Год наших побед

В январе 1944 года 438-й полк перелетает на новый аэродром — в Веселовку. Аэродром представляет собой обычное поле с посеревшей стерней пшеницы. Рядом, в полукилометре, вытянулась в одну улицу деревня, чудом уцелевшая в такой войне. Она-то и определила наше базирование: есть крыша над головой. В центре села, на площади, — одноэтажная школа; в ней разместились летчики.

Наступившая оттепель, туман и дожди приковали самолеты к размокшему, чернозему. Летчики ругают погоду, техники им сочувствуют, но рады возможности хорошо проверить машины и выполнить регламентные работы в дневное время, а ночью наконец отоспаться.

Впереди, совсем недалеко, Кировоград, и рядом с ним хороший аэродром с бетонированной взлетной полосой. Но аэродром этот пока пустует: слишком близок к нему передний край.

Наконец оттепель сменилась холодами, поле хорошо подмерзло и авиация развернула на нашем участке фронта активные действия. При ее поддержке наземные части продвинулись на запад, угроза непосредственного воздействия врага на кировоградский аэродром миновала, и мы перелетели туда.

Все служебные аэродромные здания взорваны, вместо них — груды обгорелого кирпича. В городе видны следы зверств отступающих фашистов; трупы расстрелянных жителей убраны, но между развалинами кое-где еще лежат погибшие при бомбежке и обстреле. Между двумя глыбами разрушенной стены — одной пулей убитые молодая мать и ребенок, которого она судорожно прижала к груди. Страшно смотреть на преступления гитлеровцев. У всех нас сжимаются кулаки от гнева. Погодите, проклятые фашисты!

* * *

Летчики доставляют противнику немало неприятностей, и, должно быть, поэтому фашисты направили против нас специальную группу асов. Случилось так, что шесть наших истребителей вылетели на прикрытие корректировщика артиллерийской стрельбы. Асы прилетели в этот район через пятнадцать минут группой из шестнадцати «мессершмиттов». Завязался тяжелый, неравный бой. В этом бою погиб Герой Советского Союза Николай Зинченко. Он был легко ранен, но вражеский снаряд повредил его самолет — отказало управление. Зинченко выбросился на парашюте, но купол, [34] иссеченный осколками вражеского снаряда, не раскрылся.

Наши летчики сбили ведущего асов, как после выяснилось, награжденного Рыцарским крестом; сбил его молоденький младший лейтенант Демченко. Лишившись ведущего, противник утратил инициативу и, оценив силы нашей шестерки, прекратил бой.

Понимая, что в воздушном бою они не добьются успеха, гитлеровцы применили другую тактику: решили нанести сильный бомбовый удар по стоянке полка поздними сумерками, когда большая часть летчиков уезжает с аэродрома, а на самолетах идут работы по подготовке их к завтрашнему дню.

Девятки «хейнкелей» появились неожиданно. На стоянку самолетов посыпались крупные фугасные бомбы. Увлеченные работой, мы не успели укрыться в щелях. Техники и механики бросались в еще дымящиеся воронки, и это было единственно правильное решение. А бомбы всё падали, поднимая высокие фонтаны земли... Больно смотреть, как на твоих глазах уничтожаются самолеты, в которые нашим техсоставом вложено столько труда.

Вылезаю из неостывшей, наполненной удушающим запахом тола глубокой воронки и вижу перед собой искореженную взрывом машину комэска Кожевникова, которая три месяца назад пришла из разведки с рваной пробоиной в стабилизаторе, а рядом — тяжело раненного техника Васильева. Он лежит молча, не стонет, и лишь из глаз текут крупные слезы... Наклоняюсь над ним и слышу:

— В госпиталь отправят, а кто командиру машину готовить будет?.. Не эту, другую, новую... Такой самолет загубили!

Васильева увезли в тяжелом состоянии в госпиталь, а легко раненные техники остались на стоянке, перевязывая друг другу раны.

К полуночи мы успели осмотреть все самолеты и определить, какие из них можно отремонтировать. Надо спешить с восстановлением — на днях предстоит крупная операция.

Мы успели. За двое суток отремонтировали все, что было можно. Остальные самолеты разобрали на запасные части.

* * *

В конце января началось решительное наступление на корсунь-шевченковскую группировку врага. Для нас, инженерно-технического состава, это были, наверное, самые трудные дни. Рано наступившая весенняя распутица сковала движение по грунтовым дорогам, а железнодорожные линии были взорваны противником и приведены в негодность специальными разрушительными машинами. Опять возникли большие затруднения с доставкой горючего и запчастей. Огромные сложности появились и в снабжении всем необходимым наземных войск. Так что авиация использовалась не только в боевых действиях, но и как транспортная.

17 февраля Корсунь-Шевченковская битва закончилась победой советских войск.

14 марта летчики перелетают на аэродром Умань, недавно отбитый у врага танкистами. А там еще, конечно, нет ни одного техника — вся надежда на самообслуживание. Придется не только летать, но и самим готовить самолеты к боевым вылетам. Хватит ли у летчиков сил?

Наши наземные эшелоны вышли на полуторках и растянулись по разбитым дорогам, а единственный Ли-2, выделенный командованием [35] на один рейс для 438-го полка, может взять горючее на одну заправку и шесть человек из технического состава.

На рассвете 15 марта со мной вылетели два техника по самолетам и двигателям, два оружейника и один механик по радио. Таким составом мы должны будем обеспечивать боевые действия двух эскадрилий.

Самолет летит низко, кажется, чудом не касаясь обломанных снарядами крон деревьев. Хорошо видна панорама оставленного войсками поля боя под Корсунь-Шевченковским: перевернутые пушки, разбитые автомашины, сгоревшие танки.

— Страшно представить, что здесь было, когда вся эта техника двигалась, стреляла и взрывалась, — говорю я, глядя на эти следы войны.

— Нам вот сейчас страшно смотреть, — вздыхает техник звена Макаров, — а каково нашим летчикам было летать сюда по нескольку раз в день в самый разгар этих жутких боев.

— Они, может быть, и сейчас дерутся, пока мы летим, — говорит Заздравных и тут же, будто спохватившись, спрашивает: — Товарищ инженер, а почему нас так мало летит?

— Летчики тоже будут работать на матчасти, — ответила я.

— Да разве можно заставить человека работать на матчасти после таких боев? Вы ведь видите, что на земле творится, — сказал техник, глядя в иллюминатор. — Они же, как выжатый лимон, прилетают. До следующего полета отдохнуть не успевают.

Техник сердито посмотрел в мою сторону и снова приник к иллюминатору. Я его хорошо понимала. Он заботился о летчиках. Но что я могла сделать, если одним рейсом надо было доставить и горючее, и инструмент и места осталось лишь на шесть человек? Пока не прибудет остальной техсостав на машинах, придется и летчикам готовить самолеты. Другого выхода нет.

* * *

На Уманском аэродроме лишь одна бетонная взлетная полоса свободна от хлама брошенной и наспех взорванной техники; здесь же и штабеля бомб, и баллоны со сжатым воздухом; как гигантские коршуны, стоят немецкие транспортные самолеты со взорванными моторами, сгоревшие «мессершмитты» и «юнкерсы» — фашизм, точно скорпион, начал уничтожать сам себя.

В стороне от взлетной полосы на рулежной дорожке стоят наши истребители. На стоянку заруливает только что севшая перед нами пара...

Ли-2 садится и подруливает к истребителям.

Выскакиваем из самолета.

— Ура! — кричат летчики, радостно бросаясь к нам. — Теперь проживем, — говорят они.

Все взялись за разгрузку банок с бензином.

— Эх, товарищ инженер, — говорит вдруг летчик Олейников. — Не ту приставочку к бензину привезли.

— Как это не ту? — серьезно спрашиваю я.

— Не то топливо.

— Как же не то? Б-95, самый настоящий.

— Был приказ, — не сдается Олейников, — еще два кубика добавлять — ГС с БХ.

— Не понимаю, — говорю я растерянно.

— А что здесь понимать? Горячий суп с буханкой хлеба.

— Подождите, — засмеялась я, — у меня же хлеб и котлеты есть.

— Вот это и есть те кубики, которые [36] повышают октановое число в желудке, — говорит Олейников в надежде хорошо поесть.

— Пожалуйста, возьмите, — я достала из кармана два ломтика хлеба и две котлеты, выданные мне накануне вылета поваром.

— Кушайте сами, — смутившись, сказал Олейников.

Я продолжала настаивать.

Спор прекратил подошедший в эту минуту майор Кожевников.

Он взял хлеб и котлеты, разрезал их на мелкие кусочки и раздал всем поровну.

— Ух как вкусно! Теперь можно воевать! — гладя себя по животу, смеялся Олейников.

— Где взяли горючее для заправки? — спрашиваю у вернувшегося с задания командира звена Егорова.

Егоров пощипал свои тоненькие кавказские усики, посмотрел мне в глаза и с горькой улыбкой ответил:

— Вчера командир приказал остатком горючего из половины машин дозаправить одну эскадрилью. Мы сделали три вылета четверками на прикрытие переправы через Южный Буг, потом неожиданно пошел снег, и мы больше не смогли лететь. Оставшееся горючее слили и заправили им еще два самолета. Вот так мы слетали на разведку.

* * *

Летчики осторожно обследуют аэродром, склады боеприпасов и продовольствия, оставленные противником.

Быстро надвигаются сумерки. Снег все усиливается, он падает хлопьями и тут же тает. Временами дует сильный порывистый ветер. Мокрые куртки обледенели и коробятся. Летчики сгрудились у барака, с подветренной стороны. Все промокли и продрогли.

— Что будем делать, товарищ майор? — спрашивает Егоров.

— Ждать до утра, — отвечает Кожевников.

— До утра не выдержим, замерзнем — все ведь насквозь мокрые.

— А барак на что?

— Да он наверняка заминирован, — разочарованно отвечает Егоров.

— Это надо проверить, — решительно говорит комэск и направляется к двери.

За ним идут и остальные летчики.

— Можно голову дать на отсечение, что дверь заминирована, — говорит Егоров, — иначе они закрытым его не оставили бы.

Майор поднялся на крылечко, посмотрел на дверь и приказал:

— Отойдите подальше!

— Товарищ майор, не отойдем, — догадываясь о его замысле, в один голос заявили летчики.

— Отойдите, говорю! — повторил он и рванул на себя дверь.

От нее через порог тянулся провод. В помещении действительно была оставлена мина с взрывателем натяжного действия. Однако немцы, поспешно минируя барак, оставили шнур ненатянутым, и этой слабины хватило, чтобы открыть дверь. Перешагнув через порог, Кожевников склонился над миной и, вывернув взрыватель, позвал всех в барак.

Через полчаса вокруг горячей печи уже парила развешенная мокрая одежда. На полу вповалку лежали летчики и техники, стараясь хоть немного согреться. Они сегодня не обедали и не ужинали, и от этого им было еще холоднее.

Вечером отправляемся в пригород в надежде раздобыть чего-нибудь на ужин.

— Переходим на бабушкин аттестат, — шутит Олейников. [37]

Население охотно приглашает повечерять, делится сохранившимися продуктами. Возвратившись на аэродром, принимаемся за подготовку машин к завтрашнему дню. Летчики работают наравне с техниками и лишь по моему настоянию ложатся отдохнуть перед рассветом. Им предстоит боевой день.

Тяжело, нечеловечески тяжело всем, особенно в условиях распутицы. Службы обеспечения не поспевают за войсками, и нам помогает местное население. То, как было, например, вчера, накормят, а то, смотришь, женщины и старики несут на себе по бездорожью снаряды, коробки с патронами, гранаты, помогают наступающим войскам, которые в едином порыве преследуют противника, освобождая украинскую землю. Это единство армии и народа, должно быть, и определяет наше превосходство над врагом.

* * *

Передовые наземные части уже продвинулись к Днестру, а там нет ни одного бетонированного аэродрома. Командир полка принимает решение перелететь на аэродром с дерновым покрытием, расположенный рядом с небольшим городком Тростянец.

* * *

Погода меняется непрерывно: то снег, то дождь, потом опять снег и пронизывающий до костей ветер. При перелете в Тростянец делаем вынужденную посадку. Выхожу из самолета и неожиданно встречаю своих друзей — летчиков Дмитрия Глинку и Труфанова, которого, любя, все величали Труфанчиком. Мы с ними до войны служили в 45-м истребительном полку. Кажется, совсем недавно я знала их еще юными, в звании сержантов, сейчас же передо мной были уже прославленные летчики, на счету у которых сотни боевых вылетов, на груди — боевые ордена, а Дмитрий Глинка уже дважды Герой Советского Союза.

Они рассказывали мне о своей боевой жизни. С гордостью смотрела я на них и будто видела рядом Дзусова, Забаштина, Аверьянова... Мы долго стояли на берегу Днестра, с радостью и грустью вспоминали родной полк, друзей.

