Боевые товарищи мои
Из семи лет командования полком около трех лет пришлось на борьбу с бандеровцами. Всякое случалось за это время: и хорошее, и плохое. В жарких стычках я терял боевых товарищей, учил подчиненных и учился сам. Борьба с бандами, действовавшими всякий раз иначе — малыми или большими силами (чета, рой, курень{8}), в разное время суток, в населенном пункте или в степи, в лесу или на болотистой местности, и всякий раз внезапно — не оставляла времени на раздумья, требовала моментально принимать решения. Беда состояла в том, что в этой тяжелой и изнуряющей борьбе я не мог, что называется, взять в советчики опыт ни прежней пограничной службы, ни боевых действий под Ленинградом. В академии меня тоже не учили воевать с бандитами. Поэтому все приходилось постигать на ходу, заново.
Думать и учиться! — это требование было законом у нас в полку.
Не представляю даже, как бы я решал боевые задачи, если б мне постоянно не помогали мои заместители И. С. Литовчук, А. П. Артеменко, начальник штаба С. Ф. Корзенков, командиры батальонов А. М. Перов, [196] Ф. И. Кубасов, И. Я. Глазов, командиры рот Л. А. Ярошенко, Н. А. Гусев, Ф. В. Белин, И. А. Андреев, И. Т. Скрыпник, Я. Г. Михайлов, П. С. Зырянов, парторг полка М. С. Яремчук, комсорг А. А. Кузнецов и другие товарищи; если б деятельность полка не направляли командир дивизии С. Н. Михайлов (через некоторое время его сменил П. В. Бровкин), начальник политотдела В. В. Деев (после того как он перешел на другую работу, начальником политотдела стал А. К. Котов), начальник штаба С. Г. Бромберг, его заместитель А. С. Киселев, штабные работники К. А. Ильинский, И. К. Пряха и другие офицеры дивизии, которые вместе со штабом полка разрабатывали меры борьбы с бандитизмом, принимали непосредственное участие в боевых действиях.
Не могу не сказать теплые слова признательности в адрес заместителя начальника политотдела подполковника Николая Александровича Беспоясова, воспитанника внутренних войск. Я запомнил его и как талантливого политработника и как человека завидной храбрости. Вместе со мной он не раз принимал участие в ликвидации банд и всегда шел туда, где было труднее, опаснее.
Все, что нам приходилось делать — проводить широкую агитационно-пропагандистскую работу среди местного населения, выявлять бандпособников, места расположения бандеровских формирований, складов оружия, — мы делали в тесном контакте с райкомами партии и комсомола, исполкомами райсоветов депутатов трудящихся, райотделами МВД и МГБ, партийным и советским активом. Как я уже писал, нам на каждом шагу помогал народ. Без него мы были бы слепы, глухи и бессильны.
Невозможно рассказать о всех сослуживцах, товарищах, друзьях. Вспомню лишь тех, с кем встречался особенно часто, с кем узнал почем фунт лиха. И пусть простят меня остальные.
Начальником штаба полка, как уже знает читатель, был подполковник Сергей Федорович Корзенков. Все в этом человеке выдавало кадрового военного, хорошо знавшего свое дело. Говорил он четко, экономя каждое слово. При всей своей внешней суровости и даже грубоватости это добрый, чуткий человек. Заботливый, хлопотливый, по-мужицки обстоятельный, подполковник Корзенков делал все не спеша, семь раз отмеривал, чтобы отрезать [197] решительно и смело. Везде и во всем любил порядок, точность и исполнительность, не терпел показухи.
Как-то он обрушился на командира роты, попытавшегося пустить ему пыль в глаза.
— Вы не мне служите, — гремел начальник штаба. — Родине! Вы думаете, я не понимаю, что этот шик-блеск — откровенное очковтирательство? Это ведь только нерадивые солдаты сапоги так чистят — «от старшины».
Отчитав офицера, он дал ему срок для исправления недостатков и в точно назначенное время лично проверил, все ли сделано так, как он приказал. Остался доволен — командир роты постарался от души.
— Где вы живете? — спросил Корзенков офицера.
— Неподалеку отсюда, товарищ подполковник. — Снимаю комнату у одинокой старушки.
— Женат?
— Так точно!
— Пошли!
Командир роты опешил: что еще задумал начальник штаба?
Пришли. Корзенков галантно раскланялся с женой командира роты, погладил по льняной головенке сынишку, чем доставил удовольствие матери, а потом спросил:
— Борщом угостите, хозяйка?
— Почему же нет! — бойко ответила та. Молодая, расторопная женщина быстро сменила скатерть на столе, поставила хлеб, соль, свежие огурцы и помидоры. Вскоре появились борщ, вареники, жареная картошка...
Сергей Федорович отдал должное всем кушаньям, похвалил кулинарное искусство хозяйки, отчего та зарделась, словно маков цвет, и стал прощаться.
— Хорошие вы люди, — сказал подполковник, — уходить от вас не хочется. Дома у вас — чистота, уют, гостеприимство, у мужа тоже, когда бы ни приехал, — порядок, лучше не надо, — тут он хитровато подмигнул офицеру. — Что ж, как говорят на флоте: «Так держать!»
— Побыли бы еще, — попросила хозяйка, — посмотрели бы огородик, в садике бы отдохнули.
— Рад бы, но не могу, — отказался Корзенков, — до штаба полка дорога дальняя, а дело к вечеру клонится.
Твердый и неизменный в своих принципах, Сергей Федорович чувствовал себя ответственным за все происходящее вокруг, за судьбы людей независимо от того, были [198] они подчинены ему или нет. Подполковник больно, словно личное горе, переживал любую неудачу, промах, ошибку, допущенные другими и отрицательно повлиявшие на общее дело. В связи с этим не могу не рассказать об одном курьезе, после которого подполковник Корзенков долго переживал.
...Была поздняя осень. Ударили холода, зачастили дожди. Дороги испортились — ни пройти ни проехать. Куда ни глянешь — грязь, лужи. Тянуло под крышу или, на худой конец, к костру.
И в эти дни полк получил задачу прочесать обширную территорию. Дело подходило к концу, оставался последний хутор, когда к нам приехали два полковника, проходившие стажировку в дивизии.
— Посмотрим, как вы тут действуете!
Каждый боец отлично знал свою задачу. Проверили сараи, стога сена и соломы. Дома мы всякий раз осматривали особенно тщательно. К ним не подходили, а подползали по-пластунски. Прижавшись к стене, штыком распахивали двери, окна, подавали команду: «Выходи!» В случае необходимости использовали дымовые шашки. Так было решено действовать и на этот раз.
Неожиданно раздалась длинная пулеметная очередь.
— В доме слева — банда! — доложил наблюдатель.
— Ну и что? — один из полковников лихо сбил фуражку на затылок. — Пойдем и уничтожим ее. Вперед, сержант!
Выполняя приказ, командир отделения, находившийся поблизости, пулей помчался к дому. За ним побежали оба полковника.
Бандит, стрелявший из амбразуры в стене, открыл огонь. Все залегли и поползли по грязи, ища хоть какое-нибудь укрытие. Один солдат был ранен.
Полковники, добравшись до дома, считали себя в полной безопасности. Но тут по ним открыли огонь наши автоматчики, зашедшие с тыла и ничего не знавшие о броске.
— Мы свои! — громко закричали офицеры. Солдаты прекратили огонь. К счастью, дело обошлось без жертв. Но наш начальник штаба долго еще не мог простить себе, что допустил неподготовленных офицеров к участию в операции. Случай этот многому научил стажеров. [199] За свое безрассудство они были строго наказаны старшим начальником.
Я не называю имена стажеров и привожу этот пример с единственной целью — предостеречь от необдуманного шага тех, кто любит бравировать своей храбростью, не зная броду, лезет в воду.
Хочется сказать доброе слово о заместителе командира полка по политической части подполковнике Иване Степановиче Литовчуке. Он удачно соединял в себе строевого офицера-фронтовика, грамотного в военном отношении, подтянутого, дисциплинированного, требовательного, и политработника — человека доброго, отзывчивого. Он любил людей и знал их, умел и пошутить, и запеть песню — широкую, раздольную. К людям относился бережно. Но если встречался на пути враг, не было ему пощады.
Подполковник Литовчук был не только хорошо подготовленным офицером, опытным политработником, но и верным товарищем, приятным собеседником. Сколько он знал всего! Я удивлялся, как память этого человека могла сохранить столько цифр, фактов, самых невероятных историй. В пути с ним скучать не приходилось. Время всегда летело незаметно. А ездил я с ним вместе часто. Об одной из поездок мне хотелось бы рассказать.
