много литературы. Прибыла и долгожданная радиостанция, но я получил горестное известие: Андрей Кушенко, которого я просил себе в радисты, погиб. Погиб случайно и глупо. Он пошел с группой партизан встречать очередной «Дуглас». Было темно, Кущенко не успел отбежать, и при посадке самолет задел его. Вместо Андрея из Краснодара прислали радистку, комсомолку Шуру Бортникову.

Увидев ее, я был поражен: в гимнастерке, в юбке военного образца, в сапогах, в ватнике и ушанке, только красной ленточки на шапке нехватает.

Товарищи из штаба не только не удосужились снабдить ее надлежащей одеждой, но даже не дали ей документов, с которыми она могла бы появиться на оккупированной территории. У нее были всего-навсего личный паспорт, выданный в Николаеве, с последней пропиской [286] николаевской милиции от 1940 года. Сама Шура к работе в подполье была совершенно не подготовлена, не знала даже, как в наших условиях пользоваться рацией.

Шуру нужно было немедленно переодеть и приготовить для нее необходимые документы.

После приезда Шура жила несколько дней на квартире у «Кости». Придя как-то к ним, я, грешным делом, заподозрил, что у них начинается нечто вроде романа, и на всякий случай велел пока перевести Шуру на одну из конспиративных квартир.

На другой день ко мне прибежала «Нина»:

— Иван Андреевич, что делать? Шура пропала!

Можно представить себе, как мы испугались.

Оказалось, что, никому не сказав, в своем «партизанском» костюме, без документов, Шура через весь город отправилась навестить «Костю».

Я пришел к ней возмущенный до последней степени:

— Сударыня! Вы что же, сюда приехали по гостям ходить?

Она обиделась на меня.

— Я не затворница, а самостоятельный работник, — услышал я любимое «Костино» словечко. — Что же мне, так и сидеть взаперти?

Я пригрозил завтра же отправить ее в лес, долго отчитывал, объясняя ей наши условия. Шура поняла, расплакалась.

Помещение для радиостанции я подыскал сам.

На Караимской улице, 48, была мастерская артели «Зеркальщик». Возглавлял эту артель член нашей подпольной организации из группы «Нины», Иван Тимофеевич Старостин, по кличке «Анодий». Узнав от «Нины», что «Анодий» хороший радиотехник и его мастерскую можно использовать, я поговорил с ним. Он охотно согласился поместить рацию себя.

Во дворе мастерской, под сараем, «Анодий» устроил подземелье с двумя ходами: один, скрытый под станком, шел из мастерской, другой — со второго этажа, из его квартиры по подставной лестнице, которая легко убиралась. Подземелье он прекрасно замаскировал. Там был приготовлен запас воды и продовольствия, и в случае необходимости радистка могла безвыходно прожить в подземелье довольно долгое время. [287]

За перевозку радиоаппаратуры «Анодий» взялся сам. В воскресный день он сел на велосипед, посадил с собой для маскировки шестилетнего сынишку и в два рейса благополучно перевез к себе драгоценный груз.

Шуру мы поселили у «Анодия» под видом родственницы. В подземелье она спускалась только для работы и во время обысков и облав. Никаких происшествий с ней больше не случалось. Шура стала хорошей, дисциплинированной подпольщицей.

* * *

Свою квартиру у Анны Трофимовны я тщательно оберегал. Кроме Ольги, «Нины» и «Кости», никто из подпольщиков не знал, где я живу. Все шло хорошо, и наш дом не привлекал внимания полиции.

Но вот накануне Нового года, рано утром, во дворе появились жандармы. Я наблюдал за ними в окно, через занавеску. Немцы вызвали Анну Трофимовну, о чем-то расспросили ее и, оставив в воротах охрану, пошли по квартирам. «Не меня ли ищут?» мелькнуло в голове.

Один из жандармов с черного хода вошел к нам. Отскочив от окна, я стал не спеша вставлять стекло в раму, которая на всякий случай всегда стояла у меня в мастерской. Зайдя в квартиру, жандарм начал молча обыскивать комнаты, заглядывая в шифоньер, в сундук, в диван, под кровати. Кроме меня, дома никого не было. Я решил сопровождать жандарма по всем комнатам, следил за обыском и старался понять, что он ищет.