Вспомнили одну из страшных ночей 1943 года. Сто пятьдесят вражеских бомбардировщиков ринулись на Батайск. Массированным ударом с воздуха фашисты задумали уничтожить мост через Дон и разрушить железнодорожный узел, игравший важную роль в обеспечении войск Южного фронта.

В ночное небо для встречи с врагом поднялась эскадрилья истребителей во главе со своим прославленным командиром капитаном Аверьяновым.

Набрав высоту 3700 метров, Аверьянов заметил впереди и выше себя на 200–300 метров на фоне луны силуэт бомбардировщика Ю-88. Аверьянов устремился в атаку. Когда до бомбардировщика оставалось около 50 метров, дал очередь из всех пушек своего истребителя. Объятый пламенем «юнкерс» рухнул.

Выходя из атаки разворотом влево, Аверьянов заметил второй бомбардировщик и быстро отвалил вправо вниз. Новый, маневр — и он уже в хвосте у «юнкерса».

Молниеносные атаки ошеломили фашиста. «Юнкерс» резко снизился в надежде, что на фоне земли истребитель потеряет его. Но советский ас не упустил врага и снова атаковал его снизу сзади. С короткой дистанции Аверьянов дал прицельную [38] очередь, но «юнкерс» продолжал лететь над морем, стремясь слиться с водой и стать совсем незаметным. Аверьянов снова идет в атаку — пятую по счету. И наконец вражеский бомбардировщик падает в Азовское море.

Две блистательные победы одержал Аверьянов в одном ночном бою. Это просто непостижимо!

А впереди была еще одна трудная задача — посадка эскадрильи, На аэродроме никаких знаков, необходимых для посадки самолетов в ночных условиях. К тому же, после вражеской бомбежки над посадочной полосой стояла густая пыль.

Командир эскадрильи первым зашел на посадку. Он включил посадочную фару, чтобы видеть землю. Но слой пыли явился как бы экраном, по которому скользила тень садящегося истребителя. Земли видно не было, и высоту до нее Аверьянов определил каким-то десятым, наверное, чувством, И все же он сумел точно посадить свой истребитель.

Приземлившись, Аверьянов поставил свой самолет с включенными навигационными огнями и посадочной фарой так, чтобы летчики его эскадрильи, заходя на посадку, принимали машину командира за посадочный знак «Т» и приземлялись спокойно и уверенно.

По пять-шесть боевых вылетов в день совершали летчики эскадрильи Аверьянова в небе Северного Кавказа. Они смело шли в бой вместе со своим любимым командиром, твердо зная, что он всегда их защитит, даже ценой собственной жизни.

Личная храбрость, смелость и отвага капитана Аверьянова, его мастерство и беспредельный героизм увлекали его подчиненных, и они выходили победителями из любых схваток.

Незаурядность натуры Александра Александровича Аверьянова, его «крылатость», удивительно яркий талант были видны еще в самом начале его летной жизни.

Глубокий след в моей душе оставили друзья по 45-му полку. Память о них мне бесконечно дорога, прекрасные их образы освещают мне трудные фронтовые дороги!

* * *

Наше тыловое обеспечение, а вместе с ним и основная часть инженеров, техников и механиков полка снова отстали. И снова летчики днем выполняют боевые задачи, ведут воздушные бои, а ночью работают за техников. И как только мы, правда, очень малочисленная группа техсостава, ни убеждаем их, что справимся сами, но они даже и слушать нас не хотят. Подхватывают доставленные по воздуху бочки с горючим и, увязая в грязи, катят к своим самолетам.

* * *

Трудно... Но человек все выдерживает. Выдержит ли техника? Ее мы порой эксплуатируем, отклоняясь от всех принятых норм: нет запасных частей, упрощена технология подготовки самолетов к вылетам, ибо на одного техника приходится по пять-шесть самолетов.

Наконец через три недели, когда начали подсыхать дороги, появились первые автомашины передовой команды. Полк начал собираться...

* * *

Вынужденное отступление от технических норм эксплуатации двигателей во время трехнедельного отсутствия инженерно-технического состава и применение недоброкачественного трофейного масла не [39] прошли бесследно: появились случаи возвращения летчиков с боевого задания из-за неисправности машин и даже вынужденные посадки.

Американская фирма на двигателях «Алиссон» установила серебряные опорные подшипники, требующие повышенной вязкости авиамасла. Трофейное же масло соответствующей вязкостью не обладало, поэтому, особенно при работе двигателя на максимальном режиме, подшипники начинали разрушаться.

Понять состояние инженера и техника, какое он испытывает в то время, когда видит возвращающийся из-за неисправности самолет, может только тот, кто побыл на его месте. Первое, что думаешь в таком случае: «Хоть бы наши летчики не встретили истребителей противника — ведь их группа уже меньше на один самолет, и по нашей вине».

Как только техники прибыли, мы тщательно проверили и отремонтировали истребители, изношенные детали заменили новыми, провели все регламентные работы. На душе у инженеров стало гораздо легче. Теперь по нашей вине возврата машин быть не должно.

* * *

Мелочей в авиации нет. Любая малая недоделка грозит большими неприятностями. Правы были инженеры Парамонов, Фролов, Бяков, Борисенко в своей очень строгой оценке технического состояния истребителей. Они глубоко вникали в работу подчиненного им техсостава и тщательно контролировали исправность самолетов. Они всеми силами добивались того, чтобы, поднявшись в воздух, самолет, все его оборудование и вооружение работали надежно, бесперебойно.

В тех случаях когда на самолете производились трудоемкие операции: замена мотора, топливных баков, пробитых плоскостей или хвостового оперения — на помощь техникам охотно приходили другие специалисты и общими усилиями досрочно вводили самолет в строй. Взаимовыручка и товарищеская взаимопомощь, принципиальность и взыскательность, искренняя доброжелательность были нормой взаимоотношений в нашем корпусе.

В своей практической работе мы, инженеры, стремились не отрываться от науки, а максимально использовать летно-технические данные самолетов, держали связь с работниками конструкторских бюро и исследовательских институтов.

Очень важно правильно расставить людей по участкам работы. При этом обязательно учитывать их знания, широту кругозора, психологию, помочь каждому реализовать свои возможности.

* * *

Многогранная деятельность военного авиационного инженера основана на глубоком уважении к своим подчиненным и включает в себя разностороннюю и кропотливую воспитательную работу. Принципиальную требовательность важно умело сочетать с заботливым отношением к людям. Инженер добивается точных и слаженных действий техсостава, формирования способности его сохранять высокую боевую активность в самых сложных и опасных ситуациях, безупречную дисциплинированность, высокую исполнительность.

Авиационный инженер должен острым взглядом видеть в малом большое, важное, уметь дать подчиненным квалифицированные и четкие [40] указания и рекомендации. Ответственность на себя приходилось брать огромную.

Сберегая самолеты, обеспечивая безопасность полетов и выполнение летчиками боевой задачи, авиационные инженеры в годы войны работали не жалея сил и требовали того же от своих подчиненных. Все, что они делали вместе, имело величайшее значение, ибо ковало нашу победу.

* * *

После излечения в госпитале на попутных машинах и пешком в полк прибыл техник Васильев. Он сразу пошел к самолету комэска и был очень обрадован, когда увидел самолет на месте, а командира в добром здравии. С разрешения командира, не теряя времени, он раскапотил самолет и приступил к тщательному осмотру всех узлов и деталей.

* * *

В тот день выпал сильный снег, была большая слякоть. Но Васильев не обращал внимания на то, что его ноги в почти развалившихся сапогах промокли. Ему было не до этого. Весь день до вечера он напряженно работал на самолете, к вечеру устранил все дефекты и произвел регламентные работы. Ноги у него уже совсем застыли, но он этого даже не чувствовал.

Утром техник не мог ступить: стопы распухли и очень сильно болели. С огромным усилием, превозмогая боль, он обулся и пошел на стоянку. И вовсе не считал это подвигом: надо было работать, фронту нужны были его знания, умение, опыт. И Васильев отдавал всего себя без остатка работе. Да разве один он такой был!

Боевые действия дивизия ведет с аэродрома Ямполь, расположенного на крутом берегу Днестра. Передовые наземные части фронта уже форсировали реку Прут и правым флангом захватили плацдарм на ее западном берегу севернее города Яссы. Это уже Румыния. А на левом фланге они зацепились за правый берег Днестра в направлении на Кишинев. Таким образом, до районов действий наземных войск от нашего аэродрома двадцать минут полета, и наращивание усилий в воздушном бою исключено. Поэтому наши летчики при любом численном превосходстве противника вели воздушный бой, надеясь только на свои силы...

Летчики полка Оборин, Кожевников, Орловский, Кузьмин, Егоров, Шелестюк, Мотузко, Сопин, Будаев, Петров, Соколов, Семыкин летают с редким мастерством и подлинным вдохновением. Меня всегда поражает их отчаянная смелость, их высочайший профессионализм.

Вот машины идут на взлет. И мы, глядя им вслед, говорим:

— Только бы вернулись, только бы вернулись...

Но не всем дано было вернуться на землю и увидеть победу.

* * *

Летчики улетели на задание. Из динамика на командном пункте раздаются их голоса:

— Командир, справа вижу группу «мессеров», прямо по курсу — бомберы.

— Вижу, — слышится чуть приглушенный голос. Командир говорит так, будто боится спугнуть противника.

— Командир! Справа три звена «мессеров», — повторяет тот же встревоженный голос.

— Спокойно, вижу... За мной, атакуем бомберов! — увлекая за [41] собой своих молоденьких ведомых, приказывает командир.

На КП наступает гнетущая тишина... Слышу, как стучит мое сердце. Наконец голос командира нашей тройки:

— Нормально. Не выдержали фрицы.

Как потом стало известно, три наших самолета атаковали колонну вражеских бомбардировщиков из тридцати четырех «юнкерсов». Кожевников в лобовой атаке, угрожая тараном, заставил фашистов бросить бомбы раньше, чем они дошли до нашей переправы. Его «нормально» означало, что он не ошибся в своем решении на бой.

А пока бой разгорается.

— «Мессеры» атакуют! — предупреждают командира ведомые.

— Вижу, за мной!..

Началась тяжелая воздушная схватка трех наших «ястребков» с двенадцатью «мессершмиттами».

Я боюсь даже дышать: как бы не пропустить слова ведущих бой летчиков. Что там? И не спускаю глаз с динамика.

Оторвавшись от своих «бумажных» дел, начальник штаба сказал:

— Задание выполнено. Сейчас истребители расправятся с бомбардировщиками, и все будет нормально.

Но мне, переполненной тревогой, хочется сказать ему, что это здесь, в землянке командного пункта, под бревенчатым накатом сидеть, может, и «нормально», а там, где трещат пулеметы и пушки, где слишком зыбка грань жизни и смерти... Но от возмущения даже и сказать это я ему не могу. Меня до крайности раздражает сейчас его невозмутимое спокойствие — привычка к войне, что ли.

Наконец бой закончен, наши идут домой. Я рада их успеху, успокоилась и уже с симпатией гляжу на начальника штаба, оценив по достоинству его выдержку и хладнокровие.

26 марта 1944 года советские войска вышли на нашу государственную границу с Румынией. Наконец-то будем бить врага на его территории.

Мы очень гордимся, что наш 2-й Украинский фронт занимает центр стратегической группировки трех Украинских фронтов, а наш корпус действует на направлении главного удара.

Весь апрель и начало мая истребительные полки 7-го авиационного корпуса дерутся с авиацией противника, обеспечивая боевые действия войск 2-го Украинского фронта по удержанию прутского плацдарма. Особенно жестокие воздушные сражения разгорелись в конце мая. Гитлер обещал Антонеску отбросить советские войска обратно за реку Прут.

* * *

Наконец-то зима кончилась. Весна робко вступала в свои права. Было еще свежо, но согревала надежда на скорый приход тепла и лучших времен.

Прилетела в штаб 7-го иак, чтобы вместе с главным инженером корпуса решить некоторые вопросы, связанные с переходом к летней эксплуатации. А потом мне тут же надо было вылететь в дивизию.

Первое, что сказал полковник Сергеев, меня очень поразило:

— За вами вылетел самолет. Вызывают в штаб армии. Срочно.

— Что случилось?

— Не знаю. Самолет будет здесь через полчаса, и вы должны сразу же вылететь.

Мы немедленно приступили к решению [42] тех вопросов, из-за которых я прилетела к нему. Но на душе у меня было очень неспокойно. Что случилось? То, что меня вызывал главный инженер армии, было естественно, но почему так срочно?

Покуда я летела в штаб армии, вся моя жизнь, точно на экране, прошла передо мной. «Что же я такое натворила?» — все думала я и не могла припомнить.