...Дорога рассекала надвое высокие созревающие хлеба, взбегала на возвышенности, с которых далеко было видно вокруг, пыряла в прохладные перелески. Нас в машине пятеро. Я сижу рядом с водителем. На заднем сиденье — Литовчук и двое автоматчиков. Иван Степанович не любил, как он выражался, «почетного конвоя» и мирился с ним только потому, что на этот счет был приказ свыше.
— Мое оружие — слово, — говорил Литовчук. — Чего только не сделаешь с его помощью! Словом можно поднять людей в атаку, воодушевить на подвиги, вселить в человека уверенность, обрадовать его, сделать счастливым... Но словом можно и убить. Человек, мастерски владеющий словом, — великий человек. Всегда я завидовал таким людям.
Повернувшись на сиденье, я разговаривал с Иваном Степановичем. Вернее — слушал, говорил больше Литовчук. [200]
— Некоторые примитивно считают, — рассуждал он, — что оуновцы либо звери и главное для них — жечь, насиловать, убивать, либо люди обманутые, темные. Нет, не так это просто! Попадаются и другие экземпляры. Есть среди бандеровцев люди с изощренным умом, ловкие, хитрые, а потому особенно опасные. С дураками-то мы, я думаю, давно справились бы! Бандитские главари понимают, что вокруг них неуклонно идет героическая борьба за человека. И ведет эту борьбу народ опытный: коммунисты, комсомольцы, сельские активисты, мы, воины-чекисты. Ведет эту борьбу сама жизнь, наша советская действительность.
Литовчук несколько минут молча любовался, как ветерок катит волны созревающих хлебов, а потом продолжал:
— Получил я сегодня политдонесение из 3-го батальона. Ротный фельдшер проезжал на автомашине через село, когда услышал вопли:
— Рятуйте, рятуйте!{9}
Лейтенант приказал водителю остановиться, выскочил из машины и поспешил к женщине, чтобы узнать, в чем дело. Оказывается, умирала роженица.
Офицер не был акушером. Ни разу в жизни не принимал роды. Но он был единственным медиком на десятки километров вокруг. И он поспешил на помощь. Двое суток, не смыкая глаз, не отходил лейтенант от женщины, жизнь которой висела на волоске. По его поручению машина мчалась то в роту, то в штаб батальона за теми или иными лекарствами, инструментами. Наконец на свет появился ребенок — мальчик. Все страшное осталось позади. Фельдшер еле добрался до сеновала и сразу уснул как убитый. Целые сутки проспал!
А пока он спал, одну хату подготовили для приема больных. Их было много в селе. И лейтенант не отказался. Осматривал пациентов, снабжал лекарствами, делал перевязки и даже легкие операции.
Целый день шел прием. Когда лейтенант вышел в переднюю, то увидел, что стол и скамьи были заставлены глечиками с топленым маслом и сметаной, корзинами [201] яиц, кусками ветчины, румяными пирожками, жареными курами...
— Это что такое? — удивленно спросил лейтенант.
— Благодарность за твою помощь, сынок, — ответила хозяйка хаты, пряча под фартук натруженные руки.
— Какая благодарность! — воскликнул лейтенант. — Скажите, пусть все заберут обратно!..
Литовчук снял фуражку и выглянул из машины, подставив лицо встречному ветру. Потом снова надел.
— Этот лейтенант своим скромным трудом заменил десятки лекций, докладов и бесед, тысячи листовок. Весть о том, как он помогал людям, разнесется по всему району, а то и за его пределы выйдет. Большое дело сделал человек!
Выскочив из-за крутого поворота, машина устремилась вниз, к реке, и внезапно резко затормозила. Я инстинктивно передвинул кобуру пистолета вперед.
— В чем дело? — обратился я к водителю, быстро оглядываясь по сторонам.
Но ответ уже не требовался — я увидел, что мост впереди взорван. На длинном шесте, воткнутом в податливый болотистый берег, белел лист фанеры с корявыми чернильными буквами: «Минировано. Будете восстанавливать — перебьем всех до единого!»
— Вот она — «наглядная агитация» бандеровцев! — сказал Литовчук. — Их программа — держать народ в страхе. Чуть что — смерть. Но всех не запугаешь!
Мы выбрались из машины и подошли ближе к жалким остаткам моста.
Плакучие ивы купали в воде свои длинные ветви. Нежно пахли какие-то цветы. Теплый ветер ласкал наши лица. Над нами голубело небо.
— Красота-то какая, а! — воскликнул подполковник. — Жить бы людям да радоваться.
А я думал о другом и высказал свои мысли вслух.
— Построить бы нам этот мост в подарок селу...
— Вот это здорово! — поддержал меня Литовчук.
— Решено. А сейчас как поступим?
Заложив руки за ремень гимнастерки, Иван Степанович огляделся вокруг, подумал немного и ответил:
— Машину пустим в объезд — крюку километров двадцать будет. С водителем пошлем одного автоматчика, [202] другой пойдет с вами. А сами переберемся вброд, по камешкам, вон за той ивой. Как?
— Согласен.
Село утопало в садах. Урожай яблок был обильным — деревья и на подпорках с трудом держали плоды. Нигде не было видно ни души. Вдруг откуда-то, приглушенные расстоянием и деревьями, долетели многочисленные голоса.
— Митингуют, — высказал предположение Литовчук.
В тени раскидистых буков стоял стол, накрытый красной материей. За ним сидели двое.
— Секретарь партийной организации и председатель сельсовета, — шепнул мне Иван Степанович. — Фронтовики, бесстрашные, толковые люди.
Мы стояли в переулке, скрытые деревьями. Пестрая толпа гудела. Собравшиеся что-то шумно доказывали друг другу, задавали вопросы и, не получив ответа, снова «выступали». Постепенно я стал разбираться в хаосе голосов. Обсуждался вопрос о строительстве моста. Но не всех он интересовал. Кто-то под сурдинку гнул свою линию, будоражил народ.
— Кто будет разминировать берега? Может, это брехня — объявление, а проверить все же надо.
— Сынов в Красную Армию угоняют!
— А не приведут ли они свою угрозу в исполнение? Начнем строить — и посекут нас из автоматов.
— Москалей всюду понатыкали! Что им здесь — Расея?
Иван Степанович вопросительно посмотрел на меня.
— Пошли! — сказал я.
При нашем появлении сход будто по команде затих. Секретарь партийной организации и председатель сельсовета поздоровались с нами, пригласили сесть за стол, на широкую крашеную скамью. Став по стойке «смирно» и приложив руки к фуражкам, мы с Литовчуком приветствовали собравшихся. Сход одобрительно загудел. Мужчины в ответ сняли и снова надели шляпы, женщины поклонились.
Председатель сельсовета предоставил слово секретарю партийной организации. Тот высказал свои предложения по поводу строительства моста. Были они продуманны, подкреплялись точными выкладками. Но участники схода, выслушав оратора, молчали. И нельзя было понять, согласны [203] они или нет. Пауза окончилась самым неожиданным образом.
— А что, пан-товарищ, господин майор, вопросик задать можно? — послышалось из толпы.
— Пожалуйста! — ответил я, отыскивая глазами обладателя скрипучего, вроде бы знакомого мне голоса. — Только зачем вы обращаетесь ко мне так странно, ну, как бы это сказать, в несколько этажей, что ли?
— Жизнь виновата, — словно коростель, проскрипел высокий седоусый дед, стоявший почти сзади всех. Он был одет в старомодный, но щегольской костюм, белую, богато вышитую рубашку. На посохе висела шляпа. — И при панах жили, и при господах. Теперь вот — при товарищах. Один бог знает, какая власть будет завтра.
— Я не бог, дедушка, но твердо могу сказать: только Советская власть будет! — ответил я. — И пусть никто не надеется на другую.
Старик, видимо, не привык, чтобы его перебивали, насупился, зашлепал губами, будто проглотил что-то горькое или кислое. Снова наступила гнетущая тишина. Даже ребятишки, сидевшие на земле, притихли и, шмыгая носами, смотрели то на своих отцов и матерей, то на нас, находившихся за столом. Литовчук был удивительно спокоен. Пристроившись на краешке скамьи, он уставился в стол и тихонько барабанил пальцами. Казалось, что он даже и не слышал начавшегося разговора.
— Какой же вопрос вы хотели задать, дедушка? — нарушил я затянувшееся молчание.
— Скажите, пан-товарищ, господин майор... — Старик вдруг замолк, стукнул посохом о землю и сердито сплюнул: — Не язык — лошадь норовистая, знай свое мелет!
Он переступил с ноги на ногу, расправил усы и продолжал:
— А вопросик мой вот он: что такое счастье?
