Лицом к лицу с врагом
На утро 22 июня были назначены спортивные соревнования между 1-й и 3-й заставами. Местом встречи избрали наш остров. Чтобы не ударить в грязь лицом, старшина Горбанюк до седьмого пота тренировал спортсменов, которые должны были отстаивать честь заставы. Одновременно он организовал генеральную уборку. Уже к полудню в субботу стараниями свободных от службы пограничников все помещения сверкали чистотой. Спортивная площадка и вся территория поселка бы ли подметены и посыпаны песком.
Кроме правого соседа, начальника 1-й заставы лейтенанта Владимира Григорьевича Девятых, обещали быть Николай Иванович и Анна Мироновна Антипины с 4-й заставы, Шведов и Чирков с женами, Ряцков, Хромов. Наши женщины готовились блеснуть гостеприимством и кулинарным искусством. Собравшись вместе, они прикидывали свои возможности, обсуждали варианты меню, договаривались, кто что будет готовить.
С лейтенантом Девятых, окончившим Харьковское пограничное военное училище, я впервые встретился полгода назад в поселке Ремпетти, где тогда проходили лыжные соревнования. Познакомились и наши жены, тоже участвовавшие в состязаниях. Владимир Григорьевич Девятых был из тех людей, к которым тянешься сразу, с первой, пусть совсем коротенькой, встречи. Его широкое доброе лицо то и дело озаряла, будто изнутри подсвечивала, обаятельная улыбка. Выше среднего роста, плотный, [45] мускулистый, он обладал такой силой, что мог, пожалуй, разогнуть подкову. И в то же время Девятых был до крайности скромен. Когда, заняв первое место в лыжных соревнованиях, он поднялся на пьедестал почета — немудрящую трибунку, наспех сколоченную физруком отряда, застеснялся, как девица.
В разгар приятной суматохи на Пий-Саари прибыл посыльный и вручил мне пакет.
— Орешков, Горбанюк! — позвал я, направляясь в канцелярию.
Пакет был от коменданта. Капитан М. С. Малый приказывал никому не отлучаться с острова, усилить наряды, не сводить глаз с сопредельного берега, еще раз проверить, в каком состоянии находятся дзоты, окопы, щели и траншеи, катер держать в полной боевой готовности.
— Вот тебе и соревнования! — в сердцах сказал Орешков.
Я понимал политрука: вместе со старшиной он затратил немало усилий, с нетерпением ждал воскресенья, уверенный в победе своей команды. И вот все летит вверх тормашками.
— Не горюй, Иван Никитович, — ободрил я Орешкова. — Эка, дело какое — соревнования переносятся. К следующему воскресенью еще лучше подготовимся. А служба есть служба.
Ни Девятых, ни Антипина я предупреждать не стал — был уверен, что каждый из них получил аналогичный приказ. Моряков же счел нужным известить, послал к ним старшину Горбанюка.
Никто из нас не знал, не догадывался даже, что через несколько часов разразится война, самая кровопролитная из всех войн, когда-либо бушевавших на нашей планете.
— Как на той стороне? — спросил я дежурного.
— Ничего подозрительного.
Пограничники заняли свои места согласно боевому расчету. Орешкова я направил на правый фланг заставы. Горбанюка — на левый, сам остался в центре. Расположился между двух гранитных обломков, прикрытых кустами. Отсюда я видел все, сам же оставался невидимым.
Проходил час за часом. Ушло за горизонт солнце, умчался куда-то ветер, весь день путавшийся в кронах деревьев. Вот и ночь опустилась на остров, тихая и теплая. Она почти не отличалась от дня — ленинградская белая [46] ночь, самая короткая в году. Ни малейшего шороха вокруг. Только у берегов плескалась вода, да какие-то птицы проносились над головой, пугая свистом крыльев.
Проверяя наряды, я в условленное время встретился вначале с Орешковым, затем — с Горбанюком. Ни тот, ни другой не заметили и не услышали ничего необычного. Ни один звук не доносился с сопредельного берега.
Я еще раз обошел участок границы в центре, присел на выступ гранита, хранившего дневное тепло, и прильнул к окулярам стереотрубы.
По краю бирюзой светлело небо, меркли звезды. Предутренним туманом дымился у берега Финский залив. Безмолвен стоял лес. Лишь высокие сосны важно, словно снисходительно, чуть приметно качали, вершинами. Травинки, унизанные тяжелыми бусинками росы, клонились к земле.
«Ну вот и все! — с облегчением подумал я. — Напрасно комендант беспокоился».
И как раз в эту минуту послышался незнакомый басовитый звук, густой и низкий, с противным, хватающим за душу подвыванием. Я поднял голову и оцепенел — на Ленинград мощным строем шли самолеты с черными крестами на крыльях. Неожиданно один из замыкавших армаду самолетов оторвался от строя и спикировал на остров. Со зловещим свистом одна за другой посыпались бом бы, похожие снизу на тяжелые капли нефти, и взорвались где-то в лесу. Потом самолет снова занял свое место в строю.
Зенитная батарея старшего лейтенанта Ряцкова открыла огонь.
«Может, это провокация?» — подумал я.
Когда по поручению Советского правительства по радио выступил В. М. Молотов, сомнения разом отпали. Война!
Да, прав был комиссар, вспомнил я первую беседу с А. А. Пьянковым в штабе отряда в марте 1940 года, война оказалась не за горами!
22 июня вражеские самолеты то и дело бомбили нага остров. Каждый раз их встречали моряки-зенитчики. Плотный ружейно-пулеметный огонь открывали и мы. Летчики беспорядочно сбрасывали свой смертоносный груз, не причиняя нам никакого вреда. Бойцы и командиры действовали спокойно, уверенно, без паники. Наблюдение [47] за линией границы не прекращалось ни на минуту.
Вот когда особенно пригодилась построенная природой пограничная вышка, на которую в первый день нашего пребывания на острове обратил внимание политрук Орешков. На елях мы устроили наблюдательный пункт. На площадке из тесаных плах круглосуточно находился пограничник с телефонным аппаратом, связанным с дежурным по заставе.
Разительные перемены произошли на вражеском берегу. Сумрачные и тихие бухты вдруг расцвели флагами множества судов. В воздухе непрерывно гудели самолеты. Они, как коршуны, набрасывались на наши корабли, бомбили и обстреливали их.
— Товарищ лейтенант, — обратился ко мне Горбанюк, — а что, если еще десяток-другой окопов отрыть, укрепить брустверы камнями, что-то вроде амбразур сделать? Если придется оборонять остров, окопы во как пригодятся! — и старшина провел ребром ладони по горлу.
— Запас мешку не в тягость! — поддержал я Горбанюка. — Давай схему, подумаем, где в случае надобности окопы особенно пригодятся...
Отрывать окопы и заготавливать камень вызвались наши жены. Они оказали нам тогда большую помощь.
В первые дни войны началось формирование 1-й и 21-й стрелковых дивизий НКВД. В новые части и подразделения убыли военный комиссар отряда батальонный комиссар А. А. Пьянков, почти все командование 1-й комендатуры: капитан М. С. Малый, начальник штаба капитан В. А. Оралов, его помощник старший лейтенант Мухин. Остался лишь старший политрук Н. И. Ковалев. После того как началась война, мне уже не удалось с ним встретиться, но из рассказов пограничников мне известно, что Николай Иванович стойко выдержал все испытания тех тяжелых дней. Он геройски сражался с врагом, воодушевлял подчиненных личным примером, не раз проявлял мужество и отвагу. В одном из боев Н. И. Ковалев был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.
С нашей заставы были откомандированы ефрейторы И. С. Семин, П. Т. Калашников, П. С. Иванов, П. А. Войтенко и сержант А. П. Синицын.
«Самых лучших взяли! — погоревал я тогда. — Трудно [48] будет без них охранять границу. А тут еще заместителя по строевой нет...»