В диване среди прочего хлама жандарм нашел рваный шерстяной носок военного образца.

— Немецкий! — буркнул он, поднимая носок. — Где взял?

Я сделал вид, что не понимаю по-немецки. Сердита ворча, он бросил носок обратно в диван, посмотрел под кроватями, взглянул на этажерку, но до книг не дотронулся. Я облегченно вздохнул: раз не обратил внимания на книги, значит не подпольщиков они ищут.

Обыск в нашем доме продолжался часа два.

Когда жандармы ушли, Анна Трофимовна рассказала мне о причине немецкого визита. [288]

Напротив нашего дома находилось здание панорамы «Штурм Перекопа». Немцы превратили его в вещевой склад. Ночью склад был обворован.

По соседству с нами жила молодая женщина, Мария Михайловская, работавшая у немцев переводчицей. Она-то и заявила в жандармерию, что в нашем доме, вместе с матерью и сестрой, живет мальчик лет пятнадцати по имени Эрик, который якобы имеет связь с партизанами.

В момент обыска Эрика дома не было. Жандармы арестовали его сестру.

— Видите, — вздохнула Анна Трофимовна, — какие бывают вредные люди. К немцам прислуживаются и губят честных людей.

Пришел Толя, я рассказал ему об обыске в нашем доме.

— Я слышал об этом Эрике, — сказал он. — Боевой парнишка. Он связан с нашими ребятами.

— В таком случае, его нужно немедленно отправить в лес, — предложил я.

— Да, да, обязательно отправлю.

Я строго предупредил Толю:

— Имей в виду, за домом нашим началась слежка. Рядом со мной живет некая переводчица. Она донесла на Эрика. Пока прекрати ко мне ходить. Будем встречаться в другом доме.

* * *

Дня через четыре ко мне пришла обеспокоенная Ольга Шевченко.

— У вас все в порядке?

— Как видите. А что?

— Был налет партизан на панораму. Линдер рассказал, будто бы три машины партизан напали на немецкий склад в панораме, перебили охрану, нагрузили машины вещами и скрылись.

— Это провокация. Он, очевидно, испытывает тебя. Какие могут быть партизаны, когда идет прочес леса и Гриша Гузий не приходит на явку!

— Может быть, он и соврал, — полола плечами Ольга. — Ему теперь везде мерещатся партизаны. Перед [289] тем как лечь спать, проверяет, заперты ли ворота. Бульдога завел. Чуть шорох под окнами, за пистолет хватается.

Мы посмеялись над «храбрым» гестаповцем. Ольга. передала мне от «Саввы» разведданные и план аэродрома, который нужен был Большой земле.

Разговаривая с Ольгой, я машинально посматривал в окно. Во дворе появился полицейский. Ольга сразу же ушла. Я взял сапожную лапку и принялся расправлять гнутые гвоздики.

Анны Трофимовны дома не было, и полицейский вошел ко мне.

— Где староста?

— Ушла куда-то по делам.

Я продолжал работать.

— А ты кто? Давно тут живешь?

— Месяца три.

— Что делаешь?

— Что придется. Больше по стекольной части.

Заглянув на этажерку, он увидел домовую книгу, сел и начал ее перелистывать.

— Жильцов знаешь?

— Двор большой. Разве всех узнаешь?

Пришла Анна Трофимовна. Полицейский начал читать вслух фамилии жильцов, спрашивая о тех, кто поселился в этом доме недавно. Сделал замечание, что Эрику пятнадцать лет, а он все еще не имеет паспорта и прописан по метрической.

— Я говорила его матери, — оправдывалась Анна Трофимовна. — Она обещала выправить паспорт.

В нашем доме жило пятьдесят восемь семейств. Домовая книга была толстая. Я прописал себя ближе к середине, вместо одного жильца, неправильно прописанного и зачеркнутого. Фиктивная прописка была сделана хорошо, и полицейский не обратил на нее внимания. Проверив домовую книгу, он сделал пометку: «Нарушений нет. Проверил старший надзиратель Рубакин». Еще раз пристально взглянув на меня, он вместе с Анной Трофимовной вышел из комнаты. Все это меня несколько встревожило.