Наконец предстала перед генералом Руденко. Прилетели и мои друзья-коллеги. У всех были недоуменные лица, и все встревоженно спрашивали друг у друга, зачем нас, инженеров отдела эксплуатации, так срочно вызвали. Никто ничего не знал. Мучительно тянулось время. Но вот наконец мы услышали команду:

— Становись!

С бьющимся от волнения сердцем стали мы в строй.

Нам начали читать приказ... о награждении нас орденом Красной Звезды. О господи! А мы чего только не передумали! Наша тревога сменилась искренней радостью.

Нам вручили ордена, и мы тут же прикрепили их к гимнастеркам. Последовала команда:

— Разойдись!

Горячо поздравив друг друга, взволнованные всем пережитым, мы тотчас отправились на аэродром, чтобы лететь в свои части.

Позже выяснилось следующее. Главный инженер ВВС генерал Репин приказал выслать фотографию работников отдела эксплуатации инженерной службы 5 ВА. Нас сфотографировали и отправили фотографию в Москву. Генерал Репин обратил внимание на то, что ни один из наших инженеров не имеет наград. Он заинтересовался этим и послал запрос, почему так. Что, мол, люди не способны работать или просто недосуг вспомнить о них? О нас тут же вспомнили, правда, перепугав до полусмерти. Мы, конечно, были рады награде и признательны командованию, хотя служили не за звания и награды и никогда не думали о них.

А теперь, когда я летела в полк, вспоминала уже о другом. Торжественный вечер выпускников академии в Кремле. Он проходил в Свердловском зале, где вручали ордена лучшим людям нашей страны. Ко мне подошел незнакомый офицер и от души пожелал, чтобы я когда-нибудь тоже получила в этом зале орден. Но я тогда и предположить не могла, что смогу заслужить такую высокую награду, как орден. Впервые я увидела ордена у Ляпидевского, Доронина и Каманина, которые учились вместе с нами в академии. Мы все с восхищением смотрели на них, на их ордена, и эти летчики казались нам чудо-богатырями, сказочными героями. Но это было тогда... А теперь, когда я подумала о своих коллегах, об их ежедневном самоотверженном труде, я поняла, что все они награждены вполне заслуженно. Ну, а стало быть, и я тоже. И была очень счастлива.

* * *

Румыния. Полевой аэродром расположен меж высоких гор. По долине еще стелется легкий туман. Летние рассветы ранни. В три часа ночи мы уже у самолетов. Прогреты и опробованы двигатели. Полностью заправлены патронные ящики пулеметов, набиты ленты автоматических пушек. Задолго до восхода солнца наши самолеты уходят в воздух. Начались бои за Яссы.

И вот уже первый доклад командира взлетевшей эскадрильи: [43]

— Над передним краем армада немецких бомбардировщиков, прикрытых истребителями.

Слышим, как с земли наводят «ястребков», узнаем команды командира полка Оборина, комэсков Кожевникова, Егорова, Медведева.

Завязался тяжелый бой. Переживаем за своих, тяжело и обидно, что ничем не можем им помочь. И вот горючее у истребителей на исходе. Время возвращаться домой, а бой в самом разгаре. На смену первой группе поднимается вторая. Через несколько минут она будет в районе боя. Техники нервничают. У капонира Юра Кузин беспокойно перекладывает с места на место свернутые чехлы и сумки с инструментом. Промасленный до костей Хайдар Булатов покусывает ногти. Высоченный Миша Якименко накручивает пуговицу комбинезона.

Напряжение предельное. Все устремили взоры на тарелку репродуктора, как будто в ней можно увидеть бой наших товарищей.

Наконец слышим:

— За мной, в атаку! — Это подошла и ввязалась в бой вторая группа.

В тот момент, когда атакует вторая группа, задача командира первой группы — вывести из боя все свои самолеты.

Теперь все внимание техников направлено на горизонт.

— Иду-ут! — кричит кто-то, и все, подняв головы, шевелят губами.

Считаем. Улетели двенадцать, а возвращаются одиннадцать. Кто же не вернулся? Самолеты встали в круг. Пара прикрывает их посадку. Всматриваемся... По бортовым номерам установили, что нет Коли Мотузко. Все сели. Летчики молчат. На их глазах отважно бился и погиб этот молоденький отчаянный лейтенант, и кажется, что каждый считает себя виновным.

Никто так горько не воспринимает эти потери, как техники. По законам и уставам армии летчик для техника — командир. Но так по уставам. А в жизни — это друг. В руках техника в буквальном смысле — жизнь летчика. Поэтому так остро техник чувствует свою ответственность, готовя самолет к вылету, поэтому так благодарен ему летчик за хорошую работу. Они оба любят свой самолет. Это их коллективное оружие в борьбе с врагом. Поэтому никто больше техника не радуется победе своего командира и никто больше него не скорбит о гибели летчика.

* * *

Вторая группа наших самолетов ведет бой. На смену ушла уже третья группа. На стоянках самолеты первой группы, только что вернувшиеся из боя. Их облепили техники. Спешим, осматриваем и заправляем самолеты, готовим к повторному вылету. Моторист еще стоит на плоскости самолета, заправляя баки горючим, а летчик, надев парашют, уже садится в кабину.

Взвивается сигнальная ракета — и эскадрилья снова в воздухе, снова вступает в схватку с врагом.

Последний вылет заканчивается в сумерках. С наступлением темноты командир полка собирает летчиков около своего командного пункта на разбор сегодняшних воздушных боев.

А я провожу технический разбор. На технических разборах всегда стремлюсь направить мысль инженеров и техников на поиски и разработку путей, которые бы предупреждали тот или иной дефект или ускоряли его ликвидацию. И надо сказать, что инженеры эскадрилий [44] вносили немало дельных предложений по ремонту истребителей.

Затем, осмотрев самолеты, вместе с моими заместителями и инженерами эскадрилий составляем план работы на ночь, с тем чтобы к рассвету все машины были готовы к вылету.

Самолет техника Володи Романовского получил пробоину в фюзеляже. Пулей задета тяга руля высоты. Сменить поврежденную тягу можно, только если влезть внутрь фюзеляжа. Долговязый Володя, ужом извиваясь в узком пространстве между стрингерами, шпангоутами и перегородками, умудряется быстро проделать эту ювелирную работу.

Оружейники «раскидали» на части все вооружение, надо почистить каждую деталь так, чтобы завтра не произошло ни малейшей задержки в автоматической стрельбе.

На одном из самолетов отказал прибор указателя скорости. Механик Валя Покровский, худенький, высокий, вечно улыбающийся паренек, «глазеет» через десятки люков и лючков, проверяя всю систему прибора от кабины до приемника высокого давления на крыле самолета. И, как нарочно, обрыв трубки обнаружен в самом труднодоступном месте.

Надо торопиться: летняя ночь — это одно только название. Не успеет стемнеть, как уже начинает алеть на востоке. А на рассвете — первый вылет.

Для восстановления потерь в воздушных боях и для того, чтобы сохранить количество самолето-вылетов в день, командир полка поставил задачу сократить время подготовки машин к повторному вылету.

Истребители взлетают по готовности. И надо в минимальное время осмотреть самолет, добиться возможно быстрой заправки горючим, патронами и снарядами. Тут все зависит от организаторских способностей инженеров эскадрилий. Но они молодцы: сумели так организовать подготовку самолетов, что на машину набрасываются сразу и техники, и механики. Одновременно производится осмотр самолета и мотора, заряжается оружие, заправляются баки горючим и в считанные минуты самолет готов к вылету.

Днем и ночью работаю бок о бок с инженерами эскадрилий 438-го полка: первой — Рачкованом, второй — Фроловым и третьей — Парамоновым. Общение с этими прекрасными, преданными нашему общему и любимому делу людьми для меня всегда было радостным, хотя подчас в той тяжелой, напряженной, а порой и драматической обстановке удавалось выкраивать для разговора лишь минуты.

Инженер-капитан Григорий Рачкован — молдаванин. Он нетороплив, молчалив, задумчив. У него обветренное, со следами оспы, смуглое лицо, а на нем светятся умные, чуть грустные глаза. Он успевал бывать везде, где особенно трудно и где инженер крайне необходим. Рачкован удивительно точно ставит диагноз «заболевшему» самолету. Подойдет, молча постоит, послушает работу мотора и скажет:

— В пятом цилиндре внутренняя свеча барахлит, замените ее.

А через минуту он уже хлопочет около другого самолета.

Летчики и техники полка любят и уважают инженера второй эскадрильи старшего техника-лейтенанта Леонида Фролова — высокого, богатырского сложения сибиряка с красивыми голубыми глазами. Любят [45] его за ясный ум, золотые руки, за добрый и веселый характер. Острослов: его шутки в адрес замешкавшегося техника действуют лучше крепкого слова. В руках у него почти всегда какой-нибудь инструмент. Идет, например, напряженная работа на одном из самолетов, и вот уже, смотришь, с ключами и отверткой направляется к нему Фролов. Работа кипит вовсю, и зачастую ее сопровождают взрывы смеха, особенно если рядом с Фроловым оказывается техник эскадрильи по вооружению балагур и весельчак Вася Белов, которого в шутку все называют Вася Теркин.

Инженер третьей эскадрильи инженер-капитан Алексей Парамонов слывет ювелиром в делах технически чрезвычайно тонких и деликатных. Человек он вдумчивый, знающий, ко всему ищет свой особый подход.

В его эскадрилье один летчик как-то едва дотянул до аэродрома — снаряд пробил картер мотора. Обычно на замену двигателя требуется ночь, но изобретательный Парамонов решил ускорить эту работу. В считанные минуты над самолетом взметнулась тренога из телеграфных столбов с замысловатым веревочным переплетением вместо тали. Предусмотрительно расконсервированный новый двигатель ждет постановки, пока быстро снимается поврежденный. Вскоре после посадки самолета техник Горшенин опробовал новый мотор. В этих случаях полагается обкатка двигателя, то есть налет на экономичном режиме хотя бы три-четыре часа. Но время не терпит, и самолет идет в бой без обкатки.

«Парамоныч все может», — говорят летчики эскадрильи. Все они с особой теплотой и любовью относятся к своему инженеру. А техники и механики за его научный подход к практическому опыту называют профессором.

Парамонов не только отличный инженер, но и необыкновенно прямой, честный и порядочный человек. Всех покоряет уважительность и доброта, с которыми Парамонов относится к своим подчиненным, ко всем людям. Он очень заботлив и внимателен, всегда берет на себя самую тяжелую работу, в любую минуту не раздумывая приходит на помощь каждому. Помню такой случай.

Весной 1943 года полк базировался на необорудованном полевом аэродроме. Стоянка находилась в низине. Накануне резко потеплело, пошел дождь. И вот внезапно талые воды хлынули на стоянку новых самолетов Як-7б — подарок тамбовских колхозников. Инженер эскадрильи Парамонов бросился в ледяную воду и, стоя по пояс в мутном потоке, помогал техникам закреплять на самолетах длинные тросы. С помощью тракторов все самолеты эскадрильи были вытащены на более высокое место.

Парамонов — прекрасный товарищ, отличный организатор и главным методом воспитания подчиненных считал личный пример. Поэтому он всегда был впереди других, был там, где трудно.

* * *

Сегодня осматривала мотор на самолете техника Ивана Истомина — надо было определить причину тряски двигателя. Долго проверяла систему зажигания, бензопроводки, но причина эта так и осталась для меня неясной.

Вытерла руки ветошью и искренне призналась:

— Не нашла... Посмотрите еще [46] раз сами, посоветуйтесь с товарищами.

Когда часа через два я подошла к этому самолету, техник Истомин, с черными от масла руками, встретил меня улыбкой.

— Нашел, нашел, товарищ инженер, — радостно сияя, сообщил Иван и стал объяснять, как устранил дефект.

Беспредельно мое уважение к Ивану Истомину, Виктору Васильеву, Михаилу Бондареву, Юрию Кузину, Алексею Петухову, Грачику Ростомяну, Александру Бабаяну, Хайдару Булатову, Михаилу Костко, Александру Виноградову, Ивану Горшенину, Степану Карпову, Николаю Заздравных, Юрию Виноградову и ко многим, многим другим техникам, механикам и мотористам. Каждый из них был самоотверженным тружеником, настоящим патриотом.

Невозможно представить себе большую преданность своему командиру, самолету и всему делу борьбы с фашизмом, чем ту, что проявлял старшина Истомин. Вот лишь один пример.

Во время нашей работы на аэродроме Пятихатки суровые морозы то и дело чередовались с оттепелью. Из-за высокой влажности часто наступало обледенение самолетов. И старшина Истомин — техник самолета командира полка Оборина, — чтобы обеспечить боевую готовность машины, ладонями растапливал лед на рулях управления, осторожно, льдинку за льдинкой, скалывал с плоскостей.

