Академия имени Фрунзе
В Ленинграде кандидатов на учебу собралось несколько человек. Нас принял начальник войск охраны тыла фронта генерал-лейтенант Г. А. Степанов. После обстоятельной беседы, хитровато улыбнувшись, он сказал:
— Народ вы, бесспорно, боевой, в военном отношении подготовленный, краснеть мне за вас не придется, а все же не мешает проверить, не забыли ли него, не дай бог? Начнем, пожалуй, с диктанта.
Все приуныли: сколько лет уж после учебы минуло! Но с диктантом, который мы писали уже на другой день, справились. Одолели математику и геометрию. Работать с картой умели все — эту проверку мы тоже прошли. Последний этап — собеседование по текущему моменту.
— Молодцы! — похвалил генерал. — Теперь я по-настоящему уверен в каждом из вас. Желаю вам, товарищи, успешно сдать экзамены в академию, так же успешно учиться и вернуться в родной округ. Мы будем вас ждать.
Генерал, как отец, выпускавший своих сыновей в большую жизнь, с гордостью и одновременно с грустью посмотрел на нас.
— Ну, ни пуха ни пера!
Он еще раз обвел всех нас добрым взглядом, снова, как накануне, перед тем, как устроить нам проверку, хитровато улыбнулся и громко сказал:
— Не слышу!
Мы смотрели на генерала и... не понимали. [137]
— Студенты в таких случаях посылают «к черту», — развеселился генерал. — Вы, понятно, не приучены произносить такие слова, да еще хором...
— Да еще адресовать их начальству! — добавил начальник политотдела полковник С. И. Гусаров.
Мы горячо, от души зааплодировали...
Поезд уходил все быстрее и быстрее. В вагоне было тесно и душно. В проходе, прямо на полу, вперемежку с военными, сидели старики и женщины. Пространства между полками, на которых пассажиры ухитрялись устраиваться по двое и по трое, были завалены мешками и узлами — на них спали дети. В закопченном фонаре тускло горела стеариновая свеча — одна на весь вагон.
Я сидел на нижней полке, в уголке, и смотрел в окно, за которым то разматывалась черная лента посадок, то тянулись поля с проплешинами снега, мелькали будки путевых обходчиков.
Твердо уверен: у всех из нас так было — на жизненном пути встречалось гораздо больше хороших людей, чем плохих. Поездкой на учебу я был обязан командиру полка И. Н. Богданову. По-отечески тепло относился ко мне этот человек, развивал любовь к военному делу, учил всесторонне анализировать складывавшуюся обстановку, удерживал от скоропалительных решений.
Прощаясь со мной в Шлиссельбурге, полковник сказала:
— Не забывайте, товарищ капитан, в какое время мы живем. О месте командира в бою теперь не скажешь так, как говаривал когда-то Василий Иванович Чапаев: «Впереди, на лихом коне!» Отечественная война не похожа на войну гражданскую. И если нашему народу когда-нибудь придется пережить еще одну схватку с врагом, она и отдаленно не будет напоминать Отечественную войну... Мы победим. И армии-победительнице будут нужны хорошо обученные командиры. Ведь победу мало завоевать — ее надо закрепить. Учитесь, товарищ капитан, так, чтобы вас ставили в пример!..
Третий раз ехал я на учебу. Память перенесла меня на родину, в далекую Сибирь.
...Окончив семилетку, я в 1935 году поступил в Ачинское педагогическое училище. Незаметно пролетели три года — подошло время призыва на действительную военную службу. Как я тогда волновался! А вдруг что-то не так со здоровьем? Ведь его еще не проверял ни один врач. [138]
Когда на медицинской комиссии сказали, что здоровьем меня бог не обидел, я поделился своей мечтой с военкомом.
— Хотите летать? — переспросил он. — Что ж, это дело хорошее. Пошлем вас в авиационное училище — все данные для этого у вас есть.
А через несколько дней меня вызвали в городской отдел НКВД и предложили поехать в Саратовское пограничное военное училище.
— Поздно, — развел я руками. — Уже решил пойти в авиацию.
— У вас такая биография, что только в НКВД и служить! — ответили мне.
Мне шел двадцать первый год. Еще ребенком я спал и видел себя военным. Не буду летать? А такая ли уж это беда? Буду охранять нашу границу, задерживать шпионов... И я твердо сказал:
— Согласен. Доверие оправдаю!..
Несколько дней провел я в родных краях. Когда настало время отъезда, односельчане но старинному обычаю проводили меня до околицы.
— Приезжай, Андрей, на побывку! — приглашали они. В военной гимнастерке, в брюках и сапогах, которые мне подарил брат Гавриил, я чувствовал себя самым счастливым человеком. Все во мне ликовало. Когда поезд тронулся, мне казалось, что колеса отстукивали: «Пог-ра-нич-ник, ко-ман-дир...» Я мысленно подгонял поезд: «Быстрее, быстрее!»
В Саратов прибыл вечером. Дежурный по училищу выслушал меня и спокойно сообщил:
— Прием в училище закончен, вы опоздали.
Радость сразу померкла. Вот тебе и «пограничник-командир».
— Что же мне делать?
— Вернуться обратно.
— У меня на руках пакет за пятью печатями из Ачинского горотдела НКВД Красноярского края, — ухватился я за спасительную соломинку. — Кто-то ведь должен взять его у меня, прочитать находящиеся в нем документы.
— Резонно, — согласился дежурный. — Переночуйте в карантинном помещении. Завтра разберемся.