Анна Трофимовна вернулась и перекрестилась:

— Слава богу, миновала гроза! Ничего не заметил. [290]

А ведь этот надзиратель — самая опытная собака. Знаете, что случилось? Надзиратель рассказал, что четыре машины партизан напали на панораму, забрали все, что возможно. «Тут, — говорит, — и в городе партизан до чорта!»

Вечером я увидел «Костю», сообщил ему о слухах по поводу нападения каких-то партизан на панораму и не мог понять, почему он смеется.

— Ведь это мы сделали! — рассмеялся «Костя».

— Как вы? — спросил я, не веря своим ушам.

— Мы. И провели операцию на «большой палец». Было нас всего пять человек. Я и Вася Бабий надели немецкую форму, Алтухов был в полицейской форме, а Енджияк и Еригов — в своих ватниках. По дороге встретили немецкий патруль. Борис и Вова спрятались в воротах, а мы пошли навстречу патрулю. Не доходя несколько шагов, Бабий крикнул: «Хальт! Пароль!» Один из немцев ответил: «Стокгольм». У нас были русские автоматы. Немцы покосились на них, но ничего не сказали.

Мы подошли к панораме. Бабий спросил часового по-немецки: «Вы немец?» Часовой ответил: «Никс. Я доброволец». Бабий приставил к его груди наган и скомандовал: «Руки вверх!» Мы отобрали у часового винтовку и приказали молчать. Часовой принял нас за добровольцев, начал объяснять, что у часового никто не имеет права отбирать оружие. Потом понял, кто мы, и рассказал, что имеется на складе.

Мы взяли часового проводником и вошли в здание. Алтухова поставили патрулировать снаружи. Добровольцы спали. Мы скомандовали им: «Руки вверх!» Приказали сесть на пол около кроватей, а сами надели на себя по нескольку пар брюк, гимнастерок, шинелей, забрали у добровольцев оружие и пошли. Часовой просил не оставлять его там: теперь ему все равно не сдобровать, и мы забрали его с собой. Я громко приказал ребятам: «Заминировать дверь!» Мин у нас не было. Я только хотел напугать добровольцев. Дверь мы заставили снаружи ящиком и благополучно ушли. Одежду и оружие забазировали в противотанковом рву.

— А с часовым что сделали? [291]

— Мы вывели его за город, указали дорогу в лес к партизанам, и он ушел.

— Как это все легкомысленно!

Я был вне себя от возмущения. Из-за нескольких гимнастерок, шинелей и винтовок рисковать жизнями наших лучших диверсантов! Спору нет, налет был смелый, но почти бесполезный и ставивший под удар все руководство подпольной организации.

— Как же ты смел это сделать без разрешения горкома?! — спросил я.

— Да я боялся, что вы не разрешите, — признался «Костя».

— Конечно, запретил бы. Ты понимаешь, что наделал? Я живу рядом с панорамой, у меня происходят заседания горкома, ко мне ходят связные, и вдруг — сделать такую глупость! Да зачем тебе этот налет? Неужели нельзя было дождаться, пока из леса пришлют еще несколько немецких костюмов?

— Простите, Иван Андреевич, не подумал об этом. Но, согласитесь, красиво вышло.

— Очень красиво! Глупость это, если не сказать хуже...

Я сделал «Косте» серьезное внушение, категорически запретил предпринимать какие-либо диверсии без разрешения горкома и предупредил, что если он когда-нибудь устроит еще такой номер, к нему будут применены строгие меры взыскания.

* * *

Военно-политическая обстановка в Крыму с каждым днем становилась напряженнее. В соответствии с событиями на фронте перестроилась и немецкая пропаганда. Немцы уже не говорили, что Красная Армия разбита и уничтожена, а запугивали население чудовищными выдумками о зверствах советских войск.

Не только по тону газет, но и по настроению многих солдат и офицеров чувствовалось, что немцы начинают сознавать неизбежность своего поражения.

Денщик Линдера сказал Ольге: «Наши офицеры и разные «фоны» улетают из Крыма в отпуск и не возвращаются».

«Муся», опытная разведчица, умела вызвать своих [292] знакомых немцев на откровенность. Однажды майор Мауэр из Баварии, изрядно выпив, сказал ей:

— Мы, немцы, способны на то, о чем другие и не догадаются. Мы выкачали из России и других стран много добра. Все это скрыто в горах и ущельях Германии и на берегах Рейна. Фюрер, конечно, знает, что сейчас мы будем побеждены. Гитлер уйдет, но будет тайно готовить будущую победу.