— На ваш вопрос ответить и легко и трудно, — начал я. — Очень уж обширно понятие о счастье.
Фашисты хотели поработить нас, а мы их в пух и прах разбили.
Это счастье!
В годы войны украинский народ выдвинул из своих рядов таких талантливых руководителей партизанского движения, как Ковпак, Вершигора, Попудренко, Бегма... [204]
Всех трудно перечислить. Они громили гитлеровские войска наравне с Красной Армией.
Это счастье!
В тридцатые годы украинские девчата Паша Ангелина, Паша Кавардак, Дарья Гармаш, Мария Демченко — всех не перечислить — честным трудом на колхозных полях прославили свои имена на весь мир.
Это счастье!
Вот вы собрались на сход и свободно обсуждаете насущные вопросы своей жизни. Вам не мешают ни помещик, ни кулак, ни стражник, ни староста.
Это счастье!
— Спасибо за объяснение, — проскрипел дед, — но нашему брату мужику этого не понять. Мужицкое счастье — хлебушка вдоволь, скотины полный двор. И землица своя. А вы, русские, нам этого никогда не дадите.
Старик засмеялся — скрипуче, как несмазанная арба. Кое-кто подхватил этот смех. Особенно старались те, что окружали старика.
«А человек-то — подлей некуда! — решил я. — Видимо, верховодит в селе. Вон сколько прихлебателей вокруг него трутся».
И тут встал подполковник Литовчук (до этого он, чуть откинувшись назад, за моей спиной тихонько переговаривался о чем-то с секретарем партийной организации). Спокойно приблизился к толпе, которая тотчас расступилась. Пройдя по живому коридору, Иван Степанович остановился перед стариком. Тот втянул голову, сгорбился и настороженными глазами смотрел на офицера. В наступившей тишине раздался твердый, уверенный и спокойный голос Литовчука:
— Вначале подумалось мне, что ты, дед, безобидный, что от тебя один вред для односельчан — воздух портишь из-за стариковской немощи. А ты, оказывается, не пустобрех! Ты не только воздух — души людей отравляешь. Это ведь ты кричал: «Сыновей в Красную Армию угоняют! Москалей всюду понатыкали. Что им здесь — Расея?» О чьих ты сынах распинался? О своих? Так всем же известно, что в сорок первом ты благословил их на службу вначале в гитлеровскую полицию, а затем — в дивизию СС «Галичина». Им повезло, твоим сыновьям, — живы остались после того, как Красная Армия перемолола «самостийников» в боях под Бродами в сорок четвертом году. [205]
Самое время было им явиться с повинной. А что ты, старик, посоветовал сыновьям? Идти в леса, в шайку бандитов, резать, вешать, расстреливать невинных людей, поджигать дома, посевы, взрывать мосты.
Литовчук достал белоснежный, заботливо выглаженный носовой платок, развернул его, вытер лицо, снова аккуратно его сложил и спрятал в карман. Все это он проделал неторопливо, по-хозяйски.
Дед не шевелился, словно окаменел.
— Вблизи своего логова волк не режет овец, — продолжал Иван Степанович. — Не твои сыновья мост взорвали. Но они хорошо знают — кто! Мой тебе наказ: увидишь отпрысков своих, скажи, чтоб явились с повинной в сельсовет, в любую воинскую часть да других чтоб прихватили — вместе веселее. Скажи, пусть не мешкают, иначе могут опоздать. Дальше. Секретарь вашей партийной организации, председатель сельсовета, заведующие почтой, сберегательной кассой, больницей, магазином, директора школы, маслозавода — украинцы. Где ты увидел, дед, русских — «москалей», как ты презрительно выразился? Зачем мутишь народ? С чьего голоса и по чьему заданию поешь? А для чего ты подкинул «вопросик» о счастье? Я скажу — для чего! Ты хотел не только сорвать сход, увести его в сторону от строительства моста, а и опорочить все советское, в душу односельчанам плюнуть.
Не удалась тебе твоя затея, дед! Никто не верит байкам националистов, которым ты служишь верой и правдой. Наторевшие на обмане, на двурушничестве и подлости, они до того изолгались, что у них уже не осталось и двух правдивых слов, которые бы можно было связать вместе! Ты хорошо видишь, дед. Но ты — слепец! Задыхаясь от злобы, ты проглядел, что вокруг все давным-давно изменилось. Ты все талдычишь о старом, а его уже нет, оно лопнуло как мыльный пузырь, и ветер разогнал оставленный им смрад. Воистину сказано: «Сова никогда не видит солнца, поэтому думает, что над сопками всегда ночь». Но вернемся к тому, с чего, как говорится, разгорелся сыр-бор.
Иван Степанович посмотрел на меня, чуть заметно мигнул и продолжал:
— За столом сидит командир полка войск МГБ. Я — его заместитель по политической части. Мы уже были на месте взорванного моста. Читали и «плакат». Завтра в [206] село придут наши солдаты. Они проверят, заминированы ли берега, и построят добротный мост, который очень нужен и вам, дорогие товарищи, — Литовчук обвел взглядом собравшихся, — и жителям окрестных сел, особенно сейчас, когда вот-вот начнется уборка урожая.
Я почувствовал, как легко вздохнули мужчины и женщины, увидел, как улыбка радости тронула их лица. Правда, все тотчас убрали ее.
«Люди еще боятся открыто выражать свои чувства. Как их запугали!» — подумал я.
— А ты, дед, — голос Литовчука стал стальным, — передай сыновьям, те пусть передадут «лесным», «зеленым» или каким там еще братьям: мы не позволим взорвать этот мост! — Иван Степанович помолчал и, рубанув рукой воздух, повторил с расстановкой: — Не-поз-во-лим!
— Вот бы нам такого агитатора заполучить, товарищ майор! — обратился ко мне секретарь партийной организации. — Плохо еще у нас с кадрами, очень плохо.
— Он и так днюет и ночует в ваших краях, — ответил я. — В штабе его редко когда застанешь.
— Наши края обширные, — развел руками секретарь партийной организации.
— И последнее, — сказал Литовчук. — Всех, видимо, удивил мой резкий разговор с пожилым человеком. У нас в стране уважают умудренных жизнью людей, окружают за их добрые дела почетом. На Украине тоже чтут старших. Я — украинец, дед, значительно моложе тебя, но уважать тебя не хочу и не могу! И односельчане тебя не уважают. Кое-кто подпевает тебе, заискивает, кое-кто боится, это верно, но чтобы почитать — ни-ни! Владелец магазина и староста в прошлом, кому ты только не служил! Польским панам, петлюровцам, фашистам, бандеровцам... Гнусноватый список-то, а?
Дед кашлянул, прикрыв рот рукою, медленно поднял голову и несмело посмотрел в лицо Литовчука.
— Мне прикажете собираться, товарищ подполковник?
— Куда? — не понял Иван Степанович.
— В тюрьму...
— А зачем ты там нужен? — брезгливо поморщился Литовчук. — Выполняй полученное от меня задание. И не вздумай больше финтить, понял?
Дед низко поклонился. Но Литовчук уже повернулся и направился к столу... [207]
Случилось так, что в этом селе наши люди не только мост построили (между прочим, берега не были заминированы), но и оставили о себе другую память. Возвращаясь в полк после выполнения боевой задачи и проезжая через это село, капитан П. К. Бабич увидел, как над одной из хат поднялся столб дыма. В одно мгновение вспыхнула не только соломенная крыша — факелом загорелся весь дом. В селе — старые да малые, все в поле. И если б не наши бойцы, быть бы большой беде. Они отстояли от огня две соседние хаты, справа и слева от горевшей. Капитан Бабич вынес из объятого пламенем жилища женщину, только-только родившую ребенка, ухаживавшую за ней старушку и пятилетнюю девочку, которые наверняка погибли бы.
Через неделю после пожара в штаб полка приехал уже знакомый мне секретарь партийной организации и привез письмо, подброшенное в помещение сельсовета. Оно было адресовано мне:
«Товарищ майор! Пишет вам тот самый человек, семью которого спасли ваши солдаты во главе с капитаном — не имею чести знать его имя и отчество, а также фамилию.
Отовсюду идут слухи, что ваши солдаты помогают вдовам убирать хлеба, ремонтируют дороги, строят мосты. Какой-то старшина вытащил тонувшего в реке мальчишку, при этом сам чуть не погиб. Вы нам хорошее несете, а мы отвечаем пулями. Стыдно и горько нам — в трех соснах заблудились.
Наш кущ{10} решил явиться с повинной, другие кущи, с которыми мы связаны, — тоже. Пусть встретит нас капитан, о котором выше написано, — именно ему мы хотим повиниться...»