Утром дежурный проводил меня к заместителю начальника училища полковнику Простову. [139]
Вскрыв пакет, тот углубился в чтение моих бумаг и время от времени произносил вслух:
— Среднее образование... Диплом с отличием... Такие нам нужны!
С видом победителя я посмотрел на дежурного? «А вот и не опоздал!»
В этот же день приказом начальника училища комбрига Крамарчука я был зачислен курсантом...
«Как-то все сложится теперь?» — подумал я, возвратившись из мира воспоминаний.
Поезд, не останавливаясь на маленьких станциях, мчался вперед, приближая меня к Москве.
Всего раз в жизни был я в столице, да и то проездом. Многоэтажные дома, красавцы мосты, шумные улицы — все ранее увиденное слилось теперь перед моим мысленным взором в пеструю картину.
С военной Москвой я был знаком по кадрам кинохроники, газетам да по письмам брата Гавриила, участника военного парада на Красной площади 7 ноября 1941 года. В памяти возникали аэростаты воздушного заграждения в небе, зенитные батареи на площадях Пушкина, Коммуны, баррикады из мешков с песком на улице Горького, противотанковые ежи на окраинах...
Москва...
Я мечтал о ней в далекой сибирской деревне Петровке, в лесах Заполярья, на островной пограничной заставе южнее Выборга, на Ладоге... И вот я еду в этот город, еду не на день и не на два — на годы...
Незаметно для себя я уснул. Меня разбудили громкие голоса, суета — поезд подходил к Москве.
Первое, что поразило нас на перроне, — это обилие электрических огней, оживленные разговоры и смех. Не сразу мы к этому привыкли и по-прежнему, как на фронте, разговаривали вполголоса, закуривая, старательно прикрывали ладонями трепетный огонек зажигалки.
К вагону приближался высокий, статный капитан-пограничник. Новенькая форма, хромовые сапоги... И нам сразу стало неудобно за свои помятые, кое-где прожженные шинели, кирзовые сапоги, не знакомые с гуталином и щеткой, за видавшие виды вещевые мешки. [140]
— Живут же люди! — с завистью сказал один из нас, кивая на капитана.
— Кому война, а кому — мать родна, — добавил другой.
— Северо-западная? — спросил офицер. — С приездом! — Он дружески улыбнулся, сверкнув красивыми, ослепительно белыми зубами, и каждому крепко пожал руку.
Кисть капитана была изуродована иссиня-багровыми грубыми рубцами, одного пальца не было. Нам стало стыдно за то, что мы так нехорошо подумали об этом человеке.
— Для вас приготовлено общежитие, — объявил капитан. — Сегодняшний день — в вашем распоряжении: приведите себя в порядок, посмотрите город, навестите родных и знакомых, у кого они есть. Завтра в десять ноль-ноль вас примет начальник войск. На привокзальной площади вас ждет автобус.
Как только машина тронулась, мы прилипли к окнам. Столица совершенно изменила свой облик. Уже не было на площадях зенитных орудий, не жались к тротуарам толстые колбасы аэростатов, исчезли баррикады из мешков с песком, противотанковые ежи. Весело названивая, громыхали трамваи, в потоках автомашин неуклюже прокладывали себе дорогу троллейбусы. Дома смотрели на нас умытыми, без бумажных крестов, окнами. Нигде не было видно следов бомбежек.
Трудно описать, что творилось со мною, когда мы проезжали через Красную площадь. Приятно заныло сердце. Мне почудилось, что вдруг раздвинулись границы площади, стало словно бы светлее. На какое-то мгновение я даже дышать перестал — смотрел во все глаза, стараясь ничего не пропустить. Мавзолей Владимира Ильича Ленина... Кремль... Лобное место... Памятник Минину и Пожарскому... Храм Василия Блаженного... Все это я видел впервые. Шофер — спасибо ему! — понял, что творилось в душе каждого из нас, и как можно медленнее провел машину по Красной площади.
Всех нас мучила одна мысль: как-то сложится дальнейшая наша судьба, кто кого «в плен возьмет» — учеба нас или мы ее? Мы не раз смотрели в глаза смерти, не раз ранены были, ходили за «языком», водили подразделения в штыковые атаки, попадали под бомбежку и артиллерийский [141] обстрел... Но учеба в академии! Она казалась нам страшнее всего пережитого. Мы понимали: учеба потребует напряжения всех сил, бессонных ночей, мучительных раздумий, ей нужно будет отдать всего себя.
Мы знали: учебную и воспитательную работу со слушателями в академии ведут люди заслуженные, широко известные не только в военных кругах. Это и радовало, и пугало. Крупные ученые, знатоки военного дела, обогатят нас знаниями. Но как надо готовиться, сколько надо перечитать литературы, чтобы, разговаривая с таким человеком, не выглядеть профаном?
Однако до учебы, как оказалось, было еще далеко. Беседа с начальником войск охраны-тыла Красной Армий, с которым мы встретились утром следующего дня, напоминала ленинградскую. Генерал высказал особенно теплые слова в адрес офицеров-фронтовиков, отметил, что направление в академию — это большая честь, что он уверен — на учебу приехали лучшие из лучших. И все-таки...
В общем, нас снова ждали экзамены по русскому языку и литературе, алгебре и геометрии, географии, топографии и другим дисциплинам. Разница состояла в том, что было решено проверять нас не с места в карьер, как в Ленинграде, а дать нам две недели на подготовку.