Зондерфюрер Линдер вежливо предупредил Ольгу, чтобы она заблаговременно подготовилась к эвакуации в Германию.

— Мы получили приказ оборонять Крым, — сказал Линдер, — но только для того, чтобы задержать продвижение Красной Армии. Крым мы сдадим, но это будет мертвая, безлюдная пустыня. Мы вывезем в Германию все работоспособное население России.

Немцы действительно упорно и методически старались превратить Крым в безлюдную пустыню: минировали города, мосты и спешно вывозили все, что можно вывезти. «Хрен» сообщил мне, что на станцию Симферополь немцы согнали до ста паровозов, разобрали их и вывезли всю арматуру. «Савва» доносил из Сарабуза, что в окрестных деревнях немцы забирают скот, хлеб и все продовольствие. Местному коменданту предоставлено неограниченное право грабить население. Общины получили планы посевов, но они были занижены в пять — десять раз против прошлого года. Никто из русских уже не думал о спасении имущества, ни один советский человек не мог быть уверен в том, что, выйдя на улицу, он вернется домой и проведет ночь спокойно.

4 февраля Ольга сообщила, что приехал «Савва» и просит немедленно устроить ему свидание со мной.

В двенадцать часов дня, когда немцы обедали и прекращали облавы, я собрался к Ольге. Надел свое замасленное рваное пальтишко, облезлую шапку-ушанку, взял рабочий ящик, куски стекла подмышку, палочку.

Оглядывая меня, Анна Трофимовна осталась довольна.

— Ну кому придет в голову, что такой жалкий старикашка способен на что-нибудь толковое!

— Не забудьте, Анна Трофимовна, в случае чего снимите занавеску с окна. [293]

— Будьте спокойны! Ну, дай бог все по-хорошему! — проводила она меня своим обычным напутствием.

У Ольги на окне висела занавеска — все в порядке.

Во дворе я столкнулся с двумя немецкими офицерами.

Подошел к ним, прихрамывая и опираясь на палку.

— Операция очень выгодная, — весело говорил молодой, стройный, с красивым холеным лицом офицер. — Деньги пополам и вечер на прощание.

— Только устраивай поскорей, вагоны завтра угонят на Севастополь, — ответил пожилой, с рыжими усиками.

Они загораживали дорогу к Ольгиной двери.

— Дозвольте, господа, пройти, — попросил я по-русски.

Офицер с холеным лицом скользнул по мне игривыми серыми глазами и посторонился.

Я постучал, дверь открыл «Савва».

— Где тут стекла вставлять? — громко спросил я.

— Сюда, сюда, дедушка! — также громко ответил «Савва», пропуская меня в комнату и запирая дверь. — Здравствуйте, Иван Андреевич! — он крепко пожал мне руку.

Я присел не раздеваясь.

— Что это за офицеры?

— Молодой, красивый — Миркин зондерфюрер Линдер. А второй — его приятель. Вместе спекулируют и пьянствуют почти каждую ночь.

— А Линдер мне понравился, веселый.

— И «добрый», — подтвердила Ольга. — Он сам хвастался мне своей «добротой». «Я, — говорит, — никогда русских пленных не бью, как другие офицеры, я их только наказываю: сажаю в темный подвал и напускаю туда крыс».

— Недаром такой молодой и уже зондерфюрер! Ну, что нового у вас в Сарабузе? — спросил я «Савву».

— Оля, ты нам приготовь чего-нибудь и последи за этими господами, — сказал жене «Савва». — У нас, Иван Андреевич, положение критическое. В одно прекрасное утро вы можете лишиться всех сарабузских подпольщиков. Забирают и вывозят в Германию всех мужчин поголовно. Мы на очереди.

— Я знаю, что забирают. Прятаться будем. [294]

— Легко сказать — прятаться! Первого февраля утром в поселок Саки прибыло шестьдесят машин с немцами. Поселок окружили и пошли по дворам. Забрали всех мужчин от четырнадцати до шестидесяти лет, даже больных подняли с постели. Такую же облаву они провели в деревнях Сакского и Биюк-Онларского районов. Вывозят под охраной. Если кто-нибудь скрывается, забирают его семью.