В первых числах июня, получив новое назначение, распрощался с заставой лейтенант Мелехин.
— Андрей, ты веришь в предчувствия? — спросил он меня перед отъездом.
— Нет.
— Я тоже не верю, — вздохнул Алексей Дмитриевич, — а внутренний голос твердит свое. Вот-вот собрался в отпуск поехать, но, думается, не скоро теперь получу его. И с тобой не скоро увижусь.
— Привык ты, Алексей, к людям, к службе, к здешним местам, — ответил я, обняв друга. — Жаль тебе со всем этим расставаться, поэтому и лезут в голову всякие дурные мысли. Гони их!..
Мелехин оказался прав: отпуск он получил только после войны, а встретились мы с ним через тридцать лет, причем самым неожиданным образом.
...В Академии Генерального штаба мне посчастливилось учиться со многими ныне широко известными военачальниками. Генералы В. Г. Куликов, И. Н. Третьяк, А. М. Амбарян, А. И. Казьмин, Н. В. Огарков и другие были подготовлены во много раз лучше нас, молодых командиров. Особыми способностями быстро понять и оценить оперативную обстановку, какой бы сложной она ни была, сделать из нее единственно правильные выводы и поставить конкретную задачу войскам обладал Виктор Георгиевич Куликов, человек талантливый и удивительно простой. Своими знаниями он охотно делился со всеми слушателями. Я не помню случая, чтобы он отмахнулся от наших просьб, не помог разобраться в каком-нибудь запутанном вопросе.
После учебы все мы тепло распрощались друг с другом и разъехались в разные стороны. Только бережно хранимые фотографии да редкие газетные материалы и сообщения по радио напоминали мне о тех, с кем я когда-то учился.
И вот в один из перерывов между заседаниями XXIII съезда КПСС{3}, я повстречался с генерал-лейтенантом [49] В. Г. Куликовым (ныне генерал армии, начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР). Несмотря на то что генерал занимал высокий пост, он остался таким же простым, общительным и веселым, каким был во время учебы в академии. О чем мы тогда только не переговорили, чего не вспомнили!
И вот во время этой беседы я услышал за спиной забытый, но до боли знакомый тихий голос:
— Товарищ лейтенант, наряд для охраны Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик построен. Докладывает лейтенант Мелехин!
Галлюцинация, что ли? Обернулся — в самом деле он — Алексей Дмитриевич Мелехин, бывший мой заместитель. Генерал-лейтенант (ныне генерал-полковник). Вся грудь в орденах. Мы крепко обнялись. Забросали друг друга вопросами...
Вскоре из командиров на заставе я остался один. Были откомандированы политрук И. Н. Орешков и старшина П. Горбанюк.
После войны, когда я уже учился в академии имени М. В. Фрунзе, в Москве мне посчастливилось встретить майора И. Н. Орешкова. Огневые годы не прошли для него даром — здоровье было подорвано.
— Решил демобилизоваться, — сообщил мне Иван Никитович. — Поработаю в народном хозяйстве — там тоже люди нужны.
Облачко грусти вдруг наплыло на его лицо. Но вот Орешков прищурился, улыбнулся одними глазами и начал рассказывать:
— Случай один вспомнил... На второй или на третий день после прибытия на учебу собрались мы, курсанты, во дворе. Курим. Мечтаем. Подначиваем друг друга. Смех. Гам. Известно — молодость.
Подошел старшина училища, посмотрел на нас, как мне показалось, недовольно и спросил: «Кто на экскурсию хочет?» Согласились все, даже не спросив, куда идти. «В одну шеренгу, становись!» И никто тогда внимания не обратил, что не ходят на экскурсию в таком строю. Ну ладно, встали. Старшина говорит: «Пойдем сейчас через двор — вон до той стены. Приказываю собирать в жменю (старшина был украинцем) недокурки, спички, клочки [50] бумаги — всякий мусор, что увидите перед собой». Повесили мы носы, а что поделаешь? Пошли. Старшина взял урну и следом за нами. «Сдавайте, кто что собрал!» Сдали. Особенно старательных старшина похвалил. «Теперь таким же порядком пойдем обратно, — пряча в усах улыбку, объявил старшина, — подберем все, что пропустили». Пошли обратно. Чисто стало во дворе. Старшина расправил под ремнем складки гимнастерки и предупредил: «Если и впредь станете курить там, где не положено, налево и направо разбрасывать недокурки и спички, каждый день буду на такую экскурсию водить!..»
Вместе с Орешковым я от души рассмеялся, представив себе строгого усатого старшину с урной в руках и курсантов, бредущих по двору с вытянутой левой рукой, полной окурков и спичек.
— Говорят, старшина обосновался на жительство в Курской области, — сказал Орешков, — поеду к нему.
В конце июня поступил приказ эвакуировать семьи командного состава и сверхсрочнослужащих. В те дни я стал свидетелем душевной красоты жен пограничников, их высокого патриотизма и сознания своего долга перед Родиной. Как сейчас помню, ко мне пришла жена старшины Горбанюка Надежда Ивановна и со слезами на глазах попросила не отправлять ее в тыл.
— Любые испытания вынесу, — сказала она, — любой ваш приказ исполню, только оставьте на острове.
Мне известно, что с такими же просьбами обращались женщины на других заставах, в комендатурах и в отряде. Некоторые из них были зачислены медицинскими сестрами и с честью оправдали оказанное им доверие.
Не хотела уезжать и моя жена. Но ее пришлось эвакуировать. В числе других семей пограничников она под бомбежкой с трудом добралась до Ленинграда, а оттуда уехала к родителям в Ачинск.
В один из дней на заставу прибыло пополнение из 2-й пограничной комендатуры старшего лейтенанта И. Д. Дидоренко. Бойцы оборудовали новые позиции, строили доты, блиндажи, совершенствовали траншеи и ходы сообщения. Работали круглые сутки.
Очень пригодились окопы, отрытые пограничниками заставы и нашими женами по предложению старшины [51] Горбанюка. Они точно вписались в линию обороны. Каменные брустверы с амбразурами делали их похожими на маленькие крепости.
После интенсивных воздушных налетов внезапно наступила тишина. Лишь разведчики постоянно висели в воздухе.
«Видно, фашистам всыпали по первое число, — радовался я. — Присмирели, гады!»
Но радость была преждевременной. В конце июня, пользуясь превосходством в живой силе, танках и самолетах, противник перешел на Карельском перешейке в наступление.
Поздно вечером посыльный вручил мне очередной пакет от коменданта. Предельно краткий приказ ошеломил меня. В нем было написано:
«Участок государственной границы передать под охрану старшему лейтенанту Ряцкову. Личному составу заставы сосредоточиться в поселке Ремпетти».
Я долго ходил взад и вперед по канцелярии, стараясь не только разумом, по и сердцем понять смысл приказа.
Напряжение последних тревожных дней давало о себе знать. Шатаясь от усталости, я прилег на жесткую койку, но сон не шел. Заложив руки за голову, немигающими глазами уставился в смутно белевший в темноте потолок. На душе было тоскливо и пусто.
Что произошла? Почему моряки должны выступать в несвойственной для них роли? Какая судьба уготована для нас, пограничников?
В специальном отделении сейфа на заставе хранился плотный пакет с пятью сургучными печатями. Его можно было вскрыть только с разрешения начальника отряда и только в случае военного нападения на нашу страну. В свое время я его вскрыл. Плана отхода среди находившихся в пакете документов не было. Да и кто отважился бы его составлять! Границу надо было защищать до последнего вздоха. Это само собой разумелось.