Не все прошли через «фильтры»: одни не сдали экзаменов, других забраковали врачи, которые, как нам казалось, придирались к каждому пустяку, третьи споткнулись на мандатной комиссии. Северо-западная граница «потерь» не имела, и мы, ленинградцы, чувствовали себя героями.
Всех, кого зачислили кандидатами для поступления в Военную академию имени М. В. Фрунзе, ждала еще одна проверка — самая трудная! — вступительные экзамены. Для подготовки к ним нам отвели два месяца и отправили в учебный лагерь.
Подмосковная природа славится своей красотой. Смешанные леса, тянущиеся на многие десятки километров, перемежаются лугами и озерами, возвышенностями, на которых, словно дозорные, стоят древние белокаменные монастыри. Широкие и полноводные реки, речушки и ручьи, окаймленные плакучими ивами и лозняком, то безмолвно и величаво, то бурно и шумливо несут свои воды. Но нам было не до красоты. На местность мы смотрели с точки зрения наступающих или обороняющихся. Ведь в лагерях [142] мы не только слушали лекции, изучали боевую технику всех родов войск Красной Армии, прочитывали массу специальной литературы, но и решали различные боевые задачи, ходили по азимуту.
За эти два месяца каждый из нас заметно похудел — сказались не только дни, заполненные лекциями, бессонные ночи, проведенные над книгами, выходы в поле, но и скудное питание.
До войны в наряд на кухню посылали, как правило, тех, кто провинился. А теперь мы были согласны ходить в наряд добровольно каждый день. На кухне хоть картошки можно было наесться досыта...
Не помню уж теперь, по какому случаю приехал я 17 июля 1944 года из лагерей в Москву, но и до сих пор благодарю судьбу за то, что такой случай представился. Мне посчастливилось быть свидетелем незабываемого зрелища. По Ленинградскому шоссе нескончаемым потоком, по двадцать человек в шеренге, шли немецкие военнопленные. Впереди этой гигантской колонны (по центральным улицам Москвы солдаты, сержанты и офицеры 236-го полка конвойных войск НКВД и дивизии имени Ф. Э. Дзержинского провели 57 600 пленных, захваченных в Белоруссии) вышагивали генералы и офицеры, которые совсем недавно, затянутые в расшитые золотом мундиры, увешанные орденами и медалями, победно маршировали по улицам Брюсселя, Амстердама, Парижа и других европейских столиц.
Они жаждали пройти победителями и по улицам нашей столицы. У высокопоставленных гитлеровских вояк, убитых или взятых в плен в октябре — ноябре 1941 года под Москвой, были найдены приглашения на парад на Красной площади. Кто знает, может, и среди тех, кто теперь возглавлял эту внушительную процессию, были обладатели приглашений, признанных Красной Армией недействительными? Во всяком случае, многие генералы и офицеры еще хорохорились — не расставались ни со знаками различия, ни с гитлеровскими наградами. И это вызывало к ним еще большее отвращение.
Тротуары плотно забиты москвичами, на их лицах торжество, гнев, ненависть и презрение. Никто не проронил ни слова, вглядываясь в эту серую массу пленных гитлеровцев. И поэтому многие услышали слова офицера, обращенные к ребенку, которого он высоко поднял [143] над головой? «Смотри, сыночек, смотри и не забывай! только в таком вот виде могут враги попадать в нашу столицу...» (На другой день из газет я узнал, что стоявшим неподалеку от меня офицером был Герой Советского Союза старший лейтенант Власенко. Его сынишку звали Женей.)
Немцы, видимо поняв слова, сказанные офицером, еще ниже опустили головы.
Шествие подходило к концу, когда люди, стаявшие на тротуаре, вдруг засмеялись. Послышались громкие восклицания:
— Правильно!
— Карболкой бы!
— Давай чисть как следует, дружок!
По улице шла машина с цистерной и упругими струями воды мыла асфальт. За рулем сидел усатый гвардеец. На его вылинявшей, без погон гимнастерке блестели ордена и медали...
Как завидовали мне товарищи, особенно приехавшие с западной границы, когда я, возвратившись в лагерь, рассказал о «параде» пленных фашистов!..
Время летело быстро. Остались позади вступительные экзамены. Их выдержали не все. Те, кому не повезло, снова уезжали на фронт или в пограничные округа. За два с половиной месяца все сдружились, поэтому расставание было грустным.
В те дни я с щемящей грустью снова вспомнил геройски погибшего на Карельском перешейке майора Семена Никифоровича Охрименко. Он оказался прав, говоря об изменчивости военной судьбы. Прошло не многим больше четырех лет со дня встречи с ним в поселке Ремпетти, а в моей служебной биографии, несмотря на войну, были и продвижения и вот теперь — учеба в академии.
Первое занятие по тактике... Когда вошел преподаватель Алексей Федорович Семенов, мы вскочили все как один.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравия желаем, товарищ полковник! — четко ответили мы.
Когда мы сели, наступила звенящая тишина. У меня, да и, подозреваю, у всех, гулко забилось сердце, Найдем [144] ли мы контакт с этим человеком? Нам говорили: полковник знает и любит свой предмет, на занятиях строг, не прощает и малейших отступлений от требований уставов.
Полковник дружелюбно обвел нас взглядом, и глаза его потеплели.
— Ордена, медали, нашивки за ранения... Эхо хорошо. Вы принесли в аудиторию дыхание войны. Как, есть еще порох в пороховницах?
— Есть! — дружно ответили мы.