— Но ведь железнодорожников немцы забронировали?

— Добрались и до железнодорожников. У нас уже переписали всех и запретили отлучаться. В Саках, несмотря на ходатайство начальника станции, угнали тридцать шесть человек. На станции Княжевичи забрали даже тех, кто работал на ремонте путей. Подпольщики волнуются. Я приехал за вашими указаниями.

— Без разрешения горкома ни один подпольщик на должен уходить со своего поста, — сказал я. — Но будьте начеку и приготовьте на всякий случай надежное убежище.

«Савва» задумался.

— В домах, конечно, укрываться нельзя. В Биюк-Онларском районе одна женщина спрятала своего мужа в сундуке. Немцы нашли его, заперли сундук, привязали жену к сундуку и сожгли вместе с домом. Недалеко от Сарабуза у деревни Андреевка есть каменоломня. Может быть, там сделать убежище?

— Немцы знают об этих каменоломнях?

— Может быть, и знают, но не обращают на них внимания: ведь партизан там никогда не было.

— Сколько там может поместиться народу?

— Порядочно. Думаю, человек четыреста — пятьсот.

Я велел «Савве» подготовить в каменоломнях убежище, завести туда продовольствие, воду и подумать об организации партизанского отряда. «Савва» рассказал, что в Сарабуз для охраны железной дороги прибыл какой-то добровольческий батальон. Настроение у этих добровольцев как будто неважное, некоторые хотят уйти в лес, но не знают дороги. Просят проводника.

— Все дороги ведут в лес, — сказал я. — Кто захочет, найдет и партизан. Через таких добровольцев просачиваются [295] в лес провокаторы. Нужно их тщательно проверить. Проводника мы им давать пока не будем.

Я сообщал «Савве» место, время и пароль для направления в лес проверенного гражданского населения.

— Направляйте не только мужчин. Можно и женщин, если они способны быть бойцами.

— А с семьями, с детьми как?

— «Мартын» просил небоеспособных людей сейчас не направлять, кроме семей тех подпольщиков, которым угрожает арест.

«Савва» рассказал, что сарабузцы собираются взорвать баки с горючим, замаскированные на аэродроме. Передал мне разведданные и семьдесят пять бланков пропусков на право выезда в районы Крыма. Бланки выкрала подпольщица, работавшая переводчицей у сарабузского коменданта.

Я дал указание, чтобы подпольщики повели агитацию в деревнях за лучший и полный посев полей, маскируя всячески эти действия от немцев.

Дома я подготовил очередную почту подпольному центру и отправил ее в лес. На другой день утром «Нина» уже была у меня и сообщила: «Павлик» вернулся, все в порядке.

— По улицам ходить невозможно, — жаловалась она. — Пока до вас добралась, три раза документы проверяли.

— А не обшаривали?

— На этот раз нет.

Из-под стельки сапога она достала конверт, а из-под кофточки — несколько пачек денег.

— Как самочувствие «Павлика»? — спросил я, вскрывая прошитый нитками конверт.

— Хорошее, но он очень устал. До нового места встречи с Гришей теперь километров двадцать пять, а обратно итти с грузом. В этот раз он ходил со своими помощниками — Яшей Морозовым и Витей Долетовым. Спрятали все во рву. Ночью перетащат в город.

Витя Долетов был двоюродным братом расстрелянного Николая Долетова.

— Встаньте у окна и следите за двором. Я прочту письмо. [296]

«Дорогой Андрей! — писал «Мартын». — Получил твое письмо и информацию о положении в Симферополе. Рад за ваше благополучие и доволен разворотом вашей работы. Разъясняйте народу, что немцы никому не дадут возможности «пересидеть», «переждать» лихую годину. Только непримиримая, смертельная борьба может принести освобождение.

Посылаю тебе наши листовки по нескольку сот экземпляров, центральные газеты и «Красный Крым». Кроме того, посылаю три листовки на румынском языке. Посылаю также мины и гранаты. Людей, подлежащих мобилизации и угону из Крыма, переправляйте в лес, их будут встречать. Место встречи и пароль передаю устно через «Павлика». Ни в коем случае не водите их на место нашего «Почтового ящика», и сопровождать их должен не «Павлик», а кто-нибудь другой. Разумеется, отправляемые в лес о вас ничего не должны знать.