«А может быть, такой план и пригодился бы? — точил червь сомнения. — Что завтра взять с собой, что оставить? Ведь все, что находится на острове, скрупулезно переписало интендантами и числится за мною. Моряки — замечательные [52] люди. Но будут ли они беречь имущество так, как берегли его мы с Горбанюком, как берегли все пограничники? Будут ли они поддерживать такой же порядок? Без хозяина и дом сирота. Вернешься к разбитому корыту, что тогда?»
В ту ночь у меня и в мыслях не было, что с острова Пий-Саари я ухожу навсегда.
Беспокойно ворочаясь, я все думал и думал. И когда тревожный сон только-только смежил веки, меня окликнул дежурный по заставе:
— Товарищ лейтенант, вы просили разбудить на рассвете...
Передав участок морякам, я под усиленной охраной отправил в комендатуру секретные документы, пограничную книгу и переходящее Знамя, второй раз подряд завоеванное 3-й заставой. (Из комендатуры знамя было доставлено в отряд. По чьей-то вине оно было забыто в штабной землянке и после отхода отряда попало в руки врага. Фашисты поспешили раструбить о «разгроме» 103-го погранотряда в специальной листовке, в которой поместили снимок этого знамени.)
Тяжело было покидать остров, сотни раз исхоженный вдоль и поперек, ставший за полтора года родным и близким. Перед посадкой на катера каждый пограничник взял щепотку земли и завернул ее в уголок носового платка.
Части 23-й армии и подразделения пограничников (сводные группы под командованием начальника штаба отряда майора С. Н. Охрименко и начальника 1-го отделения штаба отряда капитана М. А. Ревуна) героически сдерживали бешеный натиск врага. В тяжелых оборонительных боях они наносили ему ощутимые удары. Действия сухопутных войск поддерживали моряки Краснознаменного Балтийского флота. Но силы были неравными. Наши войска медленно, с боями, но отходили. Обстановка менялась с каждым днем.
Прибыв в Ремпетти, я поспешил с докладом к начальнику отряда.
Подполковник П. М. Никитюк сидел за столом и пристально разглядывал лежавшую перед ним карту.
— Засиделись на острове, а? — улыбаясь, спросил он, [53] выслушав меня и протянув мне руку. — Есть предложение проветриться. Как?
— Готов выполнить любой приказ.
— Вот и хорошо! Садитесь, пожалуйста, слушайте. Начальник отряда разгладил карту и начал рассказывать, как складывается обстановка на фронте:
— Противник не проявляет сейчас активности северо-восточнее Выборга. Зато жмет вот здесь — в районе железнодорожных станций Сяйние и Перо. По всему видать, стремится вбить здесь клин и выйти к городу Терийоки. Одновременно немцы и финны пытаются высаживать морские десанты на острова и продвигаться вдоль Приморского шоссе, захватить город Койвисто. Их намерения ясны: отрезать подразделения пограничников от частей 23-й армии, окружить и уничтожить их, выйти к Ленинграду одновременно с группировкой, действующей в Эстонии.
Подполковник положил руки на карту.
— Все свои силы мы сейчас стягиваем к Ремпетти. Если уж бить, то кулаком, а не растопыренными пальцами. — Петр Михайлович сжал кулак и стукнул им по столу. — Беда в том, что мы не знаем истинного положения дел. Майор Охрименко и капитан Ревун дерутся о противником днем и ночью. Им, конечно, не до разведки...
Майор Охрименко... Я сразу представил себе этого крутолобого человека с волевым рябоватым лицом. Судьбе было угодно, чтобы моя первая встреча с ним в марте 1940 года была и последней. Как-то так случалось, что я приезжал в отряд в те дни, когда Семен Никифорович находился в каком-нибудь подразделении. В самое тревожное время майор побывал на нашем острове, по мы снова не встретились — меня тогда вызвали в Ленинград за получением кандидатской карточки.
Капитана Ревуна я знал лишь понаслышке. О нем говорили как о грамотном командире, хорошем штабном работнике.
— Что я хочу от вас? — вывел меня из задумчивости подполковник Никитюк. — Возьмите с собой несколько пограничников из тех, кто отлично держится в седле, и разведайте вот этот район, — начальник отряда показал на карте, какой именно, — на глубину двадцать пять-тридцать километров. [54]
Он еще раз пристально взглянул на карту, отметил там что-то и продолжал:
— Вы, товарищ Козлов, в этом деле будете первооткрывателем. Никто из пограничников в разведку еще не ходил. Одного прошу не забывать: вы теперь не на острове, а, как принято говорить, на Большой земле. Здесь свои законы боя.
— А какая разница, товарищ подполковник? — в недоумении спросил я. — Ведь и на границе мы действовали по пехотным уставам.
— Не спорю, — согласился Никитюк. — Берусь даже утверждать, что никто не владеет тактикой борьбы мелкими подразделениями так, как пограничники. Но теперь этого недостаточно, совершенно недостаточно. Поймите сами и втолкуйте подчиненным. Здесь надо не в бинокль смотреть на сопредельную сторону, а сходиться с противником грудь в грудь, и не только мелкими подразделениями. Здесь надо думать не о том, как расположить и усилить наряды, а о том, как организовать взаимодействие с пехотой и артиллерией, с моряками. В этом наша сила! Надо думать и над тем, как обеспечить снабжение личного состава боеприпасами, накормить, наладить эвакуацию раненых...
Беседа с начальником отряда помогла и мне и моим подчиненным освоиться в новых условиях.
Хотя разведка и была, что называется, первым блином, провели мы ее хорошо — начальник отряда остался доволен. В дальнейшем подобные конные разъезды уходили в сторону противника ежедневно. Нередко они встречались с мелкими группами фашистов, просочившимися через наши боевые порядки, и в перестрелках уничтожали их или захватывали в плен. В связи с этим мне дважды приходилось выполнять обязанности переводчика.
Помню, подполковник допрашивал ефрейтора-танкиста с кукольным девичьим лицом. Наши разведчики так быстро схватили его на берегу озера, куда он пришел купаться, что никто из находившихся поблизости фашистов ничего не заметил. Теперь танкист сидел в кабинете начальника отряда и надменно смотрел на окружавших его пограничников. Ефрейтор кривил губы и морщился всякий раз, когда я переводил ему вопрос подполковника Никитюка. Отвечал он резко, отрывисто, будто лаял. [55]
Неожиданно пленный обратился ко мне на чистейшем русском языке:
— Вы — плебей, вам недоступен язык высшей арийской расы.
И к начальнику отряда:
— Довольно ломать комедию, подполковник. Сдавайтесь в плен, и мы спасем вам жизнь. Песенка Советской власти спета!
— Какая же вы дрянь, ефрейтор! — вскипел Никитюк. — Как быстро оболванил вас Гитлер! Не знаю когда, но война закончится на вашей земле, ефрейтор. Ваши соотечественники, кланяясь в три погибели, еще раз преподнесут русскому народу, народу-победителю, ключи от Берлина!
Кивнув в сторону конвоиров, подполковник приказал:
— Отведите этого сопляка в особый отдел!
— Зачем же в особый отдел? — залепетал сразу сникший фашист. — Расстреляйте лучше сами...
— Вы будете жить, ефрейтор, — резко сказал Никитюк. — Вы еще увидите позор вашего кумира!..
Другой пленный подобострастно заглядывал мне в глаза и, словно заведенный, задавал один и тот же вопрос: «Вы меня убьете?» Торопясь и захлебываясь, рассказал, что он артиллерист, ответил на все заданные ему вопросы. По собственной инициативе сообщил, что в национал-социалистской партии не состоит и не думает вступать в нее.
— Если б и надумали, то теперь уже поздно! — сказал я на это.
— Вы меня убьете? — по-своему понял меня пленный. Поблизости остановилась автомашина (допрос шел на улице). Водитель выскочил и побежал куда-то, резко хлопнув дверцей. Пленный побелел и упал. Все засмеялись, а один из пограничников, принимавших участие в пленении этого солдата, сказал:
— Немец только тогда силен, когда он наверху, а попал вниз — и сразу скис...