— Отлично! — подвел итог преподаватель и добавил: — Легкой жизни не обещаю. Естественно, обстановка здесь, в академии, резко отличается от фронтовой. Ни тебе бомбежек, ни артиллерийского обстрела, можно ходить в полный рост, разговаривать в полный голос. Но учеба — это труд, и по напряжению он, пожалуй, не легче фронтового. Кто хочет быть настоящим командиром, водить войска в бой и побеждать врага с наименьшими потерями, а не красоваться на парадах, тот должен засучить рукава...
Мы горячо полюбили А. Ф. Семенова и, конечно же, его дисциплину. Четыре человека из нашего выпуска, в том числе и автор этих строк, окончили академию с золотыми медалями. Прямо скажу: в этом была немалая заслуга и преподавателя тактики.
Не могу не помянуть добрым словом преподавателей Р. С. Скопцова, И. И. Казанцева, П. А. Шепицина. Они были неумолимо требовательны, заставляли нас штудировать уйму литературы. Признавали лишь четкие, ясные и предельно краткие ответы на поставленные ими вопросы и совершенно не ценили нашего красноречия.
— Я не против красноречия, — говорил, бывало, Роман Семенович Скопцов, — но смотря где. Устав — не роман, а мы, военные, — не литераторы. Вот когда придется выступать на фабриках и заводах — там надо блеснуть. Лектор из военной академии — это звучит!
Генерал-полковники Н. Е. Чибисов, А. Н. Боголюбов, генерал-лейтенанты Н. А. Веревкин-Рохальский, Ф. Н. Ремизов, А. В. Сухомлин, М. Ф. Тихонов, И. С. Шмыго, генерал-майоры А. И. Ямалов, Н. П. Полев, полковники З. X. Гореев и Г. Д. Фадеев были видными военачальниками и талантливыми педагогами. Их лекции не только обогащали нас знаниями, но и доставляли истинное удовольствие. Мы гордились своими преподавателями! С каждым [145] днем убеждались, насколько ценнее становится наш фронтовой опыт в сочетании с теорией.
Один за другим проходили дни, до краев заполненные учебой. В самое «неподходящее» для нас время суток частенько звучала команда «В ружье!». Поднятые по тревоге, мы совершали длительные марши и броски.
— Повторение — мать учения! — шутили мы между собой, намекая на марши и броски с боевой стрельбой, без которых не обходилась почти ни одна неделя в военном училище.
Большое внимание уделялось спортивным соревнованиям. На этом поприще не раз отличались слушатели А. П. Лысенко, А. А. Козлов, И. П. Соколенко, Б. И. Чугунов, И. Т. Болотов, Н. Ф. Курыков, К. Ф. Секретарев.
Мы постоянно были в курсе всех важных событий, происходивших на фронте и в тылу. Перед нами выступали командующие армиями, командиры корпусов и дивизий, члены военных советов, ответственные партийные и советские работники.
К слову следует сказать, что выступали и мы. Слушателей академии, особенно Г. И. Алейникова, Г. Ф. Щербину, Д. П. Ванчинова, П. В. Шаповалова, Н. С. Терещенко, Г. Н. Шмелева, Г. П. Ашина, Н. Т. Кабакова, А. А. Зубарева, В. Н. Дурышина, партийные комитеты предприятий Москвы и Подмосковья приглашали нарасхват. Когда они выступали, аудитории не могли вместить всех желающих послушать полюбившихся лекторов.
Академия поддерживала тесные связи с фронтами, направляла туда своих воспитанников для стажировки. Во время летнего наступления 1944 года несколько групп слушателей стажировались в действующей армии на должностях начальников штабов стрелковых дивизий и полков, оперативных отделений дивизии. Некоторые из них пали смертью храбрых. 92 человека были награждены орденами и медалями.
За годы войны академия имени М. В. Фрунзе внесла большой вклад в дело подготовки высококвалифицированных командных кадров для Красной Армии. Она дала фронту офицеров самых массовых звеньев нашей армии. Командиры-фрунзенцы показали себя горячими патриотами, специалистами военного дела. Тысячи из них были удостоены правительственных наград, 244 человека получили [146] звание Героя Советского Союза, 26 человек этого звания были удостоены дважды.
Оценка работы академии за годы Отечественной войны нашла свое выражение в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1945 года. За выдающиеся успехи в подготовке офицерских кадров для Красной Армии Краснознаменная, ордена Ленина Военная академия имени М. В. Фрунзе была награждена орденом Суворова 1-й степени.
Вручая 24 февраля высокую награду представителям академии, Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин сказал:
«Мне хочется в этот день отметить достижения Военной академии имени М. В. Фрунзе. Военная академия — это высшее учреждение для изучения военного дела. Но академия — не институт, это не только учебное заведение. Академия... имеет своей целью двигать вперед военную науку, она должна стоять всегда, если так можно выразиться, на вершине военных знаний. И вот награда, полученная сегодня академией, как бы подтверждает, что она эту свою роль выполняет. Надеюсь, что и в будущем она эту роль будет выполнять не менее успешно».
...День выдался на славу: легкий морозец, солнце. Помощник начальника академии генерал-майор Н. К. Норейко построил личный состав по случаю вручения академии ордена Суворова 1-й степени. Принимал парад начальник академии генерал-полковник Н. Е. Чибисов. Правительственная награда воодушевила всех.
2 мая 1945 года был взят Берлин. В академии состоялся митинг. С тех пор радость окончательно поселилась в наших сердцах. Все ждали вестей о полной победе над врагом.