Насчет железнодорожников. Смогут ли они создать патриотические группы на железнодорожном узле Джанкой и в Севастополе? Смогут ли они перевести и устроить в эти города хотя бы одного-двух человек от нас? Прошу сообщить. Медикаменты присылай, нужны Продовольствие тоже нужно.

Сердечный привет тебе от всех товарищей. Получил два письма от твоей жены. У них все в порядке. Она работает в обкоме. Горячий привет «Мусе», «Нине», «Хрену», «Савве», «Луке» и всем боевым героическим товарищам».

Я ознакомил «Нину» с содержанием письма. Каждая почта из леса была для всех большим, радостным событием.

— «Муся» очень хочет вас видеть, — сказала «Нина». — У нее что-то случилось.

— Организуйте мне завтра свидание сначала с «Павликом», потом с «Мусей». «Павлика» вызовите на десять, а «Мусю» на одиннадцать утра.

На другой день «Нина» поджидала меня на базаре у киоска. Мы переглянулись. Она пошла к своему дому; держась на некотором расстоянии, я последовал за ней. Погода была хорошая, ясная. Выйдя на улицу Островского, [297] я увидел вдали гору Тирке. Вспомнились тяжелые переходы по горам и балкам, дождливые ночи. Теперь в горах холодно, снег лежит. Нелегко им там, нашим ребятам!

Лазаревы встретили меня, как всегда, очень радушно. Дома была и племянница «Нины» — пятнадцатилетняя школьница Нелли.

— Ну как, Нелли, у вас в школе? — спросил я, садясь с ними завтракать.

— Учится плохо! — с упреком ответила за нее мать.

— Плохо учимся? — покраснела от злости Нелли. — Попробовала бы ты сама. Знаете, Иван Андреевич, наш класс уже два дня в школу не пускают.

— Ты расскажи толком, ведь Иван Андреевич ничего не знает, — улыбнулась Софья Лазаревна.

— Это же прямо умора! — сердито усмехнулась девочка. — Прислали нам новую учительницу немецкого языка. Сама русская, а перед немцами выслуживается. Вошла в класс, подняла руку: «Хайль Гитлер!» Мы сначала глаза вытаращили, потом ребята подняли крик: «На кой чорт нам твой Гитлер сдался!» Она стала директором грозить. Такая суматоха пошла, ничего не разберешь: кто кричит, кто свистит. Кто-то в портрет Гитлера запустил чернильницей. Все захохотали и начали кидать в Гитлера чем попало. Учительница убежала. Пришел директор и выгнал нас. Теперь нас не пускают в школу. Что дальше будет, не знаю.

— Ничего не будет. Замнут дело, — заметила Софья Лазаревна. — Я разговаривала с некоторыми учителями. Директор боится, чтобы об этой истории не узнали немцы, иначе ему не сдобровать. Решили сделать внушение родителям и тем ограничиться.

Пришел «Павлик». Я его не видел уже три недели.

— Ну, «Павлик», выкладывай! — сказал я, когда Лазаревы оставили нас одних.

— Получили пол мешка литературы, десять мин, двадцать гранат. «Мартын» прислал еще три мины замедленного действия и велел заминировать Феодосийское шоссе. Это мы сами сделали: я, Яша и Витя. За поселком Сергеевка, километрах в четырех от города, ломиками расковыряли дорогу и заложили мины в трех [298] местах. Только переделали запальники на трехчасовые, чтобы взрыв произошел до пяти часов утра, пока крестьяне не едут в город. Результаты уже налицо. На одной мине сегодня в четыре часа утра подорвалась машина с немцами, на другой — румынская телега. Что с третьей миной, пока не знаем.

— Молодцы вы! — сказал я, любуясь «Павликом». — Но тебе лично я запрещаю участвовать в диверсиях.

«Павлик» обиделся:

— Почему, Иван Андреевич? — Другие ребята все время на диверсии ходят, а я в стороне.

— Зря обижаешься. Твоя работа ничуть не менее ответственна, чем у любого диверсанта. И опасности немало. Ты сам подумай, с чем стали бы работать диверсанты, если бы ты не доставлял из леса взрывчатку.

Доводы мои явно казались ему неубедительными, — всем ребятам хотелось ходить именно на диверсии. Но «Павлик» был дисциплинированный парень и спорить не стал.