Несколько раз отправлялся я в разведку. И вот еще одно задание начальника отряда:
— Надо выехать в район железнодорожной станции Кямяря, разведать силы противника, узнать, какие наши войска там действуют. Одним словом, уточнить обстановку на правом фланге. Ясно? [56]
— Ясно, товарищ подполковник! — ответил я.
— По-моему, человек десять вам вполне достаточно, — прикинув в уме, сказал подполковник. — Возьмите грузовую автомашину и мотоцикл. Станция Кямяря отсюда в тридцати километрах. Будьте осторожны. Не забывайте: мне нужны самые подробные данные об этом районе!
Еще находясь в кабинете П. М. Никитюка, я прикинул, кого следует взять с собой, поэтому на сборы времени много не потребовалось — через час наша разведывательная группа тронулась в путь. Впереди шел мотоцикл, которым управлял красноармеец И. С. Уколов, один из лучших спортсменов, сухощавый, жилистый, обладавший недюжинной силой. В коляске сидел сержант Угодкин, прирожденный разведчик, меткий стрелок и пулеметчик, мастер метания гранат. Я сидел в кабине полуторки, восемь красноармейцев с автоматами, готовые ко всяким неожиданностям, — в кузове.
Солнце заволакивали рваные облака. Тревожно гудели вершины сосен. Справа и слева то и дело возникала перестрелка, ухали взрывы.
Вдруг остановка: из-за бомбовых воронок шоссе стало непроезжим. Мы свернули на лесную, мало наезженную дорогу.
Перестрелка слышалась теперь спереди. Вскоре показались раненые. От них мы узнали, что бой идет за станцию Кямяря.
Я решил проскочить переезд и укрыться в лесу. Но противник заметил нас. Недалеко разорвалась мина, за ней вторая, третья: Водитель погнал машину и на той стороне железной дороги, в лесу, резко остановил ее. Бойцы выпрыгнули из кузова и залегли. Мотоцикл был разбит. Красноармейца Уколова легко ранило. Сержант Угодкин оказался целым и невредимым.
За узкой полосой леса, тянувшейся перпендикулярно станционному поселку, мы не могли видеть наших. Но по напряжению боя я понимал, что с врагом дерутся смелые, хорошо обученные парни.
Внезапно ржаное поле зачернело от вражеских солдат — очередная вражеская попытка ворваться на станцию. В такую минуту я не мог остаться в стороне и принял решение открыть огонь. То тут, то там, судорожно взмахнув руками, фашисты падали на землю. Но натиск противника не ослабевал. [57]
Справа раздалось громкое «ура!», и мы увидели, что в контратаку пошли моряки. (Это они, оказывается, обороняли станцию.)
— Поддержим, товарищ лейтенант? — спросил меня сержант Угодкин, облизывая языком пересохшие губы и поудобнее устраиваясь за пулеметом.
— Конечно, поддержим! — ответил я.
Враг не выдержал и откатился.
— Спасибо! — коротко поблагодарил меня морской командир, когда мы встретились. — Сегодня они больше не сунутся.
Но они сунулись. На этот раз решили зайти нам в тыл. Намерения врага разгадал красноармеец С. Н. Притуло, посланный мною еще с одним бойцом в разведку. Подпустив противника на близкое расстояние, мы открыли по нему огонь из пулемета и автоматов. Оставив несколько человек убитыми, фашисты отошли.
Настроение у всех было приподнятое. Первая встреча с врагом — и такая удача! Решаю дать бойцам отдохнуть, подкрепиться, привести в порядок оружие.
— Вряд ли бы так сложились мои боевые дела на заставе, — философствовал сержант Угодкин. — Мне просто повезло, что я попал на фронт, что сегодня был в бою. Приеду после войны домой, как начну рассказывать — у всех дух замрет...
Красноармейцы дружно рассмеялись. Ведь каждый из них думал об этом же, каждого переполняла гордость, что ему посчастливилось как следует всыпать врагу!..
В отряд мы вернулись вечером. Сведения о противнике и наших войсках (собрать их помогли и моряки) удовлетворили подполковника Никитюка. За выполнение боевой задачи он объявил нам благодарность.
К тому времени в отряде стало известно о мужестве и отваге бойцов 1-й заставы.
Лейтенант В. Г. Девятых получил приказ установить связь с заставой соседнего погранотряда. Рано утром с острова Тейкар-Саари отошла моторная лодка. Когда пограничники приблизились к мысу Миткя-Ниеми, была обнаружена большая группа противника. Одновременно справа, с острова Санто-Саари, фашисты открыли пулеметный огонь. Девятых и его бойцы оказались в трудном положении. И все же пограничники вступили в неравную [58] схватку, уничтожили расчет вражеского пулемета и благополучно вернулись к себе на заставу.
В этот же день на помощь пограничникам прибыли моряки-балтийцы. Им поручалась оборона острова Тейкар-Саари. Вскоре здесь развернулись ожесточенные бои, и под прикрытием авиации противник высадил десант до усиленного батальона пехоты. Заставе лейтенанта Девятых было приказано задержать фашистов в северо-западной части острова, чтобы дать возможность морякам эвакуировать артиллерию.
Атаки врага следовали одна за другой. Появились раненые и убитые, но пограничники сражались умело и самоотверженно.
С каждым ~часом таяли ряды защитников острова. Осколком снаряда перебило ногу лейтенанту Девятых, но он продолжал руководить боем. Не покинули своих позиций и другие бойцы, получившие ранения.
Застава героически выполнила задачу. Пограничники дрались до последнего патрона. И только после того, как противник высадил дополнительно свежую роту, ему удалось овладеть островом. На единственной лодке спаслись шесть раненых пограничников. Несколько краснофлотцев добрались до острова Койвисто на плоту из досок. Остальные, в том числе лейтенант Девятых, погибли. В этом бою противник потерял более ста человек убитыми и ранеными.
Враг стягивал свежие силы, торопясь захватить Карельский перешеек. Разведка сообщала о прибытии новых подразделений пехоты, артиллерии и танков. Действовали гитлеровцы нагло и самоуверенно. Даже днем, бывало, идут открыто, без особых предосторожностей. Помню, однажды прибежал запыхавшийся боец, докладывает:
— Товарищ лейтенант, на опушке леса фашисты!
Пригляделся. Вижу: действительно, прут к нашему переднему краю.
Командиру отделения связи сержанту Н. Ф. Ятченко я приказал выдвинуться с пулеметом вперед, чтобы открыть огонь с фланга (Ятченко был не только первоклассным связистом, по и отличным пулеметчиком). Сам тоже лег за «максим». Когда фашисты приблизились, заработали [59] вместе два пулемета. И сразу, конечно, началась паника: мечутся гитлеровцы из стороны в сторону, словом, дали мы им по зубам.
Вечером, дождавшись темноты, фашисты подтянули установку с громкоговорителями. Уж как только они не ругали нас, какими только словами не поносили! А мы втихомолку посмеивались. Раз дошло до ругательств, значит, противник и в самом деле получил хороший урок.
Но это был всего лишь эпизод. Между тем обстановка продолжала осложняться. Получив подкрепление, враг любой ценой стремился развивать наступление на юг, вдоль шоссе, ведущего к Ленинграду.
Мы не отходили на заранее подготовленные позиции — их у нас попросту не было. Отходили с изнурительными, кровопролитными боями, не имея сил отбросить противника, и он все время был у нас за плечами. Больше того, моторизованные группы автоматчиков то и дело оказывались у нас в тылу. Эта тяжелая, исключительно сложная обстановка требовала от начальника отряда и его штаба, от комендантов пограничных комендатур и начальников застав гибких и смелых решений, умелых действий.