И вот этот день — 9 мая — наступил! Трудно передать словами радость, которую переживала Москва, выплеснувшая на улицы и площади всех жителей от мала до велика. Люди смеялись и плакали, пели песни и плясали. Нас, военных, обнимали и целовали, качали, настойчиво приглашали в гости.
Мы бродили но улицам ликующей столицы, хмельные от радости. Кто-то предложил пойти на Центральный телеграф. С пачкой голубых листков в руках я долго стоял [147] в очереди к заветному окошку, перебирая в памяти всех родных и близких, боевых друзей, чтобы поздравить их с Победой.
Приказ Верховного Главнокомандующего, который Ю. Б. Левитан прочитал с особым блеском, обращение И. В. Сталина к советскому народу, победный салют из тысячи орудий — все эти исторические события я и поныне помню до мелочей, словно они были вчера.
24 мая Советское правительство устроило в Кремле прием в честь командующих войсками Красной Армии, на котором присутствовали члены Президиума Верховного Совета СССР, народные комиссары, члены ЦК ВКП(б), представители Вооруженных Сил, виднейшие деятели промышленности, сельского хозяйства, науки, искусства, литературы. Среди гостей был и начальник нашей академии генерал-полковник Н. Е. Чибисов, чем мы, слушатели, очень гордились.
На другой день нам объявили, что Верховный Главнокомандующий приказал подготовить и провести Парад Победы. Сразу же начались тренировки. Вначале на них отводилось два часа в день, в дальнейшем время было увеличено.
О Параде Победы написано много. Мои воспоминания, пожалуй, не прибавят ничего нового. Но я не могу не рассказать о своих личных впечатлениях, тем более что это был первый в моей военной биографии парад.
24 июня нас подняли раньше обычного. Погода не радовала. Небо хмурилось. По-осеннему низкие облака предвещали дождь. Вскоре он и в самом деле пошел. Но настроение у всех было приподнятое. Парадные мундиры преобразили нас.
К Красной площади мы шли по живому коридору — тротуары были заполнены празднично одетыми москвичами. Они что-то кричали нам, улыбались, приветливо махали руками.
Когда по какой-то причине колонна остановилась, к нам подошла еще не старая женщина в черном. В руках она держала букет алых роз.
— Родные, с праздником вас!
Женщина не могла сдержать слез, да, видимо, и не пыталась это сделать.
— Мой сын не дожил до Победы... А как он мечтал об этом параде! В письмах не раз писал? «...Я пройду через [148] Красную площадь победителем, как прошел в сорок первом защитником и мстителем...»
Мать помнила письма сына наизусть.
Женщина вдруг заспешила, открывая сумочку, руки ее дрожали. Она достала карточку и протянула мне, ближе всех стоявшему к ней. Со снимка на меня глянуло улыбающееся лицо лейтенанта-танкиста. Поднявшись из люка башни, он по-мальчишески откровенно выставил руку так, чтобы были видны большие «кировские» часы.
И вспомнилось мне Саратовское пограничное училище. Все мы, курсанты, в те годы фотографировались с часами, и обязательно так, чтобы они «хорошо вышли». Наши родные и близкие, невесты не знали, конечно, что часы эти были единственными во взводе и принадлежали курсанту-москвичу. Это сейчас у каждого школьника есть часы. В тридцатых годах они были редкостью даже у взрослых.
— Ваш сын пройдет победителем по Красной площади! — взволнованно сказал я женщине. — Если, конечно, вы доверите мне его фотографию. Вечером я верну ее вам.
— Спасибо, — только и смогла сказать она. Слезы еще сильнее хлынули из ее глаз. В знак благодарности она протянула мне букет алых роз. Но цветы я при всем желании принять не мог. Фотографию танкиста спрятал в карман...
Десять часов утра. По брусчатке Красной площади зацокали копыта. Из Спасских ворот Кремля на белом коне выехал принимающий парад Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Навстречу ему, на вороном коне, двинулся командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Они встретились на середине площади — два выдающихся полководца, два великих труженика отшумевшей войны.
С высоты Мавзолея Владимира Ильича Ленина на них с гордостью смотрели руководители партии и правительства.
Многое вспомнил я, многое передумал за те минуты, пока проходил объезд войск, пока с трибуны Мавзолея от имени и по поручению Советского правительства и Коммунистической партии выступал с короткой речью Г. К. Жуков.
...7 ноября 1941 года старшего лейтенанта В. А. Кельбина, с которым мы в Бернгардовке изучали минометное дело, по какому-то поводу послали в Ленинград, Вернулся [149] он после обеда. В бывшее здание школы, где мы занимались, он не вошел, а, что называется, влетел. У нас был перерыв.
— Покуриваете? — громко спросил Кельбин. — И не знаете, что на белом свете творится, темнота несчастная?
Мы не знали. Радио в Бернгардовке не было. Газеты приходили нерегулярно.
Улыбающийся, взволнованный, старший лейтенант обвел нас сияющими глазами и сказал такое, что всех ошеломило:
— В Москве, на Красной площади, состоялся военный парад, выступал товарищ Сталин. Парадом командовал генерал-лейтенант П. А. Артемьев, принимал — С. М. Буденный.
Мы повскакали со своих мест. Раздались такие громкие крики «ура», которые вряд ли слышали когда-нибудь стены школы. Стихийно, без музыки возникла пляска. Все плясали от души, самозабвенно — и те, кто умел, и те, кто в другое время ногой топнуть не отважился бы.