* * *

Большое впечатление с первой же встречи произвел на меня техник самолета старшина Васильев. Его кристальная честность, вдумчивое и добросовестное отношение к работе, желание и способность все проанализировать, стремление предвидеть и предупредить какой-либо дефект, его спокойный, уравновешенный характер и деликатность — исключительны. Этот молодой ленинградский рабочий пошел в армию добровольцем, окончил школу техников и вскоре получил боевую машину. Его первым командиром был летчик Таранов.

Таранов повел звено в район Наро-Фоминска. Встретив большую группу фашистских самолетов, его звено вступило в неравный бой и выиграло его. Летчики не допустили фашистов к переднему краю и не дали им сбросить ни одной бомбы на наши войска. Но из этого боя вернулся лишь один — чудом уцелевший лейтенант Романов. Долго ждал своего командира голубоглазый молоденький техник, вглядываясь в небо. Не верилось ему, что командир не вернется... Васильев и по сей день не верит, что нет Таранова, и бережно хранит его фотографию.

Следующим командиром экипажа был девятнадцатилетний Саша Заборовский — он погиб под Воронежем; с новым командиром Мишутиным техник Васильев служил дольше, не раз он перелетал с ним с аэродрома на аэродром за бронеспинкой его истребителя.

После гибели Мишутина Васильев получил новый самолет. На нем летал Николай Кузьмин. Его зажгли в воздушном бою под Белгородом. Васильев мучительно переживал гибель каждого своего командира. И навсегда остались в его памяти их яркие и отважные, но такие короткие жизни.

И вот уже не один месяц Васильев готовит к вылетам самолет комэска майора Кожевникова. С новым командиром у них тоже полное [47] взаимное уважение и теплая дружба.

Васильев не оставлял свой самолет на аэродромах даже во время бомбежек, когда его засыпало землей и горячими осколками; он не оставлял свой пост и тогда, когда аэродром подвергался артиллерийским обстрелам. Никогда ни на минуту он не задумывался о своей безопасности.

* * *

Думая о работе авиационного техника, нельзя представлять себе только машину и человека. Нужно видеть и те условия, в которых он работает. Летом жара и пыль, зимой — метели и такие морозы, что от холода пальцы прилипают к металлу, оставляя на нем кусочки окровавленной кожи, а техник днем и ночью — под открытым небом. Днем-то хоть светло, а как стемнеет — работает при слабом свете переносных ламп, а иногда и на ощупь. Спит урывками здесь же, на стоянке, чтобы встретить командира, как только самолет коснется земли.

Трудна эта служба, что и говорить. Но без нее не будет того неразрывного звена — летчик, инженер, техник, которое обеспечивает наши победы над врагом.

* * *

Техник звена Михаил Бондарев постоянно в делах и заботах. А забот у него много, и главная из них — поиск запчастей, которых всегда не хватает. Вспоминается такой случай.

...Самолет соседнего полка заходит на посадку. Касается земли, и правая стойка шасси, ломаясь, летит в сторону и мгновенно исчезает. Соседи просят вернуть ее. Понимаю, что отлететь она могла в сторону эскадрильи, где служит Бондарев. Тут же отправляюсь к нему, прошу:

— Бондарев, отдайте стойку шасси!

Он молча смотрит на меня, а на его лице отражаются все те мучительные переживания, которые он сейчас испытывает. «Сломанная стойка мне не нужна, но ведь на ней резина, да и мало ли что еще может пригодиться», — так думает он.

Кажется, целую вечность мы стоим друг против друга: я с категорическим требованием вернуть соседнему полку стойку шасси, а он с таким же категорическим нежеланием расстаться с ней.

— Отдайте, Бондарев! — твердо говорю я. — Чужое все равно впрок не пойдет.

Будто отрывая от себя что-то дорогое, возвращает он стойку. Я огорчена его огорчением и смотрю то на его печальные глаза, то на скромный сундучок, в котором вместо личных вещей он возит запчасти и особенно бережно — свечи...

* * *

Один из лучших техников полка — Юрий Кузин, невысокий, очень худой, с тонкими чертами лица и задумчивыми, чуть грустными глазами. Его худоба дает ему немалое преимущество: не всякий техник может, как Юра, проникнуть для проведения ремонта в узкий фюзеляж истребителя. Юре же это удается. И сейчас из лючка торчат лишь Юрины ноги в полностью износившихся огромных кирзовых сапогах, выделывающие замысловатые пируэты. Очевидно, Юра пытается дотянуться до какого-нибудь злополучного болтика.

Давно пора заменить его «ботфорты», но Кузин к обновам равнодушен, [48] а я за массой неотложных дел все никак не могу привести его экипировку в норму. Он же настолько привык к своим сапогам с «вентиляцией», что и не собирается менять их на новые, считая, что и эти в порядке. Лишь бы только самолет был исправен, а сапоги, и ноги, и сам ты весь никакого значения не имеешь. Так думает и всем своим существом чувствует техник самолета старшина Кузин.

* * *

А Миша Костко?! При одном только имени этого славного человека лица однополчан расцветают в улыбке.

Миша среднего роста, коренастый. Круглое доброе лицо его освещается доверчивым взглядом светлых глаз. Но покоя в них нет. И весь он подвижный, энергичный, вечно чем-то озабоченный. Как и у всех техников, главная забота у него — запчасти. Где и как их добыть? Нет их — и техник не может жить спокойно. И еще одна проблема у Миши: ухитриться выдерживать достаточное «расстояние» между промерзшими техниками и хранящимся у него спиртом.

Ценят его за преданность делу и людям, за неутомимость, бьющую ключом энергию, за то, что для него нет ничего невозможного. Не может только он отказать своим замерзшим друзьям в «пятнадцати каплях» «союзника» (ста пятидесяти граммах американского технического спирта). А потом долго решает сам с собой вопрос: каков же истинный объем содержимого этой бочки? Но это так и остается невыясненным. Как лицо, ответственное за эту соблазнительную для всех посудину, Костко должен обладать многими качествами, которых никто из нас не имеет. А ему приходится быть и дипломатом, и жонглером, и даже Шерлоком Холмсом.

* * *

Два друга, два старшины — радиомеханики эскадрилий Алексей Петухов и Юрий Виноградов. В успехах боевых вылетов и победах летчиков есть и доля их участия. Сколько времени и сил отдают они, сколько внимания и заботы проявляют, чтобы вся радиоаппаратура действовала безотказно, чтобы ни на секунду не прерывалась в бою связь «воздух — земля»!

Алексей Петухов — ладный крепыш, коренастый, очень подвижный, стремительный, с мужественным, волевым лицом, с задумчивыми светло-карими глазами. Внешне Леша напоминает Чкалова и очень гордится этим.

Он бессменный комсомольский вожак эскадрильи. К тому же отличный баянист. Достаточно ему услышать: «Леха, давай!» — как в руках у него оказывается баян.

Много песен спето под его аккомпанемент. В них слышится радость победы или нестерпимая боль утраты друзей. Баян в руках Петухова смягчает боль, и становится чуть-чуть легче. Спасибо ему за это!

Я, как сейчас, слышу звуки баяна и нашу любимую песню:

Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах
Где-нибудь когда-нибудь мы будем говорить...

* * *

К 7-му истребительному корпусу я привыкла. Находясь в его полках, действовала не только как инженер управления воздушной армии, но и как инженер полка, а когда возникала очень напряженная обстановка с ремонтом самолетов, то и как техник самолета.

Генерал Руденко не однажды говорил, [49] что нам, инженерам управления армии, находясь в частях, надо «взыскивать и контролировать». Он, конечно, был по-своему прав, но я, видя, что не хватает времени и рук, чтобы успеть подготовить машины к вылету, не могла оставаться в стороне и вместе с техниками и инженерами эскадрилий бралась за работу.

Сегодня стало известно, что 7-й корпус выводят из состава 5-й воздушной армии и перебрасывают на другое операционное направление. Ведь он является резервом Верховного Главнокомандования, и его место всегда на переднем крае, там, где труднее.

И вот улетают мои боевые друзья на другой фронт, и конечно, на направление главного удара, снова в самое пекло сражений. Грустно думать о расставании. А между тем уже началась напряженная и ответственная подготовка к перелету.

Главный инженер корпуса инженер-полковник Сергеев круглые сутки на ногах. Ему-то ясно: раз корпус перебрасывают на другой фронт, то после перебазирования он сразу же будет введен в сражение. Поэтому Сергеев требует, чтобы была очень хорошо подготовлена боевая техника, чтобы имелось достаточное количество запасных частей.

Полки пополняются летчиками и самолетами. Это усложняет подготовку боевой техники, ибо опытные летчики в оставшиеся до перелета дни вводят в строй молодых, еще не обстрелянных.

Полковник Сергеев пригласил меня в штаб. Как мне показалось, в голосе его звучали какие-то неуверенные нотки.

— Хоть вы и являетесь инженером управления армии, но уже давно работаете в нашем корпусе. Мне не хотелось бы с вами расставаться, — сказал он, — но в корпусе имеется одна-единственная вакантная инженерная должность — старшего инженера 438-го полка. Ваш предшественник отдан под трибунал за развал работы. Положение в этом полку очень сложное, но, поскольку вы уже знаете этот полк, я надеюсь, что именно вы скорее кого-либо другого наведете там должный порядок.

Я молчала. Сергеев, видимо, расценил мое молчание как нерешительность:

— Понимаю, что должность старшего инженера полка значительно ниже вашей теперешней, и поэтому мне не очень удобно вам ее предлагать. Но я искренне считаю, что инженер полка, на плечах которого лежит непосредственное инженерное обеспечение боевой работы, — самая важная и нужная должность.

«Конечно, нужная, — думала я. — И очень рада, что я нужна здесь».

— Командование и я, — продолжал полковник, — просим вашего согласия на перевод в наш корпус. Полки корпуса вы знаете отлично, времени на ознакомление вам не требуется, что тоже нас очень устраивает.

Не раздумывая даю согласие, предупредив, что главный инженер армии меня отпустить не захочет.

И не ошиблась. На следующий день, когда запрос на меня поступил к командующему армией, генерал Руденко приказал мне прибыть в штаб. Прилетела и, едва успела переступить порог, услышала его сердитый вопрос:

— Вы дали согласие?

По его раздраженному виду я поняла, что он с трудом сдерживает возмущение. Услышав мой утвердительный [50] ответ, он совсем рассердился:

— Да вы представляете, что это значит? Отвечать за исправность каждого самолета, доставать запасные части, выпускать самолеты в воздух и мучительно ждать их, готовя при этом в бой другие самолеты, сутками не уходить с аэродрома, поверьте — не женское это дело. Да и потом, все ваши подчиненные — мужчины. Не думайте, что они безропотно согласятся подчиняться женщине. Вы еще с ними наплачетесь!

Генерал встал из-за стола, подошел к окну и, как мне показалось, долго и отрешенно смотрел на соседнюю хату, заложив руки за спину. Потом резко повернулся.

— Но дело не только в этом! Почему я должен отдать своего работника в другую армию, да еще с понижением? Опытные инженеры мне самому нужны. Одним словом, мы с командующим армией на ваш перевод не согласны.

Что делать? Как убедить главного?

— Я никогда, товарищ генерал, не считала важным, как называется моя должность. И сейчас меня это не волнует. Лишь бы работа была по душе, а рядом были бы люди, которые мне дороги. Я очень прошу отпустить меня.

Генерал понял, что уговорить меня не удастся. Смерив меня, как мне показалось, злым взглядом, он сказал:

— Идите, но если попроситесь обратно, — не надейтесь, не возьму.

Я не сразу поверила своим ушам, услышав слово «идите». Но, сообразив, что он меня отпускает, поторопилась уйти — как бы генерал не передумал.

— Нет уж, подождите, — сказал он. Сердце мое екнуло. Вдруг передумал? — Провожу, как того заслужили. Присядьте перед дорогой и послушайте.

И главный инженер проникновенно повторил много раз слышанное мною от него золотое правило, что хотя инженер или техник и остается на земле, но, если он настоящий авиатор, летчик чувствует его в воздухе рядом с собой.

— Вот каким инженером вы должны быть! Желаю вам, чтобы двигатели останавливались только на аэродроме, — сказал он на прощание и пожал мне руку.

Навсегда в моей душе останется чувство большой благодарности генералу Руденко за его суровую, порой жесткую, но всегда справедливую требовательность, за его поддержку в любом трудном деле, за его добрые советы, за его человечность и мудрость.

* * *

На аэродром Ямполь, где базировался 438-й полк, я прилетела на По-2. Доложила командиру полка подполковнику Александру Васильевичу Оборину. Он опытный боевой летчик, имеет более десяти сбитых самолетов и один таран над Сталинградом. До того как принять командование полком, Александр Васильевич Оборин служил комиссаром. Им он и остался до конца жизни. И человека, и дело всегда оценивал с позиции партийного руководителя.