Бандиты писали, сколько их, какое у них оружие, где они будут ждать решений своей участи.
Я показал письмо первому секретарю райкома партии и начальнику райотдела МГБ, вместе обсудили, как следует поступить.
К месту выхода бандеровцев мы отправились на трех грузовых автомашинах. Впереди колонны шел бронетранспортер. На совещании в райкоме партии было решено, что предосторожность — делу не помеха. [208]
Явка с повинной большой группы бандитов произошла без эксцессов. Это была еще одна наша бескровная победа. Среди сдавшихся были и сыновья того деда, которого отчитал на сходе И. С. Литовчук.
В окрестных селах люди дрожали при одном имени Махоматского. Детина с пудовыми кулаками, всегда пьяный, обвешанный оружием, Махоматский не щадил ни стариков, ни женщин и детей. Расстреливал, вешал, насиловал, предавал огню все, что встречалось на пути: хутор так хутор, село так село... Его жестокость заставляла ахать даже самых отпетых бандеровцев.
Махоматский обладал даром перевоплощения. В самых неожиданных местах он появлялся то в одежде летчика, награжденного, что называется, от плеча до плеча, то чекиста, то партийного или советского работника. Его не узнавали. Пользуясь этим, бандит в упор расстреливал обреченных им людей, забирал документы.
«Центральный провод»{11} пожаловал подлецу три оуновских креста и громко величал Махоматского «трижды героем самостийной Украины».
Хитрого и изворотливого врага, обдумывавшего каждый свой шаг, окруженного сворой телохранителей, вооруженного до зубов, схватила без единого выстрела разведывательно-поисковая группа, которую возглавлял заместитель начальника штаба полка капитан Кочкин. Это был не случайный успех. Кочкин отличался аналитическим умом, хладнокровием и сообразительностью, был ходячей энциклопедией. Он в любую минуту мог сказать, где и когда произошла та или иная схватка с бандитами, кто при этом отличился, что нового в тактику борьбы с бандеровцами внес тот или иной офицер. Я уважал и ценил заместителя начальника штаба, доверял ему ответственные задачи, с которыми тот блестяще справлялся.
Как-то мне надо было встретиться с секретарем одного райкома партии. Дорога в село была дальняя, мне незнакомая, поэтому я решил взять с собой капитана Кочкина. [209]
И вот вездеход мчится по степи, ныряет, в лощины и перелески. Сопровождающие нас автоматчики зорко смотрят по сторонам.
— Товарищ майор, — обращается ко мне Кочкин, — давайте заедем во-он в ту деревеньку, — и показывает, в какую.
— Зачем? — интересуюсь я.
— Вдова с двумя детьми там живет, — удовлетворяет мое любопытство капитан. — Мужа на фронте убили...
Кочкин вдруг краснеет, как девушка, и продолжает, оправдываясь:
— Вы не подумайте чего-нибудь такого... Это — порядочная женщина. Помогает нам. Очень гостеприимна. Закусить у нее можно. Я, признаться, целый день не ел.
Решили сделать небольшой крюк: голодным был не только Кочкин, а и все мы...
Водитель и автоматчики остались в машине. Мы с Кочкиным вошли в хату.
Белые, чуть-чуть подсиненные стены источали запах сырого мела. Аккуратно подмазанный пол был посыпан свежим желтым песком. В переднем, «святом» углу висели иконы под искусно вышитым рушником. Такой же рушник был накинут на портрет Сталина, вставленный в новую, еще не успевшую потемнеть рамку. С подоконников глазели нехитрые цветы: огоньки, герани, столетник.
Из боковушки вышла молодая женщина редкой красоты. Я сразу почувствовал, что хозяйка не рада нашему приезду: изменилась в лице, в глаза не смотрит, суетится без дела. Когда она зачем-то вышла, я шепнул Кочкину:
— Ничего похожего на гостеприимство. Волнуется женщина. Может, меня стесняется?
— Я тоже заметил, — забеспокоился капитан. — Что с нею, ума не приложу.
— Попробуйте поговорить наедине, — предложил я и вышел на улицу. Почему-то подумалось, что в доме хозяйки, женщины беззащитной, спрятались бандиты. (Для ночлега и сбора разведывательной информации националисты использовали дома многодетных женщин, мужья которых погибли на войне. Запуганные, голодные, боявшиеся за жизнь своих детей, они вынуждены были оказывать бандитам какую-то помощь.) На всякий случай я приказал одному солдату занять огневую позицию за хатой, другому — не спускать глаз с двери и окон, водителю [210] — вести круговое наблюдение и быть готовым к открытию огня из ручного пулемета, укрепленного на вездеходе.
Вскоре из хаты вышел Кочкин.
— Молчит, словно воды в рот набрала, — развел он руками. — Пойдемте, товарищ майор, она яичницу готовит.
Яичница... Именно она еще больше увеличила мое подозрение. Взяв с собой автоматчика, я с Кочкиным снова вошел в хату и без обиняков нарочито громко заявил хозяйке:
— В народе говорят: береженого бог бережет. Сдается мне, что вы прячете кого-то у себя. Ну-ка, разгребите огонь!
Руки хозяйки опустились. Она побледнела. Я взял стоявшую у печи кочергу и сгреб в сторону пылавшие щепки. Под ним оказался железный лист. Приподняли его. Под ним металлическая крышка люка с кольцом.
— Вылезай — приказал я и постучал кочергой. Через какое-то мгновение крышка откинулась. Показался приклад винтовки с... нашей листовкой.
— Нас двое, мы сдаемся! — послышался голос из-под печи.
— Мы давно хотели сдаться, — заявили бандиты, выбравшись из укрытия. — Боялись только...
Позже раскаявшиеся оуновцы собственноручно написали обращение к «лесным братьям», мы издали его в качестве листовки, которая помогла десяткам людей, запутавшихся в сетях националистической пропаганды, обрести свое место в жизни.
Хозяйка рассказала, что убежище под печью устроил ее муж. В нем скрывались партизаны, если немцы внезапно заставали их в деревне, хранились продукты питания, чтобы фашисты не забрали их. Женщина не была бандпособницей. Пришедшие к ней за продуктами националисты знали о тайнике. Завидев машину, они забрались в него и приказали хозяйке для отвода глаз затопить печь, если гости войдут в хату.
В каждую группу, уходившую на боевое задание, мы обязательно включали коммунистов и комсомольцев. Партийное влияние благотворно сказывалось на боевых делах [211] воинов. Благодаря выдержке, отваге и мужеству они творили чудеса.
По земле шагала осень. Ветер рябил волны озера, неширокого, но длинного. Косматые тучи плыли по грязно-серому небу. Туман цеплялся за кусты и, покачивая рваными лохмотьями, медленно перемещался. Когда забрезжил рассвет, пошел мокрый снег.
В кустах, в засаде, — пятеро бойцов во главе с сержантом Иваном Кирилловичем Чертоком, членом партийного бюро роты. Зябко. Мучительно хочется есть и еще мучительнее — курить. Сержант тщательно проинструктировал подчиненных и рассредоточил их.
На берегу озера, у самой воды, послышались приглушенные голоса. Через несколько минут зашуршали скатывавшиеся вниз камешки — бандиты (а в том, что это были они, никто не сомневался — их ждали) поднимались на обрывистый берег. Вот они один за другим вынырнули из тумана.
— Рота, слушай мою команду! — изо всех сил крикнул Черток.
— Первый взвод, слушай мою команду! — подал голос один из бойцов.
— Второй взвод...
Сержант поднялся во весь рост и, держа палец на спусковом крючке автомата, шагнул к бандитам.
— Руки! — властно приказал он.
Ошеломленные бандиты (их было более десяти человек!) бросили оружие и подняли руки. На бандеровцев было противно смотреть. Какими жалкими, насмерть перепуганными выглядели люди, для которых убийство ни в чем не повинных людей стало профессией!
— Мы хотели сдаться, да вот не успели, — залепетал чернявый, сильно заросший волосами бандит.
— «Не успели, не успели»! — передразнил Иван Кириллович. — Вас как прижмешь, так и скулить начинаете. Против кого воюете? Набрались фашистских идей, будто собаки блох.
— Что с нами теперь будет? Расстреляете? — допытывался чернявый. — Мы же еще молоды, жить хотим.
— Поздновато об этом подумали. Везде листовки расклеены: покидайте леса, приходите с повинной и работайте себе на здоровье. Что, неграмотные? Не читали? [212]
Что будет с вами, не знаю — следователи и трибунал решат...
Сержант коммунист И. К. Чертой проявил военную хитрость и исключительную храбрость. Таких у нас было много, точнее, такими были все.