— Андрей! — гремел Кельбин. — Ты понимаешь: парад! Немцы бомбят Москву, обстреливают из дальнобойной артиллерии пригороды, в бинокли нашу столицу рассматривают, прикидывают, как и где нанести последний удар. А Иосиф Виссарионович Сталин спокойно произносит речь с трибуны Мавзолея Владимира Ильича Ленина! Спокойно курит свою трубку!..
А мне вспомнилось недавнее прошлое. 1940 год. Карелия. Выполняя боевую задачу, мы отстали от своих и вынуждены были заночевать в лесу, в снежных окопах. Изнемогавшие от усталости (к тому времени мы, пограничники-пулеметчики, прошли на лыжах около двухсот километров), голодные, замерзшие, мы неожиданно повстречались с комдивом П. А. Артемьевым, возглавлявшим наш отряд особого назначения войск НКВД, и командирами его штаба, ехавшими на машинах. Он тоже еле держался на ногах, но, увидев нас, поняв наше состояние, нашел в себе силы для шуток, подбодрил нас, распорядился выдать нам хлеба, сала и «наркомовскую норму».
— Ну, доберетесь теперь до Кушеванды? — улыбаясь, спросил П. А. Артемьев.
— Товарищ комдив, если прикажете двигаться на Хельсинки, мы и туда теперь дойдем! — ответил политрук И. Н. Орешков. [150]
— Ну, товарищ лейтенант, если у вас такой комиссар — любой успех обеспечен! — сказал комдив...
Я представил генерал-лейтенанта П. А. Артемьева на коне... Снова, как и тогда в Карелии, зима. Снег. Мороз. Враг у ворот столицы...
«Завтра стрельбы, — вспомнил я. — Из кожи вон вылезу, а выполню их на «отлично». Доучусь в бою!..»
Вскоре пришло письмо от брата Гавриила. Он писал:
«...Я хорошо видел всех членов правительства, особенно Иосифа Виссарионовича Сталина, произносившего речь. Он был в шинели и защитной фуражке со звездой, без перчаток, хотя уже стояли холода и шел снег. Снег лежал у него на плечах и на фуражке. Время от времени И. В. Сталин поднимал руку и приветствовал войска...
Прямо с Красной площади мы отправились на передовую — под город Крюков. Как мы дрались! Если б было кому записать тот бой, минута за минутой, час за часом, — его на занятиях в академии можно было бы изучать, изложить в учебнике по героизму...»
Да, парад на Красной площади 7 ноября 1941 года был смелым и мудрым шагом. Он, этот парад, вселил уверенность в каждого из нас, дал нам новые силы. Это он подготовил Парад Победы!..
Мелкий моросящий дождь перешел в ливень. Все промокли до последней нитки. Но на душе было по-прежнему празднично.
Торжественным маршем перед Мавзолеем прошли сводные полки, прошли в том порядке, в каком располагались фронты с севера на юг.
Участники Парада Победы, те, кто был на Красной площади, не забудут момента, когда двести рослых, один к одному, воинов-победителей под нарастающий барабанный бой предали позору двести знамен разгромленной немецко-фашистской армии, бросив их на землю у подножия Мавзолея.
Первым эта участь постигла личный штандарт Адольфа Гитлера. Боец, несший его, ударил концом древка о брусчатку. Но орел, цепко державший в когтях венок с паучьей свастикой, не сломался, как того, видимо, хотел солдат. Тогда он высоко поднял штандарт фюрера, с силой бросил его и брезгливо посмотрел вначале на руки, а потом вокруг, словно отыскивая, обо что бы вытереть их. Символ былого могущества фашистского заправилы задреч [151] безжал, ударившись о брусчатку, подскочил и плюхнулся в лужу.
И. В. Сталин, все время внимательно наблюдавший за действиями солдата, весело смеялся и аплодировал, широко разводя руками. (Об этом эпизоде после мне рассказал участник парада старшина Иван Степанович Московцев, с которым позже мне пришлось служить в мотострелковой дивизии имени Ф. Э. Дзержинского.)
В жалкие мокрые тряпки превратились некогда грозные фашистские знамена, под сенью которых немецкие оккупанты несли смерть народам мира. Груда поверженных штандартов росла. Это было грозное предупреждение всем, кто не может спокойно жить без того, чтобы не перекраивать мир. «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стояла и будет стоять Русская земля!»
После символического акта, навсегда закрепившего в памяти народов земного шара нашу победу над гитлеровской Германией, перед Мавзолеем В. И. Ленина прошел сводный полк Народного комиссариата обороны СССР, за ним — наша академия имени М. В. Фрунзе, другие академии и части войск Московского гарнизона...
Вечер я и двое моих друзей провели у матери погибшего лейтенанта-танкиста. Мы рассматривали семейный альбом, слушали рассказы рано поседевшей женщины о своем единственном сыне, пили чай...
Был обычный учебный день.
— Лекция по истории советского военного искусства состоится в актовом зале! — объявили нам.
В актовом зале так в актовом зале — никто не придал этому значения. Посматривая на часы, мы прохаживались по коридору, разговаривали, шутили.
Минут за пять до начала на сцену вышел заместитель начальника академии генерал-лейтенант Ф. Н. Ремизов, и мы сразу почувствовали, что сбор в актовом зале неслучаен.
— На лекции будет присутствовать иностранная военная делегация! — объявил генерал.