Он был превосходным воспитателем, умеющим в любой ситуации найти горячие, волнующие слова для людей. Он обладал даром просто и доходчиво говорить о самых серьезных и ответственных вещах, устанавливать сердечные отношения с подчиненными. И у тех как-то незаметно складывалась с ним задушевная [51] дружба, которая связывает людей на всю жизнь.

Но он убеждал людей не только словами. На любое важное и опасное дело шел впереди, показывая пример.

Оборин был влюблен в авиацию, в это мужественное дело. Но, изучая технику, совершенствуя свое летное мастерство, он, в первую очередь, открывал для себя и изучал людей: летчиков, инженеров, техников, механиков.

Оборину были присущи такие качества, как целеустремленность, трудолюбие, высокая работоспособность. И, проявляя неукоснительную требовательность к подчиненным, он прежде всего был высокотребователен к себе. Всегда подтянутый, с безукоризненной выправкой, он даже внешне был прекрасным образцом советского офицера.

Все в полку любили этого человека — доброго и внимательного к людям, умного, проницательного и на редкость чуткого. Он был прост, понятен и доступен. Исключительно скромный, начисто лишенный ложного самолюбия, он был для нас всех эталоном командира, большевика.

Командир приказал построить полк для того, чтобы представить меня.

Стою перед строем полка. На меня смотрят доверчивые глаза молоденьких техников, механиков и мотористов, ощущаю любопытные взгляды опытных, старше меня по возрасту, техников и выжидательные, неопределенные — летчиков. Прежде большинство из них воспринимали меня как работника управления армии, не имеющего к ним непосредственного отношения, но теперь я старший инженер полка, один из заместителей командира, их непосредственный начальник. Вспомнились слова генерала Руденко, предупреждавшего, что огрубевшие на войне мужчины не очень-то захотят подчиняться женщине.

Из-за волнения и охвативших меня мыслей я, к сожалению, слышала не все, что говорил командир. Он что-то рассказывал обо мне, о чем-то предупреждал подчиненных, но я никак не могла сосредоточиться на его словах. Затем я коротко рассказала о себе.

— Какие будут вопросы к старшему инженеру? — спросил Оборин, обращаясь к летчикам и техникам.

— Все ясно; какие могут быть вопросы, — сказал, как будто подал команду, майор Кожевников, командир первой эскадрильи.

А для меня его слова означали: «Принимаем, знаем в деле».

Оборин приветливо улыбнулся мне и пожал руку.

Запомнилось его сухощавое загорелое лицо с обветренными губами и весь он, энергичный, подвижный, уверенный в себе. Он бросил взгляд на строй полка и как-то по-товарищески, но строго предупредил:

— Прошу уважать инженера полка и подчиняться от души, а не только по приказу. Разойдись!

«Не по приказу, а от души, — повторила я про себя. — Хорошо, если так будет. Надо и мне постараться заслужить их доверие».

После команды «Разойдись» все направились к самолетам. До меня долетели слова, сказанные, видимо, кем-то из летчиков:

— Женщина — инженер полка! Ха-ха! Ну всё, пропала наша технота!

А техники им в ответ: [52]

— Вот влипли-то!

И вдруг я услышала голос, в котором звучали и неприязнь, и непоколебимость:

— Пусть она только попробует подойти к моему самолету перед вылетом. Не полечу — и точка!

— А ты думаешь, я полечу? Ни в жизнь! — раздался другой голос.

К моему назначению отнеслись по-разному: кто спокойно, кто с любопытством — чем все это кончится? А некоторые — молча или вслух возражая и протестуя. Я же старалась не принимать близко к сердцу этот «мужской бунт», решив, что со временем, в делах и общих заботах все это их «негодование» быстро пройдет. Но на первых порах приходилось быть большим дипломатом.

Откровенно подчеркивал полнейшее непризнание меня как своего начальника техник звена лейтенант Семенов. Он отлично знал конструкцию самолета и двигателя, их ремонт и эксплуатацию в боевых условиях. Подчиненные его уважали, трудностей в работе у него не было. Семенов знал себе цену и держался с достоинством.

Щадя его самолюбие, я не вызывала его к себе, как бы он ни был мне нужен. Шла к нему сама. Он делал вид, что не слушает меня, и, пользуясь значительной разницей в росте, рассеянно глядел куда-то поверх моей головы и всячески давал понять, что ему инженер не нужен. Я старалась не реагировать и на это. То, что нужно, Семенов делал, и делал безукоризненно. Это было главное. А отношения со временем наладятся, верила я. Так оно и случилось.

Один из тех, кто сразу принял меня и признал, кто в трудную для меня пору помог мне работать и жить, был старшина Грачик Ростомян. Он понимал меня, как близкий, родной человек, сразу и без слов. Чуткий, внимательный, он как-то незаметно снимал с моей души боль и тревогу. Мне так необходимо было видеть Грачика, слышать его неизменное «вочинч» — ничего, не беда. Его черные с поволокой глаза, порой очень грустные, чуть глуховатый голос, характерные жесты кавказца — все это напоминало мне детство, моего отца, дядю, всех моих родных, и от этого становилось легче.

* * *

Короткая летняя ночь прошла в подготовке самолетов. На рассвете произвожу предполетный осмотр, сложный для меня в моральном отношении. Вся трудность заключалась в том, что, проверяя готовность самолета непосредственно перед выпуском его в бой, стараюсь не столкнуться лицом к лицу с летчиком. Мне известно: большинство летчиков считают, что женщина у самолета перед вылетом не к добру. И хоть я убеждена, что со временем это их суеверие исчезнет, пока вынуждена считаться с такими взглядами, чтобы не вызвать у летчика отрицательных эмоций перед вылетом...

* * *

К вечеру, когда аэродром затих, с радостью отмечаю хорошее настроение летчиков, довольных сегодняшними полетами. Они весело, гурьбой идут на ужин. Техникам же надо закончить тщательный послеполетный осмотр боевых машин, составить дефектные ведомости и к утру устранить неисправности, отремонтировать отдельные агрегаты, а на машинах, у которых подошел срок, выполнить и регламентные работы. Техника в полку в очень запущенном [53] состоянии, и работы, как говорится, невпроворот.

Надеюсь, что мои взаимоотношения с техниками будут хорошими, во всяком случае, у них нет такого странного суеверия насчет присутствия женщин, как у некоторых летчиков. Но дисциплина некоторых техников была иногда не на высоте. Как-то, подходя в темноте к группе техников, устранявших дефект на самолете, услышала, что свою речь они густо пересыпают бранью. Как женщине, мне хотелось пройти мимо, остаться незамеченной, но как их начальник, я не имела на это права. Они поняли, что я все слышала, и застыли в смущении. А потом виновато заговорили:

— Товарищ инженер, простите, больше это не повторится!

— Верю, — только и сказала я. — Что у вас случилось?

— Да вот... на зажигании барахлит, — сказал техник самолета.

Такой дефект мне приходилось устранять раньше, и я без труда рассказала, что нужно сделать. Через полчаса уже был слышен ровный, чистый звук двигателя, одинаково хорошо работавшего на всех режимах.

* * *

Люди все мы разные, ведь наши характеры, вкусы, взгляды, привычки формировались в неодинаковых условиях. Но всех нас объединяет одна общая и главная цель — борьба за свободу Родины и глубокое уважение к труду друг друга. Это и рождает те отношения, которые связывают нас в единый коллектив. А коллектив — это огромная сила. И я верю, что очень скоро мы ликвидируем все технические недостатки, имевшиеся в нашем полку. Ну и в воспитании людей коллектив играет огромную роль. Надо только твердо верить, что в человеке гораздо больше хорошего, чем это порой кажется. И стараться пробиться к его нравственной основе, к тому доброму, что заложено природой в каждом, но вовремя не открыто, не воспитано. Надо больше заботиться о людях, знать и учитывать их характер, настроение, а для этого — понимать и любить их.

Летчики и техники полка с глубочайшей любовью вспоминают своего комиссара Бориса Александровича Гаврилова. Подготовить морально человека к бою, снять с него чувство робости и страха перед опасностью, как это делал комиссар эскадрильи, в прошлом путиловский рабочий Гаврилов, не каждому удается. Он мог простой, задушевной беседой увлечь человека в мир романтики, вдохновить его на героический поступок, укрепить веру в собственные силы.

Очень важно в трудные моменты жизни умело подобрать и вовремя сказать самые нужные слова, те слова, которые облегчали бы жизнь, делали ее радостнее и светлее; а как важно вовремя протянуть человеку руку, помочь ему, поддержать дружеским участием. И нигде и никогда не было дружбы прочнее и чище, чем на фронте. Дружбы проверенной, боевой, самоотверженной.

* * *

Бои идут жестокие. Полк редеет с каждым днем. Техсостав испытывает ни с чем не сравнимое волнение за летчиков. Молодые, жизнерадостные, крепкие, с рассветом идут они тесной стайкой на аэродром, беззаботно размахивая планшетами, слышатся шутки Олейникова, ответный смех товарищей. [54]

А впереди — день непрерывных боев, и для кого-то из них, может быть, этот день станет последним в жизни. Но они идут, идут спокойно, как на обычные мирные полеты.

Кто-то из летчиков сорвал ветку сирени, понюхал, посмотрел на нее задумчиво. Должно быть, на минуту он вернулся к той жизни, когда мог наслаждаться жарким летом и цветами. Сейчас, правда, тоже стоит жаркое лето и занимается уже жаркий день, но ждут в нем летчика не цветы, а смертельные схватки. И ему сейчас необходим надежный самолет и безотказные пулеметы... Летчик оставляет ветку на крыле и садится в кабину.

Только бы он вернулся — думаю я. Только бы все они вернулись! Как горько терять друзей, вылетающих в бой! Но еще горше воспринимается гибель от нелепого случая, такого, например, который произошел у нас на днях.

* * *

Командование решило направить Рачкована, как талантливого, незаурядного авиационного специалиста, на учебу в академию. Грустно было расставаться с боевым другом, скромным тружеником, большим мастером своего дела, так необходимого в боевой работе.

Грусть эта переплеталась и с тревогой за здоровье моего заместителя по спецоборудованию инженер-капитана Теплицкого: он улетал в Москву в госпиталь на операцию.

В серый дождливый день Ли-2 оторвался от взлетной полосы нашего аэродрома и сразу растворился в мутном небе. А вскоре пришла страшная весть: в районе Кременецкой гряды самолет низкой облачностью был прижат к горам.

Летчик решил пройти между складками гор, но зацепился за сосну. Самолет разрушился и упал. Члены экипажа и почти все пассажиры погибли. Остались в живых только известный летчик Дмитрий Глинка со своим ведомым. Их спасла случайность: они расположились в кормовом отсеке, где обычно лежат чехлы, и уснули. При ударе о сосну хвостовая часть самолета отломилась и отлетела в сторону вместе с находящимися в ней летчиками. Кроны деревьев смягчили удар — Глинка и его напарник отделались сотрясением мозга.

* * *

Сегодня первый день, когда не надо спешить с работой. Мы закончили подготовку машин к завтрашнему перелету на новый аэродром.

Неожиданно у меня оказалось немного свободного времени, и я решила посмотреть румынский город Сату-Маре. Это километров тридцать от нашего аэродрома. Еду на попутной машине по проселочной дороге. По обе стороны ее мелькают хутора и деревни, узкие полоски земли с ярко-зелеными всходами кукурузы, на лугах пасутся стада овец и пестрых, маленьких, ниже обычных, коров. Даже сидя в машине, ощущаю аромат цветущих трав. Так хочется подольше дышать этим мирным воздухом! Не верится, что всего лишь несколько дней тому назад здесь были бои.

В городе тоже совсем мирная жизнь: война не коснулась Сату-Маре. На перекрестках стоят фаэтоны, украшенные фонарями, вокруг большие и маленькие, похожие на ларьки, магазины, возле них снуют в низеньких шляпах, клетчатых костюмах с жилетками хозяева, заманивая покупателей. Залитые солнцем улицы полны народу. Одеты [55] люди небогато: домотканая одежда, а на ногах туфли из холста — за кожаную обувь взимается налог. Одноэтажные дома, мощенные булыжником улицы говорят о чем-то старом, уходящем. Да, не роскошно жилось народу при короле.

Прохожу мимо магазина, в витрине которого выставлены различные дамские вещицы. Я совсем отвыкла от всего подобного за годы войны, но женское любопытство сильнее меня, и я все-таки переступаю порог.

В глаза бросается белая фетровая шляпка с трогательным букетиком бархатных подснежников. К этим цветам я неравнодушна, даже вот и на шляпе они привлекли мое внимание.