В тот день, когда пятеро смельчаков без единого выстрела взяли в плен более десяти оуновцев, во всех ротах и батальонах полка прошли собрания, были выпущены боевые листки, агитаторы провели беседы о мужестве и отваге воинов-чекистов. На родину отличившихся мы написали письма.
Но так было не всегда. Бандиты часто нападали на нас подло, из-за угла, сопротивлялись с яростью обреченных. И гибли в этих кровавых схватках солдаты, сержанты и офицеры, вырастали на землях Украины скромные обелиски, увенчанные пятиконечными звездочками, вырастали тогда, когда давно кончилась Отечественная война.
Небольшой лесок прорезал глухой, заросший кустарником и крапивой овраг. По дну оврага протекал ручей, вилась тропинка. На опушке теснился хутор. Ветер приносил оттуда запахи жилья. Было слышно, как петух призывно скликал кур. Люди не показывались. А по сведениям, которыми мы располагали в штабе полка, люди на хуторе должны были быть, много людей — хитрых, очень опытных и опасных бандитов, обагривших свои руки кровью партийных и советских работников, сельских активистов.
Бойцы-чекисты, одетые в маскировочные костюмы, третьи сутки находились в засаде. Днем они осторожно щупали местность биноклями. Ночью ползком пробирались в хутор, осматривали добротные хозяйственные постройки, заглядывали в окна кряжистого пятистенного дома. Ничего подозрительного.
«Банды на хуторе нет. Продолжаем наблюдение», — доносил старший группы.
Следы банды, которую мы разыскивали несколько дней, не находились. Мы в штабе ломали голову: где притаилась эта стая? Что замыслила? Ни секреты и засады, ни поисковые группы не давали ответа на эти вопросы. И вот очередное донесение: [213]
«Двое суток на веревке, протянутой между деревьями, висело белье, которое почему-то никто не снимал. Сегодня в 12 часов 30 минут, после того как из дома вышла девушка с узелком в руках и скрылась в северо-западном направлении, женщина, видимо хозяйка хутора, торопливо сдернула белье, а потом долго стояла, всматриваясь в заросли кустарника в овраге.
Предполагаю, что белье служило сигналом для бандитов: висит — опасно, заходить нельзя; снято — путь свободен.
Принял меры к выяснению личности девушки — послал в северо-западном направлении двух рядовых.
Продолжаем наблюдение».
Вскоре старший группы прислал еще одно донесение:
«Девушка, дальняя родственница хозяйки хутора, приходила в гости. Старая женщина скрыла от нее нахождение мужа и двоих сыновей в банде, сказав, что их «забрали на трудовой фронт».
Через три часа после ухода девушки в дальнем конце оврага показался человек с автоматом на груди и вещевым мешком за плечами. За поясом — гранаты. Осмотревшись, он пошел по тропинке вверх. За ним потянулись другие бандиты, вооруженные винтовками и карабинами. Всего девятнадцать человек. Пришедшие укрылись на хуторе.
Продолжаем наблюдение.
Жду указаний».
Видимо, белье в самом деле служило сигналом. Бандиты, по всей вероятности, отсиживались в леске, оставив в зарослях кустарника наблюдателя. Теперь была дорога каждая минута. Доложив обстановку первому секретарю райкома партии и начальнику райотдела МГБ, решаю выслать на хутор усиленную группу во главе с капитаном Бабичем. Лучшего командира для выполнения такого задания было просто не найти. На сборы уходят считанные минуты. Инструктаж провожу по карте. И вот машины мчатся по улице.
Капитан Бабич... До сих пор стоит он у меня перед глазами — боевой офицер-коммунист, талантливый штабист, человек, не знавший страха и усталости. Сколько труднейших задач решил он, из скольких отчаянных положений нашел выход, скольких сослуживцев спас от [214] неминуемой гибели благодаря своей смелости и отваге, смекалке и находчивости!
...Вечер опустился на землю. Пряно пахли травы. Где-то вдали, в полях, пели перепелки. Хутор блокировали надежно. В доме слышался многоголосый говор: бандиты пировали. Окна, чего раньше не случалось, были завешены. Капитан Бабич осторожно надавил на дверь, ведущую в сени, и тотчас прижался к стене. Дверь открылась. Потянуло запахом жареного мяса, отчетливее послышались голоса. В сенях никого не было. Бандиты чувствовали себя так уверенно, что даже не выставили охрану. Дверь в горницу Бабич распахнул стремительно и громко крикнул.
— Руки вверх! Выходи по одному!
Разом смолкли голоса. Несколько секунд держалась зловещая тишина. А затем затрещал автомат, захлопали винтовочные выстрелы. Вспугнутые стрельбой, закудахтали, забили крыльями куры...
Капитан Бабич был уже на улице. Укрывшись за бревном чуть ли не в два обхвата, он крикнул своим:
— Не торопись, братцы! Стрелять и метать гранаты, как на учениях. А ну, р-раз!
Десяток гранат полетел в окна. Звон стекла, грохот.
Бандиты снова открыли огонь. Но был он уже не таким сильным.
Внезапно выстрелы смолкли. И все услышали раздирающий душу детский плач.
— Артист! — похвалил Бабич бандита, изображавшего плачущего ребенка. И вдруг вспыхнул: — Не купишь, гад! Точно известно — нет в доме детей. Приготовились, братцы. Р-раз!
Новый огневой шквал был еще мощнее. Только один выстрел прозвучал в доме после этого шквала. Выстрел из пистолета...
Последний из оставшихся в живых бандит покончил жизнь самоубийством? Или главарь банды, решив прорваться или как-то обмануть чекистов, расправился с единственным свидетелем тех зверств, которые были на счету этой шайки?
Откуда-то примчался легкий ветерок. Еще острее запахло травами, наливающимися хлебами. Забрезжил рассвет. [215]
— Братцы, новый день начинается! — весело воскликнул капитан Бабич и пулей метнулся к дому.
И в это мгновение наступившую было тишину распорола длинная автоматная очередь. Бабич упал.
Огонь длинными очередями был излюбленным приемом бандитов, блокированных в убежище, рассчитанным на то, чтобы прижать воинов к земле, ошеломить их и выскользнуть из кольца окружения. Чекисты знали эту тактику врага и не дали возможности оуновцу — главарю банды, как потом выяснилось, — уйти по оврагу в лесок. Восемнадцать оуновцев были убиты. Хозяйку хутора нашли в подполье, где находилось много оружия, боеприпасов, продовольствия и одежды...
Павла Корнеевича Бабича, уроженца села Пустоворовка, Сквирского района, Киевской области, провожали в последний путь сотни людей. Первой за гробом шла юная красавица. Если б не роковая схватка на лесном хуторе, капитан повел бы девушку в ЗАГС, а потом — в офицерскую столовую на свадьбу, к которой мы готовились. Ведь, он был молод, капитан Бабич, он жадно любил жизнь...
Это было ночью. Войсковой наряд во главе с капитаном Федором Корнеевичем Глюковым, начальником штаба 1-го батальона, обнаружил на хуторе крупную банду. Послав в штаб полка связного, он после тщательного анализа сложившейся обстановки принял единственно правильное решение: блокировал дома и хозяйственные постройки, в которых засели бандеровцы, и установленными сигналами вызвал на помощь соседние наряды.
Бандитам предложили сложить оружие и сдаться. Ответом была бешеная пальба из ручных пулеметов, автоматов и винтовок, взрывы гранат. Большая группа бандеровцев попыталась прорваться через боевой порядок оцепления и скрыться в подступавшем к хутору лесе. Чтобы ослепить наших бойцов, они подожгли дома, сараи, ометы соломы.
Капитан Глюков, разгадав нехитрый маневр, перегруппировал свои силы и всей мощью огня обрушился на бандитов, которым пришлось возвращаться в ими же подожженные помещения. Через несколько минут оуновцы вновь предприняли вылазку. Ожесточенный бой вспыхнул с новой силой. Смертью храбрых погиб Федор Корнеевич [216] Глюков. Воины-чекисты остались без командира, которого горячо любили и с которым одержали немало побед.
О бое на хуторе я, только что возвратившийся из изнурительной многодневной поездки, узнал в ту минуту, когда он достиг самого высокого накала. Стрельба была такой интенсивной — голову невозможно поднять от земли. Вместе с подполковником Корзенковым и начальником городского отдела МГБ мы долго ползли по-пластунски в багровых отсветах пожаров. Хутор пылал от края и до края. Казалось, что об управлении боем не могло быть и речи, что бандиты вырвутся из кольца, что мы напрасно теряем людей.