И почти тотчас же распахнулись двери — в зал вошли известный военачальник, командовавший союзными английскими войсками, фельдмаршал Монтгомери и сопровождавшие его лица. [152]
Мы встали. В торжественной тишине генерал-лейтенант Ф. Н. Ремизов представился английскому фельдмаршалу, а потом вместе с ним и переводчиком поднялся на сцену. Советские и английские генералы и офицеры сели в первом ряду.
Мы во все глаза смотрели на гостя. Так вот он какой, фельдмаршал Монтгомери! Выше среднего роста, сухощавый, не по годам подвижный. Прямой острый нос, топкие губы. Волосы зачесаны назад и чуть вправо. Несмотря на официальность встречи, на загорелом волевом лице все время блуждает улыбка: английский военачальник рад встрече, которую мы ему устроили. Добрый прищур глаз делает его еще более симпатичным.
— Господа, — начал он через переводчика, — я прошу простить мне незнание языка русского народа, перед которым ныне преклоняется весь мир. Находясь в стенах прославленной академии, я счастлив приветствовать в вашем лице цвет Красной Армии, боевые операции которой теперь изучают все военные академии земного шара.
Мы горячо зааплодировали. Я смотрел на Монтгомери, державшегося непринужденно, и думал: «Человек другого мира, другой идеологии, а как отзывается о нашей стране, о нашей армии! Почему бы англичанам не относиться к нам всегда с таким вот уважением?..»
Время стерло в памяти фамилию преподавателя — подтянутого, элегантного полковника. Но то, что он был, как говорят, в ударе, читал с блеском, не укрылось и от Монтгомери. Слушая переводчика, он одобрительно кивал головой, улыбался и потирал руки. В заключение сказал:
— До недавних пор мы не могли встречаться — нас разделяли фронты. Теперь, когда враг разбит, ничто не мешает нам видеть друг друга. Мой визит к вам — наглядное тому подтверждение. Главное, чего мы добились в совместной борьбе, — это разгром гитлеровской Германии, победа добра над злом, победа, в которой вашему народу, вашей армии принадлежит решающая роль!..
И мы опять горячо зааплодировали. Фельдмаршал Монтгомери не мог обижаться на прием. Наше уважение к нему было искренним, шло от чистого сердца. Ведь никто не знал, не предполагал даже, что пройдет совсем немного времени — и лицо Монтгомери во время выступлений о Советском Союзе, о Советской Армии станет другим, совсем несимпатичным, исчезнут улыбка и добрый [153] прищур глаз, станут совершенно иными высказывания о роли нашего народа и нашей армии во второй мировой войне. В угоду империализму Англии и США Монтгомери станет петь с чужого голоса...
Односельчане ждали меня на побывку через год. Но встреча состоялась лишь через семь долгих лет — в 1945 году командование академии предоставило мне отпуск.
По пути в родную деревню Петровку, затерявшуюся в дремучей тайге под Енисейском, я заехал в город Ачинск. Свидание с женой Марией Ануфриевной и Констанцией Францевной Булгак, о которой я уже писал, не обошлось без слез. Только Геня, сын Констанции Францевны (ему шел двенадцатый год), держал себя как настоящий мужчина. Правда, получив от меня немудреный московский гостинец, он совершенно по-детски обрадовался ему, но потом снова обрел солидность и спросил:
— Дядя Андрей, а вы видели Маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского?
— Видел, Геня, — ответил я, — и даже не один раз.
— Он, как и я, поляк! — с гордостью сообщил Геня. — Хотите, я покажу вам подлинные материалы о нем? — И, не дожидаясь моего согласия, мальчик побежал в другую комнату. Вскоре он принес папку, в которой были собраны газетные снимки К. К. Рокоссовского и сообщения Совинформбюро о боевых действиях войск, которыми маршал командовал. Я внимательно ознакомился со всеми Гениными «подлинными материалами».
За столом, когда по сложившемуся обычаю выпили за Сталина, а потом за нашу победу, жена вдруг заплакала.
— Не надо, Мария, — стала успокаивать ее Констанция Францевна. — Сама же ты заставила меня выучить русскую пословицу: «Слезами горю не поможешь».
Констанция Францевна посмотрела на меня своими красивыми, полными слез глазами и тихо сказала:
— Братья у нее погибли...
Жена достала из заветного места и положила передо мной две похоронки. И встали перед моими глазами два богатыря — Петр и Леонид Козыревы, танкист и морской пехотинец, песенники, весельчаки, заводилы. Оба они погибли на Малой земле под Новороссийском... [154]
Несколько слов о дальнейшей судьбе маленькой польской семьи.
Констанция Францевна и ее сын Геня уехали на родину в апреле 1946 года. Долгое время мы ничего не знали друг о друге. Разыскать следы К. Ф. Булгак мне помогли товарищи из Министерства внутренних дел Польской Народной Республики.
Из первого письма, очень теплого, полного благодарности за гостеприимство в годы военного лихолетья, я узнал, что Констанция Францевна, потеряв в 1958 году мужа, обосновалась на жительство в городе Элблонге. Частенько она бывает в Варшаве, у сына. Геня, теперь Генрих Владиславович, увлечен интересной работой, защитил кандидатскую диссертацию. Он женат, у него четверо детей — два сына и две дочери.
Письма из дружественной Польши всякий раз доставляют мне и моим близким большое чувство радости.
Ачинск заметно изменился с тех пор, как я расстался с ним в 1938 году. На улицах мимо меня проходили совсем чужие люди. Была лишь одна неожиданная встреча с хорошо знакомым человеком — преподавателем педагогического училища Анной Петровной Нестеренко.