Мгновенно уловив направление моего взгляда, хозяин резво подскочил к шляпке — и вот она уже у меня в руках. Шляпка мне не нужна, но заискивающий взгляд хозяина и его угодливое лопотание вынуждают меня расплатиться и побыстрее выйти отсюда. Смущенная глупым приобретением, я двинулась дальше. Если бы могла предвидеть, какую важную роль сыграет эта шляпа, не сердилась бы так на себя тогда.

* * *

Получили приказ перебазироваться. Ранним утром как-то необычно настороженно эскадрилья за эскадрильей поднимается с аэродрома и уходит на малой высоте на северо-запад, скрываясь за первой же возвышенностью. Динамик на командном пункте молчит: в воздухе разговоры по радио запрещены, перелет на новый аэродром должен быть скрытным для противника.

Мы — инженерно-технический состав — места нового базирования полка не знаем, да это и не обязательно. Мне известно, что передовая команда техников прибыла на место с рассветом, значит, машины будут под присмотром.

Наш новый аэродром — на львовском направлении. Это обыкновенное поле, на котором нет никаких примет присутствия авиации. Самолеты стоят на опушке леса и тщательно замаскированы; аэродромных сооружений нет, даже командный пункт полка оборудован в лесу под землей, а столовая летного состава устроена меж березок, искусно притянутых друг к другу вершинами так, что получился невидимый сверху шатер.

Тишина. Это — первый признак готовящегося наступления. На рассвете внезапно, будто обвал, грохнула артиллерия. Различим был лишь первый залп, потом полчаса стоял непрерывный гул — и снова тишина. Так 13 июля началось наше наступление на львовском направлении.

— Пошли, — говорит командир полка.

Я подумала, что это относится к пролетающим над нами бомбардировщикам, и подняла к небу глаза.

— На земле пошли, — догадавшись о моем заблуждении, разъясняет Оборин. — После артподготовки идет на прорыв пехота, а за ней — танки. Вот мы сейчас здесь спокойно стоим, а там пехота дерется за первую траншею...

Наши летчики поднимаются на поддержку войск.

Хочется узнать, как продвигаются вперед наземные части, но мы от них далеко. Около полудня вдруг снова грохнула артиллерия, точно так же, как и на рассвете.

— Плохо... — говорит командир. — Первая атака захлебнулась... Повторная артподготовка. [56]

Первую полосу обороны противника не удавалось прорвать до тех пор, пока на это направление не была брошена почти вся авиация фронта. Над нашим аэродромом пошли сотни бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей прикрытия. Их удар был настолько мощным, стремительным, что наши танки сразу же прорвали первую полосу обороны противника и устремились на Львов, в обход фашистской группировки наземных войск под Бродами.

Две недели продолжалась эта жестокая битва. И вот наша авиация имеет абсолютное господство в воздухе, а танковые и пехотные войска, сломив сопротивление фашистов, окружили бродскую группировку противника, освободили 27 июля Львов.

* * *

Мы оставляем наш полевой аэродром, именуемый по названию близлежащей деревни Краснополье, и двигаемся дальше на запад. В душе радостное чувство одержанной большой победы.

Хоть мы и недолго пробыли на этом аэродроме, да и аэродром-то грунтовой, никудышный, а улетать отсюда жаль. Всем нам жаль расставаться с батальоном аэродромного обслуживания. Давно так о нас никто не заботился, как работники этого БАО.

Командир БАО майор Новиков прекрасно организовал обеспечение полка. Его энергичные начтехи успевали в любой срок доставать нужные нам запчасти. Ни в чем у нас тут не было недостатка. А самые предприимчивые начтехи из других БАО бегали к ним перенимать опыт и изо всех сил пытались раскрыть их секреты.

А весь секрет был в том, что майор Новиков — бывший летчик. Списанный по ранению, он не смог расстаться с авиацией и теперь вот служит в БАО. Вся его душа по-прежнему отдана авиации, и на любую должность он назначает людей, так же ей преданных. Отсюда и успех всякого дела.

Мы встречали повсюду доброе, хорошее отношение и предупредительность: и у стартеров — двух пожилых солдат, стоящих посменно, как часовые, у посадочного «Т», и у приветливых красивых официанток нашей «березовой столовой», и у всех других работников БАО.

— Просто как в санатории побывали, — говорили техники и инженеры. — Как бы наших снабженцев перевоспитать? Не жизнь была бы — малина.

* * *

Наши войска форсируют реку Сан. Фашисты на противоположном берегу яростно огрызаются. Чтобы обеспечить советским частям расширение плацдарма, наша авиация стремится подавить вражеские огневые точки и пехоту. Истребители прикрывают штурмовиков и бомбардировщиков, защищая их от «мессершмиттов»; прикрывают они и переправу, по которой на плацдарм продолжают поступать войска.

С замиранием сердца провожаю взглядом последние самолеты. Весь полк ушел в воздух на прикрытие штурмовиков. На стоянке стало пусто и необычно тихо.

— Как все-таки трудно ждать, — сказала, ни к кому не обращаясь.

— Тоскливо, товарищ инженер, — отозвался техник звена Бондарев. — После взлета всегда не по себе. Уж и война скоро кончится, а все никак к этому не привыкну.

— Это к хорошему легко привыкают, [57] — говорю я. — А к войне, к смерти привыкнуть невозможно.

На командном пункте около динамика уже собрались инженеры и офицеры штаба.

Полк подходил к переднему краю, и Оборин перестраивал боевой порядок:

— Егоров, оттянись... вот так, хорошо. А ты, Шаруев, набери высоту да отойди чуть подальше, в сторону солнца.

Группа Шаруева взмывает вверх.

Командир полка распоряжается с таким спокойствием в голосе, что кажется, готовится не к схватке, а к показу боевого порядка полка.

Я представляю, как уверенный и серьезный комэск Егоров чуть отстает, а сухощавый, веселый, с соломенного цвета вьющейся шевелюрой Шаруев поднимается со своей группой прикрытия над ударной группой.

— Командир! Справа «мессеры», две группы! — с напряжением, скороговоркой сообщает Шаруев. — На нашей высоте.

— Вижу. Держи над собой пару, — спокойно командует Оборин.

— Понял, — отвечает Шаруев и распоряжается: — Саня, набери своей парой еще пятьсот метров.

— Выполняю, — отвечает Саня Шелестюк, всегда улыбающийся, крепко сложенный молодой летчик.

— За мной! Тихо, тихо, — слышится предупреждающий голос командира, и вдруг — неожиданно громко: — Разворот! За мной в атаку! Бей гадов!

С полминуты тишина.

— Вот так! Два горят. Егоров, атакуй вторую группу... — Шаруев, повнимательней, приготовься к атаке.

— Еще группа «мессеров» справа, — докладывает Шаруев.

— Атакуй на подходе! — приказывает командир.

— За мной! Смотри — выше четверка.

Голоса смешиваются, и не всегда узнаешь, кто говорит.

— Атакуй! Отверни вправо!

— «Мессер» в хвосте! Круче разворот! С набором. Вот так! Еще один горит.

— Не теряйте высоты! Кузя, атакуй!

Кузя — это командир звена Кузьмин, двадцатилетний, со смуглым, как у цыгана, лицом и худощавой, еще не оформившейся, мальчишеской фигурой.

— Тяжело им там... Командир уже на открытый текст перешел, — нарушив молчание, говорит начальник штаба.

— Бей гадов! — звучит опять в динамике. — Егоров, прикрой, атакую. Прыгай, прыгай, горишь! Тебе говорят — прыгай!

Наступает пауза, чуть слышно шипит динамик. Ко мне обращается мой заместитель:

— Товарищ старший инженер, у них горючее на исходе, — он показывает на часы.

Я говорю начальнику штаба:

— Прошу вас, позвоните в дивизию, пусть высылают замену, у наших топливо кончается.

Начальник штаба лишь косо посмотрел и ничего не ответил, все предельно раздражены.

— Домой не пора? — все-таки спрашивает он у Оборина.

— Еще немного, — слышится ответ в динамике. — Штурмовики заканчивают работу.

— Егоров, атакуй тех, что на подходе слева. Кузька, прикрой атаку! Ага, не выдержали! Уходят! Погоней не увлекаться! Пристраивайтесь! [58]

— Ну, кажется, всё... идут домой, — говорит начальник штаба. — Кого-то потеряли...

— Да вы что? — с возмущением говорю я.

— А вы что, не слышали команды прыгать?

Со слезами на глазах ушла с командного пункта в сторону стоянки самолетов, к техникам.

Ко мне обращены их взгляды. Бондарев с тревогой говорит:

— Товарищ инженер, самолетов еще не слышно, а горючего у них осталось кот наплакал...

— Идут уже домой, — глухо отвечаю я.

— Идут! Идут! — раздалось сразу несколько голосов.

Каждый, затаив дыхание, ожидает свою машину. Самолеты садятся один за другим, и техники бегут к стоянкам, чтобы встретить своего командира.

Вот уже сели все, а на поле, растерянный, остался один техник Хайдар Булатов. Он стоит еще несколько минут, всматриваясь в горизонт, и вдруг, оглянувшись по сторонам, срывается с места и бежит вдоль стоянки к ведомому его командира, молоденькому летчику.

— Где мой командир? — спрашивает Булатов.

Летчик, опустив глаза в землю, молчит.

— Где мой командир? — повторяет Булатов.

Летчик смотрит в глаза технику и как-то виновато отвечает:

— Бой был... Атаки со всех сторон, а мы к штурмовикам привязаны. Капитан сбил одного, начал разворачиваться, и тут один «мессер» по мне промахнулся, а второй успел дать очередь по капитану. Загорелся он, кричу: «Прыгай, прыгай!», а он ничего... Так и врезался.

Булатов несколько мгновений стоит молча и вдруг кричит:

— Пойду в пехоту, сам буду бить фашистов! Узнают, сволочи, Хайдара! — И грозит кулаками в сторону фронта.

Я подошла к технику и, чтобы вывести его из отчаяния, приказала:

— Быстрее на помощь третьей эскадрилье, через тридцать минут вылет!

Булатов с болью в глазах посмотрел на меня и вымолвил:

— Жаль мне капитана, ох как жаль! Такого человека убили гады...

— А вы думаете, мне не жаль? Но самолеты к вылету готовить надо срочно.

У летчиков — другой разговор. Они собрались около командира эскадрильи и ведут разбор, выясняют причину гибели капитана.

— ...Все виноваты, и я и вы одинаково, — заканчивает Егоров. — Никто не видел, когда его атаковали «мессершмитты», и он их просмотрел, потому что сам атаковал.

Егоров зло бросает недокуренную цигарку и уже требовательно, тоном приказа, говорит:

— Смотреть друг за другом! Не отрываться от ведущего! Боевой порядок в два эшелона, в ударной группе — ведущий я, звено прикрытия поведет Матвей Пистунович. Если не будет «мессершмиттов», штурмовать по моей команде. Ясно? — И, взглянув на часы, распорядился: — По самолетам!

* * *

Сегодня у меня состоялся крупный разговор с заместителем старшего инженера дивизии. Он приехал во время замены маслорадиатора на самолете номер 29. Весь экипаж во главе с летчиком спешил [59] закончить ремонт до очередного вылета. Рядом с самолетом лежал старый маслорадиатор, пробитый осколком зенитного снаряда.

— А каков был температурный режим двигателя? — спросила я летчика.

— Сначала стрелка прибора дошла до упора, а когда я начал посадку, стала резко падать, — ответил молодой летчик, глядя на меня и ожидая моего решения.

— Ваше счастье, что масла хватило до начала планирования. Нужно менять двигатель, — сказала я.

— Спасибо, товарищ инженер, — обрадовался летчик. — Я же говорил, что мотор работал на пределе.

— Вы правы, еще минута — и двигатель заклинило бы, — подтвердила я.

Это мое заключение услышал заместитель старшего инженера дивизии и, подойдя к нам, наигранно-начальническим тоном спросил:

— А в чем, собственно говоря, дело?

— Нужно менять двигатель, — ответила я.

— Надо хорошо проверить, а потом принимать решение, — возразил он и приказал технику: — А ну-ка, проверните винт.

Когда техник провернул винт, инженер насмешливо посмотрел в мою сторону и тоном, не терпящим возражений, заключил:

— Мотор не менять, смените радиатор и, собственно говоря, этого достаточно.

— Заменить двигатель — мое решение, и никто его не отменит, — возразила я.

— Как это так? Я, собственно говоря, хотя и в одном с вами звании, но являюсь заместителем старшего инженера дивизии.

— Товарищ инженер-майор, как вас понимать? — недоумевая, обратился к нему летчик. — Этот мотор туда, может, и отвезет меня, но обратно уж точно не привезет. Потеряем и мотор, и самолет.