Стали прибывать наряды, которые за несколько минут до своей героической гибели вызвал условным сигналом Федор Корнеевич Глюков. В разные концы хутора я послал связных, и вскоре управление боем было налажено. Мы выиграли схватку с бандитами, выиграли ценой гибели капитана Глюкова и некоторых его подчиненных.
Федор Корнеевич Глюков, скромный и отважный офицер... Нельзя было не любить этого человека. Появится, бывало, в штабе и скажет: «Сон мне приснился сегодня. Такой сон — самый талантливый фантаст не придумает. Вот послушайте». И начнет тут же, на ходу, такое выдумывать — все со смеху покатываются.
Капитан Глюков жил с женой, сыном и тещей, которых очень любил. Он приносил, бывало, в штаб смешные рисунки сына и всем показывал творения рук мальчика:
— Свободно Репиным может стать. Думаешь, нет?
До сих пор не могу забыть тот день, когда мы провожали капитана Федора Корнеевича Глюкова в последний путь. Проститься с человеком, молодую и счастливую жизнь которого оборвала бандитская пуля, пришли воины полка, жители городка, неподалеку от которого он погиб. На машине, рядом с гробом, примостился сынишка Ф. К. Глюкова. Он непонимающе смотрел то на необычно спокойного отца, то на рыдающих мать и бабушку, то на толпы людей, шедших в скорбном молчании с глазами, полными слез...
Поздним вечером мы с подполковником И. С. Литовчуком сидели у меня в кабинете и разбирали поступившие [217] за день донесения. Чем внимательнее вчитывался я в документы, тем зримее представлял себе своих подчиненных, небольшими гарнизонами разбросанных по селам, деревням и хуторам. Я мысленно видел их в секретах и засадах, в разведке и поиске, в бою... Не все были богатырями и красавцами. Но всех их, белокурых и рыжих, брюнетов и шатенов, парней с голубыми и карими глазами, одетых в выбеленное солнцем, дождями и частыми стирками обмундирование, я горячо любил. Не было для меня людей роднее их. За каждым документом стояли они — эти дорогие мне люди.
...Рядовой Хамза Кадырович Шайхиев мечтал быть учителем и настойчиво готовился к поступлению в институт. Когда выдавалась свободная минута, он вынимал из вещевого мешка аккуратно завернутые в клеенку книги, общую тетрадь, карандаш и углублялся в чтение. Только не суждено было осуществиться его мечте...
Остатки разгромленной банды нашли приют в большом селе, подходы к которому просматривались отовсюду. Кто укрыл бандеровцев?
Как правило, националисты находили пособников среди родственников и знакомых. Бандитов интересовали не столько крыша над головой, еда и выпивка, сколько информация о дислокации и численности воинских подразделений, деятельности местных властей, сельских активистов. Выявлять пособников было трудно. И мы никогда не добились бы успеха, если б не активная, день ото дня увеличивающаяся помощь народа. Наши друзья были всюду. Именно через них стали известны несколько домов в селе, в которых скрывались бандиты.
В основе операции по их захвату, которую мы в штабе подготовили особенно тщательно, лежали внезапность и быстрота действий. Отряд, которым командовал мой заместитель майор А. П. Артеменко, появился в селе ночью. Бандитов схватили без единого выстрела, но, как оказалось, не всех. Четверо — главарь и его телохранители — оставались на свободе. Где они затаились, никто из наших друзей не знал. Пленные бандеровцы заявили, что судьба этих людей им тоже неизвестна. Сколько вариантов розыска продумал и отбросил Артеменко!
«А что, если проверить места, хорошо всем известные, места, в которых никому не придет в голову искать бандитов?» — мелькнула у него мысль. Были известны случаи, [218] когда националисты, уйдя в подполье, скрывались в домах, расположенных рядом с сельским Советом, правлением колхоза, а то и райотделом МГБ.
Осмотрели клуб, школу, молокозавод — ничего подозрительного. Направились в колхозную конюшню — вроде никого. Рядовой Шайхиев, осторожно ступая, поднялся по лесенке, ведущей на чердак, прижался к стене и прикладом распахнул дверь.
— Кто здесь? Выходи!
Простучала длинная автоматная очередь. Хотя и принял Шайхиев меры предосторожности, а не уберегся — несколько пуль ужалили его. Он нашел в себе силы сбежать по лесенке вниз и выскочить во двор. Там солдат залег в канаву и изготовился к бою.
Из конюшни, прижав автомат к животу и непрерывно стреляя, выскочил бандит. Шайхиев в упор открыл огонь.
Когда к раненому солдату подбежал командир отделения сержант Иван Иванович Моренко, Хамза Кадырович прошептал:
— Умираю...
Слабеющей рукой он потянулся к карману гимнастерки.
— Билет... — скорее понял по губам, чем услышал сержант. Рука вдруг упала, словно подрубленная.
Командир отделения достал комсомольский билет X. К. Шайхиева и спрятал у себя на груди.
Снова длинная автоматная очередь. Замысел бандита разгадал рядовой Валентин Иванович Федосеев. Огнем ручного пулемета оуновец, попытавшийся вырваться из блокированной конюшни, был уничтожен.
Двое других продолжали строчить из автоматов, одну за другой бросали гранаты.
— Поджигай! — приказал командир взвода лейтенант Иван Афанасьевич Сарыгин.
Сержант Моренко выстрелил из сигнального пистолета в соломенную крышу сарая, и она загорелась. Густой дым, словно в огромную трубу, потянуло в ворота конюшни, на чердак.
Бандиты спрыгнули на землю и побежали, стреляя на ходу из автоматов. Чтобы преследовать их, Моренко надо было проскочить через объятый пламенем сарай. И он решился! Сержант обжег лицо и руки, но не остановился. [219]
Главное — не дать уйти бандитам. И они не ушли от метких выстрелов Моренко и Сарыгина.
Рядового Хамзу Кадыровича Шайхиева похоронили с воинскими почестями.
Я держал в руках обагренный кровью комсомольский билет, казалось еще хранивший тепло тела его владельца, и с грустью думал: «Еще один надмогильный обелиск вырос на земле Украины...»
— Во всех подразделениях надо выпустить боевые листки, провести политинформации, — сказал я Литовчуку.
— Сделаем! — ответил Иван Степанович. — Я думаю, надо подготовить специальную листовку для местного населения.
— Правильно! — согласился я.
— Родным писать тяжко, — вздохнул Литовчук. — В мирное время гибнут такие славные ребята...
На границе двух районов свирепствовала многочисленная, хорошо вооруженная банда. Националисты не щадили ни старых, ни малых: вешали и расстреливали людей, уводили скот, забирали продукты, сжигали дома. Бороться с ними было трудно — бандпособники предупреждали о каждом нашем шаге. И все же разведывательно-поисковая группа перехитрила бандеровских агентов, узнала о местопребывании шайки головорезов и проникла в их святая святых.
...Бандит сидел на краю обрыва, свесив ноги, и вырезал из палки какую-то фигурку. Посмотреть со стороны — мирный селянин, заботливый отец, мастерящий детям игрушку. А руки резчика по дереву обагрены кровью женщин, стариков и детей. Бандеровец поздно заметил пулеметчика ефрейтора Дмитрия Александровича Петренко, Только и успел истошно крикнуть:
— Войско!
— Руки вверх! — властно приказал Петренко. Бандит повиновался.
Еще двое бандеровцев играли в кустах в шахматы, третий — сидел за пишущей машинкой (как потом выяснилось, он писал «отчет» — страшный перечень кровавых дел банды; документ этот впоследствии стал одним из самых ярких материалов обвинения в суде). Они было кинулись [220] за оружием, но Петренко, командир отделения сержант Иван Егорьевич Шаманов, рядовой Сергей Прокофьевич Морозов и другие воины опередили их.
Основная масса бандитов отдыхала в землянках, вырытых в обрыве, среди непроходимого кустарника. Разбуженные выстрелами, они выскакивали и, щурясь от яркого солнечного света, бросались в кусты.
— Выходи! — снова крикнул Петренко. — Всем, кто сдастся добровольно, мы гарантируем жизнь. Будете сопротивляться, откроем огонь и уничтожим!
Одновременно он выпустил вверх сигнальную ракету — сигнал о помощи.
Среди бандитов наступило замешательство: одни стали подниматься на обрыв без оружия, с поднятыми вверх руками, другие открыли разрозненный огонь. Завязался бой. Подоспевшие чекисты сломили сопротивление врага.
Командир роты старший лейтенант Петр Степанович Зырянов был прирожденным разведчиком, следопытом, хорошо подготовленным офицером и душевным человеком. Никто не помнил случая, чтобы бандиты перехитрили его. Зырянову доверялось решение самых сложных задач.