— Андрей, Андрей, — качала головой Анна Петровна. — Как ты изменился! Майор, на груди — награды, а на лице, прости, — морщины. Хватил горячего до слез?
— Всякое бывало, — уклончиво ответил я.
— «Всякое бывало», — повторила Анна Петровна. — А ведь я учила всех вас не воевать, а «сеять разумное, доброе, вечное»... Не стал ты учителем, Андрей. Друзья твои, Александр Большаков, Вячеслав Савченко и Максим Гудеев — тоже. Слышала, летчики они, хорошие летчики! Почти все мужчины — выпускники училища — стали военными...
Спазмы сдавили горло, когда Анна Петровна напомнила про Сашу Большакова, Славу Савченко и Максима Гудеева. Где-то они теперь, друзья моего детства? Пощадила ли их война?
Мы родились и выросли в Петровке. Как все деревенские мальчишки, уходили в тайгу, забираясь в самую глухомань, и там играли в добрых разбойников из сказок, ловили рыбу, собирали грибы и кедровые орехи. [155]
Однажды — это было зимой 1929 года — приехал в Петровку уполномоченный из района. Взрослые потянулись в школу, где всегда проходили собрания, мы, ребятишки, опередив всех, заняли самые лучшие места — на полу, около стола, за которым сидел приезжий. Он рассказывал о коллективизации, о выгодах, которые она несет хлеборобам. Его никто не перебивал. Стояла такая тишина, что было слышно, как за дверью учительской тикали часы-ходики. Уполномоченный говорил о больших и светлых домах и сыроваренном заводе, которые будут построены в колхозной Петровке, об электричестве.
Ни я, ни трое моих друзей и понятия не имели, что это такое — электричество, сыр в глаза не видели, не разбирались мы и в выгоде коллективизации, но в тот вечер, на школьном полу, поклялись вчетвером жить в большом и светлом доме, работать на сыроваренном заводе. А чтобы нас туда, на завод, обязательно приняли — лучше всех учиться.
На том собрании жители Петровки решили организовать колхоз. Первым в него вступил мой отец, чем я очень гордился.
Мы. четверо мальчишек, вместе на «отлично» окончили начальную школу в Петровке, семилетку в районном центре Бирилюссы, вместе поступили в педагогическое училище...
— Не мы, Анна Петровна, виноваты, что нам не довелось стать учителями, что не сбылись многие наши мечты, — сказал я, отгоняя воспоминания. — А труд ваш не пропал. Ваши воспитанники смело идут по жизни!..
В родной Петровке тоже не обошлось без слез. Встретили меня пять сестер, обняли и горько разрыдались. «Ну, — думаю, — и тут, наверное, похоронки». Так оно и было: четыре сестры не дождались с войны своих мужей.
Услышав плач, подошел бригадир Корней Никонович Бондаренко, под началом которого я в свое время работал в колхозе. Ему уже было за шестьдесят, но когда он пожал мне руку, я чуть не вскрикнул.
— Насовсем? — осведомился Корней Никонович.
— В отпуск, — ответил я.
— А пошто совсем не останешься? Очень нужны в колхозе мужики со здоровыми руками и ногами, с умной головой! Передал бы я тебе свое бригадирство... Эх, и зажили бы!.. [156]
О моем приезде вскоре узнала вся деревня. Ко мне потянулись старики и старухи, вдовы. На лицах у всех один и тот же немой вопрос: «Не видел ли моего?»
Во многих семьях все еще не верили, что похоронка — это страшная правда войны. Дни и ночи ждали отцов, мужей, братьев, надеясь на счастливый случай: может, ошибка вышла? Но... немало моих земляков, бойцов прославленных сибирских дивизий, так и не пришли с войны. Они остались лежать на полях сражений под Москвой и Ленинградом, Сталинградом и Курском, на берегах Вислы и Одера, под Берлином...
Сибирские дивизии... Ставка Верховного Главнокомандования посылала их туда, где было труднее всего. Бессильны были огонь и вода, камень и железо, а люди, потомки Ермака, сдерживали врага и громили его.
Стали крылатыми слова поэта: «Гвозди бы делать из этих людей. Не было б в мире крепче гвоздей...»
По-моему, это и о сибиряках.
Каждый односельчанин считал своим долгом пригласить меня в гости. На стол выставлялось все, чем были богаты хозяева.
Фронтовики Степан Алексеевич Арефьев, Владимир Козаков, Тимофей Федорович Грибанов за столом делились своими нелегкими судьбами.
— Это было в последний день боев за Берлин, — рассказывал Тимофей Федорович. — Внезапно установилась какая-то неправдоподобная тишина. Танк мой стоял около дома. Откинул я крышку люка, приподнялся с сиденья, вздохнул полной грудью. Хорошо! Солнце светит, небо надо мною голубое, ласковое. Тут кто-то меня по плечу хлопнул. Оглянулся — никого. Что такое? Вниз посмотрел — на асфальте, рядом с танком, лежит... рука. Только в следующее мгновение я понял, что это — моя рука, правая. И потемнело вдруг небо, померкло солнце... Очнулся я в медсанбате. «Фаустник тебе руку отсек, — сказал врач. — Крепись, танкист!..»
...Незаметно пролетели дни отпуска. За это время побывал я с Корнеем Никоновичем Бондаренко и на охоте, и на рыбалке. Колхозу кое-какую помощь оказал.
Сходил на кладбище, поклонился дорогим для меня могилам.
Из Ачинска в Москву я уезжал вместе с женой. Кончились годы разлуки. [159]