— Я, собственно говоря, не с вами разговариваю, вы-то здесь при чем? — резко оборвал инженер летчика и, повернувшись ко мне, сказал тоном выговора: — Вот ваши сентиментальности к чему приводят, к подрыву дисциплины. А я, собственно говоря, обо всем доложу старшему инженеру дивизии, — заявил он и вскоре уехал.

— К рассвету новый мотор должен быть установлен и опробован, — распорядилась я.

Ночью на стоянке, прикрывшись брезентом, работали с фонариками техники и механики.

Светает. На востоке занялась заря ясного утра. Я подошла к командному пункту доложить командиру полка о готовности самолетов.

— Доброе утро, товарищ инженер! Сколько у нас на сегодня исправных? — с доброй улыбкой встречает меня командир.

— Хорошего дня, товарищ командир! Все самолеты исправны, лишь один требует облета и обкатки, — отвечаю я.

— Это тот, на котором меняли двигатель?

— Да, двадцать девятая машина.

— А вы молодец, так и надо. Приехал, ничего не сделал, а наговорил столько, что будто если б не он, то вчера и фронт бы не наступал. — И, понизив голос, серьезно: — А мотор обязательно надо было менять? Вы не ошиблись?

— Да, мотор требовал переборки, его нельзя было оставлять на самолете, и в правильности своего решения я не сомневаюсь. [60]

— Старший инженер дивизии приказал определить годность снятого мотора специальной комиссии. Этот «собственно говоря», видимо, доложил о случившемся особо. Вы ему не нагрубили тогда? Старшему инженеру дивизии я сказал, что грубить вы вообще не умеете.

— Не заискивала. Был деловой разговор, по-деловому и разговаривали, — ответила я откровенно.

* * *

Моторы «Алиссон» нам приносили много забот. Не случайно сами американцы не летают на «Аэрокобрах», а делают их лишь для внешнего рынка. «Алиссон» капризен в эксплуатации — особенные затруднения мы испытывали с маслом. Нужной марки масло доставляли не всегда. А требовалось оно абсолютно чистое и с высокой вязкостью. И вот на днях, когда надо было сменить масло почти на всех самолетах, ко мне запыхавшись подбежал техник Ростомян и почти со слезами на глазах доложил:

— Товарищ инженер, что будем делать? На самолете надо масло менять, а менять нечем.

— Как это нечем, масло привезли на полную заправку полка.

— Не годится оно, очень грязное, с окалиной.

Не помня себя, бегу к маслозаправщику и пробую масло на зуб — хотя и примитивный способ, но верный. Окалина отвратительно скрипит на зубах. Что делать? Вывести полк истребителей из строя в разгар боев — преступление.

Ростомян видит мои переживания, старается как-то успокоить. Он говорит мне добрые слова, и от этого становится немного легче.

«Что же делать?» — лихорадочно соображаю я. Где же найти такой фильтр, чтобы можно было провести тонкую очистку? И тут меня осенило: шляпка! Моя шляпка, купленная в Румынии. Она из прекрасного фетра. Лучшего фильтра не придумаешь. Срываюсь с места и мчусь за шляпой. Она, смятая, лежит в вещевом мешке.

Вместе с Ростомяном мы сооружаем из шляпы фильтр и пробуем его надежность. Масло течет медленно, но зато оно чистое, пригодное для «Алиссона» с его, будь они неладны, серебряными подшипниками.

К рассвету масло заменили на всех самолетах, и довольные техники встречали летчиков привычными словами: «Самолет к вылету готов». Ну и я была довольна: дело сделано, и шляпка даром не пропала, сослужила добрую службу.

* * *

В начале августа перелетели в Польшу на аэродром Турбя, что в междуречье Сана и Вислы. Бетонированная взлетно-посадочная полоса, рулежные дорожки и капониры для самолетов остались целы; ангар противник успел взорвать.

— Прекрасный аэродром, — говорю командиру полка.

— Это с точки зрения инженера, — задумчиво ответил Оборин и с тревогой посмотрел на белые стены города Сандомира, возвышавшиеся на противоположном, высоком и крутом берегу Вислы. — Город в руках противника, и аэродром наш как на ладони, — пояснил он.

Как всегда, Оборин оказался прав. Однажды на рассвете мы вскочили от какого-то странного ощущения: земля вздрагивала от тяжелых толчков, сопровождавшихся грохотом. Что бы это могло быть? Ясно одно, что это не бомбежка, под бомбами каждый из нас был уже не раз. Тогда что же? [61]

На окраине находившейся возле аэродрома деревни, в которой жил летный и технический состав полка, поднималось зарево пожара. Сомнений не было — горели самолеты на стоянках, примыкавших к огородам, и хаты.

Изо всех сил бежим на аэродром, желая невозможного: чтобы наша скорость превышала скорость пролетающих над нашими головами снарядов, чтобы успеть спасти людей и самолеты.

На летном поле поднимались фонтаны земли, в воздухе стоял какой-то страшный, странный нарастающий шум, заканчивающийся взрывами на земле. Жуткая картина: разорванные тела техников, дежуривших на стоянках, горящие и взрывающиеся самолеты.

Кто-то крикнул:

— Артиллерия бьет!

Да, нас обстреливала дальнобойная артиллерия противника с противоположного, высокого, берега. Прав был Оборин, когда не очень-то радовался новому аэродрому.

Под такой обстрел мы попали впервые, и каждый из нас на себе почувствовал, как действует тяжелая дальнобойная фашистская артиллерия.

Бежали к стоянкам и думали, как помочь дежурившим там техникам, как спасти самолеты. А чем тут поможешь? Надо всем уезжать с аэродрома. Невдалеке стоит наша полуторка. Повернули к ней. Рядом со мной бежит Алексей Егоров.

«Бба-а-ах!» Снаряд разорвался совсем недалеко, даже уши заложило. Прыгаю в какую-то щель. Хоть от осколков убережет. А то и до полуторки не добежишь.

Щель для меня оказалась очень глубокой. Прыгнуть-то я прыгнула, а вот вылезти из нее, ни боже мой, никак не могла. Не виня ни щель, ни себя, я продолжала сидеть в ней безропотно и без огорчения. Наоборот, была рада, если вообще можно радоваться в такой обстановке. Рада тому, что, уехав отсюда, летчики, может быть, окажутся в меньшей опасности, чем я в этой отвратительной, точно мышеловка, щели. Предаваясь этим размышлениям, сидела я там уж и не знаю сколько времени. Мне показалось, что целую вечность.

Опять стук в землю, опять жужжание снаряда и взрыв.

И вдруг надо мной две протянутые руки.

Это был Алексей. Подбежав к машине и не увидя меня там, он понял, что я не смогла выбраться из щели.

Сколько надо иметь самообладания, мужества, сколько надо носить в своей душе красивого, ни с чем не сравнимого чувства товарищества, чтобы в такой страшный час броситься на выручку другу!

Снаряды, поднимая фонтаны земли, рвались вокруг. Казалось, что горит земля. Спасение мы видели только в полуторке, которая могла вывезти нас из сектора обстрела.

В один миг Алексей извлек меня из щели, и мы побежали догонять машину. Все ждали нас, и поэтому машина едва двигалась. Вскочили на ходу: я — на крыло, а Леша — в кузов. Полуторка рванула на всей скорости. А над нашими головами всё пролетали снаряд за снарядом...

Большинство самолетов полка были выведены из строя. Некоторые самолеты сгорели или же были настолько разрушены, что их нельзя было отремонтировать. Ну а все остальные, которые хоть как-то [62] можно было восстановить, надо было срочно вводить в строй.

* * *

На наш аэродром садится 9-я истребительная авиационная дивизия, тоже вооруженная «Аэрокобрами». Командир дивизии — полковник Покрышкин.

Узнаю, что прилетел и генерал Дзусов. Не помня себя от радости, мчусь в соседнюю землянку, оборудованную под КП 9-й дивизии.

Прошли годы, а мне все кажется, что Дзусов и поныне мой командир. Так глубоко в душу запало то, чему он меня учил. Учил примером своей могучей личности, высоким классом своего мышления, уровнем своего мастерства, размахом своей души.

Дзусова я привыкла видеть бодрым, энергичным, трудолюбивым. Для меня он был примером творческого, партийного отношения к делу, отеческой заботы о людях. Все свои силы он отдавал работе и не мыслил себя вне ее.

Особенно трогало меня его отношение к летчикам, то, как он учил их, растил.

Дзусов встретил меня очень приветливо, стал расспрашивать о жизни и службе. И вдруг говорит:

— А теперь познакомьтесь!

И я увидела, как он, с присущей ему добротой, с гордостью и радостью обнял вошедшего на КП полковника, на лице которого отражались решительность, энергия, воля, ум.

— Покрышкин, — услышала я.

Впервые я узнала об Александре Ивановиче Покрышкине еще на Кубани. Тогда там много было разговоров о новой тактике истребителей, о приемах воздушного боя, которые впервые, и очень успешно, применял летчик Покрышкин. А теперь он командир дивизии, дважды Герой Советского Союза. Стала известной и целая плеяда его учеников, тоже Героев, — Клубова, Речкалова, Голубева...

Сейчас, как было и на Кубани, мы соседи. Какое счастье ежедневно наблюдать героическую работу таких умелых и отважных летчиков!

* * *

Идут напряженные бои за расширение Сандомирского плацдарма. Наземные войска подошли к Опатуву, Сташуву. Противник подбрасывает резервы. Наши летчики с рассвета и до темноты в воздухе.

На штурмовке погиб Саня Шелестюк. В воздушном бою сбит Будаев, спокойный крепыш с постоянной улыбкой на лице. Возвращаясь в паре с Парепко с разведки, они встретили восемнадцать «фокке-вульфов»: фашисты шли с бомбами к району скопления наших танков. Будаев бросился в атаку, вынудил врага сбросить бомбы, не доходя до цели, но силы были неравны. Пара против восемнадцати...

Ночью ремонтируем самолеты. Осматриваю пробоину в крыле: зенитным снарядом поврежден лонжерон. Такой ремонт надо бы проводить на заводе, но сейчас дорог каждый самолет. Это понимают и техники, и механики. Всю ночь стучали молотками, клепали лонжерон, может быть, всего лишь для одного вылета. К рассвету самолет был готов. Потом я все время думала, что если бы не отремонтировали тогда этот самолет, то утром командиру полка Оборину не на чем было бы лететь в бой. Может, он остался бы жив...

Сегодня на рассвете к самолету подошел командир. Он был озабочен и как будто чем-то удручен. Перед вылетом, когда на нем уже были [63] застегнуты лямки парашюта, достал из кармана гимнастерки письмо к жене и передал технику:

— Отправьте сегодня же, — сказал и сел в кабину.

Через двадцать минут группа Оборина встретила истребители противника.

Оборин точно оценил обстановку, полагая, что «мессершмитты», с которыми они встретились, высланы для «расчистки» воздуха от наших истребителей — с минуты на минуту следует ожидать бомбардировки.

Оборин не ошибся. Скоро из динамика на командном пункте послышались короткие приказы ведущего — завязался воздушный бой.

— Егоров! Прикрой, атакую! — гремел голос Оборина.

С КП запрашивают по радио, нужна ли помощь.

— Никакой помощи не надо, сами справимся, не таких видали, — уверенно отвечает командир.

И снова в наушниках звучат команды и распоряжения.

— Еще одна группа подходит, — слышен доклад летчиков.

— Бей гадов! — кричит разгоряченный боем Оборин.

Через полчаса возвратились семь самолетов. Где восьмой и кого нет? Техники жадно ищут глазами свои самолеты. Нет машины командира.

Потом летчики рассказывали: командир полка повел в атаку ударную группу, а звену Егорова приказал прикрывать ее от «мессершмиттов». С первой атаки четверка Оборина сбила три двухмоторных «Хеншеля-129». Остальные бомбардировщики начали уходить, но командир решил преследовать противника. Егорову не удалось сдержать всю группу «мессершмиттов», часть их прорвалась к Оборину. Теперь он атаковал бомбардировщики и одновременно отражал атаки истребителей. Каждый — и сам командир и летчики его группы — дрался за двоих. Было сбито еще четыре фашистских самолета. Но в это время подошла новая группа.

Оборин повел свою четверку в атаку на подходящего противника. Патроны у них были на исходе, силы неравны: четверо против пятнадцати. И все же наши летчики сбили еще два самолета, но противник, не меняя курса, упорно шел к цели. Еще немного — и бомбардировщики будут над позициями наших танкистов.

Кто-то из летчиков сказал, что кончились патроны.

— Из боя не выходить, имитировать атаки, — приказывает командир, Он уже сбил два «мессершмитта», и у него тоже смолкли пушки — стрелять больше нечем. Тогда Оборин бросил свой самолет под строй бомбардировщиков и снизу пошел на головную вражескую машину. — За Родину!.. — услышали летчики последние слова командира.