От местных жителей стало известно, что банда, на счету которой было убийство председателя сельсовета, поджог здания райкома партии и ограбление многих магазинов потребкооперации, находится в селе, раскинувшемся неподалеку от леса. Проверили — нет никого. А сведения были точными. Человек, сообщивший их, не мог обмануть. И старший лейтенант Зырянов задумал одну хитрость.
Весь день отряд, которым он командовал, находился в селе. Наверняка зная, что ни одного бандита в этом населенном пункте нет, воины усердно осматривали «подозрительные» места, безо всякого разбора вызывали жителей для беседы.
Когда солнце стало опускаться к горизонту, Зырянов построил подчиненных и подал команду: «Шагом марш!» Через некоторое время: «Запевай!» Лихо пели солдаты, идя по селу, а за околицей — и того лучше. Долго слышалось пение воинов, ушедших в гарнизон на ночлег.
Как и предполагал офицер, бандиты, скрывавшиеся днем где-то в лесу, вернулись в село. Сделав изрядный [221] крюк, по оврагу вернулся и отряд Зырянова. Сосредоточились на опушке...
Ни один бандеровец не ушел. Героями в схватке с ними были младший сержант Николай Иванович Корягин, ефрейтор Николай Францевич Эгодыш, рядовой Иван Севостьянович Теличко и, конечно, старший лейтенант Петр Степанович Зырянов.
Речушка бурно несла свои воды, студеные даже летом. Она была не так широка, но зато глубока. В одном месте с берега на берег кто-то перебросил бревно. Мокрое и скользкое, оно было коварнее бума, так хорошо известного воинам полка.
Подыскивая для переправы подручные средства, старший сержант Михаил Осипович Копылов, возглавлявший группу, сформированную для захвата или уничтожения банды, обиравшей села, деревни и хутора, обнаружил запрятанные в кустах четыре шеста.
Интересно, кто он — этот заботливый хозяин?
На противоположный берег все переправились без происшествий. И тут, в кустах, обнаружили еще восемь шестов.
«Двенадцать шестов... А что, если где-то здесь обитает банда, о существовании которой в полку не знают? — забеспокоился Копылов. — Условия идеальные: местность сильно пересеченная, овраги глухие, кустарник тянется на сотни метров. Надо посмотреть».
Говорят, на ловца и зверь бежит. Словно из-под земли вырос около одного из кустов человек с автоматом на груди. Он осмотрелся вокруг и снова пропал.
«Лаз!» — решил старший сержант.
Он тут же послал в село связного, и тот доложил по телефону старшему командиру:
— Обнаружили подземное убежище бандитов. Видели одного, вооруженного автоматом. Он нас не заметил. Приступаем к осмотру местности. Старший сержант Копылов просит отсрочить время выполнения ранее полученного приказа.
Ефрейтор Абдукабе Абдурахманов и рядовой Александр Александрович Кочетов ползали по-пластунски, словно ящерицы, — быстро и бесшумно. Их командир группы и послал в разведку. [222]
. В кустах снова замаячил часовой.
— Бросай оружие! — крикнул Кочетов. — Руки верх! Бандит застрочил из автомата, но тут же был убит.
Оуновцы, что называется, перешли в контратаку: почти беспрерывно палили из автоматов, время от времени метали гранаты.
А на землю опускался вечер.
— Завалить лаз бревнами! — приказал Копылов. — Иначе они ночью разбегутся.
Сержант Василий Алексеевич Сухов, младшие сержанты Петр Филиппович Крамор и Владимир Николаевич Акименко, рядовые Михаил Кириллович Прокопчук и Александр Иванович Климов, рискуя жизнью, быстро выполнили приказ, благо бревен вокруг было сколько угодно. После этого они, пробираясь через заросли кустарника, стали искать отдушины. Обнаружив, и их замуровали.
Глубокой ночью прибыла группа во главе с командиром батальона майором Фимушкиным. Бандитам еще раз предложили сдаться, но они ответили отказом. Тогда, определив, где примерно должен находиться сруб под землей, сделали подкоп и бросили в это место несколько гранат. Образовалась брешь, в которую пулеметчик направил струю пуль. Банда перестала существовать.
Взрывы гранат, пулеметные и автоматные очереди сделали свое дело. Но одна из подземных комнат, видимо жилище главаря, почти не пострадала. Здесь обнаружили много автоматов, пистолетов, гранат, патронов, пишущую машинку, радиопередатчик, большие запасы продовольствия.
После непредвиденного боя помощник командира взвода М. А. Копылов отправился на выполнение порученного ему задания.
Я уже упоминал о парторге полка Михаиле Селиверстовиче Яремчуке. Он был готов помочь каждому, кому трудно, кого надо поддержать, вовремя предостеречь, чтобы не сбился человек с прямой дороги на кривую, скользкую тропинку. Яремчук смело шел по жизни, помогая и тем, кто тянулся вверх, становился взрослым, и тем, кто уже, что называется, давно оперился, но вдруг почему-либо надломился, потерял опору.
В борьбе с националистическими бандами большое место, [223] я бы сказал — главное, решающее, отводилось политической работе среди местного населения, которое в течение длительного времени подвергалось воздействию изощренной пропаганды немецко-фашистских захватчиков и украинских националистов.
Как уже говорилось выше, большая часть населения западных районов Украинской ССР встретила наши войска радушно. Помочь населению создать местные органы власти, возродить колхозы, открыть глаза тем, кто поддался вражеской пропаганде и был втянут в банды или выступал их пособником, поддержать энтузиазм людей, мобилизовать население на ремонт железных и шоссейных дорог, строительство мостов, восстановление линий телефонной и телеграфной связи — вот далеко не полный перечень важных и экстренных дел, в которых мы должны были участвовать.
Борьба с националистами существенно отличалась от тех боевых действий, которые приходилось нам вести в годы войны. Во-первых, это был, что называется, фронт без линии фронта; во-вторых, нам сплошь и рядом приходилось действовать небольшими группами, что значительно затрудняло управление, организацию взаимодействия, усложняло организацию партийно-политической работы, требовало на первое место ставить индивидуальное воспитание солдат, сержантов и офицеров.
У М. С. Яремчука был настоящий дар к партийно-политической работе. Он постоянно находился среди людей, умел говорить с ними, затрагивать самые чувствительные струны.
В схватках с бандеровцами мы теряли товарищей. Бандиты не щадили никого. Захватив раненого бойца, они измывались над ним, убивали зверскими пытками, сжигали на костре. Так же поступали и с местными активистами. На наших глазах вспыхивали пожары — бандиты поджигали клубы, больницы, родильные дома, жилища колхозников.
Яростью мщения наполнялись наши сердца. И солдаты готовы были идти напролом. Но всегда тут оказывался парторг полка с его умением убеждать людей.
— Сложные у нас с вами задачи, товарищи, — говорил, бывало, Михаил Селиверстович, беседуя с бойцами. — Территория, на которой мы с вами действуем, засорена бандитами, бывшими полицаями, жандармами, другими [224] прислужниками Гитлера. Причем все они не выделяются из общей массы. Как нам быть? Ответ простой: вести мы себя должны по-советски, как всегда. По-братски относиться к населению, уважать местные обычаи. Не надо подлизываться, угодничать. Но и жестокость, мелкие и зряшные придирки — ни к чему. Себя не возвеличивайте и других не унижайте. Заставить человека плакать легче, чем смеяться. Никогда не забывайте народную мудрость: лучше десять врагов не наказать, чем одного друга обидеть. А друзой у нас много, неизмеримо больше, чем врагов. Если в схватке бандит не сдается, разговор с ним един — смерть! С мирным населением разговор другой, другое обращение. Гонишься за бандой через сад, висят перед тобой румяные яблоки — не тронь, они не твои; по огороду бежишь, по полю — оберегай грядки с овощами, не топчи хлеба — это плоды нелегкого труда людей. Если в жестокой схватке бандит бросил оружие и поднял руки — сохрани ему жизнь.
Бои с украинско-немецкими националистами, которые вел наш полк, еще раз показали, что партийно-политическая работа — это могучее идейное оружие, поднимающее моральный дух воинов, укрепляющее их силы в борьбе за выполнение боевой задачи. Коммунисты и комсомольцы действовали как единый сплоченный отряд ленинцев. Всю свою энергию, волю, знания отдавали они боевой работе, личным примером и страстным большевистским словом вдохновляли чекистов на подвиги.
Перед выполнением боевой задачи политработники и агитаторы обязательно беседовали с бойцами, напоминали, чтобы они не допускали самоуспокоенности и беспечности, призывали повышать бдительность, ни на минуту не забывать о взаимной выручке.