Попав в окружение, бойцы капитана Ревуна сражались геройски. Но противник имел численное превосходство, был лучше вооружен. Из окружения пробились немногие. М. А. Ревун был ранен, но тоже вышел к своим.
Перестала существовать как боевое подразделение и группа майора Охрименко, до конца выполнившая свой долг. В одном из боев Семен Никифорович Охрименко пал смертью храбрых. Его гибель опечалила всех. Не стало человека, которого все уважали и горячо любили. Это он, майор Охрименко, воодушевлял пограничников на подвиги, искал и находил лучшие решения в неимоверно сложной обстановке первых дней войны.
Противник высадил морской десант на мыс Пуст-Ниеми. Замысел его был ясен: перерезать Приморскую шоссейную дорогу, связывающую Выборг с Ленинградом. Ясна была и задача нашего пограничного отряда, действовавшего со школой младшего комсостава Балтийского флота: уничтожить вражеский десант.
К тому времени из остатков пограничных застав отряда была сформирована резервная застава. В нее также вошли оставшиеся в живых красноармейцы и младшие [60] командиры сводной группы майора С. Н. Охрименко. Чтобы не допустить путаницы при постановке боевых задач (мы действовали совместно с частями и подразделениями 23-й армии), ее стали называть ротой. Она насчитывала около ста человек, на вооружении имела станковые и ручные пулеметы, 50-миллиметровые минометы, противотанковые ружья, СВТ (самозарядные винтовки Токарева) и автоматы. Командиром назначили меня, заместителем — младшего политрука Можаева, политруком — младшего политрука А. Д. Семушина.
Когда стало известно о высадке десанта, резервную роту срочно перебросили в район боевых действий. Противник уже овладел разъездом Лихниеми, готовясь к решительному наступлению.
К вечеру рота вступила в бой. С ходу пришлось заняться ликвидацией засевших на деревьях вражеских «кукушек», а с наступлением темноты оборудовать огневые позиции на отведенном нам рубеже обороны.
Пользуясь затишьем, младший политрук Семушин и замполитрука Пасечник побеседовали с каждым пограничником, отдельно поставили задачи перед коммунистами и комсомольцами.
— Противник будет наступать, — говорили они. — У него много минометов и автоматического оружия и еще больше нахальства. Наша задача — не только дать фашистам по зубам, но и разбить их. Мы решим ее, если каждый пограничник сделает для этого все, что может, и еще кое-что, то, что никто не может...
Ночь прошла тревожно. На следующий день нас ждали новые осложнения. Захватив мыс Тронг-Сунд, фашисты высадились в районе разъезда Низмеля. Нашей роте совместно с моряками-курсантами предстояло выбить врага из этих пунктов.
Для нас бой сложился удачно. Началось все на рассвете, когда мы выдвинулись на рубеж атаки. Боевое охранение противника встретило нас огнем пулеметов и автоматов, но натиск пограничников был стремительным. С криками «ура!», ведя прицельный огонь, мы ворвались в здание кирпичного завода, забросали фашистов гранатами и заставили отступить.
Столь же успешно действовали наши соседи-моряки. Они захватили разъезд Ниэмеля и тем самым предупредили высадку новых десантов. [61]
Вот что говорится о том памятном мне бое в характеристике боевых действий 103-го погранотряда на Карельском перешейке и подступах к Ленинграду в августе — сентябре 1941 года, составленной начальником войск НКВД охраны тыла Ленинградского фронта генерал-лейтенантом Степановым и начальником штаба войск полковником Андреевым:
«...Противник занял Ниэмеля и ворвался на кирпичный завод. Роте пограничников под командой лейтенанта Козлова была поставлена задача во взаимодействии со школой младшего начсостава Краснознаменного Балтийского флота, наступавшей на юго-западную опушку леса, что севернее и северо-западнее ст. Койслахти, выбить противника из кирпичного завода и деревни Ниэмеля.
В результате напряженного боя противник из этих пунктов был выбит. В этом бою противник потерял 50 человек убитыми и 9 человек ранеными.
Нами было захвачено много винтовок, автоматов, гранат, два миномета и большое количество винтовочных патронов.
Наши потери в этом бою убитыми и ранеными до 20 человек. Наступление роты поддерживало два 76-мм орудия батареи Красной Армии.
В последующем весь день... велись тяжелые оборонительные бои в районе Койслахти против атакующего противника. Последний производил сильные артиллерийско-минометные огневые налеты на боевые порядки пограничников и школы Краснознаменпого Балтийского флота.
...После налета нашей авиации на боевые порядки противника рота пограничников и школа Краснознаменного Балтийского флота перешли в контратаку. На северной окраине Койслахти завязался рукопашный бой, в результате которого белофинны были оттеснены в глубь леса. В этом бою храбро и мужественно сражалась рота пограничников, которая приняла на себя несколько контратак противника».
Не стану скрывать — я горжусь, что водил свою роту в рукопашную схватку. Испытание это для человека серьезное. Именно поэтому я хочу рассказать о том бое подробнее. [62]
Не продвинувшись ни на шаг, фашисты с остервенением второй день били по станции и поселку Койслахти. То и дело налетала вражеская авиация. Рушились дома и станционные постройки. Дороги, изрытые воронками, заваленные телеграфными столбами, вырванными взрывами, стали непроезжими и непроходимыми. Солнце то тонуло в клубах черного дыма, то снова выплывало багрово-красное, будто раскаленное в этом аду.
Стремясь во что бы то ни стало выбить нас с занимаемых рубежей и на наших плечах ворваться в Койслахти, до которого было не больше двух километров, противник предпринял еще одну — трудно сказать, какую по счету! — попытку. На этот раз в наступление пошли немцы, видимо разочарованные в действиях своих союзников — финнов. Мундиры у всех расстегнуты, рукава закатаны до локтей, каски либо сбиты набекрень, либо привязаны к поясам. Слышались громкие окрики офицеров.
— Связь действует? — спросил я младшего сержанта-артиллериста, находившегося неподалеку.
— Отлично действует, товарищ лейтенант!
— Скажи своему командиру, пусть даст огоньку, как было условлено.
— Есть!
И вот над головами засвистели наши снаряды. Метко били артиллеристы! Вдруг огонь прекратился.
— В чем дело? — спрашиваю.
— Снаряды кончились... — вздохнул младший сержант.
Вскоре гитлеровцы снова зашевелились, начали перебегать от дерева к дереву, от валуна к валуну.
«Пока рано», — мысленно говорил я сам себе, прикидывая, какое расстояние разделяет нас.
Бывают критические минуты, которые заставляют человека вспомнить пройденный путь. И вот за мгновения перед ним пролетают годы, десятилетия. Для меня таким моментом была атака фашистов. Не сама схватка, тяжелая и кровопролитная, а те полторы сотни метров, которые отделяли нас и сокращались с каждой секундой. Я отчетливо вспомнил детство, годы учебы, службу на границе... И до того мне все это реально представлялось, словно наяву видел. Продолжалось это какие-то считанные [63] секунды, а сколько теплых воспоминаний о прошлом впитали они в себя! Сколько сил мне прибавили!
«Вот теперь в самый раз!» — решил я, еще раз прикинув расстояние.
— Огонь!
Скороговоркой, захлебываясь, застрочили станковые и ручные пулеметы. Стрелки открыли залповый огонь из винтовок. Немцы нехли потери, но по инерции продолжали катиться на нас. Еще громче кричали их командиры: «Форвэртс! Шнелль!» (Вперед! Быстрее!)
— Гранаты к бою! — командую.
Заработала «карманная артиллерия». Немцы падали, сраженные осколками, корчились на земле раненые. Но лавина продолжала катиться на нас — фашисты решили навязать нам рукопашную схватку. Что скрывать, вначале жутко было отрываться от земли. Промелькнула даже мысль о смерти, но тут же забылась, не задев ни душу, ни сердце.