Его истребитель врезался в желтое брюхо хищника. Оба самолета, объятые пламенем, сцепились намертво и падали так до самой земли.

Таран советского истребителя потряс фашистов. Не дойдя до цели, они разгрузились от бомб и повернули на запад.

Так погиб Оборин. Он спас жизнь танкистам ценою собственной жизни, совершив этот таран. В первом, еще при обороне Сталинграда, Оборин срезал плоскостью своей машины крыло «мессершмитта» и на поврежденном самолете дотянул до аэродрома. Второй его таран был последним.

Полк осиротел. Трудно было поверить, что среди нас нет Оборина, [64] которого все любили, как отца, как лучшего друга.

А война не останавливается, с аэродрома взлетают очередные группы истребителей, идут в бой, громят врага, повторяя последние слова командира: «За Родину!..»

Приехал командир дивизии.

— Принимай хозяйство и командуй, — приказал он командиру первой эскадрильи Кожевникову. Только вот жену придется перевести в другую часть: не полагается инженеру быть под начальством мужа.

— Есть, принять полк и командовать, только вместе с инженером, — ответил Кожевников. — Если придется, мы и в штрафной батальон пойдем вместе. Не маленькие мы, товарищ командир, воюем не за страх, а за совесть.

— Ну что ж, если за совесть, оставайтесь, — изменил свое решение комдив.

* * *

Бои на Сандомирском плацдарме то вспыхивают, то затихают: противник упорно стремится отбросить наши наземные войска обратно за Вислу. Наконец в начале октября передний край примолк. Наши летчики летают на разведку и обучают летчиков из нового пополнения, проводят учебные воздушные бои — совсем как в мирное время.

Но вот неожиданно для всех из учебного воздушного боя не вернулся молодой летчик. Это был скромный и отважный юноша. Он быстро вошел в строй и хорошо летал. Боевые опытные летчики сразу приняли его в свою семью и иначе как Витенька не называли. Небольшого роста, коренастый, с добрым, приветливым лицом и уравновешенным характером, он стал всеобщим любимцем.

И вот Витя погиб... Летчики рассказывали, как на их глазах его самолет внезапно пошел к земле. В чем дело? Что явилось причиной катастрофы?

На аэродром прилетел командир дивизии полковник Л. И. Горегляд. Сверля меня испытующим взглядом, сухо сказал:

— Доложите, товарищ инженер, ваши предположения о причине гибели летчика.

— Судя по тому, как падал самолет, катастрофа могла произойти или из-за потери сознания летчиком, или из-за неисправности материальной части. Но первое, по-моему, исключается.

— Я тоже так считаю. Если подтвердится неисправность материальной части, — пойдете в штрафбат, — резко закончил командир дивизии.

Как я ни ломала голову, не могла понять, в чем же дело. Я хорошо знала этот самолет, проверила его и перед полетом — все было в порядке. И все-таки он, неуправляемый, упал на землю и превратился в груду исковерканного металла. Случилось непоправимое. Направят меня в штрафной батальон или не направят — какое это имеет значение в сравнении с такой трагедией, как гибель летчика.

К месту происшествия выехала комиссия, которой предстояло выяснить причину катастрофы.

Вспаханное поле. Из села прибежали поляки. Незнакомая, но понятная речь. Взволнованные, они показывали нам место падения машины и наперебой рассказывали о замеченных подробностях.

Самолет врезался в землю. Откопали и извлекли исковерканные его части. С трудом, но все же удалось установить причину катастрофы: обрыв шатуна. Итак, причина [65] была в неисправности материальной части, но не по вине технического или летного состава: это был производственный дефект.

Мы похоронили Витю на месте, где упал самолет, и на его могиле установили погнутый воздушный винт.

* * *

На командном пункте жду, когда из боя возвратится командир полка. У меня к нему несколько неотложных дел по эксплуатации техники. Наконец самолеты приземлились, и Кожевников открывает дверь КП. Но к нему тут же подходит начальник штаба и докладывает:

— Товарищ командир, только что получена телеграмма командования: полку присвоено звание Ярославского, — он протягивает телеграмму. В ней написано: «За освобождение от немецких оккупантов города Ярослава на Сане и проявленный героизм 438-му истребительному авиационному полку присвоить наименование этого города и впредь именовать: Ярославский ордена Александра Невского истребительный авиационный полк».

Кожевников отдает приказание начальнику штаба:

— Стройте людей с выносом Боевого Знамени полка.

Не дожил, всего нескольких дней не дожил Оборин до этого славного события. А ведь это прежде всего его праздник: сколько сил он отдал, сколачивая полк, показывая летчикам личный пример храбрости, самоотверженности. Он не искал славы, она пришла сама, заслуженная, завоеванная в боях. Вот и на Сандомирском плацдарме полк снова внес немалую лепту в общее дело победы над врагом.

— Товарищ командир, полк по вашему приказанию построен, — доложил начальник штаба, входя на КП и чуть пригибаясь под низким потолком блиндажа.

На аэродром спустились сумерки. Полк стоял уставший, но торжественный. Настроение у всех было очень хорошее. Сегодня мы не потеряли ни одного летчика.

— Под Знамя, смирно! — подает команду Кожевников.

Взоры людей устремлены на боевую святыню полка. Знамя несет комэск Егоров. Он испытывает особую гордость: не каждому дано право пронести Знамя перед полком. Знаменосец останавливается на правом фланге. Командир полка зачитывает телеграмму командования и поздравляет личный состав. Заместитель командира полка по политчасти, человек уже немолодой, с сединой в волосах, открывает митинг. Он говорит о высокой чести, которой мы удостоились, о беспредельной преданности Родине личного состава, проявившего героизм при форсировании Сана и Вислы, о летчиках, погибших в этой операции. Он призывает, не жалея жизни, сражаться до полного уничтожения фашистского зверя.

Один за другим летчики и инженеры, техники и мотористы дают клятву отомстить за погибших товарищей, за страдания советских людей.

Егоров, приподняв Знамя, проходит перед строем. Красное шелковое полотнище трепещет на ветру, развеваются две широкие голубые орденские ленты.

Митинг закончился.

* * *

Из-за отсутствия скрытых аэродромов полк все еще вынужден базироваться на глазах у противника. С опаской посматривали мы на [66] стены Сандомира после первого артобстрела, догадываясь, что противник не упустит возможности еще и еще раз попытаться уничтожить аэродром. Мы постоянно испытывали неприятное чувство, что работаем под его прицелом. Линия фронта проходила в пяти — восьми километрах от аэродрома, и где-то в глубине обороны враг прятал свою дальнобойную артиллерию.

Прошло несколько относительно спокойных дней. И вот на рассвете опять вздрогнула земля и на аэродроме полыхнуло зарево пожаров.

— Самолеты горят! — закричал кто-то из техников, бросившись через огороды к стоянкам.

За ним бежали летчики и техники, пренебрегая опасностью, гонимые стремлением спасти самолеты.

Так мы во второй раз оказались под обстрелом орудий дальнобойной артиллерии. Где-то далеко как будто ударяет о землю тяжелый молот, и тут же слышится нарастающий шипящий звук приближающегося снаряда. Грохочут разрывы, свистят горячие стальные осколки, сыплется поднятая взрывом дымящаяся земля, вспыхивают самолеты.

— Вот зараза, — говорит кто-то из бегущих рядом, — бомбу, ту хоть видно, куда падает, а этот гад черт знает где разорвется.

Наконец добежали. То, что мы увидели, потрясло нас. Аэродром полыхает — горят самолеты. Много пострадавших людей. Очень тяжело переживаем гибель техников.

Каждый из нас понимал, что фашисты пристрелялись и теперь не оставят нас в покое, пока эту батарею не уничтожат. Надо менять аэродром. Нужно спешить и успеть все сделать до повторного налета. Одни тушили пожары, другие грузили на находящуюся в моем распоряжении машину огнеопасное авиационно-техническое имущество, чтобы увезти его с аэродрома. Весь день без передышки мы восстанавливали поврежденные самолеты: меняли двигатели, воздушные винты, ремонтировали плоскости, фюзеляжи.

— Товарищ инженер, вас просят прибыть на командный пункт, — доложил запыхавшийся посыльный.

Вылезаю из кабины самолета, на котором опробовала двигатель после ремонта, и, на ходу вытирая руки ветошью, спешу на командный пункт, где уже собрались летчики полка на оперативное совещание.

И вдруг... знакомый удар о землю. В одно мгновение все оказались в траншее. Снаряд за снарядом, визжа и воя, пролетает над нами. Вот на нас посыпалась земля: это снаряд угодил прямо в бровку траншеи. К счастью, разорвался он глубоко в земле, и мы не пострадали от его осколков. Наконец обстрел закончился. Надо срочно перелетать в более спокойное место.

Быстро осмотрев уцелевшие самолеты, стали выпускать их в воздух. Один за другим отрывались они от земли, не успевшей еще остыть от обстрела. На аэродроме догорали разбитые машины. Основная же часть самолетов была сильно повреждена и требовала ремонта.

Решаем: самолеты, подлежащие ремонту, и те, которые полностью вышли из строя, рассредоточить по окраине летного поля и получше замаскировать. Внимательно осматриваем каждый самолет, определяем объем работ на нем и намечаем сроки ввода его в строй.

Каждый самолет — участник боев и свидетель подвигов своего командира. [67] От его скорости, маневренности, от легкости в управлении нередко зависит успех летчика в бою. А сколько сил, труда вкладывают в них инженеры и техники!

Осматривая самолет, вспоминаю его прошлое, все его раны и победы. Вроде бы все они одинаковые стоят на поле и вместе с тем все разные: у каждого свой «характер», свой «нрав», каждый имеет свои особенности, так же, впрочем, как и люди.

И летчик, и техник привыкают к своему самолету, холят его и зовут как-то необыкновенно ласково: «Моя «соточка» летит», «Полечу на своей «семерочке». Когда же случалось, что в бою самолет погибал, а летчик спасался на парашюте, то долго они с техником не могли забыть свою «соточку» или «семерочку» и получив новую машину, не раз вспоминали: «Нет, «семерочка» в управлении была полегче» или «На «соточке» мотор лучше запускался». Тяжело переживали члены экипажа потерю своего самолета.

Помню, как придирчиво выбирал себе новый самолет комэск Кожевников, после того как его машина погибла на аэродроме под бомбами врага.

Было несколько самолетов, из которых он должен был выбрать один. Какой? Выбирали вместе. Пробовали работу двигателя, проверяли управление — все было хорошо в каждом самолете.

Мне хотелось уловить, как, по каким признакам летчик подбирает себе машину. Ведь она должна не только быть надежным оружием в его борьбе с врагом, но и принести ему военное счастье, успех.

Вглядываясь в ряд стоящих самолетов, я думала: какой из них будет верным другом в бою, не подведет летчика в самой сложной ситуации и, если надо, спасет ему жизнь? Молча стояла я на одном месте, не выдавая своего смятения, хотя внутренне металась от одного самолета к другому и искала ответа. Но все же я не считала себя вправе что-либо рекомендовать. Летчик должен выбрать и решить сам.

Кожевников остановил свой выбор на самолете под номером 38. С той минуты он стал нашим ближайшим другом и вошел в нашу жизнь как живое действующее лицо.

Изучив «график работы» дальнобойной фашистской артиллерии, мы стремились во что бы то ни стало успеть закончить ремонт до очередного обстрела и выпустить самолеты для перелета на другой аэродром. Это требовало большого напряжения душевных и физических сил. Работали днем и ночью.

С большой радостью мы смотрели вслед улетавшим восстановленным нами самолетам. Значительно раньше намеченного срока самолеты полка были восстановлены и благополучно перелетели на другой аэродром. Счастливой посадки желал им каждый из нас.

* * *

Накануне отъезда с аэродрома Турбя нам стало известно о судьбе полковника Кобликова. В воздушном бою он был сбит, попал в плен, а затем был зверски замучен и расстрелян как комиссар. До последней минуты своей жизни он оставался героем. Я слушала этот жуткий рассказ и мысленно видела перед собой голубой зал академии Жуковского, где мы вместе с Толей Кобликовым сдавали госэкзамены, и слышала его певучий голос. [68]

Вспомнила свою стажировку на Лазаревском аэродроме, внимание и заботу ко мне комиссара Кобликова.

* * *

В декабре мы возвращаемся на аэродром Турбя. Вспомнились те страшные дни, когда под обстрелом артиллерии мы готовили самолеты к вылету. Теперь здесь спокойно. Дальнобойная батарея наконец уничтожена. Трудно было разведчикам обнаружить ее с воздуха: противник на время обстрела подвозил ее на специальных платформах по железной дороге, а когда прекращал огонь, снова отвозил ее за несколько километров от линии фронта, тщательно маскируя. Дорого стоили нам эти обстрелы, но, к счастью, теперь с батареей покончено навсегда.