Регулярно проводились партийные и комсомольские собрания. Чаще всего проводились они прямо в лесу. Речь на них шла об авангардной роли коммунистов и комсомольцев, подводились итоги наших боевых действий, ставились новые задачи. Собрания, как правило, продолжались несколько минут, но всегда имели огромное мобилизующее значение.
Помнится, мы проводили партийные и комсомольские собрания, беседы специально по вопросу, как предотвратить потери людей во время боевых операций. [225]
Сколько знал я коммунистов и комсомольцев, стойкость и преданность которых вызывали восхищение, заставляли всех воинов подражать им, держать на них равнение! К тем, кого я уже назвал, следует добавить Виктора Даниловича Пащука, Семена Петровича Скробова, Дмитрия Ивановича Гелевера и многих других.
Центрами партийно-политической работы были наряд, взвод и рота. Постоянно находясь среди личного состава, мой заместитель по политической части, парторг и комсорг полка, политработники батальонов и рот, партийный и комсомольский актив в перерывах между стычками с бандитами, на привалах, у вечерних костров рассказывали об отличившихся в боях, приводили примеры воинского умения, мужества, смекалки и находчивости, призывали равняться на героев. Здесь же шла речь о тактике бандитов, об их зверствах. Одновременно политработники и агитаторы рассказывали бойцам о международном и внутреннем положении страны. Трудно переоценить значение этих «летучих академий», как мы в шутку называли такие беседы.
И. С. Литовчук, М. С. Яремчук и другие политработники вникали в работу тылов, контролировали обеспеченность подразделений всем необходимым, особенно продовольствием и боеприпасами, следили, как отдыхают бойцы, как их кормят, обувают и одевают, вовремя ли приходят к ним газеты и письма, интересовались, о чем пишут из дому. Некоторые солдатские письма становились волнующей темой бесед и политинформаций, о них сообщали в боевых листках.
Пусть читатель не посетует на меня за то, что я злоупотребляю цитатами. Но, заканчивая эту главу, я не могу не привести отрывок из письма Алексея Максимовича Горького сыну:
«Ты уехал, а цветы, посаженные тобою, остались и растут. Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя на Капри нечто хорошее — цветы. Вот если бы ты всегда и везде, всю свою жизнь оставлял для людей только хорошее — цветы, мысли, славные воспоминания о тебе, — легка и приятна была бы твоя жизнь».
Славную память оставили о себе партийные и политические работники, коммунисты, потому что победа над украинско-немецкими националистами стала возможной [226] только благодаря огромной политической работе коммунистов, их стойкости, преданности делу партии, героическому примеру, увлекавшему бойцов.
Перевернем еще одну страницу борьбы с бандеровцами.
Как уже известно читателю, Украинская повстанческая армия (УПА) — националистические вооруженные банды, созданные на Временно оккупированной территории Советской Украины — после изгнания фашистских захватчиков затрещала по всем швам. Многие участники УПА, спасая свою шкуру, бежали на запад.
Война заставила тысячи людей сняться со своих мест. Не только города и села, но и леса Венгрии, Польши, Румынии, Чехословакии были забиты беженцами. Недобитки из УПА ловко использовали создавшуюся обстановку в своих целях. Они растворились в пестрых потоках перемещенных лиц, на какое-то время затихли. А когда увидели, что на них никто не обращает внимания, принялись за старое.
Вначале было нелегко понять, кто грабит, насилует, убивает мирных жителей. Но вскоре лицо националистов проявилось особенно ярко: они начали совершать диверсии, террористические акты в отношении воинов Красной Армии, коммунистов, представителей молодой народной власти. Трудности борьбы с бандами УПА осложнялись не только отсутствием достаточно полной информации об их планах, численности, вооружении, но и тем, что у бандеровцев имелись пособники. Так было не только у нас, но, например, и в Польше. Там, особенно в районе Балиграда и Сан ока (Жешувское воеводство), действовали многочисленные, хорошо вооруженные банды Хрыня, Бира, Стаха (УПА) и Жубрыды (НСЗ — народовэ силы збройнэ). Используя выгодные условия местности, националисты появлялись в самых неожиданных местах, расправлялись с активистами и их семьями, не щадили при этом ни старых, ни малых. Заметая кровавые следы, они уходили за пределы Польши, пережидали какое-то время, потом появлялись снова.
Польское правительство не могло мириться с бандитами, мешавшими налаживанию мирной жизни. Весной 1946 года для борьбы с ними были созданы специальные маневренные группы (отдельные батальоны). Группой, [227] действовавшей в Жешувском воеводстве, командовал Ягас (никто из нас тогда не мог сказать, Ягас — имя это или фамилия). Молва крылата. Мы узнали, что Ягас прошел славный боевой путь по дорогам войны в составе Народного Войска Польского. Своими геройскими подвигами этот высокий, статный, голубоглазый офицер не раз удивлял самых отважных солдат. На бандеровцев имя молодого командира наводило панический ужас.
По ночам с польской территории доносилась до нас глухая ружейно-пулеметная перестрелка, в небо взлетали ракеты.
«Ягас дает жизни!» — с гордостью думал я об отважном польском офицере. В такие минуты мне хотелось находиться рядом с ним...
Прошли годы. Однажды мне пришлось быть на приеме в посольстве Польской Народной Республики в Москве.
— Ягас? — улыбаясь, переспросил меня посол, когда я рассказал ему о человеке, о судьбе которого мне очень бы хотелось узнать. — Чтобы встретиться с ним, вам достаточно протянуть руку: генерал бригады Вацлав Ягас — наш военный, военно-морской и военно-воздушный атташе. Знакомьтесь...
Посол представил мне высокого, статного, голубоглазого генерала. Пожалуй, он был таким же веселым, задорным, общительным и в те далекие годы. Время лишь наложило морщины на его лицо да посеребрило волосы.
В. Ягас пожал мне руку как старому знакомому. Мы разговорились, вспомнили давно минувшие годы.
— Националисты, — начал рассказывать Вацлав Ягас, — выступили против народной власти в Польше тогда, когда нам особенно был нужен мир, чтобы восстанавливать разрушенные войной города и села, разминировать леса и луга, дороги и мосты, засевать ноля...
В Жешувском, а затем и Краковском воеводствах, на территории которых действовала руководимая мною маневренная группа, банды были особенно многочисленны и жестоки. Националисты не останавливались ни перед чем. Одна из банд УПА устроила засаду на шоссе, по которому из Санока в Цисну, через Балиград, следовал на инспекцию генерал брони Кароль Сверчевский, командующий Второй армией народного Войска Польского, заместитель министра национальной обороны республики. Гибель Кароля Сверчевского, участника Великой Октябрьской [228] социалистической революции, героя боев в Испании, борца за народную Польшу, коммуниста, потрясла всю страну.
В. Ягас задумчиво посмотрел в окно и продолжал:
— Многие сыны Польши и Советского Союза пали в борьбе с оголтелыми националистами. В Балиграде, например, выросло целое военное кладбище, на котором похоронены и мои солдаты.
Генерал обладал изумительной памятью. Он без усилий называл населенные пункты, в которых происходили особенно жестокие схватки с бандеровцами, имена отличившихся воинов.
— Нашим руководителем в те годы был командующий Жешувской оперативной группой генерал Роткевич. Бывший офицер Советской Армии, он прославился, участвуя в боях в составе Первой армии народного Войска Польского. Мы всегда и во всем брали пример с генерала Роткевича. В тяжелых боях с бандеровцами отличились многие солдаты и офицеры. Мне особенно приятно вспомнить подпоручников Никулина — это бывший мой заместитель по строевой части, гражданин СССР, Скшешевски, Метрополита и сержанта Стембальски. Они были настоящими героями! На город Волковые однажды напала банда УПА в несколько сот человек. Личный состав нашей маневренной группы, в числе которого были и упомянутые мною товарищи, обрушил на бандеровцев всю огневую мощь. В один из моментов боя, когда наши воины предприняли дерзкую контратаку, в наши руки попал главарь в форме капитана разгромленной фашистской армии. Оуновец напялил на себя мундир для того, чтобы принять участие в «параде» по случаю взятия города. Не вышло!..
— А как сложилась ваша жизнь? — спросил меня генерал Ягас. — Между прочим, мы, поляки, тоже слышали по ночам бои на советской стороне и тоже переживали за вас.
Я коротко рассказал о себе.
— Так же, как и у меня, — улыбнулся генерал. — Служба, учеба и снова служба...
Приятно сознавать, что наши усилия не пропали даром. Спокойно теперь на польской и советской землях! [231]