Я бежал, сжимая в правой руке автомат. Справа и слева от меня бежали пограничники. Воздух содрогался от их громового «ура». Я верил в каждого из них: не дрогнет, не отступит, сам погибнет, а товарища выручит.
Прямо передо мной вырос здоровенный детина. От жары и бега он вспотел. Светлые, словно бы вылинявшие, жиденькие волосы слиплись в сосульки. На мясистом, облупившемся на солнце носу висела мутная капля. Справа у солдата болтался ребристый металлический цилиндр — коробка с противогазом. На поясном ремне — каска. «Он, гад, даже не боится, что ему голову могут размозжить!» — зло подумал я и, ухватив автомат за ствол, так ударил немца прикладом, что даже рукам стало больно.
Верзила вскрикнул и мешком свалился на землю.
Это был первый гитлеровский солдат, убитый мною в рукопашной схватке, тоже первой в моей жизни.
Ставя роте боевую задачу, подполковник Никитюк сказал:
— Может быть, кто-то из вас погибнет. — Он помолчал немного и со вздохом добавил: — Наверняка погибнет — на войне как на войне. Но до этого от руки каждого из вас должны погибнуть несколько врагов. Иной арифметики я не признаю и вам не советую знать другую. [64]
«Один на моем счету уже есть, товарищ подполковник!»
Бой продолжался. Краем глаза я увидел, как фашист, схватив автомат за откидную скобу (у него, видимо, кончились патроны), занес его над собой, чтобы с силой обрушить на голову пограничника М. Галимова, увлекшегося схваткой. Даю короткую очередь. Гитлеровский солдат неестественно быстро обернулся и, так и не успев опустить рук с автоматом, упал плашмя. Пограничник Галимов, которому грозила смертельная опасность, даже не заметил, что произошло у него за спиной.
«Второй!» — мысленно отметил я в памяти.
Бой распался на десятки схваток. Казалось, об управлении им не могло быть и речи. Дикие вопли, крики, стон, брань, лязг оружия — все перемешалось, как перемешались люди. В ход шли штык и приклад, кинжал и выстрел в упор, кулаки и зубы...
До взвода фашистов, прикрываясь кустарником и отдельными деревьями, бегом направлялись к месту схватки. Я послал связного к младшему политруку Можаеву, находившемуся вместе с отделением Ф. Д. Помозкова на правом фланге и приказал отсечь этих гитлеровцев огнем станкового пулемета. Можаев и Помозков блестяще справились с задачей.
Бойцы сражались геройски. На моих глазах красноармеец С. И. Гудков выбил оружие из рук немца. Словно рысь, тот кинулся на пограничника, ухватился за ствол винтовки, прижал к земле. Гудков нажал на спусковой крючок. Выстрел ошеломил гитлеровца, тот испуганно отпрянул, и Гудков тут же прикончил его.
И. В. Михайлов и X. С. Хайбулин на моих глазах одновременно поразили штыками откормленного обер-ефрейтора. Пограничники подняли фашиста на штыки и с яростью бросили его на головы солдат, метнувшихся на помощь своему командиру. Немцы инстинктивно расступились, и тело обер-ефрейтора тяжело грохнулось о землю. Красноармейцы быстро, словно из автоматов, сделали несколько прицельных выстрелов и уложили вражеских солдат.
— Кто еще хочет на Ленинград? — крикнул Михайлов и вместе с Хайбулиным поспешил на помощь пограничнику, на которого налетели сразу трое фашистов.
Напряжение давало о себе знать. Хотелось хоть минуту [65] отдохнуть, перевести дух, вытереть пот, градом катившийся по лицу, выпить глоток воды. Но этой минуты не было. На меня несся долговязый унтер-офицер с Железным крестом на груди, видимо, свидетель только что закончившейся схватки, героями которой были Михайлов и Хайбулин. Солнце играло на широком штыке его винтовки. До сих пор зримо представляю себе этого фашиста — его разинутый орущий рот, перекошенное дикой злобой лицо, налитые кровью глаза.
Я положил автомат на валун, прицелился и нажал на спусковой крючок. Немец остановился, будто налетел на стену, выпустил оружие, обеими руками схватился за живот и, как при замедленной киносъемке, стал оседать на землю.
«Третий!» — промелькнуло в мозгу.
Остановившись возле дерева, я осмотрелся. Напряжение боя заметно спадало. Тут и там валялись мертвые гитлеровцы. Вражеская атака сорвалась. Но противник не отказался от своего намерения захватить станцию Койслахти.
На левом фланге, в небольшой ложбине скопилась вражеская пехота. Ни политруку А. Д. Семушину, который находился в том месте, ни сержанту Н. Ф. Ятченко она не была видна за густым кустарником и валунами. Посылаю туда связного.
Семушин отлично понял мой замысел. Он развернул станковый и ручные пулеметы и ударил по противнику. Но фашисты, разъяренные двумя днями неудач и огромных потерь, лезли напролом. И тогда, как мы договорились ранее, политрук выпустил две красные ракеты. В контратаку поднялись курсанты-моряки, находившиеся до того в засаде. Пулеметы умолкли — политрук приказал прекратить огонь, опасаясь поразить своих.
Снова загремело молодецкое «ура!». Балтийцы смяли фашистов. Атака моряков утроила силы изрядно уставших пограничников. Мы гнали немцев и финнов около километра, пока наконец те не затерялись в густом лесу.
Наступила тишина. Ни одного выстрела, ни одного взрыва. Только за спиной у нас по-прежнему полыхали пожары. Дым густой пеленой затянул верхушки елей.
Все тело ныло. Руки и ноги стали тяжелыми, будто налитые свинцом. В голове гудело, словно приложил ухо к телефонному столбу. [66]
Бойцы отдыхали. Один лежал на спине и не мигая смотрел в небо, другой сидел облокотившись на колени и жевал травинку, третий наводил порядок в ранце...
— Товарищ лейтенант, на проводе — «Первый»! — доложил сержант Ятченко.
Красноармеец-связист, устроившийся между огромным валуном и высокой раскидистой елью, протянул мне трубку.
— Как дела, Андрей Петрович? — Начальник отряда впервые назвал меня по имени и отчеству.
Я доложил, что произошло за два минувших дня.
— Молодцы! — донеслось с того конца провода любимое словечко подполковника Никитюка. — Объявляю всем благодарность. Особо отличившихся представьте к правительственным наградам.
Бойцы с воодушевлением восприняли мое сообщение о том, что начальник отряда похвалил нас. Перебивая друг друга, они вспоминали детали только что закончившейся схватки, делились своими переживаниями.
Оказывается, давно забытые, но милые сердцу картины возникали перед каждым пограничником. Один перед боем вспоминал Косогорский металлургический комбинат под Тулой, на котором трудился до призыва на действительную военную службу; другой — забавный случай на охоте; третий — родные рязанские места: крытые соломой осиновые избы, пруд, обсаженный ветлами, вкривь и вкось протоптанные дорожки, пойменные луга, поля, леса, речку, в которой мальчишкой ловил пескарей; четвертый, краснея, признался, что вспомнил вдруг, как впервые поцеловал любимую девушку.
— Она обещала ждать меня, — исповедовался перед друзьями пограничник. — И когда немцы пошли в атаку, я подумал, что Оксана может не дождаться моего возвращения. Такое зло меня взяло, выразить не могу. Подвернувшегося под руку фашиста я ударил прикладом не так, как меня учили, а как мужик в «Александре Невском», тот, кто оглоблей псов-рыцарей охаживал. Так же я и с другими расправлялся. (У этого красноармейца была снайперская винтовка без штыка.)