Он передал мне новые пароли и сообщил пункты для отправки в лес продовольствия и людей для пополнения партизанских отрядов. Я обратил внимание, что сапоги у «Павлика» порвались.

— Да, сапогам достается! — улыбнулся он. — Немцы стали на ночь выставлять на дорогу «секреты», приходится ходить окольными путями, прямо по пашням, где по снегу, где по грязи.

Я велел ему зайти к Филиппычу и сделать новью сапоги.

— Когда нужно будет починить обувь, иди прямо к нему, он сделает.

— Гриша Гузий просил вас, — уходя, вспомнил «Павлик», — обязательно прислать в лес еще сапожных гвоздочков.

Кстати, на Симферопольском гвоздильном заводе у нас была патриотическая группа, которая снабжала меня хорошими гвоздями. Для немцев же на заводе делали гвозди из мягкой проволоки, и их нельзя было забить даже в сосновые доски. Немцы ругались: «Русские не умеют делать гвозди!»

По нашему заданию патриоты припрятали на заводе [299] много материалов, все ценное оборудование и не дали немцам вывезти его из Крыма.

* * *

Через час пришла «Муся», как всегда живая, кипучая.

Снимая перчатки, она уже начала ругаться:

— Чорт знает что такое получается! Сколько раз просила я штаб не присылать ко мне этого связного «Николая», а им как об стенку горох. Опять прислали. Явился ко мне на квартиру пьяный, лыка не вяжет. Умоляю вас, Иван Андреевич, примите меры, чтобы он больше здесь не появлялся. Я страшно волнуюсь. Он знает меня, «Хрена» и некоторых других моих подпольщиков. Может всех погубить.

Я вполне разделял возмущение «Муси», ибо писал «Мартыну» о «Николае», о его поведении в городе и просил не пускать его больше к нам. И все-таки опять он здесь!

— Как вы его приняли? — спросил я.

— Я сказала, как и в последний раз, что порвала связь с партизанами, и просила его ко мне не ходить, потому что я боюсь и больше не буду работать. Но он не верит.

— К сожалению, убрать его отсюда сейчас я не могу. Это может сделать только штаб. Я дам радиограмму «Мартыну», чтобы он немедленно отправил этого парня на Большую землю. А пока он тут, осторожно отваживайте его от себя.

— Пожалуйста, Иван Андреевич, примите меры. Избавьте меня от лишних волнений, — устало добавила «Муся».

Я заверил ее, что сегодня же отправлю радиограмму.

— Хорошо, что у нас теперь рация есть, — сказала «Муся». — Важная новость! Немцы подготовляют новый прочес леса. Формируют большую карательную экспедицию из немцев, румын и татар. Карателям выдали белые халаты. План прочеса таков: под видом советских людей с советского самолета в лесу приземляются немцы и одновременно начнут действовать наземные части. Передайте об этом в лес.

— А сведения эти хорошо проверены? [300]

— Проверены по нескольким источникам. Между прочим, один немец говорил мне: «Готовится наступление Красной Армии на Симферополь, и Сталин дал указание партизанам занять наши аэродромы. Но мы начнем гонять партизан с места на место, и им будет не до аэродромов».

«Муся» сказала еще, что есть приказ об эвакуации Крыма, и обещала достать копию.

— Приближается двадцать шестая годовщина Красной Армии. Нужно приготовить фрицам подарки. Вы об этом не думали, Александра Андреевна?

— Как не думала! Только вчера говорили об этом с «Хреном». Давайте мины.

Когда «Муся» ушла, я составил радиограмму.

В ней я предупреждал о готовящемся прочесе и просил изолировать «Николая». Через «Нину» отправил текст Шуре для передачи в обком партии.

По дороге домой на Феодосийской улице я попал в облаву. Деваться было некуда — жандармы и полицейские окружили весь район. Всех проходящих задерживали. Собрали около ста человек. Приказав выложить содержимое карманов на землю, жандармы начали проверку документов.

У меня, как всегда, ничего лишнего в карманах не было. Все секретные материалы я прятал в свой рабочий ящик. Но чувствовал я себя все же неважно.

Жандарм заглянул в мой ящик с ржавыми гвоздями и замазкой, проверил документы и, вернув все обратно, отпустил меня.