Фашисты понесли большие потери. Но и мы не досчитались многих: одни были убиты, другие тяжело ранены. Был ранен в ногу и я, но из строя не ушел. Немного позже я обнаружил, что вторая пуля, пощадив меня, [67] пробила планшетку, которую я храню и до сих пор как память о первой в моей жизни рукопашной схватке с фашистами.
В 1972 году мне пришлось побывать в Хельсинки и разговаривать с работниками финского министерства внутренних дел. Узнав, что в свое время я служил на советско-финской границе, а в первые месяцы войны воевал на Карельском перешейке, один из них, улыбаясь, спросил:
— А не случалось ли вам оборонять Койслахти, сражаться против меня?
Я, что называется, ожидал всего на свете, но только не этой встречи. В голове мелькнуло, что невероятные истории случаются не только в детективной литературе, а и в жизни. Тоже улыбнувшись, я ответил, что в течение двух дней отстаивал эту станцию, коротко напомнил события, уже известные читателю.
— В том бою мы, финны и немцы, превосходили вас в живой силе и вооружении, особенно в автоматах, — продолжал мой собеседник, — но воевали лучше вы. Последняя атака моряков, невесть откуда взявшихся, ошеломила нас.
Ценой больших потерь противник потеснил нас на левый берег реки Роккала-Йоки и занял часть поселка Роккала. Наше положение становилось поистине критическим. Нависла опасность окружения. Боеприпасы и продовольствие были на исходе. В этой труднейшей обстановке героем становился каждый.
Во время отхода на новый рубеж где-то впереди послышались автоматные очереди, разрывы ручных гранат. Рассредоточив роту, я приказал командиру отделения младшему сержанту Ф. Д. Помозкову взять с собой двух красноармейцев и выяснить обстановку. Оказывается, военфельдшер 1-й комендатуры Ф. X. Гринь и двое санитаров сумели отбить нападение группы автоматчиков, пытавшихся зайти к нам в тыл, причем в перестрелке было уничтожено четыре фашиста.
Как нельзя кстати, на опушке появились бойцы с ведрами: принесли горячие макароны с салом!
— Налетай с котелками! — приглашает старшина комендатуры. [68]
А у нас ни котелков, ни ложек — выбросили вместе с ранцами. Одному ранец мешал стрелять, другому переползать по-пластунски, третьего демаскировал. Время не ждет — не одних нас кормить надо. Наломали бойцы еловых лап, вывалили на них макароны. Ели руками. Мы получили наглядный урок: тяжел ранец, неудобен, а необходим — все там есть для трудной солдатской жизни!
Получаю приказ — обороняться на шоссе. Роту поддерживает артиллерийская батарея старшего лейтенанта Попова (23-я армия). Мы еще не успели как следует закрепиться, а противник подверг наши позиции ураганному обстрелу. Вдобавок беспрерывно висели в воздухе его самолеты. К полудню нажим усилился, в особенности на флангах. Фашисты рассчитывали прижать нас к Финскому заливу и уничтожить.
Ожесточенный бой разгорелся восточнее поселка Роккала. Казалось, еще одно усилие — и враг достигнет цели. Я поднял роту в контратаку, которую тотчас поддержали моряки, занимавшие позиции правее нас. Фашисты беспорядочно отступили.
В этом бою пали смертью храбрых красноармейцы И. В. Михайлов, X. С. Хайбулин и многие другие. Сержант П. Ф. Ятченко, красноармейцы И. Т. Курышев и С. И. Гудков получили тяжелые ранения. Досталось и мне. Во время контратаки, находясь в цепи, я почувствовал толчок в грудь. По инерции пробежал еще несколько шагов и упал.
«Отвоевался!» — успел подумать я и словно провалился в черную пропасть.
Очнувшись, увидел склонившуюся надо мною девушку-военфельдшера (это она, как я вскоре узнал, вынесла меня с поля боя). У нас девушек не было, значит, она из армейской части. Спрашиваю ее:
— Что со мной? Где я нахожусь?
— Не надо разговаривать, товарищ лейтенант. — Девушка положила мне на лоб холодный компресс взамен согревшегося. По всему было видно, она очень устала: лицо осунулось, под глазами залегли густые тени. — Вы ранены в грудь. Все будет хорошо. Только не надо разговаривать. А находитесь вы в медсанбате одной из частей двадцать третьей армии.
Девушка поправила пышные пропыленные волосы и через силу улыбнулась. [69]
— Вот-вот подъедет повозка, и мы отправим вас в Койвисто: там формируется эшелон на Ленинград. Все будет хорошо...
Перед отправлением эшелона навестить раненых пришел исполнявший обязанности военкома отряда старший политрук Лебедев. Присел и около меня, спросил с участием:
— Больно, Андрей Петрович?
— Не так больно, как обидно, — ответил я. — Без меня война кончится.
— Хватит и на вас. — Лебедев нервно побарабанил пальцами по полке вагона, вздохнул и уточнил: — С избытком, думаю, хватит!
— Немец техникой давит. Превосходит он нас и в танках, и в авиации, и в автоматическом оружии.
— Да, это так, — согласился старший политрук. — Но никогда не превзойти ему нас в моральном духе. А танков, самолетов и автоматов мы наделаем.
Лебедев рассказал, что остатки моей роты принял отважный балтиец майор Александр Александрович Углов, с которым за последние две недели меня не раз сводила судьба.
— Что передать подчиненным? — спросил Лебедев.
В те дни все мы — бойцы и командиры разных степеней — только еще учились воевать. Война была строгим экзаменатором. Сдал — жив. Не сдал — погиб. Третьего не дано.
Мучительные боли, суматоха, которая царила перед отправкой эшелона, тяжело отразились на мне, и я не нашел подходящих теплых слов для тех, кто оставался в строю, а сказал:
— Пусть лучше воюют!
И только после подумал, что, наверное, обидел своих бесстрашных бойцов.
В дик боев на Карельском перешейке воины-пограничники показали чудеса храбрости. Но лишь единицы из них, да и то уже значительно позже, были отмечены орденами и медалями. Видимо, виной тому была сложная обстановка, менявшаяся по нескольку раз в день, отсутствие надежной связи с вышестоящими начальниками и штабами. Мы с младшим политруком А. Д. Семушиным представляли к наградам особо отличившихся, но реляции где-то затерялись. Уезжая в госпиталь, я чувствовал [70] вину перед подчиненными, которые сделали больше, чем могли.
Эшелон двигался ночью. Станция Терийоки и другие населенные пункты уже обстреливались артиллерией врага, неподалеку от железнодорожного пути шли бои, горели дома. Порой это было так близко, что всполохи озаряли окна вагона. И все же мы благополучно добрались до Ленинграда.
Тревожная картина предстала перед нами в Инженерном замке, где размещался эвакогоспиталь. Тревожная и печальная. Стоны, кровь, сбившиеся с ног врачи, сестры и санитары, а главное, беспрерывные вереницы машин у подъезда. Все везут и везут раненых, хотя госпиталь и без того переполнен.
Признаться, в мирное время, да еще по молодости, мы как-то не очень ценили врачей, медсестер. И лишь угодив на госпитальную койку, увидели их нелегкий труд во всем величии. А трудились медики в ту пору без сна и отдыха, неустанно борясь за жизнь каждого бойца.
Ленинград стал фронтовым городом. По ночам то в одном, то в другом месте возникали пожары. Горели Бадаевские склады с запасами продовольствия, горели жилые дома. 8 сентября вечером фашистские самолеты сбросили на город шесть тысяч зажигательных бомб. Из окон госпиталя мы видели огромные клубы черного дыма, застилавшие горизонт. Нестерпимо пахло гарью.
Группы самозащиты, несмотря на усталость после трудового дня, смело вступали в схватку с огненной стихией. На борьбу с врагом в те дни поднялся весь Ленинград. Женщины заменили у станков ушедших на фронт мужей и братьев. После работы они приходили к нам в госпиталь, оказывали помощь раненым, отдавали свою кровь, добровольно становясь донорами.
В середине сентября стали доноситься глухие отзвуки артиллерийской канонады. Фронт вплотную приблизился к городу Ленина. Впереди предстояли тяжелые, неимоверные испытания. Населению сократили норму выдачи хлеба.
За месяц, прошедший после ранения, дела мои улучшились. Рана затянулась, пришло время возвращаться в свой отряд. Трудно описать радость при встрече с боевыми друзьями. Штаб 103-го погранотряда находился в [71] Ленинграде, многие подразделения сражались на переднем крае. Где-то билась и моя рота.
И вот я стою перед П. М. Никитюком (он стал полковником). На усталом его лице вижу новые морщинки, заметно прибавилось седины.
— Значит, вернулись в строй? — Он одобрительно разглядывает меня. — Хорошо! И главное, вовремя. Вовсю идет пополнение отряда личным составом и боевой техникой. Командиры, да еще с боевым опытом, нужны до зарезу.
Усадив меня, начальник отряда рассказал о событиях, разыгравшихся после того, как я выбыл из строя.
...Овладев железнодорожными станциями Хамалиоки и Метеякюля, противник прорвался к побережью Финского залива. Все дороги, связывающие Выборг с Ленинградом, были перерезаны. Будучи прижатыми к заливу, пограничники под командованием полковника Никитюка продолжали выполнять боевую задачу. Когда положение стало безвыходным, под непрерывным вражеским огнем на подручных средствах переправились на остров Койвисто. Во время переправы многие погибли. Остатки отряда влились в состав морской бригады. После одиннадцатидневной героической обороны защитники острова на кораблях Балтийского флота в невероятно сложной морской и воздушной обстановке были эвакуированы в Ленинград.
Но не всем пограничникам удалось переправиться на остров Койвисто. Отдельные подразделения, а также мелкие группы пограничников прорвались через боевые порядки противника по суше и вышли к линии старой границы в районе Сестрорецка — Васкелово.
Пробираясь по территории, занятой врагом, бойцы и командиры уничтожали мелкие группы фашистов, обозы, выводили из строя линии связи, взрывали мосты.
...В тот день, когда меня ранило, противник вышел к 12-й погранзаставе у станции Ино, где находились склады с продовольствием, вещевым имуществом, боеприпасами отряда. На заставе хранились и секретные документы, доставленные из Ремпетти. Начальник заставы лейтенант Александр Михайлович Чукалов умело организовал круговую оборону. Против батальона фашистов действовала горстка бойцов. Шесть часов пограничники удерживали свою позицию. К ночи лейтенант Чукалов сжег [72] секретные документы и взорвал склады. Вскоре пограничники вырвались из окружения, уничтожив при этом более сорока вражеских солдат и офицеров. Наши потеряли 18 человек.
...До последнего патрона сражались окруженные противником бойцы погранкомендатуры старшего лейтенанта И. Д. Дидоренко и старшего политрука Ф. И. Сигаева.
...В течение двух суток бойцы заставы старшего лейтенанта Борыско отбивали яростные атаки фашистов. Ценой больших потерь врагу, получившему подкрепления, удалось захватить населенный пункт Сейвястье и уничтожить гарнизон.
Позднее битый фашистский генерал Гудериан напишет: «Еще Фридрих Великий сказал о своих русских противниках, что «их нужно дважды застрелить и потом еще толкнуть, чтобы они, наконец, упали». Он правильно понял существо этих солдат. В 1941 году мы вынуждены были убедиться в том же самом».
Комментарии тут излишни...
— Теперь задач у пограничников прибавилось, — сказал П. М. Никитюк. — Мы не только охраняем тыл фронта, но и готовим пополнение для переднего края. Пока для вас подберут подходящее место, будете сопровождать маршевые роты на пункт формирования отряда.
Как раз в этот период произошла одна памятная встреча.
...Красноармейцы шли словно на параде: правая рука вперед до пряжки, левая — назад до отказа, грудь вперед, подбородок приподнят. Любо-дорого смотреть. А ведь они и по возрасту, и по военной подготовке — разные. Одних призвали из запаса, другим срок действительной службы подошел, третьи выписались из госпиталей.
Недалеко от Финляндского вокзала строй пересекал улицу. Военные регулировщики перекрыли движение.
— Товарищ лейтенант, здесь Андрей Александрович Жданов, — предупредил регулировщик, мимо которого я проходил.
Кровь прилила к лицу: строй задержал автомашину члена Политбюро, секретаря ЦК партии, члена Военного совета Ленинградского фронта, которому дорога каждая минута! И тут как раз подбегает кто-то ко мне и говорит:
— Вас просит товарищ Жданов.
Печатая шаг, подхожу, представляюсь. [73]
— Далеко следуете, товарищ Козлов? — спрашивает А. А. Жданов.
— На пункт формирования, товарищ член Военного совета.
— Как настроение у людей?
— Отличное. Все рвутся в бой, особенно возвратившиеся из госпиталей, и все верят в победу над фашистами.
— По выправке видно — замечательные люди. Побольше бы таких на фронте было!
Регулировщик взмахнул флажком — машинам можно было ехать.
— Передайте им мою благодарность за молодецки» вид.
Андрей Александрович крепко пожал мне руку, и я побежал догонять роту...
Через несколько дней мне пришлось снова расстаться с родной частью: я получил назначение в другой погранотряд.
Перед отъездом нас, командиров, собрал Петр Михайлович Никитюк. После беседы мы тепло распрощались с ним, и он пожелал нам ни пуха ни пера. Эта встреча оказалась последней. Полковник Никитюк, наш боевой командир и замечательный товарищ, вскоре геройски погиб.
Только я собрался в дорогу — новый приказ: следовать не в отряд, а в поселок Бернгардовку под Ленинградом. «Что такое, — думаю, — зачем?»
В Бернгардовке я совершенно неожиданно встретил старшего лейтенанта В. А. Кельбина, после гибели майора Охрименко исполнявшего обязанности начальника штаба 103-го погранотряда.
— Привет, минометчик! — радостно воскликнул Кельбин и заключил меня в свои медвежьи объятия.
— Почему — минометчик?
— А потому, — разъяснил мне Василий Афанасьевич, — что будут нас здесь учить минометному делу. В погранотряды поступают минометы, а их никто не знает, инструкторов нет. Понял?
Чего ж не понять — яснее ясного.
— Со сроком обучения как, не слыхал? [74]
— От нас самих зависит: освоим оружие, выполним боевые стрельбы, и делу конец!
Это меня вполне устраивало. Если все зависит только от меня — дни и ночи буду учиться. Очень уж Мне хотелось снова в бой.
Жизнь в блокаде становилась все труднее. Одолевал голод. При росте в сто семьдесят три сантиметра я стал весить всего пятьдесят два килограмма, а Кельбин выглядел и того хуже. Учеба же требовала громадного напряжения сил.
Однажды хозяйка дома, у которой мы жили, вспомнила, что на чердаке хранится свиная шкура, и неуверенно спросила:
— Может, что-нибудь получится из нее?
— Конечно, получится! — радостно заявили мы. Соскоблив щетину, изрезали кожу на куски и стали варить. Не знаю, как сейчас, а тогда хозяйка, Кельбин и я единогласно решили, что вряд ли бывают кушанья лучше!
И вот настало время — мы на полигоне.
— Огонь!
Первая мина — недолет, вторая — перелет, третья — в цель! Я на седьмом небе, командир радуется еще больше меня, жмет руку:
— Молодец! Если так будешь накрывать цели, у Гитлера и резервов не хватит.
Это означало конец учебе. Я еду на Ладогу, Кельбин — в поселок Медвежий Стан, где теперь дислоцировался 103-й погранотряд